Текст книги "Жизнь актера"

Автор книги: Жан Маре

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 20 страниц)

– Они оказывают тебе честь и не понимают причины твоего отказа.

Тогда я решил вступить в Ассоциацию. Я пришел туда и был подвергнут дружескому, но пристрастному допросу.

– Что вы совершили героического?

– Я? Ничего.

– Вы убивали немцев?

– Никогда.

– Вы брали пленных?

– Да, но они сами просили, чтобы их подобрали. Танки не могут брать пленных. Когда я заканчивал заправку танков и возвращался порожняком, немцы просили их подвезти. Я привозил их в часть, но меня за это ругали: не знали, куда их девать.

– Вы получили военный крест?

– Да.

– Так за что же вы его получили?

– За то, что ел варенье.

И это чистая правда. Я никогда не носил крест из уважения к настоящим героям, по праву заслужившим эту награду. Я всегда попадаю в неловкие положения. Произошло это в Марькольсхайме, в Эльзасе, на дороге, тянущейся вдоль заснеженных полей, в тот единственный день, когда, по собственному признанию, я видел огонь. Был чертовский мороз, а я боюсь холода. Мы были отрезаны, окружены, обстреливались немцами со всех сторон. Недалеко от того места, где мы находились, я заметил машину «скорой помощи» с пробитыми осколками снаряда шинами. Я считал естественным помочь санитаркам, проявлявшим огромное мужество и приносившим настоящую пользу. Снаряды стали падать дальше. Я закончил ремонт машины «скорой помощи», не подвергаясь никакой опасности. Но тут обстрел возобновился. Снаряды падали совсем близко. Одна из санитарок крикнула, чтобы я ложился. Мне очень не хотелось ложиться в снег; но если я останусь стоять, подумают, что я делаю это из бравады. Я лег. Но, едва оказавшись на снегу, я заметил, что она закрывает меня своим телом от снарядов. Я сказал: «О, простите...» – встал и перелег на другую сторону. Спустя какое-то время я возвратился в кабину своего грузовика, завел мотор, чтобы согреться, и принялся есть варенье.

Я никогда ничего не брал у немцев. Другие отбирали у них сапоги, часы. Они удивлялись, что я этого не делаю. Чтобы они не думали, что я их осуждаю, я сочинил отговорку: я якобы настолько не терплю немцев, что не смог бы носить то, к чему они прикасались. Таким образом, я не вызывал подозрения.

В домах, покинутых эльзасцами, мы обычно обнаруживали следы грабежа. Когда у меня было время, я наводил порядок и чистоту. Нужно сказать, что мне было приятнее спать в чистом месте.

Но перед вареньем я не мог устоять. В качестве оправдания я говорил себе, что оно все равно пропадет. К тому же оно слишком напоминало варенье моей бабушки, уроженки Эльзаса... Короче говоря, я складывал банки с вареньем к себе в грузовик.

Итак, в тот день я ел вишневое варенье, сплевывая косточки в снег. Мои товарищи, лежавшие за дорожной насыпью, кричали: «Иди сюда, идиот, тебя пристрелят!» Они ползком добрались до меня, увидели, что я ем варенье, а снег вокруг усеян вишневыми косточками. Вечером они рассказали об этом офицерам. А категорический приказ командования гласил, что мы должны оставаться в своих грузовиках, не глуша мотора. Меня представили к награде – военному кресту. Мой капитан вызвал меня, чтобы сообщить об этом. Я сказал, что не заслужил награды и подозреваю, что она мне дана просто, чтобы сделать приятное Жану Маре.

– Какая-то доля правды в этом есть,– ответил он,– но мы считаем, что вы ее заслужили.

– Вы действительно хотите сделать мне приятное, капитан?

– Да.

– Тогда я бы предпочел, чтобы вместо меня награду получил Мулук. Я бы очень гордился, если бы он вернулся со мной в Париж с военным крестом на шее.

Он не рассердился, а объяснил, что собака должна совершить особый подвиг, чтобы быть награжденной.

Так я получил военный крест...

