Текст книги "Мертвецы живут в раю"

Автор книги: Жан-Клод Иззо

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 13 страниц)

Глава первая,

в которой, даже проигрывая, надо уметь бороться

Я присел на корточки перед трупом Пьера Уголини. Уго. Я сразу прибыл на место. Слишком поздно. Мои коллеги играли в ковбоев. Если они стреляли, то убивали. Это было совсем просто. У последователей генерала Кастера. Хороший индеец – мертвый индеец. Но в Марселе только «индейцы» и жили или почти «индейцы».

Дело Уголини приземлилось не на тот письменный стол. На стол комиссара Оша. За несколько лет его команда заслужила дурную репутацию, но сумела зарекомендовать себя. При случае все умели закрывать глаза на нарушения ею закона. В Марселе важнейшая задача – подавление организованного бандитизма. Вторая задача – поддержание порядка в Северных кварталах. Пригородах, где живут иммигранты. Местах, закрытых для посторонних. Именно в этом заключалась моя работенка. Правда, я не имел права на промах.

Уго был моим старым, с детства, приятелем. Как и Маню. Был другом. Даже если мы с Уго вот уже двадцать лет ни разу не встречались. Маню, Уго, я считал, что их смерть тяжело отыгралась на моем прошлом. Я хотел этого избежать. Но я неудачно взялся за это.

Когда я узнал, что Ошу поручили вести расследование о присутствии Уго в Марселе, я сразу привлек к делу одного из моих осведомителей. Фрэнки Малаба. Я ему доверял. Если Уго приехал в Марсель, он придет к Лоле. Это очевидно. Вопреки времени. А Уго, я был уверен, приедет. Ради Маню. Ради Лолы. У дружбы свои законы, их не нарушают. Я ждал Уго уже три месяца. Потому что мы, и я тоже, в отношении смерти Маню не могли ограничиться этим. Требовалось объяснение. Необходим был виновник. И правосудие. Я хотел встретиться с Уго, чтобы поговорить об этом. О правосудии. Я полицейский, а он – человек вне закона. Чтобы избежать глупостей. Чтобы защитить его от Оша. Но чтобы найти Уго, я должен был отыскать Лолу. После гибели Маню я потерял ее след.

Фрэнки Малаб был полезен. Но свою информацию он сперва передал Ошу. Сведения от него я получил только тайком, на следующий день. После того, как он покрутился вокруг Лолы в «Вампинге». Ош был всесилен, жесток. Осведомители его боялись. Но осведомители, как настоящие дерьмовые шлюхи, открыто преследовали свои жалкие выгоды. Мне следовало бы понимать это.

Другая ошибка заключалась в том, что в тот вечер я не пошел увидеться с Лолой. Иногда мне не хватает мужества. Я не смог решиться, как ни в чем не бывало заявиться в «Вампинг» спустя три месяца. Через три месяца после той ночи, что последовала за гибелью Маню. Лола даже не стала бы со мной говорить, наверное. Может быть, она, увидев меня, поняла бы мой сигнал. Уго-то понял бы.

Уго. Он внимательно смотрел на меня мертвыми глазами, с улыбкой на губах. Я закрыл ему веки. Улыбка выжила. Она будет жить.

Я поднялся. Вокруг меня шла суета. Подошел Орланди, чтобы сделать фото. Я смотрел на тело Уго. Его ладонь была разжата и, словно ее продолжая, «смит и вессон» выскользнул на ступеньку. Что в действительности произошло? Готовился ли он открыть огонь? Были ли со стороны полиции привычные предупреждения? Я никогда не узнаю этого. Или узнаю в аду, в день, когда встречу Уго. Ибо свидетелями окажутся лишь те, кого выбрал Ош. Свидетели из квартала сразу сдадутся. Их слово ничего не значит. Я обернулся. Наконец-то появился Ош. Он подошел ко мне.

– Сожалею, Фабио, ведь он твой приятель.

– Пошел ты.

Я поднялся вверх на улицу Картье и столкнулся с Морваном, снайпером из бригады Оша. Похож он был на Ли Марвина. Рожа убийцы, а не полицейского. В свой взгляд я вложил всю ту ненависть, что была во мне. Он не опустил глаза. Для него я не существовал. Я был ничто. Всего-навсего легавый из пригорода.

С верхнего конца улицы сцену наблюдали арабы.

