Текст книги "Битва при Пуатье"

Автор книги: Жан Девиосс

Соавторы: Жан-Анри Руа
сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 18 страниц)

Скоро и роль Карла Мартелла была сыграна, как мы знаем, в 739 г.; и упоминавшиеся выше хроники и анналы, а также Павел Диакон рассказывают нам о последнем походе майордома. На это раз его гнев снова навлек на себя Прованс. Герцог Маурон, этот уже знакомый нам арльский патриций, после тщательной подготовки снова встал во главе значительной партии. Он не сложил оружие и снова привел в Септиманию сарацин. Усиленные новыми войсками, прибывшими из Испании, они начали свои вылазки на противоположный берег Роны.

Карл послал в Прованс новую армию под командованием Хильдебранда, за которым шел по пятам. Авиньон, захваченный Мауроном, был снова отвоеван. Сам патриций, разбитый и обращенный в бегство, укрылся «среди неприступных скал, защищенных морем и горами». Мятежники, прижатые к морю, были с легкостью истреблены. Снова появившись в Марселе, Карл еще раз привел в порядок управление Провансом. Согласно хронике Вердена, в ходе именно этой кампании Карл получил помощь от Лиутпранда, короля лангобардов. Льюис подтверждает: «Только помощь лангобардов с моря не дала майордому потерять Прованс».[185]185
  Naval Power and Trade in Mediterranean, Princeton, New Jersey, 1951


[Закрыть]

Отныне эта страна, как и Бургундия, в полной мере признала власть Карла Мартелла. Помятые сарацины оставили Арль и ушли за Рону. С тех пор они больше не тревожили этих провинций, которым докучали в течение стольких лет.

И псевдо-Фредегар подводит итог этой кампании следующими словами:

«Приобретя всю эту империю, вышеназванный государь Карл вернулся победителем, никто не начинал войны с ним. Вернувшись в страну франков, он заболел в своей вилле Вербери за рекой Исрой».

Глава X
Завещание

В королевстве франков, воссозданном и защищенном от внешних угроз, как будто воцарилось полное затишье. Угнетенная Германия смирилась со своим ярмом. Бавария, Швабия, а также Фрисландия и Саксония покорились и платили дань. Волна спокойствия словно разлилась по великим провинциям «Regnum Francorum» (королевства франков), Австразии, Нейстрии и Бургундии, а обескровленная Аквитания, управляемая Гунальдом, хранила верность. Карл пребывал в покое; возможно, ему недоставало поводов для триумфа, или, что еще более определенно, он пришел в состояние морального упадка, внушенного физическим изнурением.

В 740 г., как пишут хроники, «Карл в мире правил своими государствами и не водил свою армию ни в одну из сторон света». В 741 г. мы уже не наблюдаем той военной суеты, которая кипела в прошедшую эпоху. Воля бойца ослабела; Карл дошел до того, что отказал Григорию III, умолявшего его о помощи против лангобардов.

Но какими знаками почтения и покорности папа сопроводил эту просьбу! Одного за другим он направил к принцепсу франков два посольства, которые, согласно хронике Муассака и Мецским анналам, передали Карлу ключи от гробницы св. Петра и часть его вериг. Это символическое подношение сопровождали богатые подарки. Если бы Карл взял на себя защиту Святого престола от лангобардских армий, то никогда вознаграждение, полученное им за свои военные усилия, не было бы более щедрым и внушительным. Фактически в награду папа обещал Карлу возвести его на место отныне бессильной императорской власти и предложил ему титул римского патриция. И, по-видимому, посланники принесли с собой еще и указ римского сената со сходными предложениями. Во имя народа Рима сенаторы принимали верховную власть Карла над этим городом.

Эта миссия, присланная главой христианского мира, безусловно, представляла собой зрелище, достаточно непривычное для франков. Карл принял посольство с пышностью, прекрасно осознавая почет, оказанный его власти Церковью и римским народом.