Солдаты, служившие в дивизии с самого начала, естественно, получали отпуска. Я их не получал. Мои товарищи возвращались из отпусков разочарованные. Париж, казалось, забыл о них. Так, например, им приходилось, как и всем, стоять в очереди в кино, хотя у них было мало времени. Я пожаловался на это в письме Жану Кокто, он предпринял необходимые шаги, чтобы добиться льгот для солдат.

Я узнал, что в случае женитьбы дается четыре дня отпуска. Наполовину в шутку, наполовину всерьез я написал Миле П., моей подруге из фильма «Кровать со стойками», спрашивая, согласится ли она выйти за меня замуж, чтобы я получил отпуск. Я добавил, что, если потом она захочет развестись, я не стану возражать. К моему большому стыду, она прислала мне в ответ очень серьезное письмо, в котором призналась, что желает этого всем сердцем. Мне очень нравилась Мила. Она была красивая, веселая, очаровательная. Она знала мой образ жизни и мои вкусы. Я спросил совета у Жана и Поля. Первый ответил мне очаровательным письмом, в котором говорил, что мое счастье для него важнее всего. Второй иронизировал: «У Милы негустые волосы, а у тебя плохое зрение; представь, что у вас будет лысый ребенок в очках».

После Эльзасской и Лотарингской кампаний нас отправили на отдых в Шатору. Там царила скука. Мила приехала повидать меня. Она оставила памятный знак на моем грузовике, поцеловав его. На нем отпечатался след ее губной помады. Ниже она расписалась: «Мила».Когда в Париже мой дивизион участвовал в параде, я жил у Милы. Перед возвращением в Шатору я сказал ей: «Если это и есть брак, не будем больше об этом говорить». Я уже не мог выйти один даже за пачкой сигарет.

Я надеялся, что от курения мой голос станет более низким. Я ненавидел табак и с большим трудом к нему привык.

16

Жан хотел снимать «Красавицу и чудовище». Он получил разрешение генерала Леклерка освободить меня на время отдыха войск в Эндре. Я вернулся в Париж как мобилизованный на работу вне рядов армии. Один раз в неделю я должен был отмечаться в Доме инвалидов: подписывать документ, удостоверяющий мое присутствие в Париже.

Желая сделать прощальный подарок Жозетт Дей, с которой он разводился, Паньоль попросил Жана взять ее на роль Красавицы. Помню, с этой целью был организован ужин у Лили де Ротшильд, как раз перед ее арестом гестапо. Это было,конечно, до Освобождения. Элегантная, очаровательная женщина погибла ужасной смертью в газовой камере.

Она не была еврейкой, поскольку ее девичья фамилия Шамбрен. Французские полицейские, которые пришли за ней, дали ей время одеться. А в тот вечер Лили должна была ужинать с Шарлем Трене. Она думала, что ее сейчас же отпустят, и вместо того, чтобы воспользоваться возможностью бежать, позволила себя увести. Ее отправили в Дахау. Она носила ортопедические стельки и через несколько месяцев пребывания в лагере не могла ходить. Однажды утром, несмотря на мольбы своих подруг-заключенных, она отказалась встать. Ее отправили в газовую камеру. Кто мог подумать в тот вечер, когда мы ужинали у нее, что эту замечательную женщину постигнет такая участь! На ужине были Берар, Паньоль, Жозетт Дей, Жан и я. Жан смотрел на завитую мелкими кудряшками голову Жозетт Дей и не видел в ней Красавицы. Тогда Берар увел Жозетт в туалет, сунул ее голову под кран, стянул волосы на затылке и скрутил их в маленький пучок. Затем он вернулся, подталкивая Жозетт, и объявил: «Вот Красавица!»

Я представлял себе чудовище с головой оленя. Я думал лишь о красоте оленьих рогов. Берар объяснил мне, что это должно быть не травоядное животное, а хищник. Рога, даже великолепные рога оленя, вызовут смех в зале, где соберется простая публика. Чудовище должно пугать. Он был прав.

Я обратился к знаменитому изготовителю париков Понте. Мы с Жаном решили сделать маску. В качестве примера я привел шерсть Мулука.

– Обратите внимание, – сказал я ему, – как от природы шерсти зависит ее окраска...

