Текст книги "Протокол"

Автор книги: Жан-Мари Гюстав Леклезио

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 13 страниц)

_________

* В Kappoce арестован маньяк

Молодой маньяк скрывается в Карросской школе.

Жандармы задерживают его.

Находившийся в бегах душевнобольной пойман в результате успешной полицейской операции.

Странные действия

Во второй половине дня в воскресенье прогуливавшиеся по Приморскому бульвару отдыхающие стали свидетелями странного поведения некоего Адама П. Лишившийся рассудка молодой человек обращался к толпе с лишенными смысла, бессвязными речами. Дело на том бы и закончилось, не впади молодой человек по неясным причинам в полное безумие и не начни он предаваться эксгибиционистским действиям, граничащим с оскорблением общественной нравственности.

Фантастический побег

Вызванные на место происшествия полицейские попытались задержать правонарушителя, но тому удалось ускользнуть. Агенты организовали поиск в Верхнем городе, но его присутствие было обнаружено лишь вечером, около 22.30, в детском саду квартала Каррос: он перелез через стену, забаррикадировался в одном из классов и угрожал покончить с собой, если начнется штурм. Были применены гранаты со слезоточивым газом, и маньяк сразу сдался силам правопорядка. При нем нашли холодное оружие, кухонный нож.

Препровождение в психиатрическую лечебницу

Прежде чем предстать перед судом по обвинениям в многочисленных преступлениях, молодой человек, выходец из почтенной, хорошо известной в городе семьи, будет подвергнут психиатрическому освидетельствованию. Если психиатр Института Пастера доктор Повер диагностирует какие-либо отклонения, молодого человека поместят в психиатрическую клинику и осужден он не будет. В противном же случае его обвинят во вторжении в чужое жилище, в бродяжничестве и оскорблении общественной морали. Адвокатом молодого человека назначена мэтр Гонарди. Полиция просит всех, кто пострадал – или мог пострадать – из-за действий обвиняемого, немедленно обратиться в комиссариат и подать жалобу.

В самом конце дознания молодой человек сделал невероятное признание, объявив себя автором нескольких поджогов. Он безостановочно повторял: «Я пироман, я пироман», следователи склоняются к мысли об амнезии, тем не менее рано утром были зарегистрированы две новые жалобы. Некий г-н Л. заявил о взломе и вторжении в его дом и нанесении материального ущерба имуществу. М-ль М. обвинила задержанного в сексуальном домогательстве. В полдень молодой человек будет доставлен в психиатрическую больницу на освидетельствование.

* * *

R.Наконец он попал в тенистое место; сидел на холодке в маленькой чистенькой палате, выходящей на север и потому полностью защищенной от солнца. Было совсем тихо, только едва слышно журчала льющаяся где-то из крана вода да кричали дети, очень далеко, в парке, в 5 часов пополудни, между кучами песка и лавочками. Стены казались такими же зыбкими, как звуки; они были сложены из полых кирпичей, оштукатурены и выкрашены в шершаво-бежевый цвет. Летом и зимой на них наверняка проступала сырость. Окно было открыто точно посередине внешней стены. Решетки отбрасывали на покрывало и полосатую пижаму вертикальные и горизонтальные тени. Прутья – три вертикальных и два горизонтальных – разгораживали небо, как стены. Деление было произвольным, но гармоничным, и цифра двенадцать странным образом наводила на мысль о Домах Неба по Манилию [31]31
  Марк Манилий – римский астролог I века н. э., автор одной из первых сохранившихся книг по астрологии «Астрономика», где впервые появляется система астрологических домов.


[Закрыть].

Именно об этом и думал Адам, сидевший на краю кровати в полосатой пижаме. Ему разрешили курить, что он и делал, стряхивая пепел в пластмассовую пепельницу. Сигарета, лежавшая дымящимся концом книзу, помогала ему думать: мысль не ускользнет, пока будет гореть табак. Адама постригли, сбрили ему бороду, и он помолодел. Сейчас Адам смотрел в одноцветный прямоугольник окна; он уже нашел способ выбрать одну из ячеек, образованных пересечением прутьев; следуя извращенному вкусу или по чистой случайности, он выбрал восьмую слева. Как бы там ни было, Адам прекрасно знал, что, по Манилию, Восьмой Дом Неба это Дом Смерти. Знание это напрочь исключало искренность; все, что он мог вообразить или решить, исходя из этого единичного факта (и какими бы ни были угловые данные, квадриль, секстиль [32]32
  Квадриль – парад планет; секстиль – аспект, при котором две планеты находятся на расстоянии 60° друг от друга. Астрологические термины.