Какие причины побудили Карла отказать понтифику в содействии? Его дружеские чувства к Лиутпранду, лангобардскому королю, чьи достоинства он, как утверждают, ценил? Недовольство титулами «патриция» и «консула», которыми его почтили, хотя его власть была поистине королевской, и он бы предпочел именоваться «императором» или «августом»? Нежелание защищать мирские богатства Церкви, которые ему самому случалось присваивать? Вероятнее всего, ослабление его сил, перед которым честолюбие оказалось бессильным.

Таким образом, майордом не оказал никакой помощи Святому престолу, соблюдая строгий нейтралитет между папой и Лиутпрандом. Он ограничился отправкой в Рим посольства во главе с Гримоном, аббатом монастыря Корби, и Сигебертом, монахом из Сен-Дени. Эти два инока доставили понтифику письма, которые не дошли до наших дней. Без сомнения, Карл постарался склонить противников к заключению мира и предложил свое посредничество.

В том же году Карл принял еще одно посольство из Рима и делегацию от своего союзника Лиутпранда, объяснявшую его позицию. Он так и не стал вмешиваться. Заметим лишь, что этот демарш папы указал дорогу его наследникам, которые повели в Италию франкские войска.

Этот отказ стал последним событием политической жизни принцепса франков. Карл умер в Кьерси 22 октября 741 г. Эта дата, которой мы обязаны второму продолжателю Фредегара, вызывает некоторые возражения, хотя эта информация исходит от родного брата Карла Мартелла. Небольшое сообщение рукописи № 10837, анналы Сент-Амана и Петавийские анналы называют другой день – 15 октября. Можно заподозрить их в ошибке; однако некролог Сен-Дени называет днем кончины Карла 16 октября, и вполне возможно, что дата 22 октября в действительности относится к его погребению. Очень вероятно, что смерть его наступила неделей раньше.

Как часто бывает, в этом же самом 741 г. со сцены ушло сразу три великих деятеля этой эпохи: Григорий III, преемником которого через четыре года стал Захария; Лев III Исавр, которому наследовал Константин V Копроним, и Карл Мартелл, завещание которого предполагало раздел королевства, что было в обычае у королей.

Что же касается нас, историков этой короткой эпохи, Карл передал нам прежде всего итоги своей битвы, битвы при Пуатье – отравленный подарок, повод для яростных споров. Какие последствия имела его победа и какую роль отводят разные авторы этому военному столкновению?

Для удобства при обсуждении разделим второстепенные итоги, те результаты, которые никто и не думает отрицать, и главный «результат», то есть спасение Галлии и христианского мира, совершенное Карлом Мартеллом у Пуатье.

Таким образом, прежде всего рассмотрим один за другим все побочные последствия, приписываемые битве.

С точки зрения хронологии первым следствием победы Карла было спасение аббатства Сен-Мартен, которое в результате избежало грабежа и уничтожения. А ведь мы уже видели, какое значение следует придавать этому святому месту, первому в Галлии. Аббатство, сверкающее сокровищами, центр притяжения, не имеющий себе равных, уцелел.

Другим непосредственным итогом, вероятно, было облегчение, испытанное населением, избавившимся от завоевателя, который слишком уж охотно разрушал, мучил и убивал. Разумеется, это непременное следствие всех сражений; тем не менее в данном случае арабская оккупация продолжалась в течение одного долгого года, а жить в постоянном страхе нелегко. После 733 г. и именно по причине битвы при Пуатье жителям Аквитании или Пуату больше никогда не приходилось испытывать на себе разрушительной силы арабских армий. Напротив, это Карл Великий направил свои войска на арабскую сторону Пиренеев. Однако следует заметить, что Аквитания была до крайности истощена вторжением, до такой степени, что после этого периода отмечается резкий спад товарообмена между этой южной провинцией и областями к северу от Луары. Так, можно говорить о полном прекращении добычи и продажи аквитанского мрамора, который распространялся вплоть до Парижского региона. Аббат Лестокуа сообщает нам об этом в своей работе («Последствия сарацинского вторжения на юг Франции»).

