Текст книги "Гармония"
Автор книги: Жан Фрестье
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 7 страниц)
– Несомненно. Но только ты грезишь. Не надо. Пока не надо.
– Это просто ужасно.
– Я знаю. Когда усталость достигает крайних пределов, то «это» пробуждается в нас со страшной силой.
– Ну и какое средство против этого?
– Попозже. А сейчас погрузись в сон, закрой глаза, представь себе, что я сейчас в тебе или ты во мне, что одно и то же.
Гармония поджала к животу колени, закрыла глаза и заснула так быстро, что у Вальтера возникло ощущение, словно он увидел, как в колодец упал камень. Она спала с приоткрытым ртом и слегка посапывала. Он провел пальцем по ее бровям, как бы разглаживая их, но она не шевельнулась. Он зажег сигарету и лег на спину. На душе у него было радостно, он чувствовал себя победителем. "Какой смысл брать то, что тебе дают? – размышлял он. – Есть в этом какая-то банальность, хотя и прелестная, но все-таки банальность, формальная в своей обыденности". И тут же сам удивился своим мыслям. Слово «любовь», даже если он и любил, ему не нравилось из-за той неизбежной в конце концов зависимости, которую оно влекло за собой, а что может быть более ужасного, более похожего на смерть, чем ставшее привычным наслаждение? Он относился с недоверием к удовольствию, потому что то, что не может длиться долго, не имеет ценности. Ему казалось, что, дабы привязать людей друг к другу, нужно было бы изобрести некое иное благо, лежащее как раз где-то на полпути между нежностью и удовольствием. А может быть, именно этим благом он и наслаждался сейчас, когда, повернувшись слегка набок, смотрел на Гармонию, более чем прекрасную, восхитительную; принадлежащую и вместе с тем еще не принадлежащую ему; более чем суженую; уже отдавшуюся и еще не взятую. Он не мог придумать ничего нового. В тридцатилетнем возрасте уже доподлинно известно, что окончательного решения у тысячу и еще один раз обсужденной проблемы нет. А вот глядеть на то, что тебе принадлежит и что ты любишь, можно бесконечно. "Я могу, – размышлял он, – делать все: разбудить ее, раздеть, взять, и мне поможет то, что она испытывает ко мне огромное влечение, активное и нежное, здесь мы с ней на равных. Я не оказался бы тут совратителем. Это было бы не украдкой полученное удовольствие, а заполнение вакуума, который ждет от меня хоть на несколько дней абсолютного счастья, вакуума, который, будучи заполненным, станет в свою очередь дарить счастье. Однако в этой области созидание является одновременно разрушением. Нет ничего лучше, чем желание и эта дружба, которые сплотили нас в едином усилии, потому что мы вместе действовали и вместе пережили один и тот же кошмар. Сейчас мы – проклятые души, обитающие в аду и встретившиеся на углу лабиринта. Это как раз и есть встреча людей, всю жизнь стремившихся встретиться, и такое не может больше повториться. Это, значит, был я, а это, значит, была ты. А потом это будем уже мы, и мы будем вспоминать испытанные нами вместе беды, чтобы придать нашему воссоединению особую остроту и яркость".
Очаровательная Гармония сложила вместе ладони и подтянула оголившиеся коленки к животу, который у нее одно время так сильно болел. Сандалии слетели с ее ног, белые носки благонравной девочки собрались гармошкой, а сдвинувшаяся набок голубая шапочка приоткрыла короткую прядь черных волос. Ее халат, на котором четко выделялись следы крови, оставался застегнутым до подбородка. Детский ротик стремился к жизни, ноздри трепетали. На лбу проступило несколько капелек пота. Она вся была во власти сна. За плотной сеткой изогнутых ресниц глаза ее, вероятнее всего, закатились, как у тех многих покойников, чьи веки ей довелось прикрыть своими длинными потемневшими пальцами, ощущая при этом жалость, безразличие, а главное – неуязвимость, чтобы иметь возможность заниматься профессией, которая более, чем любая другая, требует неуязвимости. Для Вальтера не было тайной, что именно он в ней любил: ее умение жить и действовать согласно правилам, которые внушили ей те, кто ее воспитывал. Она двигалась по каким-то своим рельсам, но двигалась изумительно, и в этом проявлялась ее изумительная женственность. Такому скептику, как он, было бы трудно никогда не разочаровывать ее.
