Текст книги "Натюрморт с удилами"

Автор книги: Збигнев Херберт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 12 страниц)

АПОКРИФЫ

Милость палача

Среди множества портретов Яна ван Олденбарнефелта мне особенно нравится тот (автор его неизвестен), на котором великий пенсионарий изображен в старости, и даже материал картины, похоже, несет в себе следы разложения – плесени, пыли, паутины. Лицо его некрасиво, однако выразительно и исполнено благородной силы: весьма высокий лоб, большой, мясистый и слегка неправильный нос, борода, как у патриарха; под густыми бровями умные глаза, в которых тлеет искра отчаянной энергии человека, со всех сторон окруженного врагами.

Никто из историков не спорит с тем, что ван Олденбарнефелт был одним из наиболее заслуженных создателей новой Республики. Его называли поборником Голландии. Этот великий политик, первым вышедший из мещанства и представлявший его интересы как никто другой, умел сражаться за права молодого государства. Он вел переговоры с могущественными монархами Испании, Франции и Англии, готовил выгодные соглашения, мирные договоры, альянсы; в течение сорока лет своей жизни трудился на благо отчизны, не жалея сил. Но когда приблизилась старость, его политическое чутье стало давать сбои. Ван Олденбарнефелт совершал серьезные ошибки, кульминацией которых была «резкая резолюция», дававшая право городам вербовать собственные отряды наемников, не подчинявшиеся приказам принца Оранского – фактического предводителя армии Республики. Страна оказалась на пороге гражданской войны.

Ван Олденбарнефелт не только потерял способность ориентироваться в ситуации, но и утратил инстинкт самосохранения. Он не понимал либо не желал понять, что горстка его сторонников тает, что он восстановил против себя всех – наместника, Генеральные штаты, города. Возвращаясь со службы, он равнодушно попирал ногами направленные против него памфлеты и листовки; не слушал советов друзей, настаивавших, чтобы он ушел в отставку и уехал за границу Он был похож на большую, старую, умирающую черепаху, лежащую на песке, – и погружался в него все глубже.

Финал легко было предугадать, и только для него он стал неожиданным. Ван Олденбарнефелт был арестован и после многомесячного следствия предстал перед особым трибуналом, в котором заседали преимущественно его враги; лишенный адвоката, он отчаянно защищал уже скорее свою честь, нежели жизнь.

Время действия – 13 мая 1619 года. Место: Гаага, Бинненхоф – кирпичная, готическо-ренессанская декорация этой драмы. На площади поспешно возвели деревянный эшафот и посыпали ее песком. Поздний полдень. Пламенная колесница Гелиоса – как говорят красноречивые поэты – устремляется к западу. Толпа замолкает, когда выводят осужденного. Ван Ольденбарнефелту не терпится умереть. «Делайте быстро свою работу», – понукает он палачей.

И тогда происходит нечто, выходящее далеко за рамки ритуала этой казни, ритуалов всех известных казней. Палач подводит заключенного к тому месту, где еще задержались солнечные лучи, и говорит: «Сюда, сударь. Солнце будет светить на ваше лицо».

Можно задать себе вопрос, был ли палач, отрубивший голову великому пенсионарию, добрым человеком. Доброта палача заключается в том, чтобы выполнить свою задачу быстро, сноровисто и в некотором роде безлично. Кто же в большей степени, чем он, заслуживает звания вершителя судьбы, безмолвной молнии предназначения? Его добродетелями должны быть молчание и сдержанный холод. Ему следует нанести удар без ненависти, без сочувствия, без воодушевления.

Палач ван Олденбарнефелта нарушил правила игры, он вышел из своей роли, более того – нарушил законы профессиональной этики. Почему он так поступил? Наверное, просто повинуясь движению сердца. Но не мог ли преступник, избавленный от земной славы, усмотреть в его словах издевку? В конце концов, для тех, кто уходит навеки, безразлично, умирают ли они на солнце, или в тени, или в ночной темноте. Палач, ремесленник смерти, сделался фигурой неоднозначной, если не многозначительной, когда в последний момент броски) осужденному кусочек беспомощной доброты.

Капитан

28 декабря 1618 года из порта на острове Тексель вышел парусник «Новый Горн», направляясь в долгий и опасный путь в Ост-Индию. Груз корабля составляли бочки с ружейным порохом. Капитан Виллем Эйсбрантсзоон Бонтеку описал историю этого необычайного плавания.

