Текст книги "Протокол"

Автор книги: Жан-Мари Гюстав Леклезио

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 13 страниц)

* * *

Р.После полудня, где-то около часа, он пришел на пляж, расположился в самом центре, прямо на раскаленной гальке. Чтобы воздух обдувал худое длинное тело, он лежал на спине, опираясь на локти, совсем близко к воде. Мимо берега то и дело пролетали скутера, тащившие на привязи лыжников, и расходившиеся по морю волны выплескивались ему на пятки.

Издалека и со спины он мало изменился. Все те же ярко-синие плавки в пятнах мазута, те же солнечные очки в тонкой металлической оправе золотого цвета. Сложенная в стопку одежда лежала рядом, прикрытая газетой двухмесячной давности; она была открыта на середине, на статье о железнодорожной аварии, но боковой ветер перевернул все страницы до последней, с рекламой мальчика, поедающего спагетти с сыром. Чуть дальше по берегу босоногий малыш играл в воде, совсем один. Адам на него не смотрел; Адаму теперь было около тридцати лет.

Голова у Адама была вытянутая, слегка заостренная к макушке. В подстриженных ножницами волосах и бороде было полно колтунов и «лесенок». Лицо осталось красивым – большие глаза, мягкий, неправильной формы нос, гладкая, как у юноши, кожа щек под желтой бородой. Выгнутая из-за положения рук грудь с выпирающими ребрами выглядела хилой. Плечи – мясистые в верхней части, но мускулистые, предплечья худые, костистые, руки коротковатые, широкие и пухлые, явно не способные расстегнуть простейшую застежку лифчика. Все остальное было вполне сообразно вышеописанному. Но вблизи разукрашенная солнцем, в разводах засохшей соли кожа наводила на мысль о том, что тело Адама медленно зарастает разноцветными лишаями, от ядовито-желтых до голубых.

Его маскировка составляла единое целое со множеством других пятен коричневого, зеленого, черного, антрацитового, белого, охряного и грязно-красного цветов; издалека он напоминал совсем маленького ребенка, подойдя ближе, его можно было принять за юношу, а совсем вблизи – за столетнего старичка, забавного и безобидного. Он дышал часто, и при каждом вдохе волосы вокруг пупка вставали дыбом, обнаруживая мимолетное присутствие примерно двух литров воздуха, проникавшего в бронхи, расширявшего бронхиолы, раздвигавшего ребра и приводившего в движение диафрагму, верхнюю часть желудка и тонкий кишечник. Воздух проникал глубоко, доходил до сердца, наполнявшего красной кровью складки плоти, вены и жилы. Воздух проникал повсюду, теплый, пахучий, наполненный множеством микроскопических частиц. Он циркулировал по всему телу, подавая слабые электрические разряды и заставляя функционировать все органы: клапаны закрывались, капилляры в дыхательном горле отталкивали пыль, а в самой глубине влажной пурпурно-белой полости скапливался углекислый газ, готовый вырваться наружу и раствориться в атмосфере; потом он расточится над пляжем, заполнит ямки между камнями, осядет на влажных от испарины лбах, добавит стальной оттенок к густой синеве небес. Внутри Адам состоял из множества разнообразных комбинаций клеток, ядер, плазмы и атомов: в нем не осталось ничего непроницаемого. Атомы Адама могли бы смешаться с атомами камня и медленно исчезнуть, просочившись сквозь землю и песок, воду и тину; вся эта масса провалилась бы в бездну и исчезла во тьме. В левой бедренной артерии амеба оформилась в кисту. Атомы микроскопическими планетами вращались в огромном, вселенноподобном теле Адама.

Он лежал на первой линии пляжа, ногами к морю, и выглядел совсем не так, как все остальные; бело-желтые лучи солнца отвесно падали на череп в форме сахарной головы, освещали выступающую челюсть и жидкую бороденку, превращая его в персонаж простаза [26]26
  Преклонение.


[Закрыть]. Он курил сигарету и смаргивал солнечные блики, мухами мелькавшие перед глазами. Волосатые ноги были белыми от соли. Давешний малыш по-прежнему топтался на мелководье и бормотал:

 
«… Славили Господа,
Воспевали любовь
к Господу…»
 

Он умолкал, чтобы взглянуть на спавшую на гальке мать, и продолжал, отчаянно фальшивя:

 
«Славили Господа и т. д.».
 

