Текст книги "Новый старт"

Автор книги: Жаклин Уилсон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 13 страниц)

8

Папа не вернулся. Похоже, он говорил серьезно.

Новый старт.

Он прислал маме чек с шотландской маркой на конверте. Адреса не было. Не было и письма. Только на обратной стороне чека было наспех написано: «Привет от Фрэнки. Целую детишек много-много раз».

– Это не настоящее письмо, которое мы могли бы хранить, – грустно сказала я.

– И чек, считай, ненастоящий, – хмыкнула бабушка. – Он должен мне несколько тысяч и при этом широким жестом присылает вашей маме чек на сотню фунтов. Как будто на это можно жить!

Мне-то казалось, что сто фунтов – это огромная сумма. Я представила, как прихожу в универмаг «Флауэрфилдс» с сотней золотых монет в портфеле. Можно заглянуть в отдел «Медвежья фабрика» и купить уютного черного кота в хорошенькой пижамке; можно зайти в книжный и купить всю серию книг Дженны Уильямс; можно пойти в «Аксессуары Клэр» и накупить всевозможных заколок, резиночек для волос, блестящей помады; можно пойти в кондитерскую «Вкусная смесь» и набрать целый мешок конфет… И еще останется куча денег на подарки для Виты с Максиком.

Тут я подумала про разные скучные вещи: квитанции в желтых конвертах, кукурузные хлопья, рулоны туалетной бумаги, спагетти, молоко, и новая сменная обувь для Максика, и балетная пачка для Витиных занятий по хореографии, и мое новое зимнее пальто. Пожалуй, все-таки сто фунтов – это не так уж много.

Я надела себе на руку Балерину и стала с ней разговаривать.

– Не вешай нос, принцесса Эсмеральда! – сказала она. – Папа тебя не подведет. Ты же знаешь, он лучше всех на свете. Я уверена, очень скоро он пришлет еще один чек, а с ним – настоящее письмо, которое ты сможешь хранить. Подожди – и увидишь.

Я ждала. Писем от папы не было. И за аренду прилавка в Розовом дворце он тоже не заплатил. Феи пылились за решеткой.

– Просто не знаю, что делать, – говорила мама. – Мне не осилить две работы одновременно. Я не могу разорваться! Даже и при Фрэнки торговля не приносила много денег. Придется от нее отказаться.

– Нельзя, чтобы закрыли «Волшебную страну»! – ужаснулась я. – Что скажет папа, когда вернется?

– Да пойми ты, наконец, Эм, он не вернется! – Мама схватила меня за плечи и чуть не ткнулась носом мне в лицо.

«Он вернется, он вернется, он вернется!» – повторяла я про себя.

Каждый вечер перед сном я заставляла Балерину шептать это нам с Витой и Максиком. Мы ей верили. Может быть, и мама тоже верила, хоть и говорила совсем другое. Она выплачивала аренду за «Волшебную страну» до самой Пасхи.

Мы все надеялись, что уж на Пасху папа появится, хотя бы ненадолго. Этот праздник всегда был для него особенным. Помню, однажды на Пасху, когда Вита была совсем маленькая, а Максик вообще еще лежал в пеленках, папа взял напрокат костюм громадного кролика и нарядился Пасхальным Кроликом – прыгал, скакал и мотал длинными ушами.

В другой раз он спрятал по всему дому и в саду сотни крошечных шоколадных яиц в блестящих обертках, и мы все утро бегали, как ненормальные, – соревновались, кто больше найдет (я!).

В прошлом году папа подарил каждому из нас по яйцу. Максику – большое шоколадное яйцо в желтом прозрачном кульке, а к ленточке прикреплены курочка и три пушистых цыпленка. Вита получила розовое яйцо из серии «Балерина Анжелина» с привешенной к нему малюсенькой книжечкой с картинками. Я получила яйцо из серии «Каспер Грёза», и при нем был целый набор открыток с цветочными феями по рисункам Каспера Грёзы. Маме он подарил совсем особенное яйцо из агата с зелеными, серыми и розовыми прожилками, гладкое и прохладное на ощупь.

– Оно называется «яйцо мира», – объяснил папа. – Если у тебя стресс, сожми его в руке и сразу успокоишься.