Его рассказ, простой, одновременно суровый и наивный, кажется заслуживающим доверия. Единственное сомнение вызывает изложение одного важного эпизода экспедиции, в особенности потому, что до нас дошли три разные, не совпадающие друг с другом версии этого события.

Штормы, морские штили, многодневные бури, тропические ливни, напоминающие библейский потоп, болезни, гнобящие экипаж, столкновения с испанцами – все это было для путешественников привычным делом и находилось, можно сказать, в пределах нормы. Выход за рамки обычного случился 19 ноября 1619 года в открытом море, вдали от цели путешествия.

В тот день капитан Бонтекоэ, должно быть, пребывал в хорошем настроении, поскольку распорядился выдать экипажу двойную порцию водки к вечернему приему пищи. Рассеивая темноту трюма светом сальной свечки, матрос, заведовавший запасами продовольствия, переливает алкоголь из бочки в небольшой кувшин. Погода штормовая. Внезапно корабль кренится, и горящая свеча падает прямо в открытую бочку с водкой. Это был момент освобождения стихии. А далее все пошло в соответствии с логикой катастроф, покатилась лавина событий, следующих одно за другим, вплоть до кульминационного пункта – мощного взрыва, уничтожившего корабль.

Небольшая уцелевшая часть экипажа скитается по океану в шлюпке, под парусом, сшитым из рубах. У них нет ни воды, ни продовольствия; они пьют собственную мочу, едят сырое мясо летучих рыб. Безжалостное тропическое солнце мутит умы, и в них возникает варварский замысел умертвить корабельного юнгу, чтобы напитаться его телом и кровью. Капитан Бонтекоэ – на корме шлюпки. Руками он заслоняет голову от солнца. У него сильный жар, он бредит. Но то, что происходит перед его глазами, это вовсе не бред, а действительность: матрос по прозвищу Рыжий Йоост держит левой рукой за волосы корабельного юнгу, который верещит что есть сил; правая рука Йооста, вооруженная ножом, поднята вверх. Остановим эту картину.

Согласно первой версии, капитан встал и произнес длинную проповедь, полную библейских цитат. Он говорил о жертве Исаака, которая, как мы знаем, была отвергнута Богом, а также о десяти заповедях, обязанности любить ближнего и так далее, и так далее. Возникает сюрреалистическая картина: черный амвон проповедника, возвышающийся над бескрайним простором соленых вод Однако, по сути, шлюпка, брошенная на волю волн, вовсе не была каменным нефом собора, а горстка обезумевших моряков, терпящих крушение, ничем не напоминала сытых и празднично одетых мещан, собравшихся на воскресное богослужение. Момент совершенно не подходил для упражнений в церковной риторике. Чтобы не допустить убийства, нужно было действовать быстро, решительно и без колебаний.

По другой версии передачи событий Бонтекоэ удалось переубедить Йооста, и тот отказался от выполнения своего злодейского намерения. Была достигнута договоренность: если в течение трех дней морякам не удастся добраться до суши, то мальчика можно будет убить. Этот трехдневный срок (магическая цифра три!) не имел под собой никакого рационального обоснования, никто ведь даже приблизительно не знал, где находится шлюпка. Кроме того, такая постановка вопроса была равнозначна тому, что капитан согласился на убийство, и означала бы, по существу, только отсрочку приговора. Бонтекоэ тем самым становился на сторону убийц, признавая в некотором роде их правоту.

И наконец, третья версия, наиболее правдоподобная: капитан вскакивает с места и кричит, что тот, кто посмеет тронуть мальчика, не получит дневного жалованья и своей порции продовольствия, а когда они вернутся в Амстердам, будет повешен за стенами города на самой высокой виселице. Угроза эта была совершенно абстрактной, если учесть безнадежную ситуацию потерпевших кораблекрушение, однако ее эффект оказался молниеносным. Он вернул обезумевшим от жажды и голода морякам ощущение морального порядка, представив перед ними ясную картину цивилизации, основаниями которой являются жратва, деньги и деревянный столб с поперечиной наверху.