Этот вывод не должен заслонить нам последствие, на которое указывается в анналах Санкт-Арнульфа и хронике Фонтанеля: Аквитания была завоевана Карлом. Г. Пертц в связи с этим делает более точные выводы и говорит о временном присоединении Аквитании к Франкскому королевству, смягчая тем самым утверждения аббата де Шона, который заявляет, что битва надолго загасила националистические устремления аквитанцев. Даже если сражение при Пуатье и не положило конец стремлению двух сыновей герцога Аквитанского к независимости, то тем не менее оно изменило военную и политическую позицию Карла Мартелла.

Действительно, после столкновения с арабами мы наблюдаем в поведении принцепса франков перемену, как будто это сражение открыло ему новые перспективы. До 733 г. майордом, целиком находясь во власти страха перед Нейстрией, всегда готовой вспыхнуть, ограничивал поле своей деятельности пространством между Луарой и крайними точками Саксонии и Баварии. После этого времени все пошло совершенно по-другому. Его победа свалила дерево, загораживавшее собою лес. Она окончательно освободила его от страхов и комплексов. Для него она стала обретением подлинной уверенности, освобождением, которое позволило ему задуматься о более честолюбивых устремлениях. Теперь он свободно колесил по всему государству, размеры которого прежде, кажется, подавляли его. Впрочем, при этом Карл, несомненно, также стремился к войне с арабами, как и к восстановлению огромной франкской державы. Он стремился продолжить дело, начатое при Пуатье, дело, которое, кажется, увенчало его лаврами великого полководца. Вот почему, по нашему мнению, знаменитая битва закончилась только в 739 г. Бесспорно, она принесла Карлу славу, которая, выйдя за границы Галлии, окружала его имя даже за Альпами. Действительно, Григорий III обратился со своим призывом не к майордому, ведущему нескончаемые войны и с трудом сдерживающему натиск германских народов. И не как к покровителю Бонифация, а как к новому человеку, одержавшему победу при Пуатье, в Аквитании, в Бургундии и установившему свою власть над берегами Средиземного моря, куда долгое время христианам был путь заказан. Именно к этому государю и только к нему папа мог заставить себя направить унизительное посольство. Эта попытка установления отношений между Карлом Мартеллом и Святым престолом подготовила приход к власти Пипина Короткого, который, желая столкнуть династию Меровингов с трона, не попросил ни совета, ни помощи у народа франков, или своих сторонников, или епископов и магнатов. Он обратился за поддержкой к папе Захарии. И счастье улыбнулось ему, так как, и этим фактом нельзя пренебрегать, битва при Пуатье укрепила позиции Пипинидов как среди равной им австразийской знати, так и среди их собратьев-соперников в Нейстрии.

В этой веренице последствий, которые считаются второстепенными, нельзя оставить без внимания один итог стратегического порядка. Как представляется, битва с арабами продемонстрировала необходимость увеличения конных войск. Впрочем, в дальнейшем ее боеспособность преувеличивалась, пока дело не дошло до той катафрактарной[186]186
  To есть тяжеловооруженной.


[Закрыть] конницы, чье участие в третьей битве при Пуатье, при Нуайе-Мопертюи завершилось для нас так плачевно.[187]187
  Автор имеет в виду битву при Пуатье в 1356 г., когда английские лучники перебили французских тяжеловооруженных рыцарей – Примеч. ред.


[Закрыть]

Таковы результаты события, которое многие считают самым поразительным из всех, что произошли в Галлии со времен завоеваний Хлодвига. Но теперь речь идет о том, чтобы дать оценку мнению, выражаемому рядом историков, которое можно резюмировать следующей фразой Седилло. «Именно здесь, – пишет он, говоря о битве, – решилась судьба Запада». Нужно ли вместе с Диго верить, что это было решающее событие, и утверждать, как Шатобриан: «Это одно из величайших событий истории: если бы сарацины победили, мир был бы исламским».

