Текст книги "Газета Завтра 217 (56 1998)"

Автор книги: "Завтра" Газета

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 9 страниц)

Борис “УЖЕЛЬ СКАЗАТЬ НЕ МОЖЕТ РУССКИЙ СЛОВА?..”

[gif image]

ВОРОТА В КАНЕВ

Не как монарх,

что в жалком покаяньи

В Каноссу полз дорогою раба, -

Иду, не в кандалах,

в престольный Канев

Избавиться от рабского горба.

Пора стоит роскошная в природе,

Тарас и солнце – вместе на скале,

И в сердце вновь

казачья честь восходит

И преданность отеческой земле.

Тут падать ниц – обычаю угодно,

Но он грохочет, как пророк Илья:

“Учись ходить, в конце концов,

свободно.

Как человек. Вокруг – твоя земля!”

И я встаю, мордованный веками,

Но не убитый никаким мечом!

И отворяет мне ворота в Канев

Тарас державным,

золотым ключом!

МАРШ ПЯТОЙ КОЛОННЫ

Кто вы ныне, наши коммутанты,

Где нагрели новые места,

Шустро заменяя транспаранты

И знамен опасные цвета?

Говорят, у радикалов нервы

Не на месте, если ваш хурал

Громче их горланит “Ще не вмерла”,

Как вчера – “Интернационал”.

Говорят,

что в храмах бить поклоны

Так теперь горазды вы еси,

Как недавно били в них иконы,

Посылая дули в небеси.

Бдите ж, радикалы, в самом деле,

Если коммутанты к вам придут:

Нас они вчера продать сумели -

Завтра вас подавно продадут.

Помните, как в августе беспечно

В пару дней сменила эта рать

Место у звезды пятиконечной

На места в колонне номер пять.

И сейчас никто там не безумец:

Повернись история опять -

Сей момент заменят ваш трезубец

На места в колонне номер пять.

И желто-блакитный, и червонный,

Полюбуйтесь, как который год

Коммутантов пятая колонна

Продаваться весело идет!

И за них приветственные чары

Радостно готовые поднять,

Одобряют это янычары -

Спецрезерв

колонны номер пять!

Спелся этот хор объединенный…

Глянь,

желто-блакитный и червонный,

Как победным маршем

там и тут

Коммутанты всей своей колонной

В ногу с янычарами

сплоченно

Украину на торги ведут!

ШАРЖ Б. Н. Е.

Дождясь бесплодья гибельного часа,

Где все сгубила засуха-змея,

Ублюдок промальтийского закваса,

На грех и ужас

всех крещенных сразу,

Забрался

на державный трон всея…

В палатах древних

бродит он под мухой,

Средь казнокрадов и профур пера,

Надменный ростом

и убогий духом -

Бездарный шарж Нерона и Петра.

Когда ему, опухшему в той пуще,

Сам патриарх облобызал уста -

В своем гробу

перевернулся Пушкин,

Владимир-князь

не удержал креста.

Когда, проковылявши через паперть,

По храму он рогато проходил,

Отпрянула с иконы Божья Матерь,

Младенца от него загородив.

И тьма, как демон,

день сменила ночью -

Ни свечек, ни лампад, ни огонька,

Лишь Спаса всепрощающие очи

Вдруг вспыхнули впервые за века!

Трон осквернен

пороком и лукавством,

Здесь Лысая Гора,

где столько дней

Бесовство пьет

за упокой славянства,

И в чашах кровь,

и серный дух над ней.

Уже совсем святынь не стало отчих,

Двуглавый -

словно с двух сторон ослеп…

И хам заморский ошалело топчет

И крест, и души, и священный хлеб.

Ужель сказать не может

русский слова,

Ужель по воле тех, кто правит им,

По норам

ждет Пришествия Второго,

Что, мол,

воздаст и мертвым, и живым?

