Текст книги "Битва при Пуатье"

Автор книги: Жан Девиосс

Соавторы: Жан-Анри Руа
сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 18 страниц)

Жан-Анри Руа, Жан Девиосс
Битва при Пуатье
(октябрь 733 г.)

От издательства

Битва при Пуатье, о которой пойдет речь в этой книге, – одно из самых известных и примечательных событий западноевропейского Средневековья, наряду с такими прославленными сражениями, как Баннокберн, Гастингс, Бувин, Креси, Леньяно. В любом учебнике можно найти упоминание об этой битве: место, где она состоялась, дату – 732 г. и имя человека, вышедшего победителем из яростной схватки, – франкского майордома Карла Мартелла. На первый взгляд история битвы при Пуатье и сопутствующих событий необычайно проста – начав экспансию в VII в., арабы добились потрясающих успехов за краткое время, завладели Персией, Палестиной, Сирией, Египтом, Северной Африкой, вышли в Среднюю Азию и вторглись в Индию. Они взяли Европу в клещи: с запада арабо-берберские войска Тарика ибн Зийяда высадились на побережье Испании, в считанные дни уничтожив Вестготское королевство и начав набеги за Пиренеи, в меровингскую Галлию; на востоке арабы осадили Константинополь и углубились в Закавказье. Но захватившие в 711–714 гг. Испанию арабо-берберские войска после серии набегов на меровингскую Галлию встретились в окрестностях Пуатье с армией франков под командованием Карла Мартелла, правителя Франкского государства. После ожесточенной схватки предводитель мусульман Абд-ар-Рахман пал на поле боя, а его войско потерпело полное поражение и обратилось в постыдное бегство. Так была остановлена экспансия мусульман, начавшаяся в песках Аравии, а арабский халифат, основанный преемниками пророка Мухаммеда, погрузился в пучину междоусобиц.

Таково традиционное изложение событий, связанных с битвой при Пуатье. Наиболее яркую оценку битвы при Пуатье дал английский ученый XVIII в. Эдуард Гиббон – если бы не битва при Пуатье, то в Оксфорде сейчас бы изучали Коран.

Для многих битва при Пуатье долгое время знаменовала собой точку соприкосновения двух цивилизаций – мусульманской и христианской, послужив к поражению первой и невиданному расцвету второй. Действительно, спустя несколько десятилетий после битвы при Пуатье на Западе поднялось могущественное государство, до этого словно дремавшее в летаргическом сне, – Франкское королевство, где сын Карла Мартелла Пипин III Короткий основал вторую королевскую династию. Апогеем же Франкского королевства и наследников Карла Мартелла стала христианская империя Карла Великого, монарха, который уже в свою очередь повел войска за Пиренеи и союза которого искал багдадский халиф Харун ар-Рашид.

В западноевропейской историографии XIX в. битва при Пуатье также связывалась с значительными социально-политическими изменениями, которые якобы привели к зарождению феодализма. Утверждалось, что именно в ходе битвы при Пуатье, когда пешее ополчение франков столкнулось с маневренной конницей арабов, а после поражения попросту не успело догнать бежавших мусульман, поскольку те были верхом, Карл Мартелл извлек для себя урок, задумав в дальнейшем создать франкскую кавалерию. Поскольку кони и тяжелое вооружение стоили очень дорого, Карл принялся раздавать своим сторонникам земельные участки на срок воинской службы (бенефиции), на доходы с которых его воины закупали и содержали необходимое вооружение и лошадей. Воин, получавший бенефиций, был обязан майордому личной преданностью и приносил клятву верности. Впоследствии бенефиции стали наследственными владениями, и Западная Европа плавно соскользнула в объятия феодализма.

При подобной трактовке событий битва при Пуатье приобретает первостепенное значение для средневековой Европы, играя роль своеобразного рубежа, вехи, разделяющей всю европейскую историю на два периода – до и после битвы при Пуатье.