Длинный Геррит

Геррит родился в небольшом селе в окрестностях Веере и, подобно всем мужчинам в его семье, предназначался для профессии рыбака. Как водится, в конце своей трудолюбивой жизни он передал бы сыновьям лодку и дом, а сам довольствовался бы двумя саженями кислой почвы. Однако природа, которая обычно весьма тщательно отмеряет формы своих созданий, сделала его исключением. К изумлению родителей, он рос да рос, пока в возрасте семнадцати лет не достиг высоты в два метра пятьдесят девять сантиметров. Несомненно, он был самым высоким мужчиной, когда-либо ступавшим по голландской земле. В горном краю это еще можно было как-нибудь скрыть; но здесь, на великой равнине, его рост представлял постоянную, хотя и ненамеренную провокацию.

Одаренный огромной силой, по природе он был тихим, ласковым и печальным. У него не было друзей, избегали его и девушки. Больше всего он любил сидеть в уголке избы и глядеть, как в солнечном луче кружится земная пыль.

Родители не слишком удерживали его, и Геррит решил отправиться в мир, превратив свою аномалию в профессию. Он странствовал от села к селу, от города к городу и на ярмарках и народных гуляниях ломал подковы, сгибал железные полосы, легко, словно мячики, подбрасывал пивные бочки, голыми руками останавливал разогнавшегося коня. Ему приходилось выдерживать тяжелую конкуренцию с другими чудесами природы – свиньей с двумя головами, шестиногой собакой, лошадью, умевшей считать, а также с фокусниками, канатоходцами, глотателями расплавленной серы и клоунами с круглыми животами, падавшими лицом в грязь.

Среди шарлатанов, гадалок и крысоловов, в оглушительном гвалте бубнов и труб, в выкриках пляшущих в хороводе крестьян, в запахах мяса, чеснока и сладких булок возвышался Геррит, подобно мачте, – и, признаем честно, зарабатывал не много. В его голубых глазах таилась тоска отца большого семейства. Большой семьей Геррита было его огромное ненасытное тело.

Однажды осенним утром 1688 года Длинного Геррита нашли в переулке неподалеку от Ньюве Грахт в Харлеме. Он лежал лицом вниз. Куртка его пропиталась дождем и кровью. Ему нанесли несколько ударов ножом. Убийц, вероятно, было несколько, а льняной мешочек с деньгами, оставшийся на груди, позволял сделать вывод, что убийство было совершено не с целью грабежа. Тело Геррита было отдано университету в Лейдене, так что у него не было даже приличных похорон. Все же несколько слуг божьих упомянули его убийство в своих проповедях, а один в риторическом запале даже сказал, что Герриту нанесли столько же ударов, сколько Юлию Цезарю. Неизвестно, на чем была основана эта возвышенная аналогия.

Быть может, проповедник стремился дать понять, что республиканское здравомыслие заставляет с одинаковой ненавистью относиться как к императорам, так и к великанам.

Портрет в черной рамке

Не знаю, почему они выбирали именно меня – эти старички – и подсаживались ко мне в барах, кофейнях, на скамейках в парке, желая, чтобы я выслушивал их длинные монологи, пересыпаемые названиями экзотических островов и океанов. Кто они теперь? Банкроты, лишенные богатства и власти. Свою роль принцев в изгнании они играли со сноровкой старых прожженных актеров. Одно нужно признать – они не были сентиментальными. Понимали, что не могут рассчитывать ни на аплодисменты, ни на сочувствие. Отгораживались от окружающего мира высокомерным презрением.

Они принадлежали к одной и той же расе, составляя, так сказать, особую разновидность рода человеческого. Их выдавали хищные лица, а также манера одеваться, их старомодная потрепанная элегантность – уцелевшая от потопа шляпа фантастической формы, платок в верхнем кармане пиджака, галстук с крупной жемчужиной, шелковый некогда платок, стареющий вместе с хозяином, напоминавший теперь пеньковую веревку, обернутую вокруг шеи.

Слушая их рассказы, я думал о молодом двадцатилетием человеке, который через пару дней после Рождества Христова 1607 года на борту корабля Ост-Индской компании отправился в путь на Дальний Восток Его звали Ян Питерсзоон Коэн, и был он сыном мелкого торговца из Хоорна. Его ожидало нешуточное задание – инспекция голландских колоний на Яве и Молуккских островах, составление рапортов о состоянии и перспективах торговли, а также о политической ситуации в тех далеких землях, где пересекались интересы великих колониальных держав. Таким было начало нашей эпопеи, невинным и незначительным.

Трудно сказать, чем руководствовались хозяева компании, выбрав именно этого молодого человека, обладавшего ничтожным опытом. Был ли это слепой жребий, или же вопрос решило его лицо, известное нам по позднейшим портретам, лицо с чертами испанского завоевателя, неистовое, властное, непроницаемое.