Смотри, соседка,

ты дождешься чуда,

Не Страшного Суда, а дня, покуда

Сживет тебя со свету твой иуда,

А там – и нас…

Подумай хорошенько:

А может, право, перед судным днем

Послать нам хлопцев

батьки Дорошенко,

Чтоб твой чертог очистили огнем?

Дабы опять слепыми за тобою

Нас не пригнали, как овец,

гурьбою

К иной кошаре, где твоих до шкуры

Уже остригли и сдают с натуры.

Так отзовись из помраченной дали,

Подай хоть голос:

ты еще жива ли?

А то, не слыша твоего глагола,

Уже и Спас тревожится с высот:

“Коли молчанье,

как в пустыне голой,

То есть ли, вправду,

там еще… народ?”

ТРЕТЬИ

Снова белым черное назвали,

Белое испачкав чернотой,

По мордам друг другу надавали

Ради правды!

Истинной!! Святой!!!

Раны и обиды вспоминали,

Ничего былого не щадя,

И бока взаимно наминали,

Счеты несведенные сведя.

И пока мечи опять ковали

Из орал, из молотов, серпов -

Третьи все украли и урвали

От ракет, икон – до пустяков.

И опять подзуживали снизу

Спорщиков, в ушибах и в крови:

– А вот там -

из бывших блюдолизы,

А вон там – из нынешних. Лови!

И ловили, и крушили лихо,

В щепки – от завода до горшка.

Третьи же растаскивали тихо

Все, что создавалось за века.

Те же, вдруг припомня Украину,

Встали – и руками развели:

– Кто же нам побил

горшки и спины,

Кто же нашу хату развалил?!

И сверкая лютыми очами,

Ну искать врагов за три межи.

…А в то время третьи за плечами

Делят меж собою барыши.

…И ВЕЧНЫЙ БОЙ

На клич “К барьеру!”

в миг отваги,

За честь и гордые права

На неокрепшем льду бумаги

Для схватки сходятся слова.

За ними -

выбор беспристрастный:

Стилет, кинжал иль пистолет.

Меж ними -

в роковом пространстве -

Свидетель и судья – поэт.

Подняться б он хотел над правом,

Как жрец,

презревший славы хлам,

Чтоб объявить позор лукавым

И славу – праведным словам.

Но в миг,

когда сойдутся нервно

Два дуэлянта в судный ряд -

В него же первого -

и недруг,

И друг направят свой заряд.

…Когда ж утихнет поле брани,

Словам

сквозь ужас предстоит

Увидеть, как на той же грани

Поэт у знамени стоит.

Лишь небеса неотвратимо

Узнают тайну о земном,

Что этот вечный поединок -

Всегда и всюду в нем самом.

И снова в рыцарском запале -

За честь, и правду, и права -

В сердечном трепетном овале

На битву сходятся слова.

Киев, 1997-98 гг.

Перевел с украинского

Евгений НЕФЕДОВ

Олесь Бенюх ОФИЦИАНТКА ИЗ БИСТРО

БИСТРО БЫЛО безымянным и располагалось недалеко от Театра оперетты. Узенькое помещение, стойка у входной двери, три-четыре миниатюрных столика, в дальнем углу крошечная кухонька. За последним столиком сидели двое.

– Ты знаешь, я человек рафинированный, – говорил седовласый, тряхнув густой волнистой гривой. – Меня изрядно покоробили слова ректора о том, что в командировку в Лондон поедут те, кто максимально достойно проявил себя в прошлом году в научном плане. Это Кондаков-то Герман?! Он же через ВАК еле-еле проскочил со своей никудышной докторской. Взятка – и крупная! – премного способствовала остепенению очередной бездарности. Сейчас правит бал господин великий доллар. К слову – нам уже третий месяц не выплачивают зарплату. Хотя она у меня, профессора, доктора филологии, гуманитария, в три раза ниже, чем у секретаря-референта в СП и в пять раз – чем у телохранителя президента банка.

– А вот мне зато платят исправно, – бородач поправил сильные очки в золотой оправе, жестом руки подозвал официантку.