[Закрыть]и т. д., поддаются они или нет проверке по эклиптике, линия Север – Юг, меридиан, Первая Вертикаль, уподобляемы ли они пресловутым точкам экватора, 30 и 60° – И прав ли Манилий, утверждающий, что Восьмой Дом Неба – третий по могуществу —) не имело никакого значения; он играл в эту игру, как в морской бой, в слова, в классики, в найди-три-отличия, принимая заданные условия и правила. Он был уже не совсем он. А прутья оконной решетки были не прутья, а 6 смешанных крестов по типу вот такого:

          А

          Д

          О

          Н

          А

          Й

Элохим Элохир

          З

          Е

          Б

          А

          О

          Т

образующие рамки для других знаков, Аглаон, Тетраграмматон [33]33
  Адонай (ивр.) – господа мои (форма уважительного обращения и в то же время обозначение Бога в Библии; Элохим (ивр.) – Бог; Тетраграмматон – обозначение еврейского Бога по-гречески; Элохир, Зебаот, Аглаон – имена бесов и ангелов из средневековой иудейской мистики. Для Адама Полло обращение к этому контексту, возможно, означает попытку обрести себя, нащупав свои корни, истоки.


[Закрыть], 2 мальтийских креста, свастика, звезда Давида, или же Эго Альфа и Омега, или же чередование звезд Давида и солнц.

Став окном или оказавшись вдруг лицом к лицу с Адамом, мы бы заметили, что он сидит очень прямо, на краешке матраса, слегка наклонив голову вперед, положив руки на колени, как делает читающий книгу человек. Кажется, он о чем-то задумался или замерз. Он смотрит в одну точку, слева от себя.

Ступни Адама на темно-красном кафельном полу стоят параллельно: когда-то пол был блестящим, а терракотовые плитки – шестиугольными, такой правильной геометрической формы, что выглядели уменьшенной копией комнаты. Вливавшийся через окно дневной свет разбивался на множественные отражения, словно перегородки были покрыты гранеными зеркалами. Глянец стен и бесчисленные неровности отражали свет, заставляя его перемещаться из одной точки в другую. Адам сразу, как только попал сюда, дотошно все изучил, и тесная палата казалась ему знакомой, как собственная комната в отцовском доме, и – главное – обстановка его успокаивала. Здесь царили глубина, жесткость и строгость. Все, особенно стены, имело холодные и реальные очертания. Именно этот холод ему и нравился, он вступил в игру и в этой игре должен был приспосабливаться и подчиняться – он, а не предметы. Он знал, что преуспевает, и оставался непреклонным, бесчувственным, неподвижным. Температура у него упала с 36,7° до 36,4°. Он сидел справа от своей сигареты в молочно-белом влажном полумраке, и время его не заботило. В течение дня таких моментов бывало великое множество. Он с раннего детства собирал воспоминания о них; например, сидишь в ванне и чувствуешь, что горячая вода постепенно становится теплой, потом прохладной и холодной; лежишь, погрузившись до подбородка, в чуждой среде, разглядываешь потолок между двумя слоями пара и гадаешь, как скоро она станет ледяной; кажется, что попал в кипящий котелок и благодаря одной только силе разума (или Дзен) выдерживаешь температуру около 100°. А потом вылезаешь – униженный, одинокий, голый и дрожащий.

А еще кровать: он часто думал, что потом, когда появятся деньги, можно будет установить колесики на ножки, и тогда его станут вывозить на прогулку. Ему будет тепло, а на улице – холодно, и он закопается в простыни, но связи с миром не утратит. Палата была такой узкой и душной, что он в этом не сомневался. И возможно, больше всего хотел. Случалось это в любом случае редко, можно даже сказать – почти никогда. Он знал, что, если уснет здесь и проснется среди ночи, ему не понадобится бесшумно переворачиваться на кровати и оглядываться вокруг в попытке понять, что он видит, перебирая в уме: так, здесь пустая вешалка, там стул и полотенце, дальше освещенная луной тень от решетки, и так далее. Больше нет надобности запоминать перед сном расположение предметов, не нужно ложиться головой к двери, чтобы наблюдать. Здесь на двери есть засов, а на окнах – решетки. Замкнутое пространство, он один, единственный в своем роде, главный, он в центре всего.

