Текст книги "Протокол"
Автор книги: Жан-Мари Гюстав Леклезио
Жанр:
Классическая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 13 страниц)
«Пойдешь со мной, малыш?»
и мужчина-адам следует за ней, хоть и без особой охоты.
В Восточном квартале другие мужчины-адамы, насвистывая, шли на работу. Старик адам спал, свернувшись клубком, на тележке для овощей. А может, другой точно такой же старик умирал, тихонько постанывая, в своей старой желтой влажной от пота постели. А еще один вешался на собственном ремне, потому что остался без денег или без жены.
В Сквере, в центре лужайки, Адам наконец остановился; он прислонился спиной к пьедесталу, где стояла изображавшая его самого статуя; позже, часов около пяти, подошел к витрине прачечной. Адама переполняли усталость и радость, по его щекам текли слезы; он вдруг заплакал, не оборачиваясь на сотни, на тысячи окон, открывавшихся за его спиной. Адамы бежали по гулкой мостовой; одними губами, как молитву, он прочел две строфы стихотворения. Красная неоновая трубка в глубине витрины с пятнадцатичасовым опережением являла миру кусочек заката.
Одними губами, как молитву, не зная, день сейчас или ночь, Адам прочел две строфы стихотворения:
* * *
N. Солнечно, мужчина и женщина лежат на двуспальной кровати в комнате с прикрытыми ставнями, между ними, на серых, местами прожженных простынях, стоит керамическая пепельница. Комната квадратная, бежевая, с низким потолком, зажатая в самом центре здания. Все остальное в городе выстроено из бетона, сплошные жесткие углы, окна, двери и стыки.
Из включенного радиоприемника на ночном столике льется поток речи, каждые восемь минут прерываемый музыкой.
«Таким образом, мы можем сказать, что следующий год будет окажется [ так в бумажном оригинале (прим. верстальщика)] более благоприятным для туризма, и мы можем только радоваться этому обстоятельству, учитывая сделанный с давних времен упор на туризм и, в частности, на иностранный туризм, дающий основную прибыль нашему чудесному краю (…) чтобы добиться этого, мы значительно улучшили гостиничную систему на побережье, привели в порядок те отели, что в этом нуждались, улучшили сервис там, где это требовалось, и, вкупе с современными отелями, создали целый комплекс, необходимый для того, чтобы конкурировать с другими странами, в частности с Италией, Испанией или Югославией (…) ну что же, господин Дютер, мы очень вам признательны за сведения, которыми вы так любезно с нами поделились, и надеемся на скорую встречу и новое интервью о туристической отрасли экономики провинции (…) сейчас четырнадцать часов девять минут тринадцать секунд, Радио-Монтекарло выбрало « Lip», чтобы сообщить вам точное время (…) Четырнадцать часов – время передышки, но не абы какой, единственное, что ободряет и утешает, это Кофе-пауза (…) насладитесь ароматом хорошего кофе, горячего или гляссе, по своему вкусу, и расслабьтесь расслабьтесь расслаб…»
Будильника на столике нет. Мужчина не снял с руки часов, и кожаный ремешок составляет все его одеяние; он лежит голый. Женщина тоже голая; на безымянном пальце правой руки у нее обручальное кольцо. Она курит, зажав сигарету между указательным и средним пальцами той же руки, бумага промокла от пота и кое-где порвалась. Но она курит.
Небрежно скатанная в комок одежда валяется на стуле, между спинкой и сиденьем. В радиоприемник, за стекло со шкалой волн втиснута фотография; на ней те же мужчина и женщина, на сей раз одетые, на улице Рима; он улыбается, она хранит серьезность. На обороте карточки они написали свои имена и фамилию:
Мадам и Мсье Луиза и Жан Маллампар.
Два года назад они шутки ради написали там свои имена, потому что через месяц собирались пожениться: так они думали. Все это теперь дело прошлое. Два жарких лета, а может, раскаленные радиолампы совершенно покоробили снимок. Нет ничего чудовищно трагического или забавного в комнате, где в тот час, на третьем сигнале, в четырнадцать часов десять минут, полно солнца, пота, музыки из фильмов – играет шарманка, все неподвижно, кроме руки женщины – она курит, и блестящего круглого глаза мужчины по имени Жан Маллампар.
