Текст книги "Останови часы в одиннадцать"

Автор книги: Збигнев Ненацкий

Соавторы: Юзеф Хен,Роман Братны,Барбара Навроцкая
сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 32 страниц)

– Но я ликвидировал провидныка! – закричал Колтубай в нетерпении, не отвечая на заданный ему вопрос.

– Простите, что вы сказали? – поднял голову протоколист.

– Чего вы не понимаете? – возмутился майор.

– Это слово.

– Какое?

– Ну, про…

– Провиднык, – буркнул небрежно майор.

Колтубай стоял с открытым ртом, глотая воздух, как боксер, получивший сильный удар.

– Это я сделал возможным поиск… – повторил он и остановился перед тем словом.

– Вернемся к делу, – сказал майор. – Послушайте. Мой предшественник, на которого вы ссылаетесь, погиб три месяца тому назад, отправившись на переговоры с Кровавым Васылем. Но-но, спокойно, с одним из вас. У меня есть дела трех таких, как вы, Кровавых Васылей. Ну, трех командиров чоты, о которой вы говорите, что она якобы ваша… – Несмотря на строгий тон, майор производил впечатление убежденного.

– Но ведь он был один… – шепнул Колтубай, избегая слово «провиднык», которое, как несчастливая звезда, вело его сквозь эти годы.

– Кто? – спросил майор.

– Провиднык, – подсказал протоколист, не слыша ответа допрашиваемого.

Колтубай молчал, как если бы вдруг в открытом море вместо одной путеводной звезды увидел бы мириады.

6

Нина стояла у окна вагона, поезд тормозил. Ее длинная тень волочилась по свежевспаханной земле.

«Это еще не моя станция, – подумала она с облегчением. – Еще нет. Еще будет лес».

Нина чувствовала себя усталой, но тревога не давала ей сидеть на вагонной скамье. Теперь тень ее головы билась о быстро мелькающие деревья. Нина старалась не думать, но для нее все еще длилась та минута, когда она сделала отрицательный жест головой, отказываясь узнать его. Она была так настроена – знала, что ее вызывают по делу брата, – что его вид парализовал в ней всякую мысль. Она испугалась его, чтобы в следующую секунду испугаться за него; она должна его убить? Нина верила в бога, знала, что он велит прощать, но не обманывалась: она его не простила. Этого нельзя было простить. Перед ее мысленным взором освещенная амбарным фонарем кухня в ее родительском доме и его лицо, как сами врата ада.

Она неподвижно смотрела в темноту. Рельсы вели куда-то вниз. Теперь уже скоро. Будет ждать солтыс с лошадью. Или Хрыцько. Повседневность. И вдруг она ужаснулась. В великой войне Европы каждый ее житель вел свою войну, свой календарь поражений и побед, который иногда совершенно отличался от того, что говорила история народа. Свою войну Нина проиграла только сейчас. Потому что оставила его в живых. Отрицательно ответила на смертельный вопрос. С ней произошло что-то странное. Она ждала минуту, когда приедет, словно там, в темноте, стоял тот же «виллис» с поднятым капотом. Она ждала тот страх, с нетерпением желала его.

Поезд стучал о рельсы, их укладывали люди, которыми руководил он, пока его не выгнал отсюда ее приезд. А вот и станция. Надо было спешить. Путь уже не преграждали два скрещенных рычага железнодорожных стрелок. Путь вел дальше.

Поезд стал тормозить. Нина взяла с полки чемодан. На перроне ветер раскачивал фонарь. Не было никого, кроме бежавшего к локомотиву начальника станции. Нина инстинктивно, как тогда, двинулась к пристанционному дому. Прямо перед крылечком стоял мотоцикл. Нина остановилась.

– Ах, да, – печально сказала она в ответ на какие-то свои мысли.

Из тени вышел старший лесничий. Целуя ей руку, он снял шапку, как всегда, странным движением назад: боялся нарушить прическу, длинные пряди которой небрежно закрывали ему уши.

– Все в порядке? – спросил он несмело.

– Все в порядке.