Адам вслушивался, не моргая, он ни в чем не нуждался. Казалось, источником всех шумов (бульканья воды в трубах, глухих ударов, треска и хруста мотыльков-усачей, проникающих извне и стихающих, один за другим, криков, шелеста осыпающейся в соседней палате, где-то под кроватью или шкафом, пыли, легких вибраций бабочек-пядениц из-за чуть более сильного удара за перегородкой) был он сам. За стенами его палаты находились точно такие же прямоугольные помещения.

Архитектурно, во всех отсеках здания, повторялся один и тот же принцип: комната, коридор, комната, комната, комната, комната, комната, комната, комната, комната, комната, W-C, комната, коридор и т. д. Адам был рад возможности отмежеваться от мира 4 стенами, 1 засовом и 1 кроватью. В холоде и свете. Это было удобно, хоть и преходяще. Рано или поздно его придут проверить, окликнут.

Во внешнем мире, должно быть, еще светило солнце; возможно, половина неба осталась чистой, а другую заволокли мелкие клочковатые облачка. Все это было остальным городом; чувствовалось, что вокруг, в концентрических кругах, за стенами, живут люди; улиц было много, и шли они в разные стороны, деля группы домов на треугольники и четырехугольники; эти улицы были заполнены машинами и велосипедами. В глубине кварталов все повторялось. Метров через сто можно было почти наверняка увидеть ту же планировку, с тем же углом основания 35° и магазинами, гаражами, табачными лавками и кожгалантереями. Адам мысленно составлял свою схему, добавляя много чего другого. Если взять, к примеру, угол в 48°3′, его наверняка можно будет пристроить куда-нибудь на План. В Чикаго наверняка найдется площадь под этот угол; когда его отыщут, достаточно будет взглянуть на рисунок, и сразу станет ясно, что следует делать. На этот счет Адам никогда не сомневался. Трудней всего было с изгибами; он не знал, как реагировать. Лучше всего составить график; круг, это проще: достаточно сотворить квадратуру (по мере возможности, конечно) и превратить круг в многоугольник; в этот момент появляются углы, и ты спасен. Можно, к примеру, продлить сторону GH многоугольника и получить прямую. А продлив две стороны, GH и KL, выйти на равносторонний треугольник GLz, а уж с ним-то понятно, что делать.

Мир, как пижама Адама, был расчерчен прямыми, тангенсами, векторами, многоугольниками, прямоугольниками, трапециями всех видов, и сеть была идеальна; не осталось ни единого клочка земли, ни сантиметра морской поверхности, которые не были бы разделены очень точно и не могли быть сведены к проекции или схеме.

Короче говоря, достаточно было нарисовать на листе бумаги стосторонний многоугольник, чтобы найти дорогу в любой точке земного шара. Идя по улицам и следуя собственной векторной подсказке, удалось бы даже – чем черт не шутит? – добраться до Америки или Австралии. В Чжоу-Чжене, что на Чжане, пустая хижина со стенами из папируса солнечными днями и прохладными ночами, в ласковом шелесте листвы, терпеливо ждет мессию-геометра-землемера, который явится в один прекрасный день со своим верным компасом в руке и сообщит, какой именно тупой угол делит дом на части. И расскажет о множестве других углов в Ньяссаленде [34]34
  Английская Родезия, область озера Ньяса.


[Закрыть], Уругвае и Веркоре, повсюду в мире, на просторах растрескавшихся сухих земель, между кустами дрока, на пространствах, кишащих углами, квадратами, роковыми, как смертельные метки, прямыми, разрывающими небо у горизонта наподобие молний. Пришлось бы побывать всюду. Понадобились бы надежный план и вера; безграничная вера в Планиметрию и Ненависть ко всему, что изгибается, струится, горделиво колышется, к кругу или оконечности.