Он вытянул свои длинные ноги, поднял их одну за другой вверх. Недолгий отдых придал ему сил; желание уснуть, одно время багровым солнцем раскалявшее ему изнутри голову, теперь покинуло его, уступив место спокойному рабочему рвению, требовавшему сдержанных и упорядоченных жестов. Он в последний раз отправился на обход своих пациентов, методично осматривая их и делая записи для своего сменщика. Седьмой не спал и вроде бы дышал легко, удовлетворенно покачивая головой под резиновой маской, обеспечивавшей ему слабый, но постоянный приток кислорода. Вальтер разбудил девятого, у которого все, похоже, было в порядке, но нужны были цифры, и он возобновил свои маленькие маневры: термометр, давление, пульс, прослушивание грудной клетки. Одиннадцатый уже страдал, и это было только начало. Если здраво взглянуть на ситуацию, то можно было бы впрыснуть ему в вену смертельную дозу какого-нибудь наркотика, но так не делалось. Вальтер позволил себе дать ему несколько чайных ложечек воды, что уже было нарушением правил. Он ускорил вливание ему физиологического раствора в надежде хоть немного смягчить жажду. Он заметил во взгляде больного дрожащий огонек – признак благотворной лихорадки, которая, достигнув определенного уровня, явится обезболивающим средством. До восьми часов оставалось совсем немного.
Вальтер пошел дожидаться Грина в центральной аллее, у входа в сортировку. Солнце стояло уже высоко; день обещал быть ясным и жарким. Жаворонки выполняли в небе свой маленький номер с замиранием на месте. Весь госпиталь казался погруженным в тяжелый утренний сон. Почти ничто в этот час ни на дороге, где лишь изредка проезжали то какая-нибудь одинокая санитарная машина, то грузовик, ни в аллеях, где несколько человек с обнаженными торсами умывались над ведром, не напоминало о войне. Зенитная батарея, располагавшаяся на холме с той стороны дороги, уехала. От нее остались лишь какие-то разбросанные, неразличимые на расстоянии предметы: вероятно, гильзы от снарядов, пустые бидоны, куски брезента – деревенская площадь после закрытия ярмарки. А на месте батареи уже возводился крошечный цирк, состоящий из дюжины палаток, принадлежащих, как понял Вальтер, хирургическому подразделению один-тридцать шесть. Слышался стук кувалд по деревянным колышкам и восклицания "и-раз!" людей, поднимавших на шестах тяжелый брезент.
Бодрой походкой с улыбкой на лице подошел Грин. Широким жестом руки Вальтер показал ему на изменения во внешнем облике лагеря, который еще вчера казался им таким же вечным, как скалы в горах.
– Да, – сказал он, – ощущение непривычное. Думаю, что нам осталось недолго здесь плесневеть.
– Ты видел вновь прибывших?
– Мельком, они спят.
– Ясно, но нужно, чтобы они проснулись. Давид потребует свою кровать.
– А ты?
– Я? Я погуляю. Спать мне не хочется. Я даю себе отпуск.
Они прошлись немного по центральной аллее. Вальтер, вытащив из кармана записи, объяснял:
– Тебе не придется сегодня потеть. У тебя один в хорошем состоянии, один – в среднем и один – в очень плохом. К тому же есть все шансы, что днем ты передашь их подразделению один-тридцать шесть.
Он подробно изложил весьма простую ситуацию, сложившуюся во время его дежурства.
– Вот видишь? – сказал Вальтер. – Ничего такого, что могло бы тебя удивить. Мы поем все время одну и ту же песню. Пока твои девушки подойдут, я разбужу своих.
– Боже мой, ну и надышали вы тут углекислоты, – пробормотал Грин, входя в палатку.
– А это все мои девушки, черт побери.
Он тряхнул Джейн, сделавшую совершенно круглые глаза, потом подхватил под мышки Гармонию и сразу поставил ее на ноги.
Подошли Сьюзен и Мона, медсестры Грина. Началось то же мелькание голубых халатов, что и накануне: одни надевали их, другие снимали, только на этот раз как-то медленнее.
– Ну, от переутомления мы сегодня не умрем, – сказала Сьюзен, удивившись количеству пустых коек.