– С ребятней вы тоже разделываетесь?

Арабы переглядывались. Смотрели на самого старшего в банде. Смотрели на валяющийся на земле мопед у них за спиной. Мопед, брошенный Уго. Когда за ним началась погоня, я сидел на террасе бара «Пристанище», чтобы следить за домом Лолы. Я, наконец, решил подсуетиться. Слишком много времени ушло. Это становилось опасным. Но я был готов ждать Лолу или Уго столько времени, сколько потребуется. А Уго прошел в двух метрах от меня.

– Тебя как зовут?

– Джамель.

– Твой мопед? (Он ничего не ответил.) Забирай его и мотай отсюда, пока они еще заняты.

Никто из арабов не шелохнулся. Джамель недоуменно смотрел на меня.

– Ты его вымоешь и все. И спрячешь его на несколько дней, понял?

Я повернулся к ним спиной и пошел к моей машине, не оборачиваясь. Я закурил сигарету «винстон», потом выбросил ее. Омерзительный вкус. Целый месяц я пытался перейти с «голуаз» на более легкие, чтобы меньше кашлять. В смотровом зеркале я убедился, что больше нет ни мопеда, ни арабов. Я закрыл глаза. Мне очень хотелось заплакать.

Когда я вернулся на работу, мне сообщили об убийстве Дзукки и об убийце на мопеде. Дзукка был не просто «шеф» преступного мира, а его главный столп с тех пор, как главари были убиты, находились в тюрьме или в бегах. Для нас, полицейских, убийство Дзукки было полезно. И для Оша тоже. Я сразу связал его с Уго, но не сказал никому ни слова. Да и что это могло изменить? Маню убит, Уго убит, а Дзукка не стоил и слезинки.

Паром на Аяччо отошел от внутренней гавани номер 2 «Монте-д’Оро». Единственное преимущество моего жалкого кабинета в комиссариате полиции состояло в том, что его окно выходило на гавань де ля Жольетт. Паромы – это почти все, чем еще жил порт. Паромы ходили в Аяччо, Бастию, Алжир. Да еще несколько теплоходов для морских прогулок людей «третьего возраста» и перевозки грузов, которых еще было немало. Марсель оставался третьим портом Европы, далеко опережая Геную, свою соперницу. Поддоны с бананами и ананасами из Кот-д’Ивуар на краю мола Леон-Гуссе мне казались последними залогами надежды для Марселя.

Порт серьезно интересовал строительных подрядчиков. Двести гектаров под застройку – это невероятное золотое дно. Им зримо представлялось, как они переносят порт в Фос и строят на берегу моря новый Марсель. Они уже наняли архитекторов, и работа над проектами шла вовсю. А я не мог представить себе Марсель без его внутренних гаваней, старомодных складов, без судов. Я любил корабли. Настоящие, огромные. Мне нравилось смотреть, как они маневрируют. Всякий раз у меня щемило сердце. «Город Неаполь» выходил из порта весь в огнях. Я стоял на причале в слезах. На его борту Сандра, моя кузина. Ее родители и братья на два дня сделали остановку в Марселе. Они отплывали в Буэнос-Айрес. Я любил Сандру. Было мне девять лет. Я больше ее не видел. Она ни разу мне не написала. К счастью, она была не единственная моя кузина.

Паром вышел в акваторию гавани Гранд-Жольетт. Он проплыл позади собора Мажор. Заходящее солнце, наконец-то, придало немного теплоты серому камню, отяжелевшему от грязи. Именно в эти часы дня Мажор с его византийскими округлостями обретал свою красоту. Потом он снова становился тем, чем был всегда, – тщеславной дрянью Второй Империи. Я не сводил глаз с парома. Он медленно развернулся, пошел вдоль дамбы Святой Марии носом в сторону открытого моря. Для транзитных туристов, пробывших в Марселе один день, может быть, одну ночь, начиналось морское плавание. Завтра утром они будут на острове Красоты. От Марселя у них сохранится память о Старом порте, о Нотр-Дам де ля Гард, который возвышается над ним. Может быть, о Корниш и о дворце дю Фаро, что они сейчас видят слева по борту.