В этот самый момент вливающийся через окно в комнату свет дня мечется взад и вперед, вправо и влево, обвивает Адама искрящимся покрывалом, и он еще больше съеживается; он всматривается в себя и напряженно вслушивается, чувствуя, что растет, увеличивается в размерах, становится огромным; он провидит стены, продолжающиеся прямыми линиями, уходящими в бесконечность, квадраты, громоздящиеся друг на друга, все выше и выше, незаметно увеличиваясь в размерах; постепенно вся земля покрылась этими каракулями, линии и плоскости перекрещивались, щелкая, как выстрелы, отмеченные на пересечениях огромными, падавшими, как снежинки, искрами, а он, Адам Полло, Адам П…, Адам, отрезанный ломоть клана Полло, находился в центре, в самом сердце, с законченным чертежом, и мог пуститься в дорогу, и идти от угла к углу, от сегмента к вектору, и называть прямые, прочерчивая буквы на земле указательным пальцем: хх', уу', zz', аа' и т. д.

Адам без малейшего труда отвел взгляд от восьмого пересечения прутьев и откинулся назад на кровати. Он сказал себе, что у него есть два-три часа до ужина. Потом он выкурит последнюю сигарету и поспит. Он просил бумагу и черную шариковую ручку, но это было наверняка запрещено, потому что сестра ничего не сказала – ни утром, ни в полдень. Впрочем, он понимал, что писать ему практически нечего. Он больше не желал утомлять себя. Хотел пить, есть, мочиться, спать и т. д. в отведенное для этого время, в прохладе, чистоте, тишине и подобии комфорта. Он смутно ощущал, что вокруг растут деревья. Возможно, однажды ему позволят выйти в пижаме в сад. И он украдкой вырежет свое имя на стволах деревьев, как сделала та девушка, Сесиль Ж., на листе кактуса. Он украдет вилку и изобразит имя латинскими буквами. Надпись постепенно затянется, как шрам, на солнце и дожде, и сохранится надолго, на двенадцать, двадцать лет, пока будут живы деревья:

АДАМ ПОЛЛО АДАМ ПОЛЛО

Он убрал подушку и лег головой прямо на матрас; потом вытянул ноги, и они свесились с кровати. Ночной столик находился справа, у изголовья; это была этажерка без дверец с выдвижными жестяными полками. На первой стоял 1 ночной горшок, пустой. На второй лежали: солнечные очки в золотистой металлической оправе. 1 флакон успокоительного на основе пассифлоры и хинина. 1 сигарета. Спичек не было – чтобы закурить, требовалось позвать дежурную сестру. 1 носовой платок. «Ла Сарр и его судьба» Жака Диркса-Дилли из больничной библиотеки. 1 выпитый до половины стакан воды. 1 белая расческа, 1 вырезанная из журнала фотография Зазы Габор. Вся спартанская обстановка палаты предназначалась исключительно Адаму, который лежал задом наперед на кровати, раскинув руки и сомкнув ноги, словно распятый, в томной апатии.

Незадолго до 6 вечера, много позже после того, как он покурил и в некотором смысле подумал, щелкнул замок и вошла сестра. Адам спал, и ей пришлось тронуть его за плечо, чтобы разбудить. Сестра была молодая и приветливая, но обтягивающая униформа не позволяла определить ни сколько ей лет, ни насколько она хороша и хороша ли вообще. Ее волосы были выкрашены в янтарно-рыжий цвет, а белая кожа выделялась пятном на фоне бежевых стен.