В бакалее, на первом этаже современного нового здания, в бакалейном магазине «Продукты Рогаль», висит календарь, утверждающий, что сейчас август, конец августа месяца, 26-е или, может, 24-е. Это написано на листе отрывного календаря, который идет по категории «забавный» из-за юмористических фраз на каждый день. Сегодня это вопрос: Что стучит один раз на тысячу? – Многоножка с одной деревянной ногой», календарь лежит на коробке с изображением блондинки, одетой в платье в горошек. В руке она держит стакан, на котором большими красными буквами написано, что именно она пьет: «BYRRH» – «Аперитив». Все горячее, почти кипящее. Душно пахнут герани, шуршат по асфальту шины. Лето, конец августа. Шезлонги на пляжах скрипят под тяжестью широких, загорелых, лоснящихся спин; солнечные очки жалобно пищат, когда их складывают. В одной или двух столовых одновременно красный муравей что-то ест прямо с ядовито-зеленого пластмассового листка, изображающего то ли желтую розу, то ли розовую гвоздику.
Мужчины и женщины входят в воду, делают глубокий вдох, поднимают руки вверх, ждут, когда волны от катера плеснут им на живот, и окунаются, и плывут вперед, подняв голову, а потом дно кончается, и они оказываются в стихии, лишающей их имен, делающей их смешными, выдохшимися, растерянными.
Море круглое, ядовито-синее; сантиметрах в пятидесяти от берега мальчуган в плавках сидит в воде и считает на пальцах выброшенный течением мусор: банановая кожура пол-апельсина лук-порей щепка водоросль ящерица без головы пустой, смятый тюбик «Артана» две коричневые кучки неизвестного происхождения комок конского навоза кусочек ткани «Бедфорд Корд» окурок сигареты «Филипп Моррис»
На залитой солнцем набережной, на перекрестке с бульваром де ла Гар, умирает от солнечного удара пожилая дама. Она умирает очень легко, не один, а множество раз, настолько это легко. Падая плашмя животом на тротуар, молча, без единого слова, она задевает рукой крыло припаркованного автомобиля, и ее старая высохшая рука начинает слегка кровить, а она умирает. Люди проходят мимо, кто-то ищет жандармов, кюре или врача, одна женщина на мгновение застывает и произносит тихим голосом:
Пресвятая Богородица
Всемилостивая Заступница
с Вами благословение Господне…
Сидящий на скамейке итальянец достает из кармана пачку итальянских сигарет. Пачка на три четверти пуста, и название « Esportazione» утратило первоначальный шик и напоминает выцветший флажок. Он достает сигарету, и происходит именно то, что и должно было произойти: он закуривает. И пялится на грудь идущей мимо девушки. Обтягивающая майка в морском стиле из «Призюник». Две сиськи.
Посредством блоков, гигантских серых прямоугольников, бетона на бетоне и всех этих бесконечных угловатых мест, можно быстро перемещаться из одной точки в другую. Люди живут везде, всюду жизнь. Солнце выжигает шероховатые стены. Древние и новые города помещают вас в гущу жизни; вы живете, как это описано в тысячах книг, теснясь друг на друге. Каждое слово воздействует, каждая фраза – череда воздействий того же порядка, каждая новость – час, или больше, или меньше, минута, десять, двенадцать секунд.
Над головой Матиаса назойливо вьются мухи, во дворе отчаянно вопит, срываясь на визг, ошпарившийся ребенок, а Матиас пытается работать – он пишет детективный роман. Ручкой, на бумаге в клеточку.
«Жозефима притормозила.
– Выйдешь здесь?
– О'кей, солнышко, – отвечает Дуг.
Он вылезает и тут же понимает, что совершил роковую ошибку.
– Лучше бы ты не валял дурака.
Красавица Жозефима вытащила инкрустированный серебром револьвер, чудо бельгийского оружейного искусства, и направила дуло прямо в живот Дугу.
Вот черт, подумал Дуг, теперь уже и бабы мечтают меня пристрелить. Что случилось с моей знаменитой сексапильностью?
– И что теперь? – криво ухмыльнулся Дуг. – Не забыла, у меня есть страховка.
– Надеюсь, достаточно солидная, иначе твоя вдовушка очень расстроится, – ответила Жозефима и спустила курок».
И Дуглас Дог умер, а может, не умер.