– Это внесет в вашу жизнь некоторое разнообразие, – ответил Вальтер. Он подталкивал вперед двух своих оторопевших девушек: толстую и тонкую. Выйдя наружу, они заморгали глазами от ударившего им в лицо солнечного света.
– Мы вас оставляем, Джейн, – сказал Вальтер.
– Мы с Гармонией пойдем искупаемся и совершим небольшую прогулку, чтобы прийти в себя.
– Но, месье, а что я скажу нашей начальнице насчет Гармонии?
– Скажите просто, что она нужна мне, даже что я испытываю острую потребность в ней. А еще вы можете сказать своей начальнице, пусть она катится ко всем чертям, если только среди них найдутся на нее охотники.
Джейн, уже окончательно проснувшаяся, отрывисто рассмеялась.
– Вы правы, веселого вам времяпрепровождения!
Они остались одни.
– Ну что, моя недотепушка, идем купаться?
– Как хочешь.
Она продолжала спать на ходу.
– Пожалуйста, подтяни носки. И поправь шапочку. Я не хочу идти с такой растрепанной девицей.
Она повиновалась, постепенно выходя из сонного состояния.
Они пошли по берегу озера, оставили позади себя последние палатки. Гармония взяла Вальтера под руку, уцепилась за нее, повернула к нему выражавшее покорность, немного припухшее со сна лицо.
– Знаешь, то, что я тебе сказала сегодня ночью… я не передумала.
– Надеюсь.
Они шли еще некоторое время по песчаному берегу, по-прежнему тесно прижавшись друг к другу. На горизонте уже не было никого видно, за исключением трех едва заметных рыбаков в лодке, тянущих сети более чем в километре от них, трех несчастных жителей этой оголодавшей от войны страны, добывавших себе пропитание в воде.
– Ну что, пошли?
Она мгновенно разделась и побежала к озеру, сверкая своими аккуратными ягодицами. Потом они бросились друг к другу, почти по грудь в воде, изголодавшиеся и обезумевшие.
– Вот видишь, оказывается, мы водяные животные, – сказал Вальтер.
Она раскрылась в воде, повиснув у него на шее и обхватив его ногами. Он взял ее очень спокойно. Поддерживавшая их вода была прохладна, и от этого на маленьких грудях Гармонии образовались пупырышки, но рот у нее был горячий, как костер, и лоно тоже пылало. Так они утолили свой первый голод. Она сразу развеселилась. Они немного поплавали, помыли друг друга с помощью куска мыла, который Вальтер захватил с собой в кармане белой гимнастерки. Они улеглись на плащ-накидку Гармонии, подставив тела солнечным лучам. Время от времени он дотрагивался до нее, показывая то на одну, то на другую часть ее тела, и, подражая Красной Шапочке, спрашивал:
– А зачем тебе такие прекрасные белые зубы?
– Чтобы лучше кусать тебя, мой милый.
– А зачем тебе такие красивые ноги?
– Чтобы лучше бежать за тобой, мой милый.
И они заливались веселым смехом.
– Боже мой, – сказал Вальтер, – какие же мы глупые.
– Это так здорово – быть глупыми.
Потом уже он стал Волком, а она – Голубой Шапочкой, и он снова съел ее на синей медсестринской накидке.
– Черт, мы же забыли взять с собой что-нибудь поесть, – сказал он.
– Зачем нам еда?
– У меня была идея, просто пришло вдруг в голову устроить что-то вроде пикника. Вылазку на природу. Давай прогуляемся немного.
Они оделись. Поскольку было жарко, она положила шапочку в карман халата, и ее не очень длинные каштановые волосы развевались на ветру. Вальтер нес накидку, свернув ее и перекинув через согнутую в локте левую руку.
– Теперь я знаю, – сказал он, – зачем вам дают в качестве формы эту просторную штуку.
– Конечно же чтобы заниматься любовью.
– И ты часто ею пользуешься?
– Было как-то уже очень давно, – ответила она, слегка потупив голову.
Вальтеру подумалось, что она совершенно очаровательно краснеет – словно загар вдруг на мгновение проступил у нее на лице. Он воздержался от следующего вопроса. Берег, который на территории госпиталя поднимался полого, тут, подальше от озера, оказался более крутым. Здесь было больше деревьев, по-летнему ярко зеленеющих кустов и деревьев. Они не очень пострадали от артиллерии. Молодые люди стали карабкаться наверх, решив, что там вид будет красивее, но вскоре растительность закрыла от них озеро. Это было очень дикое место с зарослями колючего кустарника и покрытыми густой листвой приземистыми корявыми дубами, между которыми появлялось все больше красной скальной породы.