Она молча подняла с пола пластмассовую пепельницу и выбросила окурки в мусорное ведро. Время в этом месте текло небыстро: поза, которую вдруг приняла сестра по непонятным, выработанным за тысячи часов обслуживания душевнобольных причинам, была нелепой, даже абсурдной: ее фигура четырежды отразилась на образующих единый экран стенах; тело переломилось на уровне бедер и застыло на неопределенное время. Оно напомнило о тяжелой работе и горестной жизни, о голодных днях, упадке и старости. Уничтожило все цвета в пользу размыто-черного. Оно свело бы с ума любого, имевшего несчастье заметить его и закрыть глаза; цвета поменялись местами – белое лицо и белый фартук стали чернильно-черными, бывшие желтыми стены превратились в аспидные, все свежие и спокойные тона в одно мгновение переменились на адские и жестокие. Кошмар приближался, сжимал виски, уменьшал или растягивал каждый предмет по своему усмотрению. Давешняя женщина была теперь медиумом, довершающим ужаснейший бред: страх стать действительно сумасшедшим. Она цеплялась за сетчатку, как корень, множа свои лица до бесконечности. Ее огромные глаза напоминали пещеры. Она возникала из темной пиросферы, рушила, как стекло, укрепления заднего плана, и нависала над имитацией реального мира в ожидании крошечных изменений. Ее форма медленно усыхала, позволяя увидеть кости; она напоминала сделанный пером рисунок, тиснение на змеиной коже; она была цифрой, нет, скорее странной буквой, заглавной Гаммой, пронзающей мозг насквозь. В несколько секунд она сгорела жарким огнем, перешла границы; медленно раскачиваясь, она замирала, механизировалась, превращаясь в обгоревшую ветку. Она звала уцепиться за ее муку, увековечить ее жест; Адам предпочел сесть на край кровати и безвольно дожидаться, когда сестра «отомрет» и скажет что-нибудь милое. Она спросила:

«Ну как, хорошо спали?»

Он ответил:

«Да, хорошо, спасибо…»

И добавил:

«Вы пришли убраться?»

Женщина передвинула ведро.

«Ну уж нет. Сегодня вы тоже немного поработаете, согласны? У больницы нет денег на уборщиц. Будьте умницей, застелите постель, а потом немного подметите. Я принесла вам швабру и совок. Договорились?»

«Договорились… – ответил Адам. – Но…» – Он с любопытством взглянул на молодую женщину.

«Но – я что, должен буду делать это каждый день?»

«Вот вы о чем, – покачала головой медсестра. – Каждое утро. – Сегодня – не совсем обычный день, вы новичок. Но с этого дня каждое утро, в десять – за работу. Будете благоразумны, скоро вас начнут выпускать, как всех остальных. Сможете гулять в саду, читать там, или копать грядки, или болтать с другими. Вы ведь хотите в сад? А? Вот увидите, вам здесь понравится. Вам будут поручать мелкие работы, станете плести корзины из лозы или что другое, красивое. Здесь даже столярная мастерская есть – с рубанками, электрическими пилами и всем прочим. Увидите, вам понравится. Конечно, если будете слушаться и делать все, что говорят. А теперь заправьте постель и подметите пол. Чтобы к посещению все было чисто».

Адам кивнул; он встал и принялся за дело. Молодая женщина в белом халате наблюдала за ним, и он успешно справился с работой. Закончив, он повернулся к ней:

«Так хорошо?»

«Горшок пустой?»

«Да».

«Прекрасно. Тогда все в порядке. Мы с вами поладим».

Она взяла ведро и добавила:

«Ладно. Через час к вам придут».

«Кто-то придет повидать меня?» – спросил Адам.

«Я за вами зайду».

Он повторил:

«Кто-то придет повидать меня?»

«Думаю, да».

«Кто? Моя мать? Да?»

«Вас придут навестить полдюжины господ, через час, вместе с главным врачом».

«Из полиции?» – спросил Адам.

«Ну что вы, – рассмеялась она. – Не из полиции».

«Так кто же тогда?»

«Господа, которые очень вами интересуются, любопытный вы нос! Очень достойные господа жаждут вас увидеть! Будете вести себя разумно, правда?»

«Кто они?»

«Достойнейшие люди, я же сказала. Человек шесть. Вы их очень интересуете».

«Журналисты».

«Можно и так сказать».

«Хотят написать обо мне статью?»

«Вообще-то они не журналисты. И точно не будут говорить о вас…»

«Значит, те, кого я видел, когда меня сюда привезли?»

Медсестра собрала все свои вещи и взялась левой рукой за ручку двери.

«Нет, нет, не они. Молодые люди, такие же, как вы. Они придут сюда с главврачом. Зададут вам вопросы. Будьте с ними полюбезней, и они, возможно, сумеют что-нибудь для вас сделать».

«Они легавые, да?» – не отставал Адам.