Однако при более пристальном взгляде оказывается, что все не так уж и просто: словно какая-то пелена окутывает и саму битву и события, что привели к ней. Чем больше вникаешь в современные битве источники, тем вопросов становится все больше и больше, они растут как снежный ком. Неизвестны ни точное место, где встретились две армии (то ли возле Пуатье, то ли возле Тура), ни точная дата (732 или 733 год). Неясно, какие цели преследовали арабы, рвавшиеся к монастырю Св. Мартина Турского, – простой грабительский набег, вызванный слухами о несметных богатствах, накопленных поколениями франкских монахов, или же тщательно продуманное наступление в надежде покорить Галлию, наступление, которое являлось продолжением стремительной мусульманской экспансии, свидетелем которой стали VII–VIII вв. Иначе говоря, была ли на самом деле битва при Пуатье битвой народов, подобно сражению на Каталаунских полях, или же заурядной стычкой? Понимали ли сами участники событий все значение битвы, в которой они сражались? Или же для франков и арабов, для которых война была привычным способом существования, схватка у Пуатье стала еще одним, ничем не отличавшимся от других, этапом в военной эпопее обоих народов.

Так получилось, что битва при Пуатье действительно совпала по времени с упадком арабского халифата и приостановлением планомерного наступления мусульманских войск. Однако каким же должно быть сражение на самом отдаленном краю халифата, на границе мусульманской Испании, чтобы от потрясения, вызванного им, халифат Омейядов рухнул как карточный домик. Возможно ли здесь иное объяснение? Авторы предлагаемой читателю книги рассматривают и другую версию событий.

Не стоит забывать, что на поле под Пуатье в бою сошлись две армии, воевавшие по совершенно разным воинским канонам. Даже если арабы не сражались верхом (как утверждает итальянский историк Франко Кардини) и франкам не впервой было биться с мусульманскими отрядами, битва при Пуатье должна представлять несомненный интерес с точки зрения военной истории.

Ж. Девиосс и Ж.-А. Руа написали не просто книгу об одном событии – битве при Пуатье. Стоит напомнить, она вышла в 1966 г. в издательстве Галлимар в знаменитой серии «Тридцать дней, которые создали Францию». Для книг этой серии, написанных самыми разными авторами и с применением самых разных исторических подходов, тем не менее характерна одна черта – они никогда не замыкаются на одном событии, которое служит им лишь своеобразной точкой отсчета. Цель серии – показать, как известное историческое событие отразилось на истории Франции. Равным образом и для Ж. Девиосса, и для Ж.-А. Руа битва при Пуатье – лишь конечный этап того исторического движения, которое, собственно говоря, и привело арабов и франков на поле боя при Пуатье. Помимо подробного освещения самой битвы, различных точек зрения и оценочных суждений о ней Ж. Девиосс и Ж.-А. Руа фактически написали два исследования: Руа – историю зарождения ислама, халифата и мусульманской экспансии, а Девиосс – историю Франкского государства в эпоху династии Меровингов и начале правления династии Пипинидов-Каролингов. Конечно, исторические исследования не стоят на месте, и сегодня историки-медиевисты смотрят на битву при Пуатье несколько под другим углом зрения, нежели это делали Руа и Девиосс в далеком 1966 г. Но оба автора были в числе тех, кто стоял у истоков и внес весомый вклад в исследование этой проблемы.

Карачинский А. Ю.

Пролог
Место для Бога

В одном из своих предисловий Андре Жид настойчиво требует от всякого писателя оставить, по его выражению, место для Бога, то есть для всего того, что остается неизвестным автору при выполнении его работы и что добавит к ней читатель. Тем, кто делает историю, в отличие от тех, кто о ней пишет, никогда даже и в голову не приходит отстаивать такое право, даже Наполеону, позировавшему для потомков на Святой Елене. Они, конечно, боялись, что их сочтут непричастными к лучшему из сделанного ими. Здесь же это Божье место занимают люди, и необязательно великие, которые чаще всего лишь используют в своих интересах, или в соответствии с тем, как они понимают эти интересы, великие процессы непреодолимой силы, приводящие в движение целые народы. Они редко осознают, что именно они делают, и это с особенной отчетливостью проявляется в том столкновении двух миров, которое потомки назовут битвой при Пуатье.