– Солтыс не смог приехать. А Хрьщько, как всегда, лошадь жалеет.

Она знала, что лесничий наверняка был у них еще до полудня, чтобы упредить их поездку на станцию. Лесничий, как всегда, смотрел на нее влажным собачьим взглядом. На этот раз она приняла его.

Мотор ударил в темноту внезапным грохотом. Сидя на шатком сиденье, подбрасываемая колдобинами дороги, Нина обхватила сидевшего впереди мужчину; свое лицо, в которое била сильная струя воздуха, прижала к его спине.

Ей казалось, что она возвращается откуда-то, где заблудилась, возвращается уже навсегда из какого-то страшного края, по которому все-таки будет тосковать. Человек, который закрывал ее от ударов ветра, казался ей пришедшим сюда из эпохи Рудли, какой-то частичкой их семьи. Почему-то ей вспомнился муж Хелены, его лицо в ореоле света амбарного фонаря. Нина отняла лицо от пальто. Вытерла тыльной стороной ладони слезы со щек. Мотоцикл несся вперед. Свет фары раздвигал темноту лишь на несколько метров, и она тут же смыкалась за ними.

– Пойдем, – сказала Нина ему шепотом, когда он уставился на нее.

Лесничий что-то пробормотал от волнения. Неловким движением ноги он попытался выдвинуть подпорку, удерживающую мотоцикл в равновесии, потом наклонился, чтобы ударить ее рукой, мотоцикл повалился на него. Лесничий сопел в темноте, все больше волнуясь. Нина тихо открыла боковую дверь. В ее квартиру надо было проходить через класс. Она вошла первая, прошла мимо беспомощно стоявшего в темноте мужчины и открыла дверь в свою комнатушку. Услышала, как чиркнула спичка, повернула голову, краешком глаза увидела его широко открытые глаза, длинные волосы. Склонилась, словно желая поцеловать ему руку, и, быстро дунув, погасила спичку.

Потом, когда ошеломленный случившимся, он полулежал возле нее, опершись на локоть, и думал о том, что мотоцикл стоит посреди улицы, он почувствовал ее руку, блуждавшую по его волосам.

– Как это было? – спросила она.

– Что? – испугался он.

– Как тебя искалечили?.. Украинцы?

Лесничий молчал, застигнутый врасплох.

– Скажи, – услышал он шепот.

– Это не они… – сказал он.

– Что не они?

– Это банда Храбского. Энэсзэт. Приказали мне молиться…

Нина молчала.

– Ну? – спросила она неестественно громко.

– Они приказали мне прочитать «Отче наш». Я не помнил…

– Не знаешь молитвы? – спросила она его ласково.

– Теперь уже знаю, – ответил он. – Слушай, я на минутку выйду. Поставлю мотоцикл во двор.

7

На Закопанском вокзале Колтубая приветствовали веселые флаги. Огромные афиши первого послевоенного соревнования лыжников объяснили ему тайну многочисленных флажков и разноязыкого гомона на небольшой станции. Забросив за спину рюкзак и еще раз проверив название пансионата на указателе, он пошел за всеми вниз, в сторону города.

Солнце пригревало уже сильно, первые дни марта пахли весною. Колтубай не собирался горевать по поводу врачебного заключения, из-за которого его и упекли в эти места.

Давно известно, когда с кем-нибудь не знают что делать, его начинают лечить…

Переходя через улицу, он перешагнул через юркий ручеек. Стайка воробьев, копошившихся возле конского навоза, взлетела, напуганная тем, что вода зальет… Колтубай улыбнулся этому мутному потоку.

Весна. Это когда тают снега. Всегда хорошо, когда видишь весенние полые воды и знаешь: это тают снега…

Совсем недалеко от его лица пролетели снежки. Подвыпившая компания в разноцветных свитерах пронеслась на раскатившихся санях.