А в колониях дела обстояли скверно, о чем Коэн и доносил в своих многочисленных рапортах, написанных со страстью и убежденностью апостола цивилизации белых людей. Население колоний деморализовано и не уверено в своем будущем; склады, конторы, форты и пристани находятся в печальном состоянии; коррупция и пьянство достигли пугающих размеров. Все это происходит на глазах у туземцев, которые только и ждут подходящего момента, чтобы перерезать горло захватчикам.

Поэтому Коэн требует оружия и солдат. «Вашим Высочествам, – пишет он в одном из писем компании, – следует знать, что невозможно вести войну без торговли и торговлю без войны». Он требует также, чтобы в колонию прислали молодых, морально незапятнанных, трудолюбивых голландцев, которые должны заменить подвергшихся дегенерации desperados[44]44
  Головорезов (исп.).


[Закрыть]. Он просит своих хозяев – вещь небывалая – о присылке четырнадцатилетних девочек из голландских сиротских приютов, которым в будущем предстоит стать добродетельными женами колонизаторов.

Коэн – переполненный энергией и фонтанирующий идеями, вездесущий, постоянно курсирующий между Борнео, Суматрой, Целебесом и Явой, в своем характере объединил черты члена трибунала Священной инквизиции и конкистадора. В тридцать лет он назначается генеральным губернатором Ост-Индии, что дает ему почти неограниченную власть. Как учит исторический опыт, это, как правило, приводит к преступлениям.

Случилось так, что молоденького сержанта Кортенгоффа поймали на флирте с двенадцатилетней воспитанницей губернатора, Саартье Спекс. Оба были внебрачными детьми сотрудников компании – парочка недоростков, выросших без дома и любви. Хладнокровный Коэн лично продиктовал смертельный приговор для обоих.

Широким эхом отозвалось в Европе дело о карательной экспедиции против островов Амбон и Банда. В течение военного похода среди пятнадцати тысяч жителей этих островов четырнадцать тысяч были лишены жизни, а из оставшихся в живых – семьсот проданы в рабство. Некоторые утверждают, что фактическим виновником избиения был местный губернатор Сонк, а Коэн только отдал приказ об эвакуации туземцев. Слово «эвакуация» было понято как окончательная ликвидация, то есть переселение на тот свет. Подобные семантические недоразумения случаются лишь в странах, управляемых железной рукой.

Одиночество сильных людей. Друзей у Коэна не было. Точнее, был только один. И эта дружба глубоко скрывалась, представляя его постыдную тайну.

Великий губернатор выходил из дому по ночам и без всякой охраны пробирался по узким улочкам Батавии, построенной по образцу Амстердама: остроконечные крыши домов, каналы, мостики, никчемные мельницы, перемалывающие тропическую жару. Его путь заканчивался у довольно-таки неприглядного домика, в котором жил китаец Соу Бинг Конг, бывший капитан корабля, а ныне банкир или, выражаясь более точно, ростовщик.

О чем они говорили? О бухгалтерии, которая была тайной страстью, более того, любовью губернатора. Бинг Конг открывал ему секреты китайского способа ведения торговых записей, а Коэн воздавал хвалу итальянской бухгалтерии. После тяжелых трудовых дней правитель голландской колонии испытывал облегчение, отраду и почти физическое удовольствие, когда думал о белых листах бумаги и о двух колонках цифр под рубриками «должен» – «имеет», потому что они упорядочивали темный и запутанный мир наподобие этических понятий добра и зла. Бухгалтерия была для Коэна высшей формой поэзии – она открывала скрытую гармонию вещей.

Он умер в зрелом возрасте, сваленный тропической лихорадкой. Конец наступил так внезапно, что Коэн даже не успел составить завещания, а также отдать последние приказы и распоряжения. Можно сказать, что он захлебнулся смертью, но так и не выпил ее до конца. Видимо, поэтому в течение долгих веков он перевоплощался в других хищников, вплоть до тех, которых я встречал в барах, кофейнях, на скамейках парка, – последних представителей этой породы людей.