– Не боишься, козочка?
– Пока нет.
– Ну тогда давай поднимемся еще выше.
Оглядывая окружающий ландшафт, Вальтер понял, что им будет нелегко добраться до дороги, которая тремя километрами южнее проходила рядом с госпиталем. Скорее всего почти сразу за госпиталем дорога поворачивала на восток, чтобы обогнуть эту высокую скалу, о размерах которой издалека трудно было судить просто потому, что ее не было видно, а на самом деле она была чем-то вроде уступа, продолжением горы, возле которой они располагались в течение долгого времени, перед тем как перебраться на небольшую равнину у озера. Вся эта область, в сущности, была не чем иным, как сетью узких, вытянувшихся на запад долин, огибаемых извилистыми дорогами, – настоящий капкан для наступающей армии и невиданный шанс для обороняющихся, имеющих возможность разбиться на мелкие группы и устраивать засады, отступать в несколько приемов или оставлять легкие укрепления, эти твердые орешки, позволяющие держать круговую оборону.
– Видишь ли, – неожиданно сказал Вальтер, мне бы надо было стать военным. У меня хорошее чувство ориентировки на местности.
И он рассказал Гармонии, по-прежнему висевшей у него на руке, как в самом начале кампании, когда он с несколькими товарищами отбились от своего взятого в клещи и жестоко атакуемого подразделения, ему удалось избежать почти верного плена, использовав рельеф местности: ручейки, волнистые складки виноградника, маленький лесок.
– Ну и что, – сказала она, – это совсем нетрудно. Все мы когда-то играли в прятки. Так что когда по-настоящему перепугаешься, то найдешь какой-нибудь выход.
– Возможно. А вспомни-ка: когда мы прибыли на берег озера, в первый день вокруг нас со всех сторон было то, что ты приняла за полевую артиллерию, а на самом деле оказалось гаубицами. И действия, которым они оказывали поддержку, скорее всего развивались именно здесь.
– Тогда зачем мы поднимаемся?
– А почему бы не подняться? Тут очень красиво, ты не находишь? Только несколько деревьев срезано осколками. И почему бы не посмотреть, что делается вокруг и в чем мы тоже принимаем участие?
И действительно, природа, похоже, полностью восстановила свои права на обладание этими местами. Здесь пели птицы, зеленела трава, а воздух был напоен чудесной прохладой. Они вышли на небольшую поляну. Ее со всех сторон закрывала растительность. Но только вот почему именно на этой поляне война оставила столько следов? Можно было подумать, что тут вершилось окончательное сведение счетов. Почва была усеяна пакетами из-под бинтов, боеприпасами, солдатскими ранцами, патронташами, винтовками, как правило, без затворов (но Вальтер знал, что, пошарив немного в кустах и сличив выбитые на стали номера, это оружие можно было бы привести в полную боевую готовность). Скорее всего на этом оголенном пространстве собрали, щедро раздавая пинки, и разоружили группу пленных солдат в замаскированных ветками касках, вынужденных использовать эти скалы в качестве последнего редута. Их обошли с тыла, и им не оставалось ничего иного, как поднять руки вверх, предварительно попытавшись, кто успел это сделать, привести в негодность свое оружие. Вид поляны был не из радостных.
– Сейчас набредем на каких-нибудь покойников, – с грустью в голосе сказала Гармония.
Уже не раз весной, а потом летом, почувствовав ни на что не похожий запах, они обнаруживали во время своих прогулок трупы, которые оказались скрытыми кустами или канавой от глаз похоронных команд. Один раз в горах они наткнулись на вереницу пленных, которые с завязанной носовыми платками нижней частью лица, окруженные плотным кольцом вооруженных охранников продвигались вперед в туче мух и несли на простынях, держа их за углы, чьи-то зловонные останки. В тот день Гармония всплакнула – не из-за покойников, а из-за пленных. Вальтеру пришлось успокаивать ее. "Это дурная работа, но кто-то ведь должен ее делать. А кто? Ты? Я? А почему не они? Быть в плену ужасно, но ты видела – их никто не бил". Незадолго перед тем ему довелось увидеть, как один штатский смахнул рукой с перил в реку котелок, куда едва успел окунуть ложку военнопленный, занятый на работах по разминированию моста, и эта картина все еще стояла у него перед глазами.