Колтубай остановился. Он смотрел им вслед так, как если бы принял этот вызов за привет от неузнанных друзей. Но ведь у него здесь никого не было. Он механически перекинул рюкзак с одного плеча на другое. Почувствовал, что устал, но наперекор себе прибавил шагу. В какой-то момент он бросил взгляд на веранду виллы, мимо которой проходил, и опять остановился. Люди, погрузившиеся в созерцание собственной бездеятельности, показались ему страшными. Мысль о том, что он идет, чтобы растянуться рядом с такими же выставленными на солнце телами, показалась ему нелепой. Не спрашивая дорогу, он продолжал кружить по незнакомому городу, покрытому мазками флажков. По главной улице ходили толпы народа. Женщины, озабоченные только собственными улыбками, спортсмены с эмблемами на груди, у которых был такой вид, словно вместо платочка в верхнем карманчике пиджака они носили флаг.

Колтубай свернул в первую попавшуюся кнайпу.[26]26
  Кнайпа – закусочная.


[Закрыть] Здесь натощак – он еще не завтракал – выпил две рюмки. Расплачиваясь, он нашел в портфеле свое направление. Минуту он внимательно вчитывался в него. У него было такое впечатление, что он опять получил фальшивые документы, по которым он должен был сыграть какую-то ужасно трудную, подлую роль. У него не было больше желания быть тем, за кого его выдавали в этой бумажке. Он спрятал ее глубоко между отделениями портфеля и вышел. Увидел гуралей[27]27
  Гураль – горец.


[Закрыть] в расшитых штанах. Они все еще катали на санях ту компанию, хотя полозья скрипели по камням. «В горах снега, наверно, еще много», – подумал он, и вдруг ему захотелось встать на лыжи, почувствовать удар ветра в головокружительном прыжке с горы.

«Надо выпить, чтобы было все как надо и там, где надо». Этим афоризмом он приветствовал вывеску прокатного пункта лыжного инвентаря. Взял лыжи, которые были очень короткие, с порванными креплениями, и, счастливый, пошел куда глаза глядят. Сумерки застигли его где-то на высоте ослих лончек,[28]28
  Осле лончки – ослиные лужайки – пологие скаты, на которых учатся начинающие лыжники.


[Закрыть] раскатанных детьми и их мамашами. Было зябко, новое похолодание, к тому же повалил густой снег. Колтубай протрезвел. Со своим рюкзаком и лыжами он показался себе смешным и глупым. Пошел дальше, и после нескольких напрасных попыток нашел себе ночлег в гуральской избе. Лежа на кровати в одежде, он пристально смотрел в потолок.

Да. Здесь хорошо. Здесь очень хорошо. Хуже всего – пробовать возвращаться. Это должно было так кончиться. Он вернулся в Пасеку тайком, как вор, и узнал: «Пани лесничая учит уже в другом селе. Там, где лесничество». То, что он хотел рассказать ей о себе, наверняка рассказал ей Алексы, освобожденный еще тогда. Кажется, он сразу поехал домой. Нина была «домом» для него. И еще для какого-то лесничего. Правда о Колтубае должна была поразить ее больше, чем то, что она знала. Убивать без ненависти, наперекор чувству, этого женщина понять не может, насколько это вообще может быть понято людьми. Да, она восприняла это как новое преступление в числе других его преступлений. Тот «дом» был для него сожжен, как, впрочем, все остальные. Кроме комнаты, снятой у чужих. Так уже будет всегда.

Я Кровавый Васыль. «Эх, щоб тебе мати не родила», – пожалел себя Колтубай по-украински и перевернулся на другой бок. Он любил этот язык, как далекие суровые и дикие песни пастухов. С улицы доносилось пьяное пение гуралей, встряхиваемое бубенцами мчащихся коней. Гурали. Другой мир. Другая горная страна.