Самолеты бесшумно пронзали слои атмосферы. Люди уходили, чтобы поесть. Оса с надорванным крылом перебегала с камешка на камешек; дважды ей почти удалось вырулить на сушу, но хаос пустыни сбил ее с толку, она ошиблась и направилась к морю, к смерти, где капля соленой воды потопила ее на глазах у светила. Маленький мальчик пел теперь другую песню:

 
«О Саримара,
Прекрасная подруга
                 былых времен,
Ты все еще жива во мне» —
 

и голос его звучал куда уверенней; потом он вылез на берег и направился к матери; проходя мимо Адама, он сбил на землю газету и потом то и дело оглядывался и смотрел Адаму в спину маленькими глазками из-под тяжелых век; добравшись до цели, он потянул на себя полотенце, сел и тут же обо всем забыл.

В скором времени Адам покинул пляж и быстрыми шагами направился к ближайшему почтовому отделению. Он подошел к окошку «До востребования», и оператор выдал ему пухлый конверт, на котором было написано от руки:

Адаму Полло,

До востребования,

отделение № 15 и адрес.

В помещении было прохладно, Адам не знал, куда пойти, и решил прочесть письмо. Он пристроился на банкетке у стола, где лежали справочники подписных изданий. Сидевшая рядом девушка заполняла бланк перевода. Она испортила несколько штук, пытаясь что-то подсчитать в уме, и обливалась потом, судорожно сжимая в пальцах рекламную ручку на эластичном шнурке.

Адам развернул письмо, написанное размашистым почерком на трех страницах. Буквы, напоминавшие скорее рисунки или иероглифы, были выведены уверенной неженской рукой, привычной к плоским поверхностям, в том числе – к листам бумаги. Определенная прихотливость в расположении букв и наклон конечных «s» были свидетельством нежности и воодушевления, а может, автор нервничал: неприятно писать «в никуда», не зная, прочтут твои слова или нет; письмо нужно будет читать между строк, как простенькую, но хитрую загадку; незыблемую, как выгравированная на стене надпись, послание от смертного, не подвластное действию времени, ясное, как дата на документе, и темное, как путь в лабиринте.

Письмо, пришедшее «до востребования», больше недели пролежало в ячейке.

19 августа

Мой дорогой Адам!

Ты не представляешь, как мы удивились, обнаружив в почтовом ящике твою записку. Мы очень удивились, поверь. Ничего подобною мы не ожидали и не были готовы ни к тому, что ты совершил, ни к тому, как ты нам об этом сообщил. Надеемся, ты ничего от нас не скрываешь и за всем этим не кроется ничего серьезного. Хоть нам и не понравилось, что ты так мало доверяешь своим родителям. Знай, мы очень переживаем и горюем.

Твой отец решительно не хотел писать тебе до востребования, как ты просил в записке. Мы долго спорили, и я, как видишь, пошла против его воли и решила потрафить твоему капризу.

Интуитивно я ощущаю, что поступаю опрометчиво, потому что не знаю, что сказать. Мне бы хотелось поговорить с тобой в спокойной обстановке, узнать причины твоего поступка, понять, в чем ты можешь нуждаться. Письма, да еще написанные украдкой, не лучший способ объясниться, но я уступаю твоему настоянию. Попытаюсь выдержать дружеский тон, чтобы ты осознал всю абсурдность своего поведения, вселившую в наши души мучительную тревогу. Какими бы ни были твои намерения и чем бы ты ни занимался, ответь, как только получишь это письмо. Расскажи, почему ушел, не сказав нам ни слова, где сейчас живешь и можем ли мы хоть что-нибудь для тебя сделать. Только так ты успокоишь и утешишь нас. Сделай это для меня, Адам, больше я ни о чем не прошу.