Марсель – город не для туристов. В нем смотреть нечего. Его красота не запечатлевается на фото. Она не едина. Здесь надо вставать на чью-то сторону, сильно увлекаться, быть за, быть против. Быть страстно. Лишь тогда то, что можно увидеть, даст себя увидеть. И то слишком поздно. Мы уже переживаем драму. Древнюю драму, герой которой – смерть. В Марселе, даже чтобы погибнуть, надо уметь постоять за себя.

Теперь паром казался лишь темным пятном на фоне заката. Я был слишком полицейским, чтобы понимать случившееся буквально. Кое-что от меня ускользало. С помощью кого Уго так быстро смог выйти на Дзукку? Действительно ли Дзукка заказал Маню? Почему? И почему Ош не арестовал Уго вчера вечером? Или сегодня утром? И где сейчас Лола?

Лола. Подобно Маню и Уго, я не видел, как она выросла. Становилась женщиной. Потом, как и они, я был в нее влюблен. Но я не мог претендовать на нее. Я не был из квартала Панье. Я в нем родился, но едва мне исполнилось два года, мои родители поселились в Капелетт, в итальянском квартале. С Лолой можно было вести себя запросто, и это уже было большое везение. Моим счастьем были Маню и Уго, то, что я дружил с ними.

У меня также жили родственники в квартале, на улице Кордель – два двоюродных брата и сестра Анжель. Желу была взрослой, ей почти семнадцать. Она часто приходила к нам. Она помогала моей матери, которая уже практически не вставала с постели. После надо было, чтобы я ее провожал. В то время люди, правда, не боялись ходить по улице, но Желу не любила возвращаться одна. Ну а мне очень нравилось прогуливаться с ней. Она была красивая, и я, пожалуй, гордился, если она давала мне руку. Трудности возникали, когда мы доходили до Аккуль. Я не любил заходить в этот квартал. Там было грязно, разило зловонием. Я стыдился. Но главное – я боялся. Не с ней. Когда возвращался один. А Желу это понимала, и ее это забавляло. Я не смел попросить ее братьев проводить меня. Возвращался я почти бегом, опустив глаза. На углу улицы Панье и улицы Мюэтт часто толпились мальчишки, мои ровесники. Я слышал их смех при моем появлении. Иногда они освистывали меня, как девчонку.

Однажды, это было в конце лета, мы с Желу шли вверх по улице Пти-Мулен под ручку, как влюбленные. Ее грудь касалась тыльной стороны моей руки. Это меня опьяняло, я был счастлив. Потом я увидел их, обоих сразу. Их я уже не раз встречал. Мы, наверное, были одного возраста – четырнадцать лет. Они шли нам навстречу, зловеще улыбаясь. Желу сильнее сжала мою руку, и я почувствовал у себя на ладони тепло ее груди.

Они расступились, дав нам пройти. Самый большой оказался со стороны Желу, самый маленький – с моей стороны. Громко смеясь, он толкнул меня плечом. Я выпустил руку Желу:

– Эй, испашка, полегче!

Удивившись, он обернулся. Я нанес ему в живот удар кулаком, который согнул его пополам. Потом ударом с левой в лицо я его «распрямил». Один из моих дядей немножко обучил меня боксу, но дрался я в первый раз. Тот лежал на земле, с трудом переводя дыхание. Второй застыл на месте. Желу тоже. Она смотрела на это испуганная и, по-моему, зачарованная зрелищем. Я подошел и угрожающе спросил:

– Ну что, испашка, получил?

– Ты не должен так называть его, – сказал у меня за спиной другой.

– А ты кто такой? Итальяшка?

– А что это меняет?

Я почувствовал, как земля уходит у меня из-под ног. Лежа, он заплел мне ногу. Я оказался на заднице. Он набросился на меня. Я увидел, что у него рассечена губа и из носа идет кровь. Сцепившись, мы катались по земле. Мои ноздри наполнились резкими запахами мочи и дерьма. Мне хотелось плакать, остановиться, положить голову на грудь Желу. Потом я почувствовал, как меня с силой тянут за шиворот, давая мне оплеухи по голове. Какой-то мужчина разнимал нас, обзывая хулиганами и даже обещая, что мы кончим «на каторге». Я больше их обоих не видел до сентября. Мы оказались в одной школе на улице Рампар. В классе С.А.Р.[4] Сначала пожать мне руку подошел Уго, потом Маню. Мы говорили о Желу. По их мнению, во всем квартале она самая красивая.