Понте все прекрасно понял. Он проделал необыкновенную работу, и моя маска приняла трагически реальный вид. И вдруг Польве, наш продюсер, заявил, что не будет снимать фильм, считая, что никого не заинтересует актер, наряженный зверем. Жан предложил сделать пробу. Польве согласился. Я посоветовал взять самую волнующую сцену фильма. И Жан, как какой-нибудь дебютант, сделал пробу.

Супруга продюсера плакала на просмотре. Это решило дело. Фильм был принят к постановке.

До этого у нас были другие неприятности. Фильм должна была снимать фирма «Гомон». Когда продюсеры прочитали сценарий, директор производства господин Бертру был уволен за то, что взял его. Контракты были аннулированы. Польве взял фильм. Я потребовал у него на пятьсот тысяч франков больше, чем за последний фильм, чтобы наказать его за то, что он не захотел оплатить мой контракт на фильм «Жюльетта, или Сонник». Он сказал, что я не в своем уме. Тогда я попросил выплачивать мне проценты от полученных сборов и выиграл миллионы.

Жан пригласил на остальные роли Милу Парели, Нейн Жермон, Марселя Андре, Мишеля Оклера. Он говорил:

– Я не хочу делать фильмы, я хочу сделать один фильм, мобилизовать глубинные силы, присущие Франции, которые в области духа делают ее недосягаемой.

Он говорил также:

– Сверхъестественное имеет свои законы, в нем нельзя действовать беспорядочно.

Сотни препятствий возникали на пути воплощения этого шедевра. Отсутствие электричества вынуждало нас снимать ночью. Семья Лабедуайер не разрешила использовать свой парк для натурных съемок замка Зверя. С большим трудом доставали пленку. Мила упала с лошади, в результате – воспалительный процесс; у меня – карбункул. Но самое худшее – это болезнь Жана: уже много месяцев он страдал сразу несколькими кожными заболеваниями. Во время съемок он почти одновременно перенес импетиго, крапивную лихорадку, экзему, фурункулы, карбункулы и флегмону. Свет юпитеров причинял ему боль. Он не мог бриться. Он работал в шляпе, к которой прикреплял бельевыми булавками лист черной бумаги с двумя прорезями для глаз. Несмотря на все страдания, он руководил нами с беспримерным терпением и вежливостью. Более того, он шутил. Чтобы поднять настроение у актеров, он изображал старого, впавшего в детство генерала.

– Генерал никогда не должен сдаваться, даже перед очевидным фактом, – говорил он дрожащим голосом. Или же: – Тыл – это фронт военачальников. – Или еще: – Преимущество войны перед кино в том, что она идет при любой погоде.

Все смеялись и обращались к нему «мой генерал». Видя, какие страдания причиняет мне грим, он говорил:

– Вот видишь. Бог наказывает меня за то, что я подвергаю тебя такой пытке. Он и меня покрывает коростой.

Для нанесения грима мне требовалось пять часов: три – на лицо и по часу на каждую руку. Моя маска была сделана как парик: каждый волосок крепился на тюле и приклеивался в трех местах. Мои зубы частично покрывали черным лаком, чтобы они казались острыми; на мои клыки надевались звериные клыки, державшиеся с помощью золотых крючков. За обеденным столом Лабедуайеров (они в конце концов согласились предоставить свой парк) на глазах у их детей, не приходивших в себя от изумления, этот хищный зверь мог есть только пюре и компоты. Опасаясь, что грим отклеится, я говорил мало, едва шевеля губами, что делало мою речь непонятной, отсюда мое дурное настроение...

У Жана был очень хороший ассистент, Рене Клеман. Прекрасно выполняя свою работу, он, однако, не позволил бы себе сделать больше, чем от него ожидали. Он часто говорил, что очень многому научился у Жана, так как Жан создавал на съемочной площадке совершенно особый мир. Мы восхищались постоянными выдумками нашего режиссера, а он без устали импровизировал. Внимательный, вежливый со всеми – от низшего персонала до высшего. Все обожали его. Где он научился техническим навыкам? На съемочных площадках фильмов «Кровать со стойками», «Горящий флаг», «Вечное возвращение» он, конечно, наблюдал, следил за монтажом, расспрашивал оператора, звукорежиссера. Но в конечном итоге это была его собственная техника, основанная на врожденном чутье.