Распределить роли здесь даже как-то слишком легко: с одной стороны, ислам, вырвавшийся из Аравийской пустыни подобно песчаной буре, сметая все на своем пути. Грабежи, насилие, хищения, неспособность направлять свои завоевания, внутренние раздоры, конец которым в состоянии положить только новые войны и заманчивая добыча; с другой же – мир, все еще потрясенный падением Римской империи и ищущий единства в христианстве. Обрел он его, без сомнения, защищая свои святыни от варваров.

Конечно, некоторые очертания этой нравоучительной картины оказываются размытыми. В Карле Мартелле нет ничего от святого, его прошлое сомнительно, он не знал благоговения перед церковными богатствами, когда нуждался в деньгах. Что же касается варваров, то нетрудно вспомнить, что их цивилизация вполне успешно выдерживала сравнение с европейской цивилизацией той же эпохи.

Лучше попытаться представить себе, что, вторгшись в нашу страну, покрытую лесами, и не зная других маршрутов, кроме остатков римских дорог, мусульманский военачальник, восхваляемый за свое благочестие и черпавший силу в Коране, вел праведную борьбу с идолопоклонниками.

В таком случае картина полностью меняется – вплоть до того, что в конце концов можно задаться вопросом, не была ли более предпочтительной победа Абд-ар-Рахмана: Франция, как и Испания, покрылась бы мечетями и альказарами, что не помешало бы развитию романского стиля и не ущемляло бы религиозного рвения христиан, так как ислам отличался терпимостью, и мы, возможно, избежали бы религиозных войн. Наше знакомство со значительной частью греческих философов состоялось бы раньше, поскольку хранителями их наследия являлись арабские мыслители; что же касается арабской науки, то она бесконечно превосходила те остатки римской учености, которые сохранились у нас после вторжения варваров; и можно сделать вывод: «Проникнутые страстью к науке, но менее способные к открытию, чем греки, арабские ученые произвели синтез индуистских и греческих работ, синтез, в который они внесли достаточно значительный личный вклад. Они усвоили индийское счисление, продвинули вперед алгебру, тригонометрию и астрономию. Период между VII и XII вв. является одним из самых ярких в истории науки».

Кто это сказал? Арабский историк? Нет, французский профессор, агреже математических наук, г-н Рене Татон, в своей книге «История счета» (р. 19). Кроме того, он мимоходом отмечает, что, если бы Герберт[1]1
  Имеется в виду Герберт Орильякский (ум. 1005), известный ученый и церковный деятель раннего Средневековья, в 999 г. ставший Папой Римским под именем Сильвестра II. – Примеч. ред.


[Закрыть] не открыл во время своих путешествий в Испанию цифр, которые мы с полным основанием называем арабскими, и не был бы избран папой, Европа продолжала бы считать, скорее, плохо, чем хорошо, с помощью римских цифр, как это еще делала наша Счетная палата в XVIII в. Но Герберт стал Сильвестром II в 999 г. Победа Абд-ар-Рахмана позволила бы нам выгадать двести шестьдесят семь лет. И мы еще ничего не сказали о многих других культурных достижениях, обогатиться которыми нам удалось, только дождавшись крестовых походов.

Но, полно мечтать, Абд-ар-Рахман был разбит, это один из немногих пунктов, по которым согласны все историки.

Правота как одной, так и другой стороны в очередной раз оказывается не бесспорной. И снова никто из тех, кто готов встретиться в бою, не осознает до конца ни того, какую роль играет, ни судеб, которые решаются его руками.

Вот почему мы отвели этим людям то самое «место для Бога», которое ускользает от их понимания независимо от того, идет ли речь о Том, чьим пророком был Мухаммед, или о Том, свет Которого, излучаемый монастырем Сен-Мартен, озарил всю Европу, или же, говоря менее конкретно, о том, который обретается в смысле Истории. Однако это сражение, о котором мы так мало знаем наверняка, так зачаровывает и так легко превращается в легенду. Как отметил Ф. Гизо, рассказывая об этом своим внукам, это, очевидно, связано не с тем, что никто из его участников, ни военачальник, ни простой солдат, не мог осознавать серьезности этой битвы, а, несмотря ни на что, возможно, с тем, что незаметно для себя они готовились к ней с неясным ощущением величия своей роли. И спустя века эти крестьяне из окрестностей Пуатье все так же показывают вам мызу, где произошла эта битва, с почтением в голосе. Но, чтобы лучше понять эту историю, со всем вниманием прислушавшись к легенде, нам следует представлять себе прошлое ислама и франков и тот долгий путь, который привел их к столкновению друг с другом.