Домой я добрался уже заполночь. Я жил вне Марселя. В Ле Гуд. Это предпоследний маленький порт перед каланкани – глубокими бухтами. Идешь по Корниш до пляжа Рукас-Блан, далее берегом моря. Старая часовня. Красный мыс. Пастуший дом. Грот Роланда. Все они столь же кварталы, сколь еще и деревни. За ними Мадраг де Монредон. Здесь Марсель кончается, если судить по внешнему виду. Узкая извилистая дорога, прорубленная в белой скале, нависает над морем. В конце ее порт Гуд, защищенный бесплодными холмами. Километром дальше дорога кончается. В Кальлонг, тупике Мюэ. За ним бухты Сормиу, Моржиу, Сюжиттон, Ан-Во. Настоящие чудеса природы. Таких не отыщешь на всем побережье. Попасть в них можно только пешком. Или на лодке. Это было везенье. За ними, далеко за ними, находился порт Кассис. И туристы.

Мой дом – это деревенская хижина. Такой же, как почти все дома здесь: кирпич, доски и немного черепицы. Мой дом выстроен на скалах, прямо над морем. Две комнаты, маленькая спальня и большая столовая-кухня, обставленные просто, чем придется. Отделение «Эммауса». Моя лодка была пришвартована восемью ступеньками ниже. Рыбацкая лодка – плоскодонка, которую я купил у Онорины, моей соседки. Хижину я унаследовал от родителей. Это было все их богатство. А я был единственный сын.

Мы приезжали сюда по субботам, всей семьей. Подавались большие блюда с макаронами в соусе, с фаршированным рулетом и мясными биточками, сваренными в этом соусе. В комнатах стояли запахи помидоров, базилика, чабреца, лаврового листа. Под громкий смех передавались из рук в руки бутылки розового вина. Трапезы всегда заканчивались песнями, сперва теми, что исполняли Марино Марини, Ренато Каррессоне, потом народными. Под конец неизменная «Санта Лючиа», которую пел мой отец.

После этого мужчины садились играть в белот на всю ночь. Играли до тех пор, пока один из них не приходил в ярость и не бросал карты. «Fan! Придется ему сейчас пиявки ставить!» – кричал кто-нибудь, и веселье вспыхивало по новой. На полу стелили матрасы. Кровати становились общими. Мы, дети, спали в одной постели, лежа поперек. Я клал голову на уже заметные груди Желу и засыпал счастливый, как младенец. Но видел взрослые сны.

Праздники кончились со смертью моей матери. Отец в Гуд больше не появлялся. Еще тридцать лет назад поездка в Гуд представляла собой целую экспедицию. Надо было сесть на автобус номер 19 на площади Префектуры на углу улицы Армени и ехать до Мадраг де Монредон. Оттуда мы продолжали путь в старом междугороднем автобусе, шофер которого с лихвой превосходил пенсионный возраст. Вместе с Маню и Уго мы туда начали ездить в шестнадцать лет. Мы никогда не привозили девушек. Гуд принадлежал нам, был нашим логовом. Мы свезли в хижину все наши сокровища: книги, пластинки. Мы выдумывали свой мир. Соразмерный нам и по нашему подобию. Мы целыми днями читали друг другу о похождениях Улисса. Потом, с наступлением темноты, молча сидя на камнях, мы грезили о прекрасных сиренах, которые пели «среди темных скал, обдаваемых пеною белой». И мы проклинали тех, кто убил сирен.

Вкус к книгам нам привил Антонен, старый анархист-букинист с бульвара Жюльен. Мы смывались с уроков, чтобы пойти к нему. Он рассказывал нам истории об авантюристах, о пиратах. Карибское море. Красное море. Южные моря… Иногда он замолкал, брал какую-нибудь книгу и читал нам отрывок из нее в знак доказательства того, что он утверждал. После чего он нам дарил эту книгу. Первой был «Лорд Джим» Конрада.

В Гуд мы впервые услышали Рея Чарлза. На старом проигрывателе Желу «Теппаз». Это была пластинка в 45 оборотов с записью концерта в Ньюпорте. «Что сказал» и «У меня есть женщина». С ума сойти. Мы без конца ставили эту пластинку на полную громкость. Онорина не выдерживала:

– Мать честная! – кричала она со своей террасы. – Да вы тут всех нас с ума сведете.