Однажды мне в студию позвонил профессор Мондор и сказал, что, если съемки не приостановить и не госпитализировать Жана в Институте Пастера, он может в течение двух суток умереть от заражения крови. Я решил сражаться, если нужно, чтобы уговорить его. Жан был измучен до предела. Со слезами на глазах он согласился. Его поместили в стеклянную камеру. Испробовали пенициллин, доставленный из Нью-Йорка (во Франции его еще не было). Вылечить полностью его не смогли, но от смерти спасли.

Жан не боялся смерти. Напротив, он относился к ней как к живущей в нем подруге. Он хотел только закончить свой фильм. Он его закончил. Первой его заботой было показать фильм своим постановщикам, электрикам, всей группе. Я знаю мало режиссеров или авторов, которые думают об этом.

Фильм имел огромный успех, но не сразу. Он пришел медленно, незаметно, почти тайно.

Из-за натурных съемок «Красавицы и чудовища» я не смог отметиться в Доме инвалидов. Так я оказался дезертиром. Придя наконец туда, я узнал, что моя дивизия вернулась в Германию. Меня не очень-то приветливо встретили в кабинете. Я хотел догнать роту своим ходом, но мне отказались сообщить, где она находится:

– Выпутывайтесь сами. Для нас вы – дезертир.

В дивизии никто не обратил внимания на мое отсутствие. Вскоре был подписан мир. По возвращении дивизии меня демобилизовали без проблем.

Жан пишет одну из своих лучших книг– «Трудность бытия». Прочитав ее, я был потрясен. Чем больше я чту Жана, тем больше стыжусь за себя. Работая над этой книгой, Жан живет как монах. Он говорит, что в его возрасте определенные отношения были бы суетными и смешными.

Возобновляется постановка «Трудных родителей». Какое счастье! Маленькая репетиция, когда-то происходившая в спальне Ивонны де Бре, наконец-то перенесена на сцену. Лицо Ивонны преображается при моем появлении. Я бросаюсь на кровать, сжимаю ее в своих объятиях, целую, ласкаю. Она дает волю материнским, льющимся бурным потоком, словам любви, вырывающимся за рамки текста. И я даю себя подхватить этому потоку. При создании спектакля я думал, что мне помогают только мои недостатки; я чувствую, что играю своего героя лучше, чем десять лет назад, ведь в моих объятиях была Ивонна.

К сожалению, я должен покинуть Ивонну из-за «Двуглавого орла». Эберто не хочет ждать. Даниэль Желен заменяет меня в «Трудных родителях». Между двумя пьесами есть перерыв в несколько дней. Наконец-то я увижу «Трудных родителей» с Ивонной! И вот я в зале, занавес поднимается. Марсель Андре, Габриэлла Дорзиа удивительно правдивы. Входит Ивонна, растерянная, спотыкающаяся, потрясенная, полумертвая, как того требует роль. Зал аплодирует. Но я чувствую, что с ней что-то происходит. Я прав: она не может произнести ни слова. Ивонна мертвецки пьяна. Публика кричит:

– Вернуть деньги! Вернуть деньги!

Занавес опускается. Я бросаюсь в гримерную и застаю Ивонну перед большим зеркалом. Она смотрит на себя в отупении, наконец замечает меня. Не поворачивая головы, спрашивает:

– Я тебе противна, да?

Я со слезами на глазах заключаю ее в свои объятия. Я не могу на нее сердиться.

– Я не могу играть с ним, – говорит она, – я не хочу играть с ним.

– Ивонна, Даниэль очень неплох.

– От него дурно пахнет.

Да, это мать из «Трудных родителей», это моя мать, это Розали.

Эберто отремонтировал свой театр к премьере «Двуглавого орла».

Я зашел в его кабинет, чтобы обсудить условия контракта. Увидев меня, он присвистнул:

– Какой красивый костюм! Сколько ты за него заплатил?

– Тридцать тысяч франков.

– Я не смогу оплачивать актера, который выкладывает за свои костюмы тридцать тысяч франков.