Карта 1

Аравия до Мухаммеда

Глава I
Исторические шансы ислама

В начале VII в. Европа, получив импульс от Григория Великого,[2]2
  Григорий Великий – Папа Римский в 590–604 гг. Его богословская деятельность оказала огромное влияние на христианскую мораль западноевропейского Средневековья. – Примеч. ред.


[Закрыть] вернула себе некоторую часть своей прежней политической силы и морального единства. Отрадный факт, ибо из глубин страны, считавшейся пустынной и необитаемой, внезапно началось вторжение совершенного нового рода. Это нашествие, источником которого была Аравия, захлестнуло Сирию, Персию, Египет, Мавританию, начало угрожать Греции и, вопреки любым ожиданиям, поглотило Испанию, а после перевалило через Пиренеи. Как объяснить эту непредвиденную мусульманскую экспансию, порожденную бесплодными песками? Кто были эти арабы, пророком которых сделался Мухаммед? Все эти вопросы можно объединить в рамках более широкой проблемы – каким потенциалом обладал ислам.

Не преувеличивая влияние среды, чего, по-видимому, не избежал Тэн, современный историк полагает, что великие цивилизации зарождаются в условиях, благоприятных с точки зрения почвы, природных ресурсов и возможностей сообщения. Так, Греция – это страна, где по двадцать лет почти не бывает морозов, ее жаркий и сухой климат формирует человека быстрее и гармоничнее, чем где-либо еще, ее спокойное море, усеянное островами, менее всего способно испугать своим видом искателей приключений. Кроме того, здесь сходятся два великих торговых пути: один из них соединял Восток с Западом, проходя через Малую Азию, а второй шел с берегов Нила на север.

Если же мы пожелаем найти противоположность ее достоинствам, обратимся к Аравии. Там между дневной и ночной температурой наблюдаются перепады в 60 градусов. Климат там почти невыносим даже для местных жителей. Тамошнее море – это пекло, обрамленное безводными или гористыми берегами с редкими и труднодоступными портами. Внутри страны раскинулась пустыня, которая чувствует себя тем привольнее, что этот полуостров, по размерам в четыре раза превышающий Францию и изолированный от остального мира с трех сторон, представляет собой горный массив с вершинами, расположенными по его внешнему контуру. На северо-западе они преграждают путь ветрам из Средиземноморья. На юге они отгораживают страну от муссонов Индийского океана: в Дахне и Руб-эль-Хали царит такая жара, что поныне этот район остается практически неисследованным. Горы Нефуд на севере едва ли более сносны. Между ними находится плато Неджд, которое по сравнению с соседними областями кажется более влажным и прохладным. Выпадающие там время от времени дожди дают жизнь растительности, которой верблюды и скот питаются в течение трех или четырех месяцев.

Подобная местность, как полагают, не способствует ни гармонии, ни уравновешенности, которые восхищают нас в греческом человеке. Однако, по мнению многих, именно она, как это ни парадоксально, дала исламу его первый шанс. Она установила естественный отбор, уничтожающий слабых. В результате она выковывала народ, способный выдерживать все лишения бадии, этих широких бесплодных пространств, где в состоянии выжить только бедуин при условии отказа от любых желаний, начиная с естественного стремления к пище. «Я могу запереть свой голод в изгибах своих внутренностей так же крепко, как руки искусной прядильщицы держат нити, которые она скручивает своими пальцами», – сказал еще Шанфара, поэт, живший до Мухаммеда. Более близкие к нашему времени свидетели, вроде Доти и Лоуренса,[3]3
  Doughty, Arabiadéserta, книга, так и не переведенная полностью ни в одном из изданий. Мы использовали избранные отрывки, опубликованные в 1949 г. в изд. Payot Lawrence, Les Sept Piliers de la Sagesse, перев. Mauron,Petite Bibliothèque Payot (2 т.).