Во все времена энтузиасты и убежденные приверженцы этого мнения не жалели хвалебных слов в адрес битвы. Анри Мартен, Гизо и Дюкудре вместе с Дегуи-Вюрмзером, аббатом Лельевром, Аното, Малле, Эгреном, Рейно присоединяются к нижеследующему утверждению Левиллана и Самарана: «Это одно из основополагающих событий мировой истории».

Процитировать их всех невозможно, но все они с уверенностью выражают это чувство значимости битвы, чувство, которое для них столь естественно, что они не подвергают его рассмотрению, а просто объявляют как некую истину: «Битва при Пуатье – памятная дата нашей истории» (П. Гаксот).

Стоя на перепутье между этими историками и другими, настроенными более скептически, Зеллер заканчивает свой рассказ об этом сражении гораздо более осторожно: «Это была битва, которая, по мнению одних, спасла Запад и христианскую цивилизацию, а, по мнению других, была лишь эпизодом в этой войне из набегов и выпадов, которой арабы изводили Галлию и Юг». А Анри Пиренн решительно прокладывает путь тем, кто методично старается развенчать то, что они называют мифом. В 1935 г. в своей книге «Мухаммед и Карл Великий» Пиренн написал: «Это сражение не имело того значения, которое ему приписывают. Оно не сравнимо с победой, одержанной Аэцием над Аттилой. Оно отмечает собой конец одного набега, но в действительности ничего не завершает. Если бы Карл был разбит, это сказалось бы только на масштабе грабежа».

Таким образом, Пиренн выразил мнение, которое мы можем пояснить, сформулировав его следующим образом: событие 733 г. у Пуатье обозначило крайнюю точку мусульманской экспансии и начало отступления арабов, но причина этой остановки и перемены никак не связана с тем, что Карл Мартелл победил в самой битве.

Чтобы настаивать на истинности этого тезиса, который в числе прочих поддерживают Лависс, Бремон, Берль, Ру и Жюлиан, необходимо прежде всего опровергнуть всякую значимость этого столкновения, а затем найти глубокие причины, приведшие к тому, что ислам выдохся. Мы уже отмели те доводы, которые часто приводят с целью свести к минимуму роль битвы. Все они, кроме одного, представляются нам негативными. Таким образом, перед нами снова встает вопрос о рукописи № 10837.

Монах-переписчик, автор записей на календаре св. Виллиброрда, не упомянул о битве при Пуатье. Однако он сообщает обо всех важных событиях периода правления Карла Мартелла. Следовательно, напрашивается один вывод: это был лишь малозначительный инцидент, не поразивший воображения современников.

Это соображение не выдерживает серьезной проверки. В действительности ради простоты мы не указали, что в этой рукописи восемь записей, а не четыре. Отбросим вторую и последнюю, которые можно считать позднейшими.

В этих двух записях, как и в третьей, четвертой и седьмой, содержится намек на траурные даты, связанные со смертью Кольха, Плектруды и Карла Мартелла (что, впрочем, не дает нам права заявлять, что кончина Дагоберта III в 715 г., Хлотаря IV в 719 г. или Теодориха IV в 737 г. не имели ни малейшего значения, на том основании, что данный монах о них не упоминает).

Как бы то ни было, кажется поразительным, что три другие записи сообщают, причем исключительно, о сражениях Карла за власть. Здесь речь идет только о поединке между Австразией и Нейстрией и больше ни о чем. Довод, опирающийся на факт молчания монаха, рушится сам собой, тем более что свидетельства современников, о которых мы уже говорили выше, в полной мере отдают должное битве при Пуатье.