Весь январь, февраль и март мама очень часто сжимала в руке агатовое яйцо. Иногда она перекатывала его по лбу, как будто надеялась, что оно успокоит все тревоги и заботы у нее в голове. И в день Пасхи она почти не выпускала это яйцо из рук.

Мама очень старалась устроить для нас настоящий праздник. На завтрак были наши любимые яйца вкрутую, и мама даже нарисовала на каждом смеющуюся рожицу.

Еще нам подарили шоколадные яйца – большие, шикарные, перевязанные разноцветными атласными ленточками. Когда мы их разгрызли, стукаясь зубами о твердый шоколад, внутри оказались маленькие конфеты-трюфели в серебряных бумажках. Мама разрешила в виде исключения есть сколько угодно шоколада, но мы все равно сидели как на иголках – ждали, чтобы пришел папа со своими пасхальными сюрпризами.

Мы прождали все утро. На обед бабушка приготовила курицу. Мы прождали всю вторую половину дня. Бабушка предложила пойти погулять в парк, но мы посмотрели на нее как на сумасшедшую. Мы не хотели пропустить папу.

– Не придет он, сказала бабушка маме. – Знаешь ведь, что не придет. И весточки не подавал с того ужасного дня, когда он умыкнул детей.

– Он нас не умыкнул, бабушка. Просто повез погулять, – мрачно сказала я.

– На весь день и половину ночи, уже и полиция объявила розыск, – фыркнула бабушка.

– Он подавал весточку, – сказала мама. – Ты же знаешь, на той неделе я получила от него еще один чек. И там было написано «Счастливой Пасхи» нам всем. Вот я и подумала…

Мама крепче сжала в руке агатовое яйцо.

– Подумала, что он сейчас примчится со своими дурацкими подарочками, перебудоражит детей и тебя с ума сведет окончательно, – сказала бабушка.

– Замолчи! – крикнула мама.

Она вдруг размахнулась и швырнула агатовое яйцо через всю комнату. Раздался такой треск, что мы все вздрогнули. «Яйцо мира» осталось целехонько, зато в бабушкином видеопроигрывателе появилась вмятина, и от бабушкиной гладильной доски откололся кусочек.

– Господи, ну прости меня! – расплакалась мама.

Мы думали, бабушка разозлится, смотрим – а у нее у самой слезы на глазах. Она подошла и обняла маму.

– Бедная моя, глупенькая девочка, – сказала бабушка. – Не могу видеть, как ты сидишь тут, вся на взводе, горюешь по нему. Так и заболеть можно. Смотри, как ты исхудала.

Я внимательно посмотрела на маму. А я и не замечала – она и в самом деле сильно похудела. Глаза кажутся слишком большими на осунувшемся лице, запястья словно вот-вот переломятся, джинсы висят мешком, и приходится туго затягивать ремень, чтобы они совсем не свалились.

Так нечестно! Я не меньше мамы скучаю по папе, но я совсем не худею, наоборот, жирею день ото дня.

Это не помешало мне спуститься потихоньку на кухню и слопать пасхальное яйцо в один присест. Я лизала его, и кусала, и чавкала, пока не съела все до последней крошки. Во рту у меня была вязкая шоколадная каша, она облепила язык и выкрасила зубы в молочно-коричневый цвет. Я представила себе обмазанные шоколадом глотку и желудок. И все равно пустота внутри никуда не делась. Я чувствовала себя громадной, пустой изнутри шоколадной девочкой. Если сильно меня сдавить, я рассыплюсь на тысячу шоколадных осколков.

В пасхальные каникулы мне было ужасно одиноко. Куда бы мы ни пошли – в магазин, в парк или в бассейн, – всюду были папы. Папы показывали малышам плюшевых медвежат в магазине «Медвежья фабрика», помогали мелюзге кормить уток, раскачивали им качели, играли с ними в футбол, папы прыгали и плескались с детьми в воде.

В любой телепрограмме можно было увидеть пап, хвастающихся своими детьми. Один раз мы даже увидели нашего папу в каком-то старом фильме. Он только на секундочку мелькнул в толпе, но мы сразу узнали его косичку.

– Это папа, это папа! – сказала я.

– Папа! – завизжала Вита, как будто он мог ее услышать.

Максик ничего не сказал и повернулся к телевизору спиной. Несколько недель назад он перестал говорить о папе. Когда мы с Витой произносили слово «папа», Максик никак не реагировал.