– Не спуститься ли нам? – спросила она.
– Ты что, боишься встретить вражеских солдат? Да ты только посмотри на нас.
Стоя перед ней, он широко развел руки, как бы демонстрируя свою белую, как у пекаря, униформу, только с короткими рукавами, или как у официанта в каком-нибудь шикарном экзотическом баре.
– Ну кому мы с тобой нужны? – добавил он. – Не ходить же мне с винтовкой на плече, как ты думаешь?
– С винтовкой не с винтовкой, а хотя бы с гранатой, – неуверенно сказала она. – Война все-таки.
– Ну ладно. С гранатой.
Вальтер поискал в траве. Гранат там хватало. Он не без опаски подобрал пару, проверил, хорошо ли в них сидит чека, и сунул в карман. Он понял, что Гармония действительно боится. Если хорошо поразмыслить, то такого рода прогулки – не самое подходящее занятие в день заключения любовного союза. Они решили спуститься обратно по своим следам или рядом с ними.
– Ты понимаешь, – щебетала Гармония, осмелев и не боясь теперь вообразить самое худшее, – измотанные, злые солдаты, которые давно не видели женщины, такие способны на все.
Она опять взяла Вальтера под руку.
– Какой ужас! Ты только представь себе, что они насилуют меня прямо здесь, у тебя на глазах. Каково бы тебе было?
– Да, – ответил он, чуть подумав, – это был бы совсем не пикник. Хотя если бы они ограничились только этим… Само по себе это не так уж страшно. Единственное, чего я не смог бы перенести, так это если бы они сделали тебе больно.
– Мне бы и было больно, дурачок. Только, может быть, не между ног, а вот здесь, у меня в груди. Ты что, не можешь понять этого? Это все-таки странно: ты самый большой моралист из всех знакомых мне людей, а всегда уходишь от неудобных для тебя мыслей с помощью разных материальных соображений.
– Может, ты и права в том, что касается моего характера, – ответил он. – Но только не будешь же ты мне говорить, что любишь меня.
– Я не буду тебе этого говорить, потому что знаю, что тебе это не понравится. Но ты ведь не станешь запрещать мне испытывать чувства, какие мне нравятся. У тебя нет возражений?
– Никаких. Мне нравится быть с тобой, работать вместе с тобой, заниматься с тобой любовью.
Но я терпеть не могу точных определений, они все убивают.
– Посмотри, как здесь красиво, – сказала она, чтобы сменить тему разговора, – какие замечательные кусты, а эти поздние цветы на них, а деревья будто с лакированными листьями. Просто фантастика для таких, как мы с тобой, кому приходится проводить дни и ночи взаперти с больными. Перемена обстановки – это невероятное удовольствие. Но при этом сделаю тебе признание, которое наверняка покажется тебе глупым. Я все-таки люблю ту жизнь, которую мы ведем, и у меня такое ощущение, что по-другому я уже и не смогла бы жить. Я часто боюсь, устаю дальше некуда, у меня часто опускаются руки, иногда становится очень грустно, но это – как наркотик.
– Черт возьми, это так хорошо известно. Когда включаешься полностью в работу, какой бы абсурдной она ни была, в конце концов это тебя совершенно оболванивает. Таково действие ради действия – самый лучший способ не оставаться наедине с самим собой. И еще – таким образом обретаешь иллюзию, что ты чем-то полезен.
– Это не иллюзия.
– Все в какой-то степени иллюзия.
Он остановился, потянул носом воздух. По правде сказать, это был даже не запах, скорее интуиция. Ветер дул с суши в сторону озера, по направлению к которому они неторопливо спускались, помогая друг другу отводить в сторону ветки или преодолевать каменистые препятствия. И все же он почувствовал, что это не иллюзия.
– Подожди меня немного здесь. Никуда не отходи.
– А что такое?
– Надо кое-что посмотреть. Жди меня здесь.