Я положила в конверт записку, которую ты оставил нам уходя. Перечти и поймешь, как мало она нас успокоила. Мы не были готовы. Ты ни разу ни словом не обмолвился о желании попутешествовать или взять отпуск. Нам казалось, что ты устал и захочешь отдохнуть вместе с нами за городом, в доме твоей тети. Знаю, мы об этом почти не говорили, но ты выглядел утомленным, и я не хотела тебя раздражать, памятуя, как сильно ты не любишь планировать что бы то ни было. Отпуск наш, как ты, вероятно, догадываешься, отменился.

Неделей раньше Филипп сообщил, что готов приехать к тете Луизе, как только позволит обстановка на работе, и провести август в кругу семьи. Твоему отцу удалось договориться об отпуске, и я, естественно, полагала, что ты тоже согласен. Я надеялась, что все будет, как прежде: вы с Филиппом выросли, но нам хватило бы и одного вечера, чтобы я забыла о том, сколько кому лет. И тут ты взял и разрушил все наши планы. Твой отец очень разозлился. Почему ты не поговорил с нами, Адам, почему не открылся хотя бы мне, своей матери, не попытался объяснить? Если тебе, по той или иной причине, непременно нужно было уехать и отсутствовать какое-то время, мы бы поняли, можешь быть уверен. И не стали бы противиться ___

А ну-ка, припомни, как пятнадцать или шестнадцать лет назад ты решил уйти из дома и я не возражала, хотя тебе было четырнадцать, а не двадцать девять, как сегодня. Я чувствовала, что тебе просто необходимо сбежать, хоть недолго побыть вдали от нас. Ссора у вас с отцом вышла, конечно, глупейшая, но я угадала, что дело не в разбитой синей вазе. Твой отец человек вспыльчивый, и тебе это известно – Его тоже мало волновала судьба этой синей вазы; но он решил, что ты хочешь посмеяться над ним, бросить ему вызов, вот и ударил. Он был не прав и извинился перед тобой – но вспомни, как поступила я. Догнала тебя на лестнице и попросила все взвесить – объяснила, что ты слишком молод и не готов к самостоятельной жизни, сказала, что будет правильней остыть и еще немного подождать. Неделю или две, а потом – если все-таки решишь уйти – поискать работу, например, пойти в подмастерья. Так ты сможешь жить один и сам себя обеспечивать, если таково твое твердое намерение. Ты хорошенько подумал и все понял. Немного поплакал от стыда и обиды, чувствуя, что проиграл сражение. Но я была счастлива, ведь ничего другого тебе не оставалось.

Вот я и не понимаю, милый Адам, почему на сей раз ты поступил иначе?

Почему не поговорил со мной? Я бы дала тебе совет – как тогда, в истории с вазой, попыталась бы помочь. Ты не представляешь, как расстроила меня твоя короткая сухая записка. Ты поставил меня перед фактом, не позволил поддержать тебя. Твой отец был в ярости – но не я. Мать не может вычеркнуть из памяти столько лет доверия и любви, мой мальчик. Мне очень жаль, что ты не подумал об этом, прежде чем уйти, – я ведь уверена, что ты не подумал, – но, надеюсь, все осталось в прошлом. Возвращайся домой, как только получишь мое письмо, и мы ни в чем не станем тебя упрекать – не попросим объяснений, – все будет забыто. Ты вырос, ты давно совершеннолетний и волен собой распоряжаться – мы об этом поговорим, если у тебя возникнет желание. Если не хочешь возвращаться сейчас, напиши нам длинное письмо, мне и отцу – Но умоляю, Адам, не обижай нас короткой, наспех нацарапанной за столиком кафе запиской. Не оставляй нас во власти родительской тревоги и разочарования. Напиши нам теплое письмо, Адам, докажи, что мы все еще твои родители, а не чужие люди, которых ты ненавидишь, – Расскажи, что намерен делать, где хочешь работать, как справляешься с делами, куда думаешь поехать, – Я читала в газетах, что в Экваториальной Африке и в Алжире требуются школьные учителя; платят немного, но это может стать хорошим началом, стартом для дальнейшей карьеры.

Кроме того, в Скандинавии требуются преподаватели-ассистенты, наверняка существуют и другие возможности – ты с твоими дипломами легко устроишься в одной из стран, а если решишь остаться здесь, снимешь комнату в городе, в любом квартале по своему выбору. Мы одолжим тебе денег – позже ты вернешь нам долг, будем видеться на неделе или ты станешь писать нам. Так мы будем знать, здоров ли ты, чем занимаешься, не нуждаешься ли в деньгах.