Мы не уверены в том, что большее значение нужно придавать другому факту – безмолвию арабских авторов, на которое ссылаются, желая оправдать эту же самую теорию и свести на нет значение битвы. Г-н Готье удивляется тому, что у таких историков, как Ибн Хайан и Ибн эль-Аффиз, имеются лишь очень краткие упоминания об этом сражении, и незамедлительно делает вывод, что: «для них битва при Пуатье была незначительным эпизодом, а не решающим сражением, затрагивавшим дальнейшую судьбу магрибского ислама». Немного поспешное заключение. Наши хроники упрекают за восхваление эпизода, не стоившего этих усилий; однако в анналах аббатства Лорш и Сент-Аман, в Аламаннских и Лаубакских анналах, в анналах аббатства св. Назария и пр. можно видеть такое же сухое упоминание, как у арабских авторов: «732 – Карл сражался в Пуатье с сарацинами в субботний день». Стоит ли делать из этого вывод о том, что данные хронисты не придавали победам Карла большого значения? Впрочем, мы обнаружим, что толковать молчание или принимать без всякой критики утверждения мусульманских историков проще всего. Как кажется, в XIII–XIV вв. они были влиятельными людьми и, как говорят, могли иметь в распоряжении документы в достаточно большом количестве, чтобы проследить историю своего народа. Но эти соображения представляются нам недостаточными, чтобы целиком на них полагаться. Разве нельзя предположить у этих средневековых арабских историков малой толики той пристрастности, которую так охотно приписывают нашим авторам анналов, или частички той этнической неприязни, в которой нас так часто обвиняют? Однако разумнее полагать, что нескончаемые трудности, которые возникли у них вскоре после битвы, затмили ее значение.

Еще утверждают, что этому вооруженному столкновению недостает двух элементов, чтобы относиться к нему серьезно. Г-н Берль, говоря о битве при Пуатье, этой «непризнанной знаменитости», объявляет, что мы не в состоянии установить точное место сражения, и удивляется тому, что на месте этой «вселенской битвы» не было воздвигнуто ни часовни, ни даже простой стелы. Значит ли это, что, как он и заявляет, жители Пуату, франки, вместе с Церковью, не видели необходимости в увековечении события, которое не считали значительным?

В ответ мы предложим ему сравнение этой битвы с другой, хорошо нам известной, – это сражение Хлодвига с вестготами в 507 г.

Ее главными действующими лицами были Хлодвиг, крестник св. Ремигия, которому Григорий Турский приписывает истинную помощь с небес, и Аларих, язычник, богохульник, отрицавший по примеру Ария божественную природу Иисуса. Эти военачальники столкнулись, чтобы решить судьбу Галлии, установить, чем она станет в дальнейшем: Готией или Францией? Естественно, Церковь должна была придавать особое значение этой битве. И неудивительно, что, прославляя победу Хлодвига, она облекла ее ореолом чуда. Ночью над монастырем Сен-Илэр появился блистающий огненный шар, чтобы осветить дорогу Хлодвигу, которому на следующий день удалось переправиться через Вьенну вброд благодаря чудесной лани, указавшей ему путь. Наконец, из-под копыт его коня пробился родник, что сделало возможным крещение его воинов, еще язычников.

От памятной часовни нет и следа, и еще предстоит найти место, которое можно было бы связать с этим сражением 507 г., значение которого никто и не думает приуменьшать.

Впрочем, г-н Берль сам умерил силу своих аргументов, отметив несостоятельность хронистов, работавших после Григория Турского, а также нищету и молчание римского католичества в VIII в. И «все-таки», пишет он.

Упорно отстаивая тезис о «мифе», г-н Берль предполагает, что арабские всадники, даже закрепившись в Аквитании, почти не представляли опасности для христианства в Пуату, ибо были не в состоянии искоренить столь искреннюю веру. И любопытное заключение: «И в этой области кажется, что битва при Пуатье обрела свое огромное значение, которое ей приписывает традиционная история, только позднее».