– Наверное, он его забыл, – сказала Вита, когда мы собирались ложиться спать.

Бабушка мыла Максику голову в ванной. Он налил себе на макушку концентрат смородинового сока «Райбина» – сказал, что хочет покрасить волосы в фиолетовый цвет.

– Не говори ерунду, Вита, не мог он так быстро забыть.

– Ну, он еще маленький. И вообще с приветом, – сказала Вита.

– Знаю, но мы же всего три месяца назад видели папу.

– Три месяца, две недели и четыре дня, – сказала Вита.

Я уставилась на нее. Вита два плюс два с трудом может сложить.

– Откуда такая точность?

– А я отмечаю на календаре, – сказала Вита.

– На каком еще календаре?

– Мы в школе делали календарь к Рождеству. Нужно было наклеить его на старую открытку и покрасить блестящей краской, но мне стало скучно, и я нарисовала блестящее красное бикини мамочке Иисуса, учительница очень рассердилась, сказала, что я испортила календарь и его теперь нельзя никому подарить. Ну, я спрятала его в парту, а теперь отмечаю на нем дни, – объяснила Вита.

– Можно было подарить его маме или папе, – сказала я. – Папе бы понравилось – представляю, как он бы смеялся.

– Подарю, когда он вернется, – сказала Вита. – Можно по краю нарисовать блестящей краской красные сердечки.

Я подумала о том, как бьется настоящее, живое Витино сердечко, полное любви к папе, под пушистым свитером с кошечкой, который связала ей бабушка. Я иногда злилась на Виту, но все-таки я ее очень любила. Мне захотелось ее обнять, но я знала, что она вывернется, скорчит рожу и скажет, что я ее совсем раздавила. Так что я надела на руку Балерину, и она тихонько обняла своими лапками Витину шею-стебелек и поцеловала мою сестричку в ушко.

– Пусть Балерина и меня поцелует! – потребовал Максик, вбегая в детскую совершенно голым. Только что вымытые черные волосы торчали сосульками во все стороны.

– Балерина не целует глупых голых сопливых мальчишек, – благовоспитанно заявила Вита. – Оденься, Максик. Мы не хотим смотреть на то, что у тебя там болтается. Я так рада, что я девочка, а ты, Эм? Папа всегда говорил, что я его любимая девочка.

– Это мне папа говорил, что я его любимая девочка, – сказала я.

Интересно, говорит он теперь то же самое Саре?

Максик не стал с нами разговаривать. Он собрал в охапку всех своих мохнатых мишек.

– Мы медведи! – заорал он. – Медведи всегда ходят голые! Мы медведи!

Он зашелся от хохота, выкрикивая одно и то же снова и снова, чтобы мы уж точно услышали. Мы сделали вид, что не обращаем на него внимания. Тогда он начал толкать нас своими мишками, потом разошелся и принялся колотить со всего размаху. Медвежья лапа ткнула меня в глаз довольно-таки больно. На Максика я злилась часто, а в последнее время и вовсе было очень трудно помнить, что его я тоже люблю.

Он всегда был ужасно глупый, а теперь просто как будто взбесился – бегал сломя голову, орал во все горло, закатывал истерики в магазине и прямо на улице. Мама даже опасалась, что у него серьезные проблемы с психикой, и собиралась вести его к врачу.

– Этому ребенку не нужен врач, его просто нужно отшлепать по старинке, – говорила бабушка. – Да еще ежедневно давать отвар из инжира, чтобы не было проблем с пищеварением. Он часами просиживает в туалете! Но это как раз меня не удивляет: он такой привереда в еде, того не ест, этого не хочет, а какой скандал устраивает, если вдруг фасоль на тарелке касается омлета или жареная картошка не разложена ровными рядами, Господи ты боже мой! Тебе, Джули, я никогда не позволяла так капризничать.

– Мама, Максик перенес психологическую травму, – спорила с ней наша мама.

– Чепуха, он просто донельзя избалован. Я всегда считала, что ты по-дурацки его воспитываешь, потакаешь всем его страхам и выдумкам. Ты должна помочь ему закалить характер. В конце концов, Максик у нас теперь единственный мужчина, глава семьи.