Ад насекомых

Ян Сваммердам от рождения был хилым и болезненным. Лишь благодаря искусству двух выдающихся лекарей удалось сохранить ему жизнь, однако все усилия, направленные на пробуждение его несколько вялого темперамента, не приносили результатов. В школе Ян учился хорошо, но без воодушевления. Он не проявлял никаких особых интересов, и его отец, хозяин вполне процветающей аптеки «Под лебедем», расположенной вблизи старой Ратуши в Амстердаме, быстро, хотя и не без сожаления, свыкся с мыслью, что после его смерти это чудесное заведение, наполненное запахами ботаники и химии, с крокодилом, подвешенным к потолку, с кабинетом чудес природы внутри, – перейдет в чужие руки.

После долгих колебаний Ян решил наконец начать изучение медицины в Лейденском университете. Семья одобрила это намерение и пообещала соответствующую материальную помощь, питая тихую надежду, что смена окружения и учебная дисциплина окажут положительное влияние на укрепление неустойчивого характера единственного потомка.

Ян поддался прелестям науки, причем с избытком – он изучал всё. Посещал лекции по математике, теологии и астрономии, не пропускал занятий иностранными языками, на которых читались тексты древних авторов, интересовали его также и восточные языки. Наименьшее внимание он уделял избранной им области – медицине.

«Бог послал тяжкое испытание твоему отцу, – писала Яну его мать, – добавив к невзгодам старости еще и заботу о судьбе сына. Ты транжиришь бесценные молодые годы, блуждая как волк в лесу, вместо того чтобы идти прямой дорогой к цели. Если в течение двух лет ты не получишь диплома врача, отец перестанет посылать тебе деньги. Такова его воля».

Ян, хотя и окончил медицинский факультет, за всю жизнь не перевязал ни одной раны. Новой страстью, которая не оставляла его уже до самого конца, стало исследование мира насекомых. Энтомология еще не существовала тогда как особая научная дисциплина. Ян Сваммердам закладывал ее основы.

Но все же исследование усиков жука-навозника, пищевода осы или ног комара анофелеса не приносило Яну ни доходов, ни слишком громкой славы. В довершение несчастий он сам оставался в убеждении, что губит свою жизнь, предаваясь занятиям тщетным и не приносящим пользы. Религиозный, питающий склонность к мистицизму Сваммердам страдал оттого, что предметом его изучения были твари, расположенные на низшей ступени лестницы видов, на мусорной свалке природы, в близком соседстве с жарким преддверием ада. Кто бы мог усмотреть перст Божий в анатомии вши? Разве стрекоза-однодневка не является скорее осколком ничтожества, нежели неизменным кирпичиком бытия? И он завидовал астрономам, которые исследовали движение планет, познавая архитектуру Вселенной, волю Всевышнего и законы гармонии.

Ночами его навещали посланники небес. Мягко уговаривали, чтобы он оставил бесполезные занятия. Сваммердам не защищался, а лишь просил прощения. Он обещал исправиться, но хорошо знал, что не решится уничтожить свои рукописи, свои прекрасные и точные рисунки и заметки. Ангелы, знающие тайны сердец, покидали его, и тогда он попадал в пандемониум^{102} маленьких существ, летающих низко над землей или ползающих по ней, – существ с пастями дьяволов. С дьявольской неумолимостью стаскивали они измученную душу Сваммердама вниз, в прах и забвение.

Судьба улыбнулась ему лишь раз, и то двусмысленно. Принц Тоскании предложил ему двенадцать тысяч флоринов за его коллекцию насекомых при условии, что Сваммердам поселится во Флоренции, что было заманчивым вариантом, и обратится в католицизм. Последнее условие было для нашего ученого, измученного угрызениями совести, неприемлемым. И он отверг великодушное предложение принца.

За несколько лет до кончины (наступившей в возрасте сорока трех лет) он выглядел словно древний старец. Хилое тело Сваммердама сопротивлялось смерти удивительно долго, как будто бы та пренебрегала этой жалкой добычей, обрекая его на долгую агонию.

И внезапно ученый почувствовал, что мир, исследованием которого он занимался, вступил в него, угнездился в нем и опустошает его изнутри. По коридорам его жил маршировали длинные хороводы муравьев; рои пчел пили горький нектар его сердца; на его веках засыпали большие ночные бабочки, серые и коричневые. Душа, которая обычно отлетает в пространство в момент смерти, досрочно покинула измученное тело Сваммердама. Она не смогла вынести шелеста трущихся друг о друга хитиновых панцирей насекомых и их бессмысленного жужжания, нарушавшего тихую музыку вселенной.