Но из множества окон по-прежнему открывается вид на зеленые виноградники с посиневшими от купороса листьями. Светит солнце, дети собирают улиток в маленькие корзиночки: брюхоногие укрываются в раковинах, доверившись плевочкам липкой пены, удерживающей их на веточках лавровых кустов. Террасы питейных заведений забиты до отказа: в «Лионском кафе» под красными балдахинами сидят и разговаривают люди.
Может, пойдем на пляж?
Официант, кружку пива. Кружку пива.
Кружку пива.
Билеты Национальной лотереи! Кто желает сорвать крупный куш?
Только не я, спасибо.
Официант, розового вина.
Конечно, мсье, уже несу.
Вот.
Сколько с меня?
Франк двадцать, мсье.
Держите, это вместе с чаевыми.
Да, мсье.
Спасибо.
Куда сядем, Жан?
Видел вчера Морена. Знаете, что он мне сказал?
Вот это номер.
Никогда. Это невозможно, совершенно невозможно.
Я потом пойду по магазинам мне чертову прорву всего нужно купить масло мясо ленту для халата…
Ну что, уходим? Официант?
Да какое ему, к черту, до этого дело, какое дело и что и что он же мне сказал… Ну что ему за дело, а?
Кафе очень красиво декорировано, все выдержано в темно-красных тонах, и столы, и стены; идеально круглые столы расставлены на тротуаре в геометрическом порядке, да так ровно, что в солнечные дни, при задернутой шторе с высоты третьего этажа они кажутся выставленными на позицию огромными одноцветными шашками. Напитки подают в обычных стаканах, они стоят на столах, со следами крема Шантильи и помады на ободках.
Официанты одеты в белое; приняв заказ, приносят посетителям стаканы на подставках разных цветов, в зависимости от стоимости; мужчины и женщины пьют, едят, тихо переговариваются; официанты с подносами и переброшенной через левую руку салфеткой, тоже движутся бесшумно, кружа по залу, как пловцы под водой. Шум идет с улицы, многоголосый шум, сливающийся в богатый монофонический звук, подобный шуму морского прибоя или шелесту дождя: единственная различимая нота, к которой присоединяются миллионы вариантов, тональностей, способов выражения; женские каблуки, клаксоны, авто-двигатели, мотоциклы и малолитражки. Нота «ля», сыгранная всеми инструментами в унисон.
Материальное движение однородно: серые массы машин, выстроившиеся в цепочку в глубине пейзажа. На небе ни облачка, деревья стоят неподвижно, как искусственные.
Животное же движение, напротив, достигло своего апогея: по тротуарам идут пешеходы и праздные зеваки; руки у них болтаются, кто-то жестикулирует; ноги напряжены под весом восьмидесятикилограммового тела, потом на мгновение сгибаются, превращаясь в рычаги, и все тело описывает низкую параболу. Рты дышат, глаза бешено вращаются во влажных орбитах. Цвета настраиваются, приглушают чисто живописные свойства; в движении белый, как и черный, теперь цвет кожи людей разных рас.
Из всего этого он и черпает свою кротость и свое изобретательно-язвительное, как у создателя луны или автора Библии, высокомерие.
Он бредет по улицам и ничего не видит. Проходит мимо обезлюдевших скверов и бульваров, засаженных платанами и каштанами, мимо префектур, мэрий, кинотеатров, кафе, гостиниц, пляжей и автобусных остановок. Он поджидает приятелей, девушек, а может, никого не ждет; часто они не приходят, и он устает от ожидания. Он не ищет ни причин, ни смыслов, они его не интересуют и по большому счету не касаются. Он снова пускается в путь, один, солнце протискивается через листву, в тени прохладно, на солнце жарко. Он теряет время, возбуждается, идет дальше, дышит и ждет ночи. Бьемся об заклад, что на пляже он видел Либбии говорил с ней, развалясь на пыльной гальке. Она болтала с ним о тряпках, о молодежных штучках, о классической музыке и всяком прочем. О плохом фильме, который она посмотрела. – Занимаясь именно такими вещами, забываешь других людей; вообще-то это даже хорошо, постепенно становишься неуязвимым, героем, концентрируя всю энергию «серого вещества» на серой гальке и шуме прибоя. Час спустя снова выходишь на улицу, гордый собой, на дрожащих ногах, как какой-нибудь тупица-спортсмен. Трагично? Да ладно вам, остаются мелкие детали, всеобщие идеи, рожки с мороженым, пятичасовая пицца, Киноклуб и Органическая Химия:
РЕАКЦИИ ЗАМЕЩЕНИЯ атомы водорода могут быть последовательно замещены некоторыми атомами той же валентности, такими, как хлор. Нужно выставить на свет.