Мы с Витой покатились со смеху от одной мысли: Максик – мужчина, наш защитник! Мама чуть не плакала, но и она не удержалась, фыркнула. Даже бабушка улыбнулась против воли. А Максик просто был вне себя, он хохотал, как гиена, сам не понимая, над чем смеется.

С тех пор мы стали называть его Наш Мужчина. Несколько дней он важно расхаживал по дому и рычал, пытаясь изобразить бас. Он называл нас с Витой «девчушками» и пробовал нами командовать. Мы терпели потому что у него иногда получалось смешно. Мама с бабушкой тоже подыгрывали ему, делали вид, что слушаются. Он завел привычку говорить маме: «Женщина!» – она каждый раз хохотала.

– Не вздумай меня называть «женщина», нахаленок! – сказала бабушка и погрозила Максику пальцем.

Я шепнула Вите:

– Бабушка не женщина, она старушка!

– Я все слышу! – резко заметила бабушка. – Я считаю, что Максику нельзя позволять так себя вести. Он и в школе будет продолжать в том же духе, еще начнет учителями командовать.

Тут бабушка была права. Я попробовала вдолбить это Максику, но он только качал головой, уперев руки в боки.

– Не дерзи мне, девчушка, – сказал он, копируя одно из любимых бабушкиных высказываний. – Не забывай, будь любезна, что я – глава семьи.

– Неправда, придурок! – рассердилась Вита. – Глава семьи – папа.

Максик будто не слышал.

Я спросила:

– Максик, ты помнишь папу?

Максик пожал плечами. Он снова взялся нас отчитывать, так крепко притиснув кулаки к бокам, что шортики смешно задрались.

– Дурак дураком, – сказала Вита. – Неудивительно, что тебя обзывают в школе.

– Как его обзывают? – насторожилась я.

Меня и саму обзывали в школе, и это было ужасно. Я просто не могла вынести, чтобы маленького Максика тоже дразнили.

– Да по-разному, – сказала Вита.

– Никто меня не обзывает! – сказал Максик.

– Нет, обзывают. Вся младшая группа.

– Как обзывают?

– Максик-нюня, Максик Мокрые Штаны… Ой!

Максик бросился на Виту и так сильно дернул ее за реденькие волосики, что выдрал целый клок. Вита изо всех сил толкнула его. Максик повалился на пол и здорово ударился головой. Вита прыгнула на него и снова стукнула его головой об пол, еще сильнее, чем в первый раз.

Прибежали мама и бабушка. Виту с Максиком пришлось растаскивать силой, красных и визжащих.

– Господи ты боже мой, да что с вами такое делается? Вы что, убить друг друга хотите? – воскликнула бабушка.

– Да! – хором заорали оба в ответ.

– Ну-ка, ну-ка, я не позволю вам бесноваться в моем доме. Сейчас же в кровать, оба!

Бабушка схватила их за запястья и потащила на второй этаж.

– Мама, перестань, они просто расстроены, – сказала наша мама. – Оставь их. Максик, Вита, перестаньте плакать. Идите сюда, я почитаю вам сказку.

Бабушка покачала головой:

– Вот уж глупость несусветная, еще и награждать их за капризы и истерику. – Она сердито взглянула на меня. – А ты что стоишь, Эм? Никакого от тебя толку! Не можешь две минуты присмотреть за братом и сестрой!

Такой чудовищной несправедливости я уже не могла стерпеть.

– Почему, если я старшая, я всегда должна за ними смотреть? Я им не мама!

– Немедленно прекрати! Ты должна радоваться, что можешь помочь маме. Она из сил выбивается, но не может с ними справиться.

– Я прекрасно справляюсь! Не лезь не в свое дело, мама! – закричала наша мама. – Я знаю, ты хочешь как лучше, но я уже не могу видеть, как ты тиранишь детей. Они не нарочно безобразничают. Они страдают! Мы все страдаем, черт побери!

– Боже ты мой, я всего лишь хотела помочь, – сказала бабушка. – Пора тебе взять себя в руки. Несколько месяцев прошло, как твой идиот нас покинул. Неужели ты не можешь его забыть?

– Не могу! – ответила мама. – Идемте, дети. Пойдем наверх и дадим бабушке покой.

– Так нам ложиться? – спросила Вита, когда мы поднялись на второй этаж.

– Знаете что, а залезайте-ка вы ко мне в кровать, – сказала мама.