И, опершись кулаками на свои пышные бедра, она пригрозила пожаловаться моему отцу. Я же прекрасно знал, что после смерти моей матери она больше с ним не встречалась, но она пришла в такое бешенство, что мы сочли ее способной на это. Это нас успокоило. К тому же мы очень любили Онорину. Она всегда беспокоилась о нас. Она приходила справиться, «не надо ли нам чего».

– Ваши родители знают, что вы здесь?

– Конечно, – уверенно отвечал я.

– Но почему они не дали вам с собой перекусить?

– Они слишком бедные.

Мы громко смеялись. Она пожимала плечами и с улыбкой уходила. Понимающая, как мать. Мать троих детей, которых у нее никогда не было. Потом она возвращалась с полдником или с ухой, если мы в субботу вечером оставались там ночевать. Рыбу ловил Туану, ее муж. Иногда он брал нас к себе в лодку. По очереди. Это он приохотил меня к рыбалке. А теперь у меня его лодка – «Тремолино».

Мы наезжали в Гуд до тех пор, пока нас не разлучила армия. Мы вместе проходили военную подготовку. Сначала в Тулоне, потом во Фрежюсе, в колониальных войсках, среди капралов со шрамами на лицах и до ушей обвешанных медалями. Уцелевших в Индокитае и в Алжире, но еще мечтавших пойти врукопашную. Маню оставался во Фрежюсе, Уго уехал в Нумеа, а я – в Джибути. После службы мы изменились. Мы стали мужчинами. Искушенными, но циничными. И немного жесткими. Мы не имели ничего. Даже свидетельства о профессиональной подготовке. Не было будущего. Ничего, кроме жизни. Но жизнь без будущего – это было гораздо меньше, чем ничего.

Мы очень скоро смертельно устали от дерьмовых случайных работенок. Однажды утром мы заявились к Куросу, в строительное управление долины Ювоны по дороге в Обань. Настроение у нас было дрянное, как и всякий раз, когда требовалось ишачить, чтобы поправить дела. Накануне мы все свои деньжата просадили в покер. Нам пришлось рано встать, сесть на автобус, ловчить, чтобы не платить за проезд, стрельнуть у прохожего сигарет. И вправду каторжное утро. Грек предложил нам 142 франка 57 сантимов в неделю. Маню побледнел. Он не смог проглотить не столько этот ничтожный заработок, сколько эти 57 сантимов.

– Вы уверены в 57 сантимах, господин Курос?

Хозяин сначала посмотрел на Маню так, словно тот был круглый идиот, потом на Уго и на меня. Мы знали нашего Маню. Ясно, что мы не с того начали разговор.

– Ни 56, ни 58 или даже 59, а? Точно 57? Пятьдесят семь сантимов?

Курос подтвердил, ничего не понимая. Он считал, что это хорошая ставка – 142 франка 57 сантимов. Маню влепил ему пощечину резкую и очень сильную. Курос упал со стула. Его секретарша вскрикнула, потом завопила. В кабинет ворвались какие-то парни. Началась драка, но не в нашу пользу. Вплоть до прибытия полиции. Вечером мы решили, что пора со всем этим кончать, что надо заняться серьезными вещами. Работать на себя. Вот что требовалось. Может быть, мы сумеем снова открыть книжную лавку Антонена? Но денег на это у нас не было. Мы нашли себе дело – совершить налет на ночную аптеку. Табачный киоск. Заправочную станцию. Мысль заключалась в том, чтобы подсобрать немного деньжат. Стибрить что-нибудь – это мы умели. Книги у Такюсселя на Канбьер, пластинки у Рафаэля на улице Монгран или даже шмотки в «Главном магазине» или в «Дамах Франции» на улице Сент-Ферреоль. Это было какой-то игрой. Но совершать налеты, вот этого мы делать не умели. Пока. Мы этому быстро научились. Целыми днями мы вырабатывали нашу стратегию, искали идеальное место.

Как-то вечером мы собрались в Гуд по случаю двадцатилетия Уго. Майлз Дейвис играл «Rouge». Маню достал из своей сумки пакет и положил перед Уго.

– Вот тебе подарок.

Это был автоматический пистолет калибра 9 миллиметров.

– Где ты его откопал?

Уго смотрел на оружие, не смея к нему прикоснуться. Маню расхохотался, потом снова сунул руку в сумку и вытащил другое оружие – «беретту» калибра 7,65 миллиметра.