Неожиданно Колтубай понял, что не заснет. Сел на постель. Стал надевать ботинки. Старательно завязал шнурки. Раздвинул ставни, открыл окно. Белое пространство… Над ним горы. Где-то там звезды. Морозный воздух. Колтубай откуда-то мысленно возвращался. Где-то ждал его риск, жизнь. Он соскочил с подоконника. Сдвинул ставни, бесшумно закрыл обе створки окна. Со стороны гор доносился все более отдаленный стук копыт понукаемых лошадей, звон вспугнутых колокольчиков, дикие вопли пьяных гуралей. Он пристегнул лыжи и выбежал на дорогу. Он шел спокойно, как во время патрульного обхода. Его радовала цепочка фонарей, поднимавшихся прямо в горы. Он двигался в том же направлении. Работа мышц приносила ему муку и наслаждение. Мимо проехал целый поезд маленьких саночек, который тащили два автомобиля; сидевшие на них люди жестами приглашали его к себе. Потом гудки машин и крики уплыли в темноту, как будто бы их смыла тишина. Когда, утомившись, он остановился и осмотрелся по сторонам, то увидел большой лыжный трамплин с темнеющим оттуда, снизу прыжковым порогом, окруженный различимыми в лунном свете флажками. Ниже роились какие-то странные неспокойные огни.

Колтубай оттолкнулся палками, снова вошел в ритм.

Приблизившись к трамплину, он увидел машины, веселую компанию с проехавшего мимо него санного поезда и несколько странных людей, утрамбовывавших лыжами снег на трамплине. Это они держали в руках факелы. «К завтрашнему дню», – подумал Колтубай. И вспомнил, что читал в поезде какую-то статью о большом соревновании по прыжкам с трамплина.

Он хотел было объехать галдящую группу, когда кто-то его окликнул.

– Добрый человече! Ночной призрак, как и мы… – навстречу ему на нетвердых ногах шел плечистый юноша в модном свитере. – Не откажи странникам. – В одной руке он держал откупоренную бутылку с очень странной заграничной наклейкой, а в другой рюмку. Колтубая окружил смех, шум, люди, незнакомые и доброжелательные. Заросшие рожи утаптывателей. Слегка пьяные, модные, красивые девушки отстегивали кандахары. Приемник в одной из машин орал громче, чем репродуктор на столбе. На пятачке утрамбованного снега начались танцы. Несколько бородачей образовали круг. Трамбовали своими лыжами, у некоторых от разных пар, привязанными проволокой.

Колтубай выпил. Веселый юноша в модном свитере налил снова. Ему и трамбовщикам. Хорошо. Люди. Какая-то девушка ударила его по спине.

– Смотрите, это тот, которого мы только что чуть не сбили!

Радио бубнило какой-то странный танцевальный мотивчик. Колтубай выпил. На капоте машины неизвестной ему марки уже стоял целый буфет.

– А ты откуда будешь? От них? – услышал он вопрос. Рядом стоял один из трамбовщиков. Небритое лицо, в уголке рта еще дымящаяся сигарета.

– Пей, – сказал он властно. – Я думал, что ты здесь высматриваешь…

Колтубай выпил.

– Но ты и не от них… – бородач сплюнул сквозь зубы. – Может, ты хочешь трамбовать? Я сейчас за бригадира. Ночью, – добавил он, как бы желая этим придать более скромный характер своему неправдоподобному сообщению. Он махнул рукой назад. По всей вероятности, показывая на запас смоляных факелов, составленных как винтовки – в пирамиду.

– Панове, трамбуйте, трамбуйте, чтобы было где громить нас мастерам мирового класса! – заорал кто-то из парней, делая танцевальное па.

– Это мы еще посмотрим, кто кого будет громить, – с достоинством ответил бородач, наливая себе рюмку вина.

– Наш Марусаж не с такими еще встречался.

– Твои Марусаж всю войну свиней пас, в то время как в других странах люди прыгали, – улыбнулся тот, на котором были прекрасные гольфы.

Колтубай выпил. Красивые девушки. Незнакомые молодые люди в великолепных свитерах. Глупый бородач.

– А ты что, спекулировал, да? – прохрипел вдруг борода. – Ни черта ты не знаешь, как он прыгает, – и вдруг крупные грязные слезы полились у него по щекам. Тип в гольфах смеялся, хватая танцующих приятелей, чтобы те посмотрели.