– Только Вита и Максик? – уточнила я.

– Нет-нет, и ты тоже, Эм, солнышко. Все устроимся поуютнее, будем читать сказки, играть, и где-то у меня была припрятана шоколадка…

Мы переоделись в пижамы и забились к маме в постель – хотя теперь здесь было совсем не так тесно. Вита погладила папину подушку.

– Наверное, одиноко тут без папы? – спросила она.

– Конечно, одиноко, Вита, – сказала я.

Я до сих пор еще, когда вставала ночью в уборную, часто слышала, как мама плачет.

– Да, очень одиноко, – сказала мама. – Иногда я беру папину подушку, подсовываю к себе под бок, и, когда сплю, мне кажется, будто папа здесь, рядом.

– Если хочешь, можешь иногда брать у меня Балерину на время. – Вита погладила маму бархатной лапкой Балерины.

– Я могу тебе дать одного медведя, – сказал Максик и тоже погладил маму.

Мама стала говорить о папе, рассказывать, каких его привычек ей особенно не хватает: как он напевал себе под нос, как он вечно придумывал для нее новые необычные ласковые прозвища, как он ее обнимал, какая приятная на ощупь была его длинная чудесная черная коса…

Мы с Витой тоже вспомнили все это и заплакали. Максик сидел с сухими глазами. Он уже не гладил маму, а, скорее, шлепал резкими, отрывистыми движениями.

– Мама, заткнись, – сказал он вдруг. – Заткнись, заткнись, заткнись!

– Максик, ты же знаешь, так нехорошо говорить. И не хочу я молчать! Я хочу говорить о папе и о том, как мне грустно. И вы трое поговорите о нем. Может быть, нам станет немножко легче.

Вита шмыгнула носом:

– Максик забыл папу.

– Не говори глупостей, золотце, конечно, он не забыл, – сказала мама.

– Забыл! Максик, кто это – папа? – спросила Вита.

– Не знаю, не знаю, заткнись, заткнись.

Максик начал вылезать из-под одеяла.

Тише, Максик. Забирайся обратно, милый, – сказала мама. – Господи, я понимаю, вам не хочется говорить о папе, но, по-моему, нам это необходимо.

– Он скоро вернется, мама, мы знаем, – сказала Вита.

– Конечно, мы все хотим, чтобы он вернулся… – сказала мама.

– Эм загадала желание. Оно обязательно сбудется, – сказала Вита. – Главное – не сдаваться. Правда, Эм? Так говорит Балерина.

Я взяла в руки Балерину и заставила ее кивнуть головой.

– Я волшебница, дорогие мои! Я жила У Санта-Клауса, и он меня научил всем своим фокусам. Он часто со мной откровенничал. Я была его правой рукой.

Балерина хвастливо помахала в воздухе правой лапкой.

Все засмеялись, и я тоже. Странное дело – я сама управляла Балериной, сама придумывала все ее речи, но в то же время она как будто становилась независимым существом, она говорила такое, что мне самой и в голову бы не пришло.

Она рассказала нам длинную историю о девочке, которая попросила вместо рождественского подарка вернуть ей папу. Санта разыскивал этого папу по всему миру аж до самой Австралии. Там было ужасно жарко, просто нечем дышать, и так пекло солнце, что Санта сделался краснее собственной шубы, а мохнатые олени совсем выбились из сил, и вот они остановились охладиться на знаменитом пляже Бонди-Бич. Санта шлепал по воде, заткнув подол шубы за пояс, так что всем были видны мешковатые подштанники. Балерина с другими оленями резвились в волнах прибоя, водоросли свисали с их рожек. Потом они продолжили поиски и в конце концов нашли папу – он был занят стрижкой овец. Оказывается, он работал на отдаленной ферме, где не было даже почтового ящика, и потому не знал, как сильно его дочка без него скучает. Как только он это понял, сразу вскочил в сани к Санта-Клаусу, и Балерина с остальными оленями мигом домчали их через полмира. На рассвете папа спрыгнул с саней и вбежал в свой дом. Он разбудил дочку…

– А она закричала: «Папа, ах, папочка!» – сказала Вита. Потом нахмурилась. – Но если Санта ездил в Австралию и обратно, когда же он успел разнести подарки другим детям?