– С этим мы при полном параде. – Он посмотрел на Уго, потом на меня. – Я смог достать только два. Но это неважно. Мы входим, а ты ведешь тачку. Ты остаешься за рулем. Следишь, чтобы мы не влипли. Но никакого риска нет. Начиная с восьми часов, это место – пустыня. Аптекарь – старик. И он один.

Это была аптека. На улице Труа-Маж, маленькой улочке поблизости от Канбьер. Я был за рулем «пежо 204», которую утром украл на улице Сен-Жак у буржуев. Маню и Уго надвинули по самые уши морские береты и по самый нос повязали платки. Они выскочили из машины так, как мы видели это в кино. Тип сначала поднял руки, потом открыл выдвижной ящик-кассу. Уго забирал деньги, тогда как Маню угрожал старику «береттой». Через полчаса мы чокались в баре «Пеано». За нас, настоящих ребят! Мы поставили выпить всем в баре! Мы захватили тысячу семьсот франков – большую по тем временам сумму, равную двухмесячному заработку у Куроса, включая сантимы. Это оказалось проще-простого.

Вскоре денег у нас были полные карманы. Можно было сорить ими, не обращая внимания на расходы. Девушки, автомобили. Праздник. Ночи мы заканчивали в Эстак, у цыган, пили и слушали их игру на гитаре. У родителей Зины и Кали, сестер Лолы. Теперь Лола появлялась вместе с сестрами. Ей исполнилось шестнадцать лет. Она сидела в уголке, съежившаяся, молчаливая. Отсутствующая. Почти ничего не ела и пила только молоко.

Мы быстро забыли о книжной лавке Антонена. Мы решили, что разберемся с этим позднее, что все-таки будет хорошо немного попользоваться счастливым везеньем. Впрочем, открыть эту лавку было, наверное, не очень удачной идеей. Да и что бы мы на этом заработали? Не бог весть что, учитывая, в какой нищете умер Антонен. Может быть, лучше бар или ночное кафе. Я был с ними. Заправочные станции, табачные лавки, аптеки. Мы прочесали весь департамент, от Экса до Мартига. Однажды даже добрались в Салон-де-Прованс. Я по-прежнему сопровождал их. Но восторг мой значительно поубавился. Как при игре в покер с никудышными картами.

В один из вечеров мы снова совершили налет на аптеку на углу площади Сади Карно и улицы Мери, недалеко от Старого порта. Аптекарь сделал какое-то движение. Завыла сирена. И щелкнул выстрел. Из машины я видел, как аптекарь рухнул на пол.

– Гони, – сказал Маню, устроившись на заднем сиденье.

Я выехал на площадь дю Мазо. Мне казалось, будто я слышу полицейские сирены совсем близко, у нас за спиной. Справа – квартал Панье. Там улиц нет, сплошные лестницы. Слева от меня улица Гирланд, проезд туда закрыт. Я поехал по улице Кэсри, потом по улице Сен-Лоран.

– Ты мудак или кто! Там же крысоловка.

– Это ты мудак! Зачем ты выстрелил?

Я остановил машину у тупика Бель-Мариньер. Показал на лестницу между новыми домами.

– Разбегаемся здесь, пешком. (Уго до сих пор молчал.) Ты в порядке, Уго?

– Взяли около пяти тысяч. Это наше самое клевое «дело».

Маню ушел по улице Мартегаль. Уго – по авеню Сен-Жак. Я – по улице де ля Лож. Но я не присоединился к ним в «Пеано», как это теперь вошло у нас в привычку. Я вернулся домой, и меня вырвало. Потом я стал пить. Пить и плакать, глядя с балкона на город. Я слышал храп отца. Он «вкалывал» за гроши, страдал, но, думал я, никогда мне не быть таким счастливым, как он. Лежа совершенно пьяный на кровати, я перед портретом матери поклялся ей, что, если аптекарь выздоровеет, я стану кюре, а если не выживет, буду полицейский. Что бы то ни было, но клятву я дал. На следующий день я завербовался в колониальные войска на три года. Аптекарь оказался ни мертвым, ни живым, а полностью парализованным. Я просил снова послать меня в Джибути. Там я и видел Уго в последний раз.

Все наши сокровища находились здесь, в хижине. Нетронутые. Книги, пластинки. Но в живых остался я один.