– Хорошо, тогда я покупаю ваш театр.

– Аренда, недвижимость или и то и другое?

– И то и другое. – У меня не было ни гроша.

– И то и другое! Видишь ли, это очень дорого.

– Не важно. Он мне почти ничего не будет стоить. Вы очень старый, я покупаю его у вас в обмен на пожизненную ренту.

Это было жестоко. Но между нами были тысячи старых счетов, хотя бы ужин с Аленом Лобро, когда я избил его.

Для меня в «Двуглавом орле» самым важным было то, что впервые после «Рыцарей Круглого стола» я согласился, чтобы Жан был режиссером театрального спектакля, в котором я играл. Если бы я всегда следовал его указаниям, разве не рисковал бы я превратиться в некий автомат, неспособный сыграть пьесу, в которой режиссером был бы не он? В кино все актеры в той или иной степени являются винтиками одной машины. Поэтому я соглашался, но при этом не мог заставить себя не противоречить ему, тогда как другие актеры, даже самые великие, принимали его советы с благодарностью. Жан страдал из-за этого, но понимал, что это мой защитный рефлекс. Перешагнув за тридцать, я наконец согласился играть в поставленном им спектакле, чувствуя, что теперь у меня достаточно сил, чтобы по-своему интерпретировать его указания.

Совместная работа доставляла нам огромную радость. Эдвиж Фейер была примером послушания, доброй воли, трудолюбия, элегантности, профессионализма. Для меня было счастьем стать ее партнером.

Мы играли целый год с аншлагом. Когда кто-нибудь хотел приобрести билеты в театр, ему говорили: «Все билеты проданы, но, возможно, вы их сможете достать в таком-то агентстве». «Такое-то агентство» принадлежало Эберто.

Критики довольно сурово отнеслись к Жану Кокто и особенно ко мне. Они писали: «Что касается Жана Маре, то это акробат, и только».Это напомнило мне еще одно замечание, сделанное после моего первого спектакля: «Что касается Жана Маре, он красив, и только».

Это критическое замечание было вызвано моим падением навзничь с лестницы в конце спектакля. Но, насколько мне известно, акробат репетирует свой номер. А я никогда не репетировал. Обеспокоенный Жан спрашивал, когда же я буду падать. Я отвечал: «Когда буду играть по-настоящему».

На одной из последних репетиций я играл так, как если бы в зале сидела публика. Я упал. Присутствовавшие при этом издали крик ужаса. Это был мой первый каскад. Я совершенно не ушибся. Почему? Потому что в действительности падал не я, а персонаж, которого я воплощал. Мое тело защищалось не больше, чем тело мертвеца. Я ударился только один раз: в тот вечер, когда, уступив уговорам, упал «нарочно» для фотографа из «Франс-Диманш».

По наивности я думал, что после Освобождения газеты станут такими же, как до войны. Увы! Стиль коллаборационистов оставил свои следы. По-видимому, журналисты пришли к выводу, что злоба оплачивается лучше. Странно, но злобу принимают за проявление ума, а доброту за глупость.

Но критики меня не раздражают. Труднее понравиться самому себе, чем другим. Нужно быть своим самым суровым критиком. Если критик несправедлив, следует самому искать то, что справедливо, потому что, если он ошибся, у нас, определенно, есть другие ошибки, которых он не заметил.

О моем падении с лестницы много Говорили. Мне предложили сниматься в приключенческом фильме по сценарию Жана Кокто «Рюи Блаз».

По окончании спектаклей я поехал на съемки, в Италию. Я снимаюсь исключительно во всех испанских сюжетах в Италии. Венеция... Нельзя лучше увидеть город, чем глазами и сердцем Жана. Прекрасное и необычной раскрывается мне через призму его видения.

Добраться до студии можно только в гондоле или на моторке. Мы жили в венецианском ритме.

В фильме я исполнял сразу две роли: Рюи Блаза и дона Сезара де Базана, что в театре невозможно. Оба персонажа похожи, как близнецы.