Пойми, Адам, такое положение не может длиться вечно, нужно разрушить выросшую между нами стену. Нельзя поддаваться эмоциям, действовать по первому побуждению. Рано или поздно тебе придется завязать дружеские отношения с кем-нибудь из нас – или начать общаться с чужими людьми. Ты сам будешь страдать от отсутствия друзей и сердечных привязанностей. И коль уж тебе все равно придется забыть о резкости и подозрительности в отношениях с людьми, почему бы не начать сейчас, с нами? Все, что мы с твоим отцом делали, призвано было побороть твою робость и неумение жить в обществе. Мы не хотим, чтобы другие осуждали тебя, ведь ты наша плоть и кровь и мы к тебе привязаны. Клан Полло, как ты когда-то его называл, должен остаться единым. Он не должен распасться, невзирая на присутствие в нем столь сложного элемента, как ты, – Прошу тебя, Адам, подумай о том, что мы являемся частицей чего-то нерушимого. Именно в этом духе мы воспитали Филиппа и очень хотели, чтобы и ты впитал эту идею.

Итак, мой дорогой Адам, ничто не потеряно – Если ты проявишь добрую волю, все может стать как раньше – Вопреки твоим представлениям, мы остаемся кланом Полло. Ты носишь имя и фамилию одного из наших предков. Прадедушку звали Антуан-Адам Полло – Ты должен быть важной составляющей этого клана, даже если поступаешь не так, как другие – даже если, вдобавок ко всему, выставляешь себя в смешном свете. Помни, Адам, есть тысяча способов сохранять единство. Ты можешь выбрать свой, и, будь уверен, я его приму.

Завтра же жду от тебя письма, длинного и нежного. Главное, напиши мне, в чем у тебя есть нужда – Я приготовлю для тебя немного денег и вручу их, как только мы увидимся; это позволит тебе продержаться, пока не начнешь зарабатывать сам. Кроме того, если захочешь, я соберу чистое белье, рубашки и костюм.

Вот и все, что я хотела тебе сказать – прости, что напомнила унизительный инцидент с синей вазой. Но я совершенно уверена, что ты совсем не изменился с того дня, когда я догнала тебя на лестнице и мягко убедила, что ты не должен вот так уйти. Все это останется нашим с тобой секретом, и я уверена, что при встрече мы сумеем откровенно объясниться и понять друг друга – я жду тебя, дорогой мой Адам, до скорого свидания, крепко тебя целую и очень на тебя надеюсь.

Твоя нежно любящая тебя мать,

Дениза Полло.

Адам сложил листки; в конверте, кроме них, лежал клочок бумаги. Он был мятый и грязный. Кто-то другой торопливо написал карандашом несколько строчек:

«Не волнуйтесь обо мне.

Исчезаю на некоторое время.

Пишите мне до востребования в 15 ^еотделение у Порта.

Не беспокойтесь, все в порядке.

Адам».

Покончив с чтением, Адам убрал в конверт письмо матери и записку, вложил конверт в журнал, взял вещи и покинул почту. Он вспотел: волосы прилипли ко лбу, а рубашка к спине.

Дела и впрямь шли неплохо. Погода для конца лета стояла прекрасная, и по Приморской набережной фланировали толпы людей. Молодые люди в майках играли на гитарах и клянчили у прохожих деньги перед витринами кафе. В ярком солнечном свете все выглядело таким белым, что могло бы быть черным, так, словно гигантская чернильница опрокинулась и вылилась на землю, так, словно на мир взглянули на просвет, через фотонегатив.

Адам больше ни за кем не следовал; не исключено, что следовали за ним. Теперь он шел в точно выбранном направлении. Каждый его шаг по ромбовидным плитам был точно рассчитан; он шел по дороге вдоль моря, как будто заполнял бланки и формуляры.

Фамилия ……………………. Имена ………………

Дата и место рождения …………………………

Адрес ……………………………………………………….

Профессия ………………………………………………

Вы(*) чиновник?

Служащий ЭДФ-ГДФ? [27]27
  «Электрисите де Франс», «Газ де Франс».