(и бром) (Вг)
СН 4+ Cl 2= CH 3Cl + ClH
CH 3Cl + Cl 2= CH 2Cl 2+ ClH
CH 2Cl 2+ Cl 2= CHCl 3+ Cl 4
CHCl 3+ Cl 2= CCl 4+ Cl 4
(Тетрахлорид углерода)
У нас исчезли психологические рефлексы: все потеряно. Девушка это девушка, человек, идущий по улице, это человек, который идет по улице; иногда это легавый, чей-нибудь приятель или отец, но в первую очередь – идущий по улице человек. Спросите – и вам ответят: «Это человек, который идет по улице». Мы не рассредоточены, пожалуй, мы даже служим по обязанности: мы служители праздности.
Как эта женщина, Андреа де Коммаэнс. Единственная со слегка набеленным, чуточку бледным лицом среди других, смуглых и лоснящихся, лиц; единственная, прячущая зеленые глаза за темными стеклами очков, читающая книгу, теребящая одной рукой бронзовую цепочку, а другой поглаживающая кожаный переплет. Книжные черви обглодали страницы, название на обложке написано выцветшими буквами разной высоты:
ЛЕГЕНДЫ ИНГОЛДСБИ
По пустому небу бесшумно летит самолет; в центре фонтана стоит статуя, обнаженный мужчина, которого с шести утра нещадно опаляет солнце. И голуби, и запах земли под асфальтом тротуаров, и три старухи с трясущимися головами на скамейке с вечным вязаньем в руках.
Или нищий по прозвищу Свистун. Редкостный тип. Его прозвали Свистуном, потому что в свободное от, так сказать, «работы» время он прогуливается по городу, насвистывая старое танго «Арабелла». Потом останавливается, забивается в угол у стены, отдавая предпочтение самым грязным, обоссанным собаками и детьми [ так в бумажном оригинале (прим. верстальщика)], засучивает штанину, выставляет на всеобщее обозрение культю и начинает приставать к туристам. Если кто-нибудь задерживается на минутку, он уточняет:
«Я живу, как могу. Барахтаюсь.
Торгую старыми бумажками.
Может, дадите что-нибудь?
Монетку для бедного калеки, а?»
Тот отвечает:
«Да нет, я сегодня совсем пустой».
и:
«Вам это нравится?.. эта, э-э, жизнь?»
он говорит:
«Ба, не жалуюсь».
а потом:
«Значит, нет? Даже сигареточку не дадите?
А, мсье? Мне, бедному калеке?»
Изувеченная нога на воздухе покрывается коркой. Частенько он бывает похож на овощ, который летом продают на рынке. Тысячи автомобилей, выстроившись в хвост, едут на гонку «Гран-при», где, возможно, убьются насмерть несколько водителей. Землю посыплют опилками и замрут в ожидании утренних газет. Заголовки будут примерно такими: «Трагический итог гонок „Гран-при“».
Хорнатози установил слежку за женой. Хорнатози, наследник торгующей семенами фирмы «Хорнатози и Сын». Он отправляется в свой отделанный светлым деревом кабинет и то и дело отрывается от работы, чтобы взглянуть на фотографию жены. Элен – высокая, молодая, рыжеволосая. Она часто ходит в черном, как Жозефина, как госпожа Ришер [22]22
Жину Ришер, костюмерша и подруга Эдит Пиаф, автор книги о певице.