Он пробрался сквозь густую лесную чащу и вышел к небольшой прогалине, которая там, где начинались заросли кустарника, заканчивалась широким плоским камнем в форме стола, приблизительно на полметра возвышавшегося над песчаной почвой. Сначала он застыл в недоумении, потом им овладела ярость, от которой у него даже помутилось в голове. "Сволочи!" – сквозь зубы прошептал он. Распростертый грудью на камне и прижатый к нему правой щекой, перед ним на коленях стоял совсем молодой солдат вражеской армии.
Горло его было перерезано от уха до уха. Вытекшая кровь черноватой лужицей с бордовым отливом запеклась на камне, и над ней черной тучей кружились мухи. Штаны его были спущены до земли. На ногах тоже застыл ручеек крови. В задний проход ему вонзили почти по самую рукоятку одну из тех коротких лопаток, которые иногда входят в снаряжение саперов. Вальтер смотрел на этого молодого парня с бледным лицом, местами уже тронутым тленом, с открытыми глазами, в которых застыло страдание. Ужасная картина, а что было до того? Что ей предшествовало? Чтобы представить себе это, богатого воображения не требовалось. Однако Вальтер понемногу успокоился. Не секрет, что война состоит также и из этого. "В этом мире ни от чего нельзя себя застраховать, – размышлял он. – В детстве меня пытались уверить в противном, внушить, что я живу в устойчивом обществе с незыблемыми законами, которые создаются добродушными государственными деятелями, открывателями выставок, людьми миролюбивыми, хотя, возможно, и не отличающимися нравственной чистоплотностью. Все это ложь. Случиться может все, что угодно, и нет ничего, что было бы абсолютно незаслуженным. Самая ужасная смерть где-то смыкается с самой благочестивой смертью. И неважно, есть ли какие заслуги, или никаких заслуг нет. Есть ли мораль, или ее нет. В конечном счете все сводится к скотской истории, смысл которой мы совершенно сознательно утратили".
Он отошел в сторону, снова пробрался сквозь заросли. Гармония сидела прислонившись спиной к дереву. Она показалась ему в этот момент необыкновенно красивой и юной; увидев ее такой, он словно выпил одним махом большой бокал какого-то крепкого напитка. Одновременно ему подумалось, что то, что называется красотой, очень и очень неоднозначно. Хотя все-таки лучше сохранять в себе это опьянение, поскольку это настоящее чудо – упиваться Гармонией, которая, к счастью, существовала и которая доставляла радость всем органам чувств одновременно. При взгляде на нее он, конечно, ощущал и страх, что счастье это вот-вот исчезнет, – страх, который заставляет людей закрывать ставни, превращать двери в баррикады, погружаться в иллюзию мнимой безопасности. И он будет играть с ней в эту игру хотя бы для того, чтобы пройти вперед еще на один шаг, чтобы немного отдалиться от этого маленького театра ужасов.
– Что случилось? – спросила она.
– Ничего. Один убитый. Сколько мы с тобой их видели. Пошли вниз. Уже много времени.
– У тебя такое странное лицо. Что там было?
– Говорю же тебе – ничего. Просто иногда мне это зрелище становится невыносимым.
И, как бы желая забыть о только что увиденной картине, он стал рассказывать ей про одну более давнюю драму, свидетелем которой он оказался незадолго до того, как они встретились. Случайно оставшись без дела и наслаждаясь этим необычным отдыхом, он получил распоряжение главврача присутствовать на казни близ деревни Б. двух человек, осужденных военными властями. Эти двое гражданских воспользовались наступлением противника, чтобы совершить разбойное нападение на одну стоящую на отшибе ферму. Они изнасиловали дочку хозяина, а ее отцу слегка поджарили ноги, чтобы узнать, где у того спрятана кубышка.