[Закрыть] решившиеся разделить с кочевниками их тяжелую жизнь, подтверждают, что в этом нет бахвальства: «В подобной окружающей среде главнейшим качеством бедуина является не что иное, как эссуббор, мужественное забвение о голоде, необходимое для того, чтобы ему противостоять».[4]4
  Цит. соч., p 59


[Закрыть]

Лоуренс высказывается в том же смысле «Жизнь бедуина тяжела даже для тех, кто к ней привык, и ужасна для чужаков – это существование живого трупа».

Те, кто выживает, уже не боятся ни голода, ни жажды, ни боли Лоуренс видел, как молодой человек, у которого плохо срослось сломанное предплечье, обнажил себе кость кинжалом, снова сломал ее и выправил.[5]5
  Lawrence, S. P., I, p. 254.


[Закрыть] Что же касается смерти, то это слишком привычная спутница, чтобы ее страшиться.

У пустыни есть и другие достоинства, более общие. Она изолирует полуостров с четвертой стороны, превращая его в «остров арабов». Она оградила его от Римской империи. Анри Пиренн[6]6
  Henri Pirenne, Mahomet et Charlemagne, 1937. Мы использовали издание Club de Libraires, Saverne, 1961, см. особенно р. 91.


[Закрыть] видит в этом основное отличие исламского нашествия от всех остальных варварских вторжений. Германцы после них приложили все усилия, чтобы построить свои государства по образцу «Романии»,[7]7
  То есть Римской империи – Примеч ред


[Закрыть] которой им было нечего противопоставить ни в идейном плане, ни с точки зрения цивилизации, администрации и религии, так что в итоге они сами оказались поглощены более развитыми народами, которыми завладели.

Для арабов, единственных, кто избежал притяжения Рима в силу самих условий своего существования, подобной опасности не существовало. Они обладали такой же, а может быть, и большей, чем у других, способностью к приспособлению и усвоили лучшие достижения исчезнувших народов, но силы, достаточные для борьбы с христианством и отказа от всякого компромисса с ним, они всегда находили в самих себе и в религии Мухаммеда.

Наконец, эта бесплодная среда обитания всегда одинакова. В любом другом месте почвы, культуры и пейзажи менялись и человек, несущий значительную долю ответственности за это, неизбежно эволюционировал, здесь же за тысячи лет не изменилось ничего. И человек остался тем же. У историка и сегодня есть возможность увидеть там живого современника Пророка, словно превратившегося в окаменелость в этих песках. Именно поэтому даже те, кто наиболее взыскателен в отношении источников, допускают использование имеющихся в нашем распоряжении многочисленных этнографических документов по кочевникам наших дней, а также рассказов путешественников и исследователей.[8]8
  Особенно, Sauvaget, Introduction à l'Histoire de l'Orient musulman (изд., опубликованное в июле 1946 г.)


[Закрыть]

Кочевник неотделим от своего верблюда, на котором можно преодолевать до двухсот тридцати километров в день, и пользуется всеми дарами этого сказочного животного: его молоко представляется бедуину самым вкусным угощением, верблюжья шерсть, смешанная с овечьей или козьей и спряденная женщинами, становится его одеждой и покрышкой для шатра, моча считается лекарством и косметическим средством, сушеный помет служит топливом. В случае полного отсутствия воды ее добывают из желудка верблюда, и, разумеется, его мясо идет в пищу. Истинный бедуин кичится тем, что не пьет на пути от колодца к колодцу.

Современный кочевник может прожить шесть недель полностью отрезанным от остального мира, имея лишь полмешка муки весом сорок пять фунтов на человека. Этим объясняется необычайная мобильность воинов Пророка, удивлявшая их иноземных противников. Это удивление мы можем представить себе в свете тех чувств, которые вызвали турки во время первых экспедиций Лоуренса.