«Я вам приготовила „foccacha“», – написала Онорина на клочке бумаги. Фоккача – это нечто вроде горячего сэндвича с сыром и ветчиной, но из теста для пиццы. А кладут в него все что угодно. И подают горячим. В этот вечер фоккача была с сырокопченой ветчиной и сыром модзарелла. Онорина, после смерти Туану три года назад, каждый день готовила мне. Ей уже исполнилось семьдесят, но готовить ей нравилось. Однако готовкой она могла заниматься только для мужчины. Я был ее мужчиной, и я это обожал. Я сел в лодку, поставив рядом с собой фоккачу и бутылку наливки из белой смородины – «кло будар» урожая 1991 года. Я отплыл на веслах, чтобы не нарушать сон соседей, потом, пройдя дамбу, завел мотор и взял курс на остров Майр.

Мне очень хотелось побыть здесь. Между небом и морем. Передо мной, словно светлячок, простирался весь Марсельский залив. Я перестал грести. Мой отец всегда выбирал весла. Он брал меня за руки и говорил: «Не бойся». Он опускал меня в воду до плеч. Лодка кренилась в мою сторону, и лицо отца было прямо над моим лицом. Он мне улыбался. «Хорошо, да». В знак согласия я кивал головой. Ничуть не успокоенный. Он снова погружал меня в воду. Верно, было приятно. Это было мое первое общение с морем. Мне только что исполнилось пять лет. Я считал, что место этого купания находилось где-то здесь и возвращался сюда всякий раз, если меня охватывала грусть. Так мы стремимся возвращаться к нашему первому образу счастья.

В этот вечер мне было совсем грустно. Смерть Уго встала мне поперек души. Я был подавлен. И одинок. Более чем когда-либо. Каждый год я демонстративно вычеркивал из моей записной книжки с адресами приятеля, допускавшего расистские высказывания. Пренебрегал теми из них, кто больше не мечтал ни о чем другом, кроме как о новой машине или отпуске в Средиземноморском клубе. Я забывал всех тех, кто участвовал в лотереях. Я любил рыбалку и тишину. Любил ходить пешком. По холмам. Пить охлажденную черносмородинную наливку. Из Лагавюлена или из Обани. Причем поздно ночью. Я неразговорчив. Имею собственное мнение обо всем. О жизни, о смерти. О добре и зле. Я безумно любил кино. Страстно увлекался музыкой. Я перестал читать романы моих современников. Но больше всего я ненавидел равнодушных и слабаков.

Это покоряло немало женщин. Но ни одну из них удержать я не сумел. Каждый раз я заново переживал одну и ту же историю. Им было необходимо сразу начать изменять все, что им не нравилось во мне, как только они оказывались на свежих простынях совместной жизни. «Тебя не переделаешь», – сказала Роза, уходя от меня, шесть лет назад. Она пыталась сделать это целых два года. Я сопротивлялся. Успешнее, чем с Мюриэль, Кармен и Алисой. Но ночью я неизменно оказывался перед пустым стаканом и полной окурков пепельницей.

Я пил вино прямо из горлышка. Еще одна из тех ночей, когда я уже не соображал, почему я полицейский. Вот уже пять лет, как меня назначили в Бригаду по наблюдению за районами. В подразделение не имеющих специальной подготовки полицейских, задачей которого было устанавливать порядок в пригородах. Я обладал опытом, хладнокровием и был спокойный парень. Идеальный тип, которого можно послать в самое пекло после нескольких громких промашек полиции. Лахаури Бен Мохамеда, семнадцатилетнего парня, пристрелили во время обычной проверки документов. Антирасистские ассоциации громко протестовали, левые партии мобилизовали свои силы. Зачем все это. Ведь это всего лишь какой-то араб. Нет повода нарушать права человека. Нет. Но когда в феврале 1988 года был застрелен Шарль Доверо, сын шофера такси, город пришел в волнение. Он же француз, черт побери! Вот это настоящая неприятность. Необходимо было принимать меры. Назначили меня. Я отнесся к своим обязанностям, будучи полон иллюзий. Желания объяснять, убеждать. Дать ответы, преимущественно правильные. Помочь. В тот день я начал сдавать, по выражению моих коллег. Все меньше и меньше быть полицейским. Все больше и больше превращаясь в воспитателя уличных правонарушителей-малолеток. Или в «социальную помощницу». Или что-то вроде этого. Я потерял доверие у моего начальства и нажил себе немало врагов. Разумеется, крупных «промашек» больше не было, и уличная мелкая преступность перестала расти, но на «доске побед» особых достижений не значилось: нет сенсационных арестов, нет супер-операции, о которой трубили бы в газетах и на телевидении. Хорошо налаженная рутина.