[Закрыть]. Хорнатози известно, что два дня назад, между 3.00 и 3.30 она посетила дом № 99 по авеню Цветов. На захватанном пальцами снимке Элен Хорнатози улыбается в пустоту, слегка наклонив голову к левому плечу. У нее на губах мимолетная улыбка, с изогнутых губ слетает таинственный святой дух, создающий связи между людьми; кажется, что она умерла на мраморе пленки и под глянцевым изображением покоятся останки женского тела, белые кости на черном фоне, бесплотная маска с перевернутыми цветами; дрейфуя между воздухом и этой прозрачной ширмой, воспоминание об Элен искажается в мучительной посмертной судороге, а глаза с белыми зрачками на черных белках прожигают две дыры в защитном укреплении живых, заставляя их окончательно уверовать в призраков; из этой зафиксированной в ванночке с проявителем памяти женщина черпает все свое могущество; неуловимая зловредность привлекает взгляды к ее чувственному, созданному для любви телу; ее белый, подбитый черным силуэт сгорает на костре ревности, разожженном пальцами Хорнатози. Большие пальцы на кромке фотографии слегка потеют и снова оставят на бумаге жирные отпечатки. Он склоняется к карточке и, как загипнотизированный, смотрит прямо в две большие пустые глазницы, в которых, кажется, рождается ночь; он хотел бы совершить это путешествие, пусть даже в качестве раба, чтобы в конце многотрудного пути обрести былую сладостную близость, тепло существа, спрятанного в другом существе, невинность, утоленные желания и почти алкогольное забвение; но она, женщина, о которой он не знает, умерла она или изменила ему, самим фактом наличия целлулоидной стены отказывает ему в доступе в свои загадочные владения, так что он тщетно горбится над блестящей картонкой и дышит так часто, что бумага затуманивается, и жилка на виске бьется впустую, и плечи опускаются понапрасну. Злоба стала абстрактной, пагубные силы растаяли; острым на фотографии остался лишь отблеск из окна, бегущий от одного края до другого, захваченный врасплох, смешной и потому человечный, как пузырек в плошке с бульоном.
Внизу, на длинном плоском пыльном пространстве, на солнце, на испепеляющей жаре, расположились набережные; корабли, угольные краны; Морская таможня; в доках работают одиннадцать докеров. Каждые три минуты шкив выгружает на землю кипу хлопка или связку бревен. Грузы приземляются в доках в шлейфе душного запаха, со скользящим шумом, и раскаленный добела воздух то и дело вздрагивает.
В полумраке гостиничного номера студент-негр читает детектив из «Черной серии». Старухи с биноклями шпионят за обитателями мансард.
Луиза Маллампар лежит на шелковистых простынях, очертания ее светлокожего тела кажутся расплывчатыми, она думает о столе, покрытом скатертью с цветочным рисунком, в центре которого стоит большой стакан холодной воды.
Все это – жара, что ветвится, стелется по земле. Слабенькое дрожащее дуновение создает складки вокруг предметов. Земля, вода и воздух превратились в скопление черных и белых частиц, смешивающихся, как миллион муравьев. Не осталось ничего по-настоящему противоречивого, ничего дикого. Как будто мир нарисовал двенадцатилетний ребенок.
Маленькому Адаму скоро исполнится двенадцать; вечером, на ферме, когда на улице идет дождь, когда коров гонят домой по пустым дорогам, он слушает колокольный звон и чувствует, что земля увядает, берет большую голубую картонку и создает мир.
Наверху, слева, он рисует цветными карандашами красно-желтый шар; это вроде как солнце, но без лучей. Для равновесия, вверху справа, он рисует другой шар: синий, с лучами. Это солнце, поскольку имеет лучи. Потом он проводит прямую линию над солнцем-луной и луной-солнцем. Зеленым карандашом он чертит маленькие вертикальные врастающие в горизонт черточки. Это хлеба и травы. У некоторых есть бороды, это елки. На бело-меловом небе черная лошадь с паучьими ногами-лапами наскакивает на человечка из консервных банок и волос. Коричневым и лиловым, с желтым обрамлением, на всех пустых местах на картонке он рисует звезды. Среди звезд черная точка превращает небесное тело в живое существо, которое глядит на нас из своего бактерийного ядра странным, единственным, как у клеща, глазом.
Маленький мальчик Адам рисует странный мир. Он рисует сухую, квазиматематическую вселенную, где все легко разгадывается при помощи шифра, к которому существует всего один ключ; в коричневую рамку на картоне можно без труда вместить множество людей: торговцев, матерей, маленьких девочек, чертей и лошадей. Они зафиксированы точно, и материя, из которой они состоят, нерасторжима, независима и распределена по категориям. Кажется, будто на самом деле существует некое божество из табакерки, отдающее команду ходить по струнке и приказывающее всему сущему «быть». А еще кажется, что все заключено во всем, и так до бесконечности. Все – во всем, и в неумелом детском рисунке Адама, и в календаре Компании по торговле пищевыми продуктами «Рогаль», и в квадратном метре ткани «Принц Уэльский».