– Не знаю, – раздраженно ответила я. – Он все может. Я же говорю, он волшебник.

– А по-моему, эта твоя история, Эм, – настоящее волшебство, – сказала мама. – Ты так здорово сочиняешь. Сразу видно, ты пошла в папу. Он тоже постоянно сочинял чудесные истории.

– Она не пошла в папу, возразила Вита. – Он ей не родной папа. Он мой папа!

– Для Эм он тоже был замечательным папой, – сказала мама. – Я думаю, это благодаря ему она стала так хорошо сочинять. Ты бы записывала свои истории, Эм. Мне хочется их сохранить.

– И показать папе, когда он вернется?

Мама вздохнула:

– Солнышко, пора нам привыкнуть к мысли, что он не вернется.

– Он вернется, мама, – сказала я. – Вернется, вернется, вернется!

– Ах, Эм! Ты в самом деле думаешь, что, если повторить это много-много раз, все сбудется? – спросила мама.

– Сбудется, – сказала я.

– Определенно, – сказала Вита. – Да-да-да!

– Угум, – промямлил и Максик, но он уже почти спал.

* * *

На следующий день, вернувшись с работы, мама подсела ко мне.

– Вот, Эм, я тебе принесла маленький подарок. Только не говори Вите и Максику, а то они обидятся.

Мама вложила мне в руки бумажный пакет. Внутри прощупывалась знакомая четырехугольная форма.

– Ой, мам, это новая книжка Дженны Уильямс?

– Ох уж мне эта твоя Дженна Уильямс! Нет, посмотри сама.

Я вынула из пакета блестящую красную книжку, стараясь не чувствовать разочарования. Открыла ее и увидела чистые страницы.

– Это тебе, чтобы записывать истории о Балерине.

– О-о-о.

Я была не совсем уверена, что это такая уж замечательная идея. Мне было гораздо легче просто рассказывать эти истории. Если их записывать, так нужно будет заранее составлять план и помнить разные нудные правила пунктуации и разбивки на абзацы. И никогда не начинать фразу со слова "и".

Мама с беспокойством смотрела на меня.

– Здорово, – сказала я неискренне. – Спасибо большое.

– Тебя никто не заставляет записывать, – сказала мама. – Просто я подумала, может быть, тебе понравится. Но это не должен быть тяжкий труд, это должно быть весело.

– Нужно делать все по правилам, как в школе?

– Да нет, пиши, как получится, – сказала мама. – Если захочешь, рисуй картинки.

Это меня немножко воодушевило. Я решила, что буду рисовать много картинок. Я их еще и раскрашу. Может быть, возьму фломастеры из одного замечательного новенького набора.

Максик все равно никогда ими не рисует. В рождественские каникулы он еще изображал человечков, похожих на корявые пончики, но потом все их зачеркал черным фломастером.

Бабушка сказала, если он будет тратить фломастеры на глупую мазню, она их у него заберет, хотя он, в общем, не виноват, сказала она, глупо было дарить маленькому ребенку такой дорогой набор.

Мама сказала, что бабушка не имеет права отнимать фломастеры у Максика, но потом потихоньку попросила его пользоваться ими с умом. Она нашла много черных каракулей на стене рядом с матрасом, где спал Максик, и еле-еле их оттерла с моющим порошком.

С тех пор Максик вообще не прикасался к фломастерам, однако бдительно охранял коробку и поднимал вой всякий раз, как я или Вита подходили к ней близко.

Я дождалась, пока он покрепче уснет в своей берлоге, а Вита затихнет в кровати, прижав к себе Балерину. Тогда я выбралась из-под одеяла, прошла на цыпочках через детскую и очень осторожно пошарила у Максика под матрасом. Нашла большую гладкую жестяную коробку с фломастерами и тихонечко вытащила ее, стараясь не греметь. Я унесла фломастеры в ванную, собрала все полотенца и постелила их в ванну, чтобы было помягче, а потом залезла туда с подаренной тетрадкой и Максиковыми фломастерами.

Я открыла красную тетрадку и разгладила первую страничку. Выбрала черный фломастер, приготовилась написать «Олениха по имени Балерина» своим самым красивым почерком с завитушками. Вместо черного у меня вышла слабенькая серая линия. Фломастер был совсем исписанный.