Лоуренс не скрывал недостатков своих товарищей: «Это такой же странный народ, как бедуины. Постоянное пребывание в их обществе требует от англичанина бездны терпения. Абсолютные рабы своих желаний, не знающие духовной узды, они без всякой меры упиваются кофе, молоком и водой, объедаются вареным мясом; всегда готовы выклянчить щепотку табаку, неделями мечтают о редкостных сексуальных наслаждениях, а промежутки заполняют, распаляя себя и своих слушателей непристойными историями». Бремон, познакомившийся с ними в это же самое время, сравнивает их с бедуинами по отвращению к коллективной деятельности и дисциплине, по страсти к грабежу и шумному бахвальству на тему военных подвигов, за которым порой кроется малодушие или внезапное бегство от уступающего по численности неприятеля. Однако он утверждает, что пустыня нейтрализует эти пороки: «Их сила объясняется исключительно географическими условиями, которые ограничивают их желания. Нищета Аравии делает их простыми, воздержанными и стойкими вопреки им самим. Если бы судьба забросила их в цивилизованные страны, они бы изнемогли, как и любой другой дикий народ; их бы подточили болезни, нравственное падение, роскошь, жестокость, коварство и хитрость, которые, за отсутствием иммунитета, поражали бы их сильнее, чем прочих».

Таким образом, бедуин являет нам два своих лика, на первый взгляд несовместимых: с одной стороны, это примитивное существо, ведомое одними инстинктами и чуждое всякой цивилизации, в котором римлянин, византиец или перс мог увидеть лишь дикаря и не заподозрил бы, что он сможет завоевать мир. Однако, с другой стороны, благодаря неумолимой среде, к которой он вынужден приспосабливаться, чтобы выжить, это боец, чье мужество нельзя сломить ни числом, ни превосходством в вооружении при условии, что он осознает значимость своей борьбы. Когда ислам фактически бросил племена пустыни на завоевание мира, у них уже имелся богатый боевой опыт; эти стражи своих стад были еще и воителями, которые стремились не только защитить общинные угодья, но и пытались завладеть чужими. В этом мире, где так часто отсутствовало самое необходимое, грабительский набег воспринимался как абсолютно нормальная и даже моральная вещь; поскольку применение силы или хитрости одинаково возможно с обеих сторон, то верх возьмет лучший, а другой всегда может надеяться на реванш. Доти, присутствовавшего при кровавом разгроме хатанов, которые были вынуждены бросить свои палатки, скот и имущество, взволновала мысль о том, что с ними станется. В ответ он услыхал:

«Для того чтобы восстановить хорошую форму, у них уйдет год или два; их будут кормить их наги (верблюды), впрочем, нескольких из них они продадут в деревнях, чтобы купить фиников и посуду. Они не долго будут оставаться без укрытия от солнца, так как их женщины скоро обстригут оставшийся у них скот и будут прясть и шить день и ночь; через несколько недель они раскинут свои новые палатки. А потом к ним на помощь придут другие хатаны с юга».[9]9
  Arabia déserta, p. 287.


[Закрыть]

Жители Запада были потрясены, обнаружив подобного рода набеги в биографии Мухаммеда, а в Коране – очень точные инструкции относительно добычи и ее дележа.

Хотя Мухаммед и попытался облагородить этот обычай, отведя часть нищим и обездоленным, ему не удалось ни осудить его, ни понять, почему следует поступать именно так. Впрочем, набег всегда подчинялся определенным правилам:

«Первейшее правило арабских воинов – не трогать женщин; второе – щадить жизнь и честь детей, слишком маленьких для того, чтобы сражаться с мужчинами; третье – не уничтожать того, что невозможно унести», замечает по этому поводу Лоуренс.[10]10
  S. P., I., p. 106.


[Закрыть] Эти правила часто побуждали к личному вызову и поединку, и, наконец, к рыцарственности, воспеваемой поэтами:

«Дочь Малика, почему ты не спросишь всадников, если тебе неизвестно о моих подвигах?

(Они скажут тебе, что) я всегда верхом на сильном коне высокого роста, покрытом шрамами, и против него беспрестанно выступают, сменяя друг друга, воины.

То он вызывает на бой врагов, вооруженных копьями, то бросается на обладателей луков с натянутой тетивой.