Другой пример поселившегося в Адаме безумия – пресловутая Синхронность. Синхронность, необходимый элемент Единения, предчувствие которого пришло однажды к Адаму, может, во время происшествия в Зоопарке, или из-за случая с Утопленником, или из-за множества других эпизодов, о которых мы сознательно умолчали. Синхронность есть полное уничтожение времени, но не движения: это уничтожение не обязательно должно быть задумано как мистический опыт, но как постоянная отсылка к воле абсолюта в абстрактном рассуждении. Речь идет о том, чтобы, совершая какое-то действие – например, куря сигарету, – чувствовать вкус миллионов других сигарет, реально выкуриваемых миллионами других индивидуумов на земле. Чувствовать вкус миллионов бумажных фильтров, приоткрывать губы и вдыхать несколько граммов воздуха, смешанных с табачным дымом; и тогда курение становится единым, общим действием и превращается в Род занятий; может вступить в действие привычный механизм космогонии и мифологизации. В некотором смысле это отход от нормальной философской системы, отталкивающейся от действия или ощущения, чтобы прийти к облегчающему познание понятию.
Этот процесс, относящийся ко всем мифам в целом – к рождению, войне, любви, временам года или смерти, – может быть приложим ко всему; каждый предмет – коробок спичек на полированном столе красного дерева, клубничина, тиканье часов, форма буквы «Z» – бесконечно воспроизводятся в пространстве и времени. Существуя миллионы и миллиарды раз одновременно со своим разом, они становятся вечными. Но их вечность автоматична: они не нуждаются в том, чтобы быть в какой-то момент созданными, они присутствуют во все времена и повсюду. В носороге имеются все элементы телефона. Наждак и волшебный фонарь существовали всегда; луна – это солнце, а солнце – луна, земля марс юпитер виски с содовой и тот странный инструмент, что скоро изобретут, и который будет создавать или разрушать предметы, и чей состав давно известен в мельчайших деталях.
Чтобы хорошо в этом разобраться, нужно, по примеру Адама, встать на путь достоверностей, иначе говоря – материалистического экстаза. Время в этом случае все больше сжимается; его отзвуки становятся все короче; подобно утратившему опору коромыслу, предыдущие годы быстро превращаются в месяцы, месяцы – в часы, в секунды, в четверти секунды, в 1/1000, а потом вдруг неожиданно исчезает все, кроме единственной неподвижной точки Вселенной, и вот она – вечность. То есть бог, которого никто не создавал и чье существование – тайна за семью печатями. Речь не идет ни о психологической фиксации, ни о мистицизме или аскезе в чистом виде. Это выражение не вытекает ни из жажды общения с Богом, ни из стремления к вечности. Захоти Адам взять верх над материей, над собственной материей, используя те же движущие силы, что у этой материи, он проявил бы еще одну слабость.
Это не вопрос желания в чистом виде; как не был давешний вопросом о сигаретах, которые можно курить на земле. Адам анализирует, он творит здравое рассуждение. Отталкиваясь от своей человеческой плоти, от всей суммы имеющихся у него ощущений, он самоуничтожается через двойную систему умножения и отождествления. Благодаря этим двум величинам он может рассуждать как в будущем, так и в настоящем и в прошлом. В той мере, в какой два этих слова воспринимаются в их истинном значении, то есть как слова. Или в ближайшем, или в далеком. Он медленно самоуничтожается через самосоздание. Он творит симпоэзию [23]23
Этот термин изобрел участник Иенской школы Ф. Шлегель.
[Закрыть]и приходит не к Красоте, Уродству, Идеалу, Счастью, а к забвению и отсутствию. Вскоре он перестает существовать. Он уже не он. Он потерян, он – слабая частица, продолжающая двигаться и описывать себя. Он стал бледным призраком, одиноким, вечным, огромным, кошмаром сиротливых старух, который созидает себя, умирает, живет снова и снова и исчезает во тьме сотни, тысячи и миллиарды раз, которые на самом деле – один бесконечный раз, и не является ни тем, ни другим.