[Закрыть]

Служащий органа местного самоуправления?

Безработный?

Студент?

Пенсионер?

Волонтер?

(*) Ненужное зачеркнуть.

На другой стороне улицы магазин радиотоваров соседствовал с лавкой мороженщика. Адам купил рожок с миндальной крошкой и посмотрел телевизор: два человека, парень и девушка в черных колготках, танцевали под «Бумажную Луну»; три других телевизора в глубине витрины показывали ту же программу; все они выглядели совсем как люди с их одинаковыми белыми квадратами, по которым метались тысячи серых мурашек; высокий силуэт Адама отражался в стекле над телевизорами: два глаза, нос, рот, уши, туловище, четыре конечности, плечи и бедра.

Адам улыбнулся, и улыбка эта выражала непонимание; он медленно лизнул рожок и впервые за много дней заговорил, ни к кому не обращаясь. Он говорил хорошо поставленным низким голосом, четко артикулируя звуки. Красивый сильный голос отражался от стеклянной перегородки, перекрывая музыку и шум улиц. Слышен был лишь этот голос, пирамидой вылетавший изо рта Адама и паром дыхания ложившийся на витрину. С самого первого мгновения этот голос был самодостаточен и не нуждался ни в дополнении, ни в отклике, как обведенные в кружок слова, вылетающие изо рта героев детских комиксов.

«Что я хотел сказать. Итак. Мы все похожи, все мы братья, угу. Наши тела схожи, как и наши умы. Поэтому мы братья. Конечно, немного смешно – вы не находите? – делать подобное признание – здесь – средь бела дня. Но я его делаю, потому что мы братья и мы похожи. Знаете ли вы, что, хотите кое-что узнать? Мы братья. Мы владеем землей, все, пока мы живы, она принадлежит нам. Разве вы не видите, как она на нас похожа? Замечаете, что все, что на ней растет и живет, имеет наши лица и наш стиль? И наши тела? И смешивается с нами? Вот, к примеру, оглянитесь вокруг, посмотрите налево и направо. Есть ли в этом пейзаже хоть одна вещь, хоть один элемент, который бы не принадлежал нам, вам и мне? Я говорю вам о фонаре, что отражается в витрине. Ну вот. Этот фонарь принадлежит нам, он из стали и стекла, он прямой, как мы, и увенчан шаром – головой, совсем как мы. И каменный мол – там, внизу, – он тоже наш. Он выстроен по мерке наших ног и наших рук. Захоти мы, стал бы он в тысячу раз меньше? Или в тысячу раз больше. Именно так. Нам принадлежат дома, подобные пещерам, с отверстиями для лиц, стульями для задниц, кроватями для спин, полами, имитирующими землю и, следовательно, нас. Мы одинаковые, товарищи. Мы изобрели чудовищ – да, чудовищ. Изобрели телевизоры и машины для изготовления итальянского мороженого, но остались в рамках собственной природы. В том-то и заключается наша гениальность – мы не сделали ничего бесполезного, совсем как Господь Бог, братья, как сам Господь. Говорю вам, да, говорю вам, нет никакой разницы между морем, деревом и Телевидением. Мы пользуемся всем, потому что мы хозяева, единственные существа в мире, наделенные интеллектом. Вот. Телевидение – это мы, люди. Мы наделили нашей силой массу из металла и бакелита, чтобы однажды она нам ответила. И этот день настал, масса из металла и бакелита отвечает нам, привлекает нас, проникает в наши глаза и уши. Пуповина связывает этот предмет с нашим чревом. Эта вещь бесполезна и великолепна, мы дрейфуем в ней, теряемся в ней, купаемся в удовольствии и общей радости. Я – Телевидение, братья, и вы – Телевидение, и Телевидение внутри нас! У него та же анатомия, все мы квадратные, черные, электрические, все наполняемся гудением и музыкой, когда зрение и слух влекут нас к нему и мы узнаем в его голосе человеческий голос, а в его экране сходный с нашим силуэт. Подумайте об этом, братья мои. Мы разделяем это изображение, как любовь, и тогда начинает проявляться наша непонятная, безотчетная соразмерность; кажется, что за защитным слоем экрана течет густая горячая кровь, и лишняя пара хромосом превратит нас наконец в единую расу. Кто знает, что из этого воспоследует, возможно, нас ждут жестокие наказания – за то, что так долго жили в разлуке. Недооценивали себя. Не верили. Кто знает, может, мы наконец отыщем какого-нибудь тиранозавра, или цератозавра, или дейнотерия, или огромного окровавленного птеродактиля и будем сообща с ним бороться. Может, возникнет необходимость самопожертвования или угроза нового холокоста, и это заставит нас взяться за руки и вознести тихую молитву безжалостным богам. И тогда, братья, не станет ни Телевидения, ни деревьев, ни животных, ни земли, ни танцоров в колготках; останемся только мы, братья, навсегда, мы одни!»