«Студенты, – сказала женщина и открыла дверь. – Студенты, – повторила она, – раз уж вы непременно хотите знать».

Адам заснул и проспал до их прихода, до 7 часов 10 минут.

Та же медсестра снова разбудила его, встряхнув за плечо, заставила помочиться, поправить пижаму и причесаться, а потом отвела к двери в другом конце коридора. Он вошел один.

Комната, еще меньшая по размерам, чем его палата, была заполнена сидевшими на стульях людьми. Шкаф с лекарствами в одном углу и весы в другом указывали на то, что это смотровая. Адам прошел между посетителями, нашел свободный стул в конце комнаты и сел. Посидел молча несколько минут. Остальным до него словно бы и дела не было. Адам попросил у сидевшей рядом девушки сигарету, она кивнула, открыла черную кожаную сумку и протянула ему пачку. Это были довольно дорогие сигареты из светлого табака, «Блэк», а может, «Морье»; Адам спросил, может ли он взять три или даже четыре штуки. Девушка предложила ему забрать всю пачку. Адам поблагодарил и несколько минут вдумчиво курил. Потом поднял голову и оглядел всех по очереди; их было семеро, семь молодых самцов и самок в возрасте между девятнадцатью и двадцатью четырьмя годами и один доктор приблизительно сорока восьми лет. Никто не обращал на него внимания. Они тихо переговаривались между собой. Трое что-то писали. Четвертая, девушка читала заметки в школьной тетради; именно она подарила ему сигареты. Звали ее Жюльенна Р., стройная, на редкость красивая блондинка с пучком и родинкой над правой лодыжкой. На вид ей можно было дать двадцать один год с небольшим. Одета она была в темно-синее тиковое платье с поясом из сафьяна на золотистом виниле. Ее мать была швейцаркой. Отец десятью годами раньше умер от язвы.

Она первой из всех посмотрела на Адама, и он заметил и круги у нее под глазами, и серьезный, понимающе-сочувственный взгляд. Потом она скрестила руки, зажав мизинец в сгибе локтя, и, едва заметно шевеля кончиком указательного пальца, чуть сильнее обычного вытянула шею вперед. В очертаниях ее высокого лба была детскость и одновременно иконописность; прическа – в стиле средневекового «бандо», с валиком и на косой пробор.

Именно она внимательней остальных слушала главного врача и товарищей. Это угадывалось по невероятно сосредоточенному лицу; его симметрия не утяжеляла подбородок и делала складочку у нежных губ еще более пытливой. При дыхании она слегка приоткрывала рот и не опускала глаз, подавляя Адама взглядом; в нем была тьма разнообразнейших эмоций и нюансов, он был многомудрым, как у великой грешницы, познавшей запретную сладость инцеста. Это была цитадель разума и знания – не мстительная, не жестокая, но почти старческая в своей спокойной уверенности.

Она заговорила первой, с одобрения главного врача. Слегка наклонилась к Адаму, как будто хотела взять его за руки, но не сделала этого, а спросила, очень серьезно и спокойно:

«Давно вы здесь?»

«Нет…» – ответил Адам.

«Можете сказать точно?»

Адам колебался.

«Один день? Два? Три? Дольше?..»

Адам улыбнулся.

«Да, пожалуй, три или четыре дня…»

«Вы уверены?»

Юноша в темных очках переспросил:

«Три или четыре дня?»

Адама одолели сомнения.

«Вам здесь нравится?» – задала свой вопрос Жюльенна.

«Да», – кивнул Адам.

«Где вы находитесь?» – вступила в разговор девица по фамилии Мартен.

«Вы знаете, где именно находитесь? Как называется это место?»

«Сумасшедший дом», – ответил Адам.

«А почему вы здесь?» – спросила Мартен.

«Да, почему?» – повторила Жюльенна.

Адам задумался.

«Легавые меня привели», – наконец сообщил он.

Девушка что-то отметила в школьной тетрадке – видимо, записала слова Адама.

Где-то далеко по дороге с натугой поднимался грузовик. Приглушенный рев мотора проникал через окно, как назойливая мясная муха, и глухим эхом отражался от белого кафеля стен; это был грузовик с отходами, карабкавшийся по заросшему мимозой склону к мусоросжигательному заводу. Цинковые трубы, кипы картона, груды рессор рухнут на гору отбросов и будут дожидаться очистительного костра.