– Скажите ему, ребята, – кричал он. Но одни, как гребцы на галере в любительском спектакле, с отсутствующим видом трамбовали снег, другие, собравшись в круг, молча смотрели на танец.

– Люди! – вскричал пьяный бородач. – Люди! – и, стараясь удержать равновесие, протиснулся к тому месту, где как винтовки были составлены в пирамиды их запасные факелы, вырвал один, бросил на снег и наклонился над лыжами. Стал их привязывать. Проволокой. Потом выпрямился и победно засмеялся, потянулся за факелом, сел на снег, встал.

– Бери другую, – приказал он Колтубаю.

Существует много миров. Из одного иду я. Он остался где-то во тьме. А здесь – другой. Какой-то тип танцует на снегу. На него смотрят пьяные парни, набитые… конец его мысли заглушила вновь зазвучавшая непонятная мелодия. Колтубай ускорил шаг, следуя за бородачом по его глубоким следам.

Они были на середине подъема. Бородач наклонился, стал отвязывать лыжи. Потом они поднимались, положив лыжи на плечи. Пьяному Колтубаю показалось, что в этом молчаливом путешествии он вновь отыскал какой-то смысл мужского братства. Бородач был как фронтовой друг. Колтубай не совсем понимал, куда они шли. Сползал вниз. А где-то очень далеко, вырванные из темноты движущимися факелами трамбовщиков, танцевали в красивых свитерах юноши. Что-то непонятное разбрасывало их в разные стороны. Музыки здесь слышно не было…

Его проводник шел все медленнее. И только там, на разбеге, в раскалывавшейся от боли голове Колтубая появилось понимание ошибочности намерения бородача.

Внизу, вырванная из темноты светом факелов, небольшая группка людей наблюдала за действиями этих двух.

Бородач остановился на разбеге и стал медленно крепить лыжи проволокой. Колтубай трезвел.

– Что ты делаешь? – спросил он с тревогой.

– Факел, – приказал бородач. Достал из кармана смолистую щепку, поджег ее спичкой и, опустившись на колени, стал разжигать факел. Факел загорелся ярко, отодвигая в тень людей внизу. Затем он выпрямился, переложил факел в левую руку, попрощался правой, вновь переложил в нее факел. Замер.

– В январе тридцать девятого на больших соревнованиях я был здесь вторым… – сказал он сухо.

Потом наклонился и стал поочередно высовывать то правую, то левую ногу, видимо, проверяя скольжение. Вдруг он выругался и, судорожно втягивая воздух, стал разматывать служившую креплением проволоку. Шипевший на снегу факел угасал. Колтубай посмотрел на людей внизу. Они еще стояли с поднятыми головами, но одна пара уже возвращалась к танцам возле факелов. Ему показалось, что он услышал смех. Поднял факел своего товарища.

Колтубай стоял, хорошо видный снизу. Мир кружился у него под черепной коробкой, как будто какой-то весельчак посадил его на карусель.

– Дерьмо. Мы превратились в дерьмо! – услышал он за спиной судорожный шепот бородача и стартовал. Несясь в сторону стола отрыва, он мысленно пробовал контролировать положение своего тела, вспомнить угол наклона вперед, но перед глазами у него неизвестно почему возник подстреленный прошлой зимой кабан, как тот мертвый съезжает по склону, увлекая за собой клубы искрящегося снега. Из-за опьянения, отождествляя себя с этим им же убитым зверем, он несся вниз, влекомый каменным предчувствием какого-то прекрасного конца.

Он оторвался немного преждевременно, невольно теряя часть грозящей ему катастрофой скорости.

Люди внизу неожиданно увидели его на фоне неба летящего к ним с вялым наклоном вперед. Он сломался в воздухе, перекувыркнулся и под их крики упал на землю. Поднялось облако не утрамбованного в этом месте снега, из-под него вылетела легкая, как лодка-душегубка, лыжа и пронеслась вниз. К черной, скорчившейся на снегу фигуре бежали люди.

– Стой! – донесся до них хриплый шепот.

Человек поднимался. Встал на четвереньки. Все остановились. Потом поднялся и, хромая, пошел в темноту.