– Понимаешь, почти ничего особенного. Вполне заурядная мерзость. И все было решено очень скоро. В двенадцать часов их осудили, а в четыре уже расстреляли. При этом я должен был надеть белые перчатки (такое существует правило) и констатировать их смерть. Назидания ради с помощью барабанного боя созвали всю деревню, и люди пришли. Они образовали квадрат позади расстрельной команды. Так представь себе, я до самой последней секунды не верил, что приговор будет приведен в исполнение. Мне казалось, что я нахожусь в кино. И это действительно произошло совсем как в кино. Вкопали столбы. Построили расстрельную команду. Потом привели тех двух типов, которые заметно дрожали. Один из них был высокий, другой – низенький. Первый держал второго за руку. А я говорил себе: вот сейчас все остановят и скажут, что это была шутка. Всерьез я стал воспринимать происходящее, когда увидел, что два моих разбойника почти не могут шагать. Можно было подумать, что у них на ногах тяжелые цепи, но цепей не было: просто им, совершенно здоровым людям, тяжело было идти на казнь. Лилиан там тоже была, она тебе подтвердит. Она была так же, как и я, удивлена, что их все же умертвили, тех двоих парней. Вот видишь, а мы из сил выбиваемся, чтобы спасти людей, которые вовсе не стоят того. Расстрелять людей вот так, совершенно хладнокровно – это произвело на меня сильное впечатление. По существу, я стал соучастником в действии, совершенно противоположном тем, которые я должен совершать каждый день. Тот случай врезался у меня в память на всю жизнь.
– Я тебя понимаю.
– А я себя не понимаю. Как тогда воспринимать эту нашу профессию спасителей? Как солидарность и долг! Это все чертовщина и глупость. А я, идиот, покупаюсь на все это. Почему? Отчего бы это?
Он все больше распалялся.
– Нет, ты не находишь это абсурдным: когда покойники, получившие отсрочку, приговаривают других людей к смерти? И я – один из этих абсурдных людей. Если сейчас мы встретим какую-нибудь из тех отбившихся от армии групп, которых ты так боишься, я, наверное, вполне буду в состоянии бросить в них эту гадость, которая лежит у меня в кармане. А давай попробуем, что из этого получится, взорвем одну.
– Успокойся, прошу тебя, – сказала она. – Что с тобой? Что случилось?
– Ничего, если не считать того, что я идиот, который никогда и ничего не понимает, никогда. Ложись.
Он вытащил гранату из кармана.
– Умоляю тебя, не делай этого.
– Ложись, я тебе говорю, это пустяки, просто петарда. – Он выдернул из гранаты чеку. – Да ложись же ты, черт возьми!
Она легла и прижалась к земле. Он бросил гранату поверх деревьев, бросил нелепо, словно теннисный мяч. Последовавший через три секунды взрыв оказался не таким громким, как предполагал Вальтер, зато было хорошо слышно, как свистят осколки, вероятно разлетавшиеся с достаточной скоростью, чтобы поразить любую встретившуюся у них на пути плоть.
Он усмехнулся, пожал плечами.
– Время от времени нам нужно разыгрывать сцены из комедии, только из другой комедии, а не из той, что заставляет нас играть наша чистая-пречистая совесть.
Его выходка позволила ему расслабиться. Он помог Гармонии встать, на мгновение задержав ее в своих объятиях, целуя ей щеки, губы, шею.
– Боже, как от тебя хорошо пахнет, – сказал он. – Что ты делаешь, чтобы так хорошо пахнуть и быть такой красивой?
Она грустно улыбнулась.
– Что ты делаешь, чтобы я казалась тебе красивой? Вот как нужно ставить вопрос.
Они молча двинулись в обратный путь. После примерно четверти часа ходьбы они увидели блеснувшее между деревьями озеро. Пляж был уже недалеко.
– Ты устал, – задумчиво сказала Гармония.
– Ты не жалеешь себя. Я иногда так за тебя волнуюсь.
– Здесь можно остановиться, – предложил он.
– И даже расстелить твою накидку, и именно потому, что мы устали. Мы бы растаяли друг в друге. Потом поспали бы друг у друга в объятиях. А на остальное наплевать.
– Ты правда хочешь? Значит, я тебе все же немножко нравлюсь?
– Нравишься? Еще бы!