Мне пришлось спорить с режиссером Пьером Бийоном: он не хотел, чтобы я рисковал. Но я был упрям. Однажды я больше часа просидел наверху приставной лестницы, откуда должен был лететь, схватившись за конец веревки, и пробить своим телом витраж. В действительности вместо веревки должна была быть люстра, но, если бы я раскачивался на ней, размах был бы недостаточным. Бийон пригласил дублера. Тогда я взобрался на лестницу раньше него и отказывался спуститься. Режиссер отказывался снимать. Мы теряли дорогостоящее время. В конце концов он сдался.

Работая в этом фильме, я приобрел привычку не повторять опасные или физически трудные сцены. В роли дона Сезара мне пришлось скакать на лошади, не касаясь стремян (что наездники делают очень легко). На репетициях мне это не удается. Раздается команда «Мотор! Поехали!», и у меня все получается. Я понял, что способен во время съемок сделать то, что не смог бы сделать специально. Впредь я придерживался этой методы, удивлявшей многих профессионалов.

В «Рюи Блазе» я чуть не утонул. Нужно было переплыть поток, чтобы нарвать на другом берегу любимые цветы королевы. Такой поток мы нашли только во Франции, около местечка Тинь, когда там еще не было плотины. Я должен был позволить бурлящей воде унести меня и перебросить через три, расположенных друг за другом, порога. Вода была белой от пены, ледяной и неслась с огромной скоростью. Никто не предполагал, что я решусь на это. К тому же я терпеть не могу холодную воду.

Мое решение сниматься без репетиции заставило режиссера пригласить пожарника, который должен был репетировать вместо меня. Но, когда он увидел бурный поток, категорически отказался. Таким образом, я снимался в этой сцене без репетиции. Я решил, что буду падать через пороги ногами вперед, чтобы не разбить о камни голову. Но из-за того, что по сценарию я оказывал сопротивление потоку воды, меня понесло через первый порог головой вперед. Я оказался в водяном смерче, зажатым в расщелине между скалами ногами вверх и вниз головой. Никто не знал, где я. Камера меня потеряла. Я попытался перевернуться. Сначала удивился, что никто не пришел мне на помощь. Меня душил немой гнев, и не без причины! Мысленно я честил всю группу на чем свет стоит. Этот гнев меня и спас, удесятерив силы. Посылая ко всем чертям технический персонал группы, я цеплялся за скалы, чтобы выбраться оттуда. Наконец меня заметили, совершенно обессилевшего. Я снова скатился в свою расщелину, и следом тонны воды обрушились мне на голову. «То, что я сделал один раз, я смогу сделать и во второй», – подумал я. Я снова слегка высовываюсь из воды. Слышу крики: «Не тяните! Не тяните! У него веревка вокруг шеи». Тут я замечаю, что мне бросили веревку со скользящей петлей, и она действительно обвилась вокруг моей шеи. Обрушившаяся, ослепившая меня вода не дала мне возможности увидеть ее и почувствовать. Это чудо. Я хватаюсь за веревку. Меня вытаскивают из воды. И только тогда я осознаю, что она ледяная, и чувствую, как сильно я замерз.

Меня раздевают, растирают, дают выпить горячительного. Я прошу сигарету. Зажигаю ее и слышу рев оператора:

– Скажите Жанно, чтобы прыгал в воду сейчас же, потому что солнце уходит.

Мы находились в ущелье, куда солнце заглядывало ненадолго. Мне пришлось трижды прыгать в воду, стараясь при этом лететь через водопады ногами вперед.

Вечером в местном бистро я услышал:

– Ох уж эти киношники, хотите заставить нас поверить, что один из вас будет купаться в Изере.

Они не поверили, когда я сказал, что сделал это сегодня. Позднее Тинь был затоплен. [33]33
  Тинь был затоплен в 1952 г. при строительстве плотины.


[Закрыть]Я мог бы наивно поверить в наказание Божье, поскольку имею смелость думать, что зло, которое мне причиняют, судьба всегда наказывает.

Во время съемок «Рюи Блаза» позвонил Эберто и пригласил меня сыграть в «Двуглавом орле» в «Фениче» на театральном Биеннале в Венеции.

– Это для Жана и для Франции, – сказал он, – расходы слишком большие: оплачивать работу актеров нет возможности. Я дал согласие и после съемок снова поехал в Венецию.