Как видно, Максик потихоньку им рисовал. Наверное, придется маме закупить еще упаковку чистящего порошка.

Ладно, я взяла красный фломастер. Он оставил на бумаге бледно-розовый след. Максик и красный израсходовал! Я проверила золотистый, фиолетовый, ярко-синий. Почти все фломастеры были изработаны вдрызг. Остались только нелюбимые Максиком цвета – темно-зеленый и все оттенки коричневого.

Я ничего не могла понять. Я ни разу не видела, чтобы Максик ими рисовал. Как они оказались в таком состоянии?

Пришлось мне начинать свою книжку о Балерине собственными простенькими гелевыми ручками. Я долго не могла придумать, как бы мне нормально начать. Как-то глупо и по-детски звучит: олениха по имени Балерина сделала то-то и то-то… Куда интереснее было, когда она сама рассказывала о себе.

Вдруг меня осенило. Я прокралась в спальню, осторожно вытащила Балерину из-под Виты и вернулась в свое лежбище в ванной. Я надела Балерину на правую руку и вложила ей в лапки гелевую ручку.

– Что это? – Она повертела ручку.

Ты знаешь что. Это такая специальная розовая гелевая ручка, под цвет твоего хорошенького розового носика. Я хочу, чтобы ты, Балерина, записала для меня свою историю. Вроде автобиографии, начиная с самого твоего рождения.

– Когда я была еще совсем крошечным олененком, с большущими глазами и без рожек? – сказала Балерина.

Она глубоко вздохнула, поудобнее пристроила гелевую ручку в лапках и приступила к делу.

Я – олениха, меня зовут Балерина. Я родилась в страшную пургу, в такую вьюжную ночь, что нам с моей бедной мамочкой негде было укрыться. Мама старалась меня заслонить своим усталым, измученным телом, а я стояла по самую шейку в снегу и слабо тыкалась в нее носом. Ты, наверное, думаешь, что после такого холодного начала я на всю жизнь стала бояться холода? Но хоть я и хрупкая, даже теперь, в зрелом возрасте, я горжусь крепким здоровьем. У меня ни разу не было ни насморка, ни простуды, ни гриппа. Носу меня всегда розовый и красивый, он никогда не бывает красным и распухшим. Я бы считала унизительным для себя, если бы меня повсюду славили как красноносого олененка, да еще и сочиняли обо мне песенки.

Не хочу хвастаться, но я уверена, что заслужила не меньше славы своим хореографическим искусством. Я умею танцевать бальные танцы, чертовски здорово танцую бип-боп, лихо отбиваю чечетку, но моя главная специальность – балет. Я – Анна Павлова оленьего царства.

Я нажала на розовый носик Балерины – заиграла тихая музыка, «Танец феи Драже». Балерина сделала пируэт, раздувая колокольчиком свою прозрачную юбочку. Она закружилась по ванной, потом заплясала на водопроводном кране.

– Вот, я исполняю чечетку! – объявила она.

Мы обе засмеялись.

– Эм! – В дверь постучалась мама. – Эм, что ты там заперлась? Почему не спишь? Кто там с тобой?

– Только Балерина, мам.

Я вылезла из ванны и впустила маму внутрь.

– Опять ты со своей Балериной! Сумасшедшая девчонка! – сказала мама. – Меня просто убивает, как вы, дети, с ней возитесь, словно она живая. Ты совсем свихнулась, деточка. Но сочиняешь ты про нее просто замечательно. Уже начала записывать эти истории в свою новую тетрадку?

– Ага! – Я махнула перед ней раскрытой тетрадью.

– Ты пишешь в ванне? – ужаснулась мама, увидев груду мятых полотенец.

– Это у меня такая специальная сочинительская лежанка, мам.

– Господи боже, – вздохнула мама. – Не думала, что ты станешь сочинять по ночам. Ночью надо сладко спать в кроватке.

– Разве ты никогда не слышала о светильнике, горящем всю ночь напролет, мам? У меня вдохновение!

– У тебя на все найдется ответ, моя Эм! – Мама обняла меня. – Ну давай почитаем что у тебя получилось.

– Нет, подожди. Я сперва все закончу и заполню всю тетрадку целиком.

– Ну скажи, хорошо я придумала? Я специально купила нелинованную тетрадку, чтобы ты могла рисовать картинки. Может быть, Максик тебе одолжит на время свои шикарные фломастеры, если ты его очень вежливо попросишь.