А вот это представляется вполне естественным. Современники всегда оценивают значение какого-либо события, исходя из своих сиюминутных интересов, даже если, как в данном случае, речь идет об освобождении их территории в результате своеобразной победы европейцев над завоевателями, принадлежавшими к другой расе. Лишь у историков будущего достаточно материала, чтобы выстроить более объективное суждение, впрочем, чаще всего они имеют тенденцию приуменьшать значимость события. Однако в случае битвы при Пуатье дело обстоит иначе.

Итак, мы анализируем ряд спекуляций, к которым можно добавить еще одну: понятие набега. Майор Лекуантр очень хорошо показал, что четвертое вторжение сарацин в Галлию первоначально было не более чем грабительским рейдом. Из этого следует, что если бы битва при Пуатье не состоялась, или ее результат был обратным, то итогом стал бы лишь более масштабный грабеж, а не заселение страны арабами.

Этому утверждению, построенному на догадках, можно противопоставить другие гипотезы, проистекающие из того же понятия набега.

Кратко изложим обстоятельства, которые привели Абд-ар-Рахмана в окрестности Пуатье. Карательная экспедиция против Мунузы переросла в кампанию против Эда и Аквитании. Успех арабских армий побудил Абд-ар-Рахмана глубже вторгнуться в Галлию. Мы уже отмечали эволюцию замыслов эмира, эволюцию, продиктованную обстоятельствами. Так что мы не далеки от мысли, что битва при Пуатье могла сыграть ту же первостепенную роль, что и сражение, развернутое Тариком на равнине у реки Гвадалеты. Действительно, эта победа арабов отдала в их руки королевство, куда они пришли, скорее, грабить, чем завоевывать. Обещания и посулы графа Юлиана не убедили их. Впрочем, именно поэтому Тарик был послан из Африки, чтобы прозондировать почву. Его набег и полученный опыт оказались успешными, поскольку завоевание Испании стали «финансироваться» фактически королем готов.

Можно ли представить себе иной исход, если бы при Пуатье победил Абд-ар-Рахман? Был ли Карл Мартелл, совсем как Родерих в Испании, единственным противником, способным дать отпор претензиям арабов?

Можно ли полагать, что Абд-ар-Рахман отказался бы закрепиться в стране, которая отныне зависела бы от его милости? Возможно ли, чтобы вали, известный своим благочестием, пренебрег своей священной обязанностью любой ценой расширять границы войны за счет неверных и особенно в этот период, когда победы и свершения стали для арабов жизненной необходимостью?

Кроме того, сами германские народы определенно породили беспорядок, благоприятный для закрепления арабов, которое стало бы не более чем формальностью, не считая всегда возможной, как доказала нам История, поддержки на местах. Таким образом, арабы получили бы богатую ресурсами страну, которую удерживали бы с помощью воинских подкреплений, прибывших из Африки и до вторжения в Галлию сосредоточенных в Испании и Септимании.

Но скорее всего эти предположения непозволительны. У ислама больше не было достаточных сил, чтобы прочно закрепиться во вновь завоеванной стране.

Причина? Серьезные внутренние проблемы в арабском мире переросли в восстание хариджитов. Здесь, согласно Лависсу, Итти, Ру, Берлю и Жюлиану, мы касаемся глубинной, если не единственной причины остановки продвижения ислама на Западе. Их мнение можно резюмировать следующим образом: распри, раздиравшие ислам в ту эпоху, являются единственным обстоятельством, которое можно назвать в объяснение затишья, а затем и отката мусульманского завоевания; значит, любым другим событием можно пренебречь, и нам не остается ничего, кроме как отрицать значение битвы при Пуатье, которая, как пишет Берль, «одновременно маскирует и подтверждает» хариджитский мятеж.

Каким он был?