Эдуард Хруцкий
НОСТАЛЬГИЯ

Человек, прошедший войну, даже сегодня мысленно возвращается к ней. Именно этот жизненный материал, уже отлежавшийся «на полках» памяти, подарил литературе прекрасные книги.

Сейчас вы прочли сравнительно небольшую повесть польского писателя Романа Братного «Тают снега».

Польская литература о войне весьма обширна. К ней обращались писатели всех, без исключения, поколений, стремясь отобразить национальную трагедию, начавшуюся в сентябре 1939 года. Короткая война в сентябре – это геройское сопротивление гарнизона Вестерплятте, трагическая атака кавалерии под Краковом, горящие леса над Саном, разрушенная Варшава. А затем шесть лет фашистской оккупации и борьбы. Об этой борьбе прекрасно написал Роман Братны в своей трилогии «Колумбы, год рождения 20-й», посвященной молодым участникам Варшавского восстания. «Колумбы» – это биография самого автора.

Роман Братны родился в Варшаве в 1921 году. Вполне естественно, что, как многие, он взял в руки оружие, став офицером подпольной армии.

Потом была трагедия Варшавского восстания, концентрационный лагерь и освобождение. В 1944 году в подпольной типографии выходит первая книга Романа Братного «Презрение», сборник стихов. Дальше судьба Братного складывалась так же, как судьбы сотен тысяч других его соотечественников, тех, кто сердцем принял народную Польшу, разделив с ней нелегкие дни послевоенного становления.

Кстати, этой проблеме посвящен роман Братного «Судьбы», вызвавший много споров.

В одной из своих статей Роман Братны написал: «Меня преследует современность».

Тема «человек и война» современна всегда. Особенно современна она для писателя, прошедшего со своей страной все испытания и горести.

Война в Польше не закончилась в мае сорок пятого. Страну, раздираемую противоречиями, ожидали новые испытания. Не все «Колумбы», как Роман Братны, нашли свое место в новом послевоенном мире. Они разделились. Часть их стала на позиции ярого шовинизма и антисоветизма. И вновь потекла кровь в польских городах и селах.

«Тают снега» – повесть ностальгическая. Ностальгия героев мучительна и болезненна. Она постоянно возвращает их в осень сорок пятого, когда по Восточной Польше шли курени УПА.

Бандеровцы, изгнанные с Украины, уходили на Запад, стараясь пробиться к союзническим зонам Германии. Но были и другие отряды, образовавшие на территории Восточной Польши и Западной Украины националистическое подполье, подчинявшееся идеологу украинского национализма Степану Бандере.

Осыпался хлеб в полях, зараставших сорняком, потому что некому было убирать его. Дни, наполненные тревогой, и ночи, полные страха, – из этого складывалась жизнь тысяч мирных крестьян, поляков и украинцев.

Об этом просто и точно рассказывает Роман Братны. В этой простоте изложения выражен подлинный трагизм. Естественно, что нравственное кредо автора является и нравственным кредо его героя. Поручник Колтубай, прошедший большую войну, вынужден вновь взяться за оружие. Его рота борется с бандеровцами. На примере этой роты, на примере одного села, внимательно вглядываясь в судьбы Хелены и Алексы, мы понимаем, как отвратительна Колтубаю война. Но тем не менее он выполнил свой солдатский долг.

Война бывает разной. В той, которую ведет Колтубай, он на время становится «Кровавым Васылем», командиром куреня безопасности отряда УПА.

Задание выполнено, провиднык бандеровский уничтожен. Кажется, все! Но это страшное время снова настигает Колтубая.

Он отравлен войной, ностальгия по ней постоянно живет в нем.

И именно ностальгия толкает его на бессмысленный на первый взгляд поступок в горах.

Роман Братны написал не просто повесть с выстрелами, внедрением в банду и риском. Он показал глубокий процесс возрождения людей.

Мне думается, что «Тают снега» – одна из ярких антивоенных повестей, пронизанная подлинной скорбью и необыкновенной любовью к людям.