Всякий, кто был свидетелем битвы, скажет тебе, что в бою я устремляюсь в самую гущу, но отступаю при разделе добычи».

Так описывает себя Антара, о котором Мухаммед сказал: «Это единственный бедуин, чья слава заставила меня желать увидеть его».[11]11
  Цит. по Montet, Introduction au Coran, Payot, 1958, p. 16.


[Закрыть]

Кроме того, арабы стремились, насколько возможно, щадить участвующих в сражении мужчин, избегая проливать кровь своего противника. И в этом случае жителю Запада едва ли будут понятны эти известные по летописям великие битвы, в которых сталкиваются иногда преувеличенные легендой, но определенно значительные массы людей и которые выливаются в смехотворные количества убитых и раненых. Однако здесь не идет речь о словесных вызовах или театральных жестах, когда две армии встречаются, обмениваются угрозами, а потом расходятся без всякого сражения. Велико искушение сделать вывод о трусости арабов, замаскированной словами или мимикой. На самом деле бедуин храбр, и у нас слишком много тому доказательств, чтобы сомневаться в этом. Это не мешает ему сознавать, что смерть противника повлечет за собой общеобязательную кровную месть двух кланов, то есть цепочку убийств, которая может прерваться только тогда, когда общие интересы побудят оскорбленную сторону принять денежное возмещение – дийю.

Таким образом, цель набега не в убийстве, а, совсем напротив, в захвате возможно большей добычи с максимальной безнаказанностью: поэтому важно стремительно передвигаться, чтобы уметь внезапно налететь на противника, а после уйти от его погони. Этим объясняется и та забота, которой бедуин окружает свою лошадь, животное более быстроногое, чем верблюд, но куда менее приспособленное к пустыне. Без сомнения, набег – не война, так как он редко приводит в движение крупные силы. Однако именно ее стиль отмечает первые важные битвы, в ходе которых окрыленные религиозным рвением арабы вознамерились покорить мир. Естественным основанием общности кочевников является семья, собранная в одной палатке. В то время как мужчины составляют ее гордость и силу, к дочерям в ней относятся с презрением. Это лишние рты, которые приходится кормить в шаткой надежде на выкуп в отдаленном будущем, – так что обычай закапывать заживо новорожденных дочерей просуществовал до времен Мухаммеда, который его осудил.

Тем не менее, как и во всех первобытных обществах, брак – это повод установить мирные отношения с другой семьей. Отец уступает свою дочь супругу, и, как только выкуп внесен, она становится собственностью последнего, причем он может ее отвергнуть. Она может уйти от него, вернувшись в шатер своего отца, который в этом случае начинает переговоры с мужем, чтобы тот вернул ей свободу в обмен на выкуп. Даже вдова остается в зависимости от семьи своего супруга; обычно она доставалась его брату. Однако не стоит забывать, что брак – это прежде всего акт, затрудняющий или исключающий кровную месть и тем самым способствующий созданию союзов, более крупных, нежели просто семья. И многочисленные браки Мухаммеда следует понимать именно с этой точки зрения, а не в смысле чувственности, за которую его порицали некоторые враги. Именно так, а также и иными способами, например, за счет утверждения факта родства с общим предком (который мог быть и легендарным животным, в подтверждение чему можно привести некоторые имена, вроде бану калб или бану асад, «сын собаки» и «сын льва»), социальная молекула разрослась, превратившись в клан, а потом и в племя. Во главе его стоял сейид или шейх,[12]12
  Многое можно сказать о принятой у арабистов орфографии, основанной исключительно на фонетике, а значит, очень неустойчивой. Здесь мы следуем G. Marçais, Le Monde oriental de 395 à 1081, p. 159.