Адам переместился на противоположный тротуар. Он положил пакет с вещами и Журнал на землю рядом с собой. Он стоял спиной к морю, и ветер раздувал его желтые брюки. В том, как он расположился, чувствовался некоторый педантизм: сквозь металлические крашеные прутья парапета виднелось пустое пространство набережных и доков, где работали грузчики. Вся эта суета призвана была контрастировать с бесстрашным видом Адама. Будь в этом месте скамейка, Адам бы точно на нее взгромоздился. Впрочем, на публичного оратора он похож не был; весь его вид демонстрировал непринужденность. Голос не так сильно вибрировал на басовых нотах, а временами переходил в фальцет, причем довольно фальшивый. Адам не стремился к совершенной гармонии; он неподвижно стоял на фоне движущихся светотеней пейзажа и казался тут совершенно неуместным; нет зрелища отвратительней, чем человек, громко вещающий перед толпой зевак на солнцепеке около 13 часов 30 минут.

Тон, который взял Адам, являл собой нечто среднее между проповедью фанатика и речью тамады на свадьбе. Он говорил:

«Остановитесь, дамы и господа. Задержитесь ненадолго и выслушайте меня. Вы недостаточно внимательны к тому, что вам рассказывают. – А ведь вам все время что-то рассказывают. – Каждый день, много часов подряд. По радио, по телевизору, в кино, на обедах, ужинах и сельских ярмарках. Между тем слово – простая и легкая вещь, нет ничего приятней анекдота или истории, рассказанной, так сказать, в упор. Бессвязно, урывками. Вы – завсегдатаи. Вы не люди, ибо не знаете, что живете в человеческом мире. Научитесь говорить. Старайтесь. Пробуйте сами. Даже если вам нечего сказать. Говорю вам, вы наделены речью. Так почему бы не попробовать, пока вы живы, заменить ваши собственные машины: давайте, говорите, справа и слева. Распространяйте доброе слово. Увидите, очень скоро не станет нужды ни в радио, ни в телевидении. Будете встречаться запросто, на углу улицы, как я сегодня встретился с вами, и рассказывать друг другу истории. Любые. И ваши дети и жены станут притекать к вам и жадно внимать вашим речам. Вы сможете до бесконечности долго говорить с ними о прекраснейших вещах…»

Круг слушателей Адама теперь совершенно оформился; он состоял примерно из следующих лиц:

1) человек десять женщин, мужчин и детей стояли тесным кружком и не расходились;

2) десятка два других подходили, слушали и шли дальше по своим делам.

Итого – человек тридцать, создававших затор на тротуаре.

«Я расскажу вам кое-что. Слушайте. Я – это было некоторое время назад – сидел на ступенях лестницы, в горах. Курил сигарету. Наслаждался чудесным видом. Прямо напротив были холм, город – он тянулся до самого моря, – и длинный изгиб берега. Вокруг царил покой. Три четверти панорамы занимало небо. А земля внизу была такой мирной, что казалась его продолжением. Можете себе представить. Две горы, город, река, бухта, кусочек моря и ввинчивающийся в небо столб дыма. Повсюду. Я сообщаю вам элементы картины, чтобы вы хорошо поняли продолжение. Вам ясно?»

Никто не ответил, но кое-кто со смехом покачал головой.

Адам наугад выхватил взглядом из толпы слушателя и спросил:

«Вы понимаете?»

«Да, да, я понимаю», – ответил тот.

«И – вам нечего рассказать?»