Я сказала:

– Может быть.

Я решила, что не стану ябедничать на Максика. Сначала проведу собственное расследование.

Я даже не пробовала прямо спрашивать Максика. Просто на следующий день старалась за ним приглядывать. Я видела: когда он одевался, тайком вытащил из коробки коричневый фломастер и спрятал к себе в носок.

Я упорно ходила за ним по пятам, хоть это и было жутко утомительно. Максик носился по всему дому, кидался то туда, то сюда, бегал вверх и вниз по лестнице и вообще бесился. Пытался карабкаться на маму, бодал головой бабушку, дергал меня за волосы, щипал Виту. Опрокинул пакет с кукурузными хлопьями, облился соком, споткнулся о пылесос и поднял визг до небес – но он не вынимал из носка коричневый фломастер и ничего не рисовал.

Я терпеливо выжидала. Максик отправился в туалет. Я поднялась за ним и стала караулить у двери. Я ждала, ждала, ждала… Правду говорила бабушка, Максик в последнее время очень уж подолгу заседает в уборной.

Мне уже и самой понадобилось туда зайти. Да и надоело ждать. Я постучалась в дверь:

– Максик! Выходи, ты, наверное, уже закончил свои дела.

– Уйди, Эм, – ответил Максик из-за двери.

– Максик, ты там сидишь уже пятнадцать минут. В чем дело? Живот разболелся?

– Нет! Канай отсюда! – заорал Максик.

Он знал, что так говорить не полагается. Это выражение он подхватил из какой-то телепередачи, бабушку оно просто из себя выводило.

– Никуда я не собираюсь канать. Сам выходи оттуда! – Я выдержала паузу и зашипела в замочную скважину: – Я знаю, чем ты там занимаешься!

– Не знаешь! – Но в голосе Максика звучал страх.

– Выходи, не то расскажу маме, – пригрозила я.

Максик затих. Потом вдруг отпер дверь и вышел.

Тебе же не разрешают запираться, – сказала я. – Вдруг замок заест?

– А я тогда выпрыгну в окошко, – сказал Максик. – Вот так!

Он запрыгал по коридору, словно гигантская лягушка. Прыгал он как-то неуклюже, придерживая руками футболку на груди. Все ясно – он что-то прячет.

Я ему немножко подыграла, тоже стала прыгать по-лягушачьи. Максик радостно заквакал, потерял равновесие и покачнулся, взмахнув руками. Я воспользовалась случаем, сунула руку ему под футболку и выдернула… большущий комок мятой розовой туалетной бумаги!

–Фу!

Я тут же его выронила.

– Не трогай, не трогай, не трогай! – заорал Максик как резаный, хотя я ее уже потрогала.

– Максик, что это еще за игры? Использованную бумагу бросают в унитаз, а не прячут за пазуху!

Он потянулся к бумаге, я перехватила его запястья.

– Отдай! – ревел Максик.

– Она же грязная! – вопила я.

Но тут я пригляделась и поняла, что бумагу использовали совсем не в том смысле, как я подумала. В этой куче было, наверное, штук двадцать отдельных квадратиков туалетной бумаги. На каждой были нарисованы какие-то каракули коричневым фломастером. И не просто злобно начирканы кое-как, не то что раньше. Их выводили медленно и аккуратно, ровными строчками, как будто настоящие буквы, и каждый квадратик был заполнен ими сверху донизу. А вместо подписи на каждом стояла корявая буква "М", означающая «Максик», и целый ряд кривоватых сердечек.

– Так это письма, Максик!

Я отпустила его и стала разглаживать бумажные квадратики.

– Отдай! – Максик стукнул меня.

– Кому ты пишешь, Максик? – спросила я, хотя, конечно, и сама знала.

– Заткнись, Эм! – взвился Максик.

– Эмили, что ты делаешь с братом? – крикнула снизу бабушка.

– Ничего я с ним не делаю, бабуля. Просто сунула ему голову в унитаз, прочищаю трубу! – крикнула я в ответ.

– Что?! – завопила бабушка.

– Шучу, шучу, бабушка. Просто мы тут с Максиком кое-что выясняем, только и всего.

Я встала на колени перед Максиком, нос к носу.