Какими словами можно было бы ответить на эту тревожную страсть? Трава там, где они остановились, была высокой. Они расстелили голубую накидку в дрожащей тени дерева и сделали так, как решили. Она не сняла только своих длинных белых носков. Он знал, что на всю оставшуюся жизнь у него сохранится память о ее хрупком девичьем теле, о ее внезапно обнажившихся ослепительно белых зубах, о словах, застрявших у нее в горле и превратившихся в сдержанные стоны. Потом она уснула, но не так, как утром, когда он велел ей пойти отдохнуть; в ее полуприкрытых глазах какое-то время сохранялось нечто похожее на воспоминание о счастье. Он укрыл ее полой накидки, чтобы она не простудилась. Вальтер не задавался вопросом, каким образом после стольких усилий ей удается держаться наравне с ним, потому что сам он с безумным упрямством, являвшимся побочным продуктом его усталости, решил сдаться лишь в том случае, если перст Божий укажет именно на него. Он решил закурить сигарету, но ему стало противно от табачного дыма, и он загасил ее о траву. Он подумал о седьмом, о девятом, об одиннадцатом, о лежащем на плоском камне парне с перерезанным горлом, о тех двоих, расстрелянных в деревне Б. Нигде нет никакой безопасности. По правде сказать, никто не обязан был давать нам ни жизнь, ни смерть, а самое главное – счастье. Следовательно, нужно все время быть начеку, даже если это и бесполезно, потому что ничего больше не остается и потому что все испокон веков только и занимаются тем, что пытаются уберечь то, что в конечном счете все равно у них отнимут. История мира – это история часовых, история стерегущих, тех, кто стоит за зубцами крепостных стен, бодрствует у постели больного, поддерживает огонь в очаге и порядок в часовне, следит за медленным ростом растений. Вся история – это лишь настороженное внимание, а в результате зубцы оказываются все равно разрушенными, больные умирают, огонь гаснет, часовни превращаются в руины, засуха губит урожаи, и все это повторяется снова и снова, но уже с другими исполнителями.
А потом он подумал о страхах Гармонии, об этих стаях изголодавшихся волков, которые, возможно, бродят где-то поблизости. И ему представилось, как на его глазах разыгрывается сцена. В этой сцене люди говорили на чужом языке, подмигивая друг другу и посмеиваясь. Он видел ее в каком-то ненастоящем сне, где вдруг слышались и слова из его родного языка, такие, например, как "любезная мадемуазель", и он чувствовал, как в грудь ему с силой упирается ствол винтовки. Он видел, как Гармонию прижимают к земле, раздвигая в стороны руки и ноги, и как она яростно мотает головой, тщетно выражая таким образом свое несогласие, а сам он присутствует при всем этом, видит, как берут то, что отныне он считал своим единственным достоянием, и не может ничего сделать. Только что, расстегивая ее халат, он сказал Гармонии: "Понимаешь, в любви хорошо хотя бы одно: всегда имеешь при себе то, чем она удовлетворяется; это и недорого, и дается как бы в довершение ко всему остальному". А оказывается, даже это может быть украдено. Во сне, который, несмотря на все усилия, хватал его одновременно и за волосы, и за ноги, он стал добычей воров. В меньшей степени, чем Гармония, а, впрочем, в меньшей ли? Добычей ведь является и человек, у которого отнимают то, что он любит. Он дергался, ругался, умолял, поминал Бога, этого злого вора, бандита из бандитов, который решает, не давая никаких объяснений, самого изощренного из всех тиранов. "Я понимаю, – размышлял или грезил Вальтер, – почему в его честь жгут свечи и курят благовония, почему его стараются веселить и отвлекают его внимание, принося ему в жертву черных кур и баранов. Он, наверное, страшно скучает, причем постоянно. Вот люди и стараются его развлекать, опасаясь, как бы он не нахмурил брови". Ему показалось – значит, то и в самом деле был сон, – что он находится в одном из тех огромных сооружений, которые строятся во славу высшего существа. Солдаты, одетые в лохмотья, лишившиеся конечностей, исходящие кровью, размашистыми ударами молотков прибивали к стенам поминальные доски, на которых везде была одна и та же надпись: "В память о Гармонии". Они вбивали гвозди все быстрее и все больше суетились. От стука молотков у него уже раскалывалась голова. Кое-кто из работавших, глупо хихикая, стал проявлять какую-то нездоровую, таящую в себе опасность инициативу. На досках, которые они теперь прибивали, было написано: "В память о пипке Гармонии", "В память о прелестной попке Гармонии". Это были взрывоопасные доски, которые нужно было прибивать осторожно, но безумцы не понимали этого и били своими молотками, как глухие, как настоящие сумасшедшие. Вдруг ужасный взрыв сотряс здание. Вальтер вскрикнул и скорчился на земле. И тут же посмотрел налево. Гармония спокойно спала, подобрав ноги, укутанная в свою просторную накидку. Она повернулась во сне набок, и щека ее покоилась на траве. Озеро казалось теперь более темным, солнце было уже не в зените.