«Мне?»

«Да, вам, почему нет? Вы живете в деревне?»

Мужчина отступил на шаг, и толпа качнулась назад вместе с ним.

«Нет, я ___»

«Вы что-то продаете?» – спросила женщина.

«Да, слово», – ответил Адам.

«Вы свидетель Иеговы? Да?» – догадался давешний слушатель.

«Нет», – покачал головой Адам.

«Но вы – вы проповедник, так ведь, проповедник?»

Но Адам его не услышал; он вернулся к таинственной невнятице своего нового, зарождающегося языка, к безумной самоизоляции, ступору перед лицом черни, и продолжил:

«Внезапно все на земле изменилось. Да, я вдруг все понял. Понял, что эта земля принадлежит мне, только мне – и больше никому. Никаким живым особям. Не собакам, не крысам, не паразитам, не рыбам. Она принадлежит людям. А раз я человек, значит, и мне. Знаете, как я это понял? Произошло нечто из ряда вон выходящее. Случилась одна старая женщина. Старуха. Сейчас вы все поймете. Я был в горах, сидел на ступеньках лестницы и смотрел на исчезающую за поворотом крутую дорогу. Прямо передо мной находился участок метров в сто, не больше; асфальт сверкал под пробивавшимися из-за туч солнечными лучами. Неожиданно раздался какой-то глухой шум, и я посмотрел вниз. Медленно, чудовищно медленно на дороге появился силуэт жирной уродливой старухи в цветастой накидке, колыхавшейся вокруг ее тела, как флаг. Сначала я разглядел голову, потом грудь, потом бедра, ноги и, наконец, все остальное. Она едва ковыляла, ни о чем не думая и пыхтя, как корова, шаркала толстыми экзематозными ногами по асфальту. Она выплыла из-за холма, как выходят из ванной, и пошла по направлению ко мне. Ее нелепый силуэт темнел на фоне нахмурившегося неба. Она была, да, именно так – она была единственным движущимся элементом пейзажа. Природа вокруг нее застыла в неподвижности – но превратилась, как бы это поточнее выразиться? – в ореол вокруг ее головы, словно земля и небо стали ее волосами. Город все так же спускался к морю, и река спускалась, горы были такими же круглыми, а дымы – вертикальными. Но исходило все это из ее головы. Как будто все опрокинулось. Изменилось. Это была она, понимаете, это была она. Она все сделала. Дым, он точно был делом рук человеческих. И город, и река. И Гавань. В горах вырубили все леса и наставили телеграфных столбов, проложили дорожки и выкопали дренажные канавы. Дорога и лестница, стены, дома, мосты, плотины, самолеты – к муравьям все это точно отношения не имело! Это была она. Она. Обычная старуха. Уродливая и жирная. Нежизнеспособная. Совершенно непригодная для жизни. Вся в целлюлите. Неспособная идти по прямой. С забинтованными тромбофлебитными ногами и раком прямой кишки или чего-нибудь другого. Это была она. Земля была круглой и крошечной. А люди взяли ее в оборот и из всего извлекают выгоду. На земле не найдется ни кусочка земли, слышите, ни единого кусочка, где бы не было дороги дома самолета телеграфного столба. Ну и как не сойти с ума от осознания принадлежности к роду человеческому? Это была она. Она, этот куль тряпья, набитый внутренностями и прочей дребеденью, грозный и кровавый, это тупое животное с выпученными глазами, кожей, как у дохлого крокодила, подгрудками, ссохшейся маткой, почерневшими легкими, зобом, желтым заплетающимся языком… голосом коровы на бойне… тяжелым, с надрывными всхлипами… Аах-ах… аах… вздутый живот… рубцы… и череп… лысый, и провонявшие потом семидесятипятилетней выдержки волосатые подмышки. Это была она. Она… Вы – вы понимаете?»

Темп речи Адама ускорился; он дошел до той стадии монолога, когда оратор перестает говорить законченными фразами и хочет быть понятым. Он практически лежал спиной на железных крашеных перилах; над толпой виднелась только его голова, он был похож на проповедника и городского сумасшедшего; он был тем, на кого показывают пальцем, тем, кого сдают в полицию, над кем смеются или оскорбляют – в зависимости от обстоятельств.