«Сколько вас здесь продержат?» – продолжила Жюльенна Р.

«Не знаю, мне не сказали». «А как давно вы здесь?» – вмешался в разговор высокий парень, стоявший в глубине комнаты.

Адам бросил на него задумчивый взгляд. «Я вам уже говорил. Три или четыре дня…» Девушка обернулась, укоризненно покачала головой и продолжила, смягчив тон.

«Как ваше имя?»

«Адам Полло», – ответил Адам.

«А ваши родители?»

«Они тоже Полло».

«Да нет – я хотела спросить, есть ли у вас родители?»

«Да».

«Вы живете с ними?»

«Да».

«Вы всегда жили вместе?»

«Кажется, так…»

«Вы жили где-нибудь еще?»

«Да – один раз…»

«Когда именно?»

«Недолго».

«Где именно?»

«На холме. В пустом доме».

«И вы там жили?»

«Да».

«Вам было хорошо?»

«Да».

«Вы были один?»

«Да».

«Вы ни с кем не виделись? Никто вас не навещал?»

«Нет».

«Почему?»

«Они не знали, где я».

«Вам это нравилось?»

«Да».

«Но вы не…»

«Было хорошо. Красивый дом. И холм тоже. Внизу проходила дорога. Я загорал голым».

«Вам нравится загорать без одежды?»

«Да».

«Вы не любите ходить одетым?»

«Не люблю, когда жарко».

«Почему?»

«Потому что приходится застегивать пуговицы. Я не люблю пуговицы».

«А ваши родители?»

«Я их оставил».

«И ушли?»

Адам снял с губы табачную крошку.

«Да».

«Почему вы ушли?»

«Откуда?»

Девушка что-то записала в тетрадь; она опустила голову, словно ее тоже одолели сомнения. Адам увидел, что пробор у нее в волосах образует на затылке букву S. Потом она подняла голову и взглянула на Адама заспанными глазами. Эти глаза были огромными, голубыми, умными, наделенными неодолимой гипнотической силой. Казалось, что голос сливается со взглядом и проникает во внутренности Адама. Пока он дозревал, три других вопроса от двух девушек и парня остались без ответа.

«Вы больны?»

«Сколько вам лет?»

«Вы сказали, что не любите одежду. А голым вы ходить любите?»

Наконец из тумана взрывом мокрого пороха прозвучали слова Жюльенны Р. Как спичка, которой ковыряли в ухе, шипит, но не загорается и распространяет в воздухе едкий запах сгоревшей плоти. Как брошенная в реку головня, идущая ко дну сквозь толщу воды.

«Почему вы ушли из дома родителей?»

Адам не услышал вопроса, она повторила, без малейшего раздражения в голосе, словно говорила в микрофон:

«Почему вы уехали от родителей?»

«Нужно было уехать», – сказал Адам.

«Но почему?»

«Я уже не помню», – начал Адам, и все стали делать пометки в блокнотах. Только Жюльенна Р. не опустила головы.

«Я хочу сказать ___»

«У вас были неприятности?»

«Вы поссорились с родителями?»

Адам махнул рукой, и пепел от сигареты упал на туфлю Жюльенны; он пробормотал «простите…» и продолжил:

«Нет, не так, не то чтобы неприятности, нет – Пожалуй, мне давно следовало уехать. Я думал ___»

«Что вы думали?» – спросила одна из девушек.

Казалось, она действительно его слушает.

«Я думал, так будет лучше, – ответил Адам. – Я не ссорился с родителями, нет, не ссорился, но – Наверное, я поддался желанию детского одиночества…»

«Вообще-то дети любят общаться», – заметил парень в темных очках.