[Закрыть] который нисколько не ущемлял авторитета отца семейства в его шатре и должен был остерегаться того, чтобы прослыть тираном. Его власть зиждилась не на четко установленных правах, а на его собственной приветливости, щедрости, преданности общим интересам, а также почтенном возрасте и знании традиций. Члены клана или племени не подчинялись никакой настоящей дисциплине; они так никогда и не отказались от индивидуализма, которым дорожили, однако с того момента, когда клан подвергался нападению или встречался с угрозой или когда речь шла о кровной мести, затрагивавшей его честь, солидарность внутри него становилась всецелой. Вследствие этого равновесие между племенами всегда оставалось очень неустойчивым; объединить их оказалось трудно даже при полной победе ислама, и союз этот всегда оказывался хрупким по причинам, которые нам представляются ничтожными, но задевали столь уязвимую племенную гордость.

Именно этому обществу навязал себя Мухаммед, еще не обладавший ни воинской славой, ни авторитетом вождя. Долгое время его единственным оружием оставалось слово, но в том мире, где он жил, слову приписывалось огромное могущество. У кочевников именно слово созидает ритмы бытия[13]13
  Cp. на эту тему, Do Kamo, Leenhardt, изд. 1947, p. 173.


[Закрыть] и осуществляет связь между поколениями. Ибо эти архаические общества имели основой своего единства во времени поколение, откуда и важность этих бесконечных генеалогий, которые монотонно излагают нам арабские историки. Договоры были тайными и исключительно устными; традиция есть продление слова. Слово, сказанное предками, служит цементом общества, и именно поэтому вождь должен обладать им в первую очередь, ибо он – голос клана. Лоуренс прекрасно описал все значение публичной речи, воодушевляющей воинов, или слова – ранящего, иносказательного или поднимающего собеседника на смех – в беседах с вождями нередко в широко раскрытых шатрах, непрочные стены которых всегда имеют уши.

Анекдоты, сообщаемые нам традицией, даже если они отдают легендой, проливают свет на высокий престиж слова; ограничимся нижеследующим, о котором упоминает Зеллер: «Однажды Омар, мекканский воин, вышел из своего дома, чтобы убить Пророка. По пути он встречает одного из своих родственников, который зовет его скорее пойти и посмотреть, что происходит у него дома; он возвращается и видит своего шурина и сестру, которая прячет от его взгляда какую-то вещь; это оказываются несколько стихов из Корана. Он с гневом отнимает их у нее, читает и, растроганный, переубежденный, снова направляется к дому Пророка. "Что привело тебя, сын Аль-Хаттаба? – говорит ему Мухаммед. – Станешь ли ты упорствовать в своем нечестии, доколе небо не падет на твою голову?" – "Я пришел, – отвечает Омар, – чтобы объявить тебе, что я верю в Аллаха и его пророка"».

Слово араб скандирует и совершенно естественно превращает в поэму. Это спонтанное творчество заполняет тишину долгих путешествий по пустыне, его способны оценить даже самые дикие из бедуинов. Поводом к нему служат самые незначительные события повседневной жизни – поступь верблюда, падение, неожиданная встреча; и, по свидетельству Лоуренса, как только приходит весть о новом военном успехе, иман, оставив все дела, воспевает ее в хвалебной оде: «Если работа проделывалась за шестнадцать минут, поэма считалась достойной почтения, а поэта награждали золотом».[14]14
  S. P, I, p. 180.


[Закрыть] Впрочем, поэт – это воин, а воин, совершенно естественно, – поэт, так было и с Аудой, который рассматривал жизнь как сагу: «Малейшее событие в ней приобретало смысл; самый ничтожный персонаж, имевший к ней отношение, становился героическим. Его разум был заполонен поэмами, восхваляющими древние набеги, и эпическими сказаниями, которые он выплескивал на первого попавшегося слушателя. При отсутствии такового он, несомненно, пел их для собственного удовольствия своим великолепным, глубоким, звучным, высоким голосом».[15]15
  S. P, I, p. 260.


[Закрыть] Когда вдохновение нисходит не в пылу битвы, оно изливается наружу в конце трапезы в самой приятной форме, обычно сатирической, с лукавым или злым умыслом. Так Ауда выдумывает рассказ о том, как Мухаммед при свидетелях купил ожерелье из драгоценных жемчужин, которое не получила в подарок ни одна из трех его жен. Он всячески расцвечивает эту полностью вымышленную историю к вящему отчаянию незадачливого мужа, преследуемого ревностью своего гарема.