Хариджизм представляет собой ересь, и начало ей было положено вскоре после смерти Мухаммеда в схватке, противопоставившей друг другу двоих людей, которые оспаривали право наследовать Пророку. Али, которого поддерживали шииты, встретился на поле боя с Муавией и его приверженцами-суннитами. После безрезультатной битвы при Сиффине, в Верхней Месопотамии, два противника условились о компромиссе. Но некоторые из соратников Али, недовольные этим согласием, покинули него, разом отвергнув шиитские и суннитские принципы. Эти мятежники приняли имя хариджитов, «отделившихся». Таково было начало, скорее, коалиции, чем настоящей доктринерской партии. Следуя древним племенным представлениям, хариджиты утверждали, что не имеет значения, кому взять на себя управление халифатом, требовали равенства для всех народов, протестовали против всякого компромисса между Али и Муавией, а в конце концов отвергли законность притязаний обоих.

Впоследствии появилось и хариджитское учение, которое проповедовали интеллектуалы. Дойдя до логического предела, непримиримое и малоконструктивное, оно выродилось в анархию. Хариджиты были разбиты и сошли с политической сцены. Намного позднее в Северной Африке их учение было горячо подхвачено зенетами, кочевавшими по горам и пустыне. Они не признавали власти Омейядского халифа и были прирожденными противниками всего того, что приносит цивилизация. Позаимствуем у Эммануила Берля их исповедание веры: «Хариджизм оправдывал их ненависть к производительному труду, к оседлой жизни, их желание разрушать и похищать создания чужих рук. Эти ярые пуритане разрушали дом, когда им требовался камень, и срубали дерево, когда им нужна была охапка хвороста. Хариджизм убедил их, что, поступая так, они служат делу истинного Бога. Поэтому они жгли урожаи, леса, вызывая тем самым пересыхание долин».

Их естественные противники, санаджахи, оседлые жители побережья, испытали на себе их зависть и гнев.

Восстание грянуло в окрестностях Танжера в 740 г. и началось с первой крупной битвы, называемой битвой «благородных», между хариджитами и арабскими властями. В 741 г. – еще одно сражение, затем снова – в 742 г. при Кайруване и в 747 г. в том же районе.

Должно быть, бунт продолжался около шестидесяти лет и прекратился только в конце VIII в. Таким образом, для Магриба это действительно было немаловажное и катастрофическое событие. Но оно началось только в 740 г. и в тот период, когда арабские армии уже столкнулись с неудачами. До сих пор завоевания и победы не позволяли этим людям воевать между собой, а общность интересов сплачивала. Антагонизм двух народов, берберов и арабов, мог возродиться только в обстановке бездействия и поражений.

Вялая политика дамасского двора, отсутствие энергии некоторых наместников мусульманской Испании, военные неудачи других стали причиной этого крупного восстания, которое и без Пуатье или экспедиций в Прованс, безусловно, зародилось бы подобно сапрофиту в недрах арабской империи.

Выразим суть нашей мысли: битва при Пуатье, длившаяся шесть лет, стала важным катализатором восстания хариджитов. (Тем не менее, возможно, что победа Абд-ар-Рахмана или удачная военная акция на Берре лишь отсрочила бы его начало.) Есть довод, позволяющий утверждать, что в 738 г. силы арабов, что бы кто ни говорил, были еще значительными. Как мы уже видели, Окба легко собрал мощную армию, о настроениях которой нам рассказывает Аноним: «Сарацины, горя нетерпением отмстить за свои неудачи, пробудились от своей праздности», и еще: «…воинственная арабская и африканская молодежь, которая не желала ничего, кроме как вкусить набегов и завоеваний». Эти характеристики показательны. Динамичные и успешные кампании мешали санаджахам оценить прелести «прогрессивного падения», которое есть оседлый образ жизни, а зенеты находили другие пути реализации своего разрушительного рвения. По нашему мнению, этот тезис подтверждает берберская пословица: «Я и мой брат – против моего двоюродного брата, а я и мой двоюродный брат – против чужака».