– Что вы собираетесь покупать? – спросила меня Эдвиж.

– Ничего. У меня нет денег.

– Я хочу сказать: что бы вы хотели купить, если бы они у вас были?

Это показалось мне подозрительным.

Накануне нашего спектакля в «Фениче» давали очень красивый балет Жана «Юноша и смерть», который я не смог посмотреть в Париже, поскольку был занят в театре. Я попросил директора «Фениче» предоставить мне место в зале. Мне дали место на галерке, да такое неудобное, что мне пришлось спуститься в королевскую ложу и стоять позади занимавших ее людей, предварительно спросив у них разрешения.

Изумительный балет с великолепными Жаном Бабиле и Натали Филипар в хореографии Ролана Пети. На следующий день я встретился с директором фестиваля и говорю ему:

– Если бы я потребовал заплатить мне за то, что я играю здесь в «Двуглавом орле», я мог бы купить сорок билетов. Неужели нельзя было по крайней мере дать мне приличное место?

– Как? Вам не платят? Я дал пятьсот тысяч франков господину Эберто.

– Пятьсот тысяч франков на все дорожные издержки, декорации, костюмы, актеров? Да этого хватит только на то, чтобы еле-еле свести концы с концами.

– Да нет же. За все это я сам плачу. Я дал пятьсот тысяч франков для актеров.

– Хорошо. Это все, что я хотел знать.

Иду к Эберто:

– Итак, ты положил пятьсот тысяч франков себе в карман?

Я узнаю, что ни Эдвиж, ни Варенн не согласились работать даром. Им заплатили.

– Так вот, я хочу получить такую же сумму, как Эдвиж, я разделю деньги с товарищами, иначе я не буду играть, – говорю я.

– Ну и что ж. Значит, ты не будешь играть. Сделаем объявление для публики, что ты отказываешься играть. Не надо было соглашаться работать бесплатно.

Вынужденный играть, я поклялся, что ноги моей больше не будет в театре Эберто. И сдержал слово. Поэтому пьеса не была возобновлена. Иначе мы бы закончили сезон с аншлагом.

Вернувшись в Париж, я снимаюсь в нескольких фильмах. Сначала в «Майерлинге» режиссера Жана Деланнуа. Здесь я встретился с Доминик Бланшар, которую знал еще ребенком. Она совсем юная, ей пятнадцать лет. Красивая, обаятельная, чистая, полная детского очарования. Мы подружились, и все это заметили. Несмотря на разницу в возрасте (я более чем в два раза старше), друзья воображают идиллию и будущую свадьбу. Мы с Доминик единственные, кто ничего не подозревает. Газеты ухватились за эту новость. А наш продюсер думал только о рекламе фильма. Одна наша общая знакомая даже решила серьезно поговорить со мной об этом. Я успокоил ее: «Я слишком люблю Доминик, чтобы желать ей такого мужа, как я». Это было правдой.

Жан Деланнуа хочет снять еще один фильм с Жаном Кокто и со мной. Каждый день он приходит на улицу Монпансье и просит Жана написать сюжет для нас с Мишель Морган. Жан не хотел заниматься фильмом. Он увлеченно работал над большой фантастической поэмой «Распятие», и любая другая работа отвлекала бы его.

Не зная, что ответить Деланнуа, Жан смотрит прямо перед собой. На красном бархате, которым обиты стены его спальни, прикреплены все гравюры, сделанные Делакруа для «Фауста». Жан рассказывает Деланнуа сюжет «Фауста». Он меняет только одно:

– Когда доктор Фауст, став молодым, просит Маргариту выйти за него замуж, она отвечает: «Я не свободна, я люблю доктора Фауста». Попросите Жоржа Неве написать сценарий, – добавил он, – я не имею такой возможности.

Деланнуа обратился к Неве, тот написал сценарий на другой, собственный сюжет под названием «Глаза памяти». В этом фильме я и снялся вместе с Мишель Морган – единственной женщиной, которую я смог бы по-настоящему полюбить. Но мне не повезло. Она только что познакомилась с Анри Видалем, которого сразу страстно полюбила и который впоследствии стал ее мужем.