«Как скажете… Да, да – это правда, дети довольно общительны. Но в то же время они нуждаются в некоторой – как бы получше выразиться? – сообщаемости с природой. Думаю, они хотят – они легко уступают чисто эгоцентрическим потребностям, потребностям антропоморфического порядка. Они ищут способ проникновения в предметы, потому что собственная личность их пугает. Все происходит так, словно родители наделили их желанием преуменьшать себя. Родители овеществляют своих детей – они обращаются с ними, как с предметами, которыми владеют – как с предметами, которыми можно владеть. И передают этот вещный психоз своим детям. Вот их дети и боятся общества, общества взрослых, потому что смутно ощущают, что они с ними на равных. Равенство их пугает. Они вынуждены играть роль. От них чего-то ждут. И они предпочитают отступить. Ищут способ создать свое общество, свой несколько – э-э, мифический – игровой мир, где они могут быть на равных с неживыми. Вернее, где они чувствуют себя сильнейшими. Да, они предпочитают чувствовать свое превосходство над растениями, животными и вещами и превосходство над собой взрослых, но не равенство с кем бы то ни было. Бывает, они перевоплощаются. Поручают растениям играть роль детей, а сами исполняют роль взрослых. Понимаете, для малыша колорадский жук всегда похож на взрослого мужчину больше другого малыша. Я – да…»

Девушка резко выпрямилась, ее глаза сверкали, как очки; она нахмурилась, о чем-то напряженно размышляя. Крутой лоб и ноздри поменяли форму: она испытывала снобистское удовольствие от нелепого сближения двух считающихся несовместимыми элементов; это было все равно что писать на белом листе бумаге цепочки странных слов:

«протон-уже»

         «иисус-купальщик»

                  «бриз-бабушка»

                           «остров-живот»

Она словно явила миру лицевую сторону своей маски и напоминала молоденькую методистку, обнаружившую орфографическую ошибку в тексте Библии: на ее лице читались отвращение и веселое удивление.

Студент-очкарик наклонился вперед: «Но вы – вы-то больше не ребенок!» – сказал он. Остальные рассмеялись нервным смехом; главный врач одернул их:

«Прошу вас прекратить. Вы здесь не для развлечения. Продолжайте опрос. Получается у вас пока далеко не блестяще. Если не начнете задавать правильные вопросы, не получите ответов, на которых можно выстроить интересную теорию. Ваши вопросы случайны, вы не учитываете поведения больного, а потом будете удивляться, что не можете поставить никакого диагноза. Вы пропускаете симптомы».

Он встал, взял у очкарика его блокнот, проглядел записи и вернул, явно не впечатленный.

«Не вижу системы, – сказал он, садясь. – Вы записываете много бесполезных вещей: „не помнит, когда попал в больницу – три или четыре дня назад“; „не помнит, почему ушел из дома“; „не любит ходить одетым. Причина: не любит пуговицы“. Все эти детали совершенно бесполезны. А вот того, что может представлять интерес, вы не записали, следовало отметить: мнемонические нарушения – сексуальная одержимость с переносом ответственности через искажение фактов – и начало диагнозу положено. Но давайте вернемся к работе. Продолжайте, мадемуазель, – предложил он Жюльенне Р. – У вас неплохо получается».

Жюльенна Р. задумалась. В наступившей тишине скрипели стулья, шелестели страницы тетрадок, кто-то сглатывал слюну, от стен, а может, от самого Адама, пахло потом и мочой. Он поставил локти на колени, ухитрившись не согнуться, и вытянул правую руку к подбородку, держа сигарету в пальцах. Поза была максимально расслабленной и свободной, и Адам неплохо выглядел, несмотря на неуместную в обществе свободных людей полосатую пижаму, коротенький ежик волос на голове и уныло-холодные больничные стены. Его крупное рослое тело, худые руки, плотно сомкнутые губы были свидетельством исключительного, хоть и странного, ума и легкого позерства. Ступни в казенных фетровых шлепанцах стояли строго параллельно друг другу. Он явно ничего не ждал – разве что легкого дуновения ветерка, запаха свежевспаханной земли, журчания утекающей в слив раковины воды; он родился очень давно, ничто в нем не могло ожить или стойко выдержать взгляд молодой блондинки, взгляд ее голубых, глубоких, как две бутылки, глаз, вопрошающих, жаждущих отдать весь окружающий мир, и Адама в том числе, под власть всемогущего знания. Он мог читать ее и всех остальных студентов, как открытую книгу. Но не делал этого. Адама уносила черная река, его окутывало облако гранитной пыли, гигантские вращающиеся цинковые пластины до бесконечности множили отражение одинокого исхудавшего тела.