Многочисленные реформы усилили мою отчужденность. Дополнительных назначений в Бригаду по наблюдению за районами не полагалось. И в одно прекрасное утро я оказался без подчиненных. Их у меня отняли. Бригада по борьбе с уголовной преступностью, Бригада по борьбе с наркотиками, Бригада по борьбе с проституцией, Бригада по борьбе с нелегальной эмиграцией. Не считая Бригады по борьбе с организованной преступностью, которой руководил Ош. Я стал пригородным легавым, от которого ускользали все расследования. Но после службы в колониальных войсках я не умел делать ничего, кроме одного – быть полицейским. И никто не заставил меня заняться другим делом. И я понимал, что мои коллеги правы: я сдавал. Я становился опасным полицейским. Не тем, кто смог бы стрелять в спину хулигана, спасая шкуру товарища.

Автоответчик молчал. Было поздно. Все могло подождать. Я принял душ. Налил себе стакан «лагавюлена», поставил диск Телониуса Монка [5] и прилег с книгой «Приливы и отливы» Конрада. Глаза мои закрылись. Монк продолжал в одиночку.

Глава вторая,

в которой, даже находясь в безвыходном положении, спорить означает еще надеяться

Я поставил свой «рено-5» на стоянке в Патернель. Квартале выходцев из Магриба. Квартал был не самый трудный, но далеко не из лучших. Было только десять утра, а уже стояла удушливая жара. Здесь солнце могло натешиться вдоволь. Ни деревца, ничего. Дома. Паркинг. Пустырь. И вдали море. Эстак и его порт. Словно другой континент. Мне вспомнилось, что Азнавур пел «Не так сурова нищета на солнце». Он, конечно, не заезжал сюда. В эти нагромождения дерьма и бетона.

Когда я внезапно появлялся в пригородных кварталах, мне сразу приходилось связываться с хулиганами, наркоманами и бродягами. Теми, кто стоит вне общества, кто создает напряженность. Кто наводит страх на людей. Не только живущих в центре, но и на тех, кто живет в кварталах. Хулиганы – это подростки, уже погрязшие в преступности. Налетчики, торговцы наркотиками, рэкетиры. Некоторые из них, едва достигшие семнадцати лет, иногда к двум годам отсидки в тюрьме добавляют по нескольку лет «условного осуждения с установлением испытательного режима». Юная шпана, легко пускающая в ход ножи. Опасные ребята. Наркоманы, эти на неприятности не нарываются. Если не считать того, что им часто необходимы деньги и ради них они могут пойти на любую глупость. Это написано у них на носу. Их лица уже свидетельствовали о преступлении.

Пригородная шпана – парни спокойные. Крупных гадостей не делают. Судимостей у них нет. Они зачислены в профтехучилища, но туда не ходят, что устраивает всех: это уменьшает количество учеников в классах, но позволяет получать дополнительные ставки преподавателям. Целыми днями они ошиваются во ФНАКе или у Виржин. Там стрельнут сигарету, тут сшибут сотню франков. Изворотливость, безобидная. Но до того дня, как они начинают мечтать о том, чтобы разъезжать на БМВ, поскольку им осточертело ездить на автобусе. Или их «просветляют» наркотики. И они колются.

Далее следуют все остальные, которых я узнал позже. Тьма сорванцов, примечательных лишь тем, что они родились в Марселе. Но были арабы. Или черные, цыгане, выходцы с Коморских островов. Лицеисты всех классов, временно работающие, безработные, те, кто действует обществу на нервы, спортсмены. Их юношеский возраст был словно ходьба по натянутому канату. С той разницей, что они имели все шансы на то, чтобы сорваться. Куда? Это уже была лотерея. Никто этого не знал. Стать уголовником, хулиганом, наркоманом. Рано или поздно они это узнают. Хотя для меня это всегда оказывалось слишком рано, для них – слишком поздно. Пока они попадались из-за пустяков. Проезд без билета в автобусе, драка при выходе из коллежа, мелкая кража в супермаркете.