«Хочу вам сказать. Подождите. Могу рассказать вам историю. Знаете. Как по радио. Дорогие слушатели. Я могу устроить обсуждение. Могу поспорить с вами. Кто хочет? Кто хочет поговорить со мной? Ну? Мы можем что-нибудь обсудить? Можем поговорить о войне. Война будет – Нет… Или о стоимости жизни. Какова цена на картошку? А? Кажется, в этом году картошка вырастет до гигантских размеров. А вот репа будет мелкая. Или об абстрактной живописи. Если нет других предложений. Вы ничего не хотите сказать? Я могу рассказать историю. Да, могу. Могу придумать небылицу, басню, сказочку. Прямо сейчас. Ну вот, например, я перечислю вам названия. Слушайте. Легенда о карликовой пальме, мечтавшей о путешествии по Восточной Европе. Или. Ибис, которого коммивояжер превратил в девушку. Или. Гасдрубал [28]28
  Гасдрубал (?—221 г. до н. э.), карфагенский полководец. В 226 г. подписал с римлянами мир, по которому р. Ибер (Эбро) признавалась северной границей карфагенских владений в Испании.


[Закрыть], человек-о-двух-ртах. И. История любви короля карнавала и мухи. Или. Как царица Пелопоннеса Зоэ нашла драгоценную флейту Пана. Или. Отвага типаносомы. Или. Как убить гремучую змею. Это просто. Нужно знать три вещи. Гремучие змеи. Очень горды. Не любят джаз. И впадают в каталепсию при виде эдельвейса. Итак. Вот что нужно делать. Берете кларнет. Увидев змею, корчите ей жуткую рожу. Из-за своей гордости они начинают бесноваться и кидаются на вас. В этот момент. Вы играете им «Blue Moon» [29]29
  «Голубая Луна» (англ).


[Закрыть]или «Just a Gigolo» [30]30
  «Просто жиголо» (англ.).


[Закрыть]. На кларнете. Они ненавидят джаз. И замирают. В сомнении. Тут-то вы и достаете. Достаете из кармана настоящий снежный эдельвейс. И они впадают в каталепсию. И тогда остается схватить их и воткнуть куда-нибудь «р». Когда они просыпаются. Они видят, что они – не они. А всего лишь гремучки. И они подыхают – из-за своей гордости. Предпочитают свести счеты с жизнью. Перестают дышать. Не дышат часами. И в конце концов подыхают. Становятся черными-пречерными. Слышите? и т. д.».

Адам вещал с 14.10 до 14.48. Толпа слушателей прибывала. Их замечания и реплики то и дело перекрывали голос Адама. Он говорил все быстрее и непонятней. Голос стал хриплым, а лицо возбужденно-дерганым.

На лбу образовались две глубокие морщины, уши стали багрово-красными. Рубашка намокла от пота и прилипла к спине и плечам. Он так долго говорил и кричал, что больше не управлял толпой: он словно бы смешался с людьми, а его кудлатая яйцевидная голова колыхалась между другими головами, как будто жила собственной, отдельной от тела жизнью; отчаяние не обезобразило его, но придавало лицу медальную четкость. Казалось, что глухая ненависть обезглавила Адама в самый канун революции особого рода, но герой разбудил чернь, и толпа выталкивала вверх из своих волнующихся глубин его все еще живое вдохновенное лицо. Невинные, но и хитрые глаза бешено сверкали в провалах глазниц, попав в ловушку множественного безумия, как бильярдные шары в лузу. Они же, все они, превратились в сплавленное воедино нагромождение человеческой плоти и запахов, внутри которого ничто больше не могло существовать по отдельности. Возгласы, смех, шутки, шум моторов, гудки, море и корабли – все утратило логику. Все пришло в беспорядок, сбилось с ритма, функционируя с шумом и возбуждением.

Истину трудно переписать; все свершилось невероятно быстро. В одну секунду. Толпа возбудилась, вздыбилась, возмутилась. Дальше все происходило последовательно. За исключением этой странной, неожиданной детали, случайностей не было. Я вот что имею в виду: все случилось очень просто, почти автоматически, и толпа как минимум на два часа опередила себя самое.