Тогда кажется, что стоит вернуть битве при Пуатье ее значимость и по примеру Жака Пиренна сделать сдержанный вывод: «В Галлии эта волна разбилась у Пуатье, где Карл Мартелл противопоставил ей все свои силы. Отныне судьба ислама была определена. Неудачи в Европе отнесли его центр тяжести в Переднюю Азию. Как и во времена восточной античности, Месопотамия, оттеснив на задний план Средиземноморье, снова взяла на себя роль главной артерии международной экономики. Из этого неизбежно должен был последовать глубокий кризис».

По поводу этого неоспоримого результата битвы при Пуатье Анатоль Франс горько сетует: «Это было отступление цивилизации перед варварством». Не является ли это одним из тех парадоксов, которые так охотно подчеркивал наш писатель? Этот лозунг, очень в духе некоторых снобов от истории, неубедителен. Расцвет ислама относится к более поздней эпохе, и можно полагать вместе с Седилло, что «это была лишь молния, блеснувшая между варварством и упадком». Арабы были не в состоянии угнаться за поступью времени, и следствием этого стало социальное, экономическое, а также интеллектуальное разложение. Наша задача состоит не в поиске причин, а в констатации вслед за Седилло и в противовес Анатолю Франсу: «Итог отрицателен. В конечном счете арабская цивилизация больше отстала от западной, чем продвинулась вперед. Повинен в этом не араб, а Коран. Бесплодие ислама – это рок».

Победа Карла Мартелла не исказила сути цивилизации и не изменила ход нашей истории. На самом деле, не в ней заключается причина, обусловившая падение Меровингов, она его лишь ускорила. Последние, во всяком случае, система, которую они представляли, уже утратили свое значение. Успех Карла только позволил ему распоряжаться троном, который пустовал в час его смерти.

«Он собрал своих воинов, – пишет продолжатель Фредегара, – и среди них и с их согласия управлял королевством как собственной вотчиной».

Здесь напрашивается отступление о семейной жизни и потомстве Карла Мартелла, объясняющее все то, что касается его наследства. Его первая жена Ротруда, умершая в 724 г., подарила ему двух сыновей Карломана и Пипина, а затем дочь по имени Хаделога.

В 725 г. он вернулся из одного из походов вместе с Суннихильдой и ее матерью. Очень скоро, устав от этой последней, он выслал ее под каким-то предлогом, не забыв предварительно лишить ее всего имущества. В результате ей пришлось покинуть Галлию, гоня перед собой ослицу, навьюченную всем ее жалким скарбом. Она удалилась в Италию, где и умерла. Ее дочь Суннихильда произвела на свет сына, Гриппона или Гриффона.

Карл был отцом еще четырех других детей: Ремигия, ставшего архиепископом Руана, Бернарда, который получил титул графа, Иеронима и, наконец, дочери, Хильтруды, сделавшейся супругой Одилона.

Удерживая в памяти пример Пипина Геристальского, можно было ожидать сложностей в наследовании. Но Карл, умирая, сделал уступку церковному учению о браке. «По совету своей знати» он лишил незаконных детей права на долю наследства.

Старшему сыну Карломану он передал титул майордома Австразии со всеми ее угодьями, Швабией, Тюрингией и другими германскими странами, подвластными франкам, кроме Баварии.

Пипину он отвел Нейстрию, Бургундию и Прованс. Аквитания избежала этого раздела, оставшись независимым герцогством, но тем не менее признавала главенство Пипина. Гриффон получил только несколько поместий, разбросанных по государствам его братьев.

Это распределение вызвало осложнения. Гриффон восстал и в конце концов был заточен в Шевремон. Освобожденный впоследствии Пипином, он снова попытался подтолкнуть саксов и баваров к мятежу. Этот инцидент не имел продолжения.

Что касается Карломана, то в 747 г. он передал управление Австразией Пипину, поручив ему в придачу своего сына Дрогона. Затем в сопровождении свиты сеньоров, следовавших за ним, чтобы оказать требуемое уважение, он отправился в Рим. Папа Захария постриг его в монахи. Тогда Карломан приказал выстроить для себя монастырь в окрестностях Рима на горе Сократ.