– Голубушка, Асенька, нам бы повторить по обычному рациону – “озверинчика” и к нему скоромный аккомпанемент.

– Бу сде, – сказала девица сквозь жвачку.

– Еще бы! – вздохнул седовласый, провожая задумчивым взглядом предельно короткую синюю юбочку. – Ты вовремя сбежал из науки. Вовремя и удачно. Кандидат и доцент по физиологии спорта – первый вице-президент процветающей риэлтерской конторы. Везунчик!

Бородач ласково огладил свой нафабренный клинышек, зажмурился. “Поменялись ролями, вот тя и завидки берут, – усмехнулся он незлобливо. – Раньше-то ты, Борис Андреевич, – и самый молодой в Москве доктор наук, и завидный жених, и лауреат Госпремии. Способен, спору нет. Ан новые времена слагают новые песни. Теперь на коне мы”.

Официантка принесла водку и сосиски, артистично водрузила на столик стопки, тарелочки.

– Вы знаете, Асенька, смотрю я на вас и диву даюсь – откуда у вас эта грация, это изящество, эти колдовские чары, сексапильность, наконец, – Борис Андреевич улыбался, опершись локтями о столик, опустив массивный подбородок в большие пухлые ладони. – Помнится, и в Голливуде – правда, я там бывал уже после кончины несравненной Мэрилин Монро – просматривалось все это, но в ничтожных дозах.

– Чо, правда, што ль? – на ярко-красных влажных губах девицы заиграла нагловато-обещающая ухмылка. Предназначалась она профессору, однако глаза ее были обращены на доцента. Видимо, бородка вызывала у нее больше доверия.

– Истинная правда, – подтвердил Альберт Иванович. – Мой друг большой дока по части “клубнички”.

– Клубники не держим, – не поняла она. Альберт Иванович поманил ее пальцем и, когда она подошла и наклонилась к нему, прошептал ей несколько слов в самое ухо. Девица прыснула и, отбежав к стойке, стала со смехом говорить что-то барменше. Та с интересом уставилась на Бориса Андреевича.

– Чего ты ей такого скабрезного сообщил? – спросил он, насупившись.

– Помилуй Бог, напротив, – запротестовал Альберт Иванович. – Я отрекомендовал тебя самым наилучшим образом. Наилучшим!

– А все-таки? – настаивал Борис Андреевич.

– Смысл сказанного заключается в том, что у тебя, как у каждого стопроцентного славянина (болгары и чехи – не в счет), эмоциональное начало превалирует над рациональным.

В этот момент Асенька, проходившая мимо их столика, как бы невзначай уронила на колени профессора какую-то бумажку. Он ловко ее подхватил.

– Ну что я тебе говорил, – довольно заметил Альберт Иванович. – Это номер ее телефона. Как видишь, наша красавица без каких-то там завиральных комплексов. Эмансипэ, в лучших традициях сексуальной революции.

– Откуда ты знаешь?

– Да уж знаю, – уклончиво ответил бородач.

– Тебе-то она нравится?

– Да если бы нравилась-разнравилась, – назидательно заметил Альберт Иванович. – Я опутан тенетами Гименея. Это ты у нас вдовец. Тебе и карты в руки. Я не имею в виду матримониальные художества, ни-ни. Не жениться же на ней, в самом деле. А так, побаловаться – почему бы и нет? Девица ладная.

– А не слишком пошловатая?

– Так ведь, чай, не царевна. Официантка в бистро, профессор.

– И то верно…

– Здрасьте, господа, с хорошей вас погодой! – эти слова весело произнес мужчина атлетического телосложения, лет сорока пяти, румяный, кареглазый, одетый в добротную серую тройку.

– Пардон, припозднился малость. Ученый совет затянулся, а я имел неосторожность, сесть почти вплотную к столу президиума. Такая вот незадача.

– Любопытствую, чем во времена Великой Смуты живет твой Совет? – Борис Андреевич подвинул Леониду Михайловичу нетронутую рюмку, отломил кусок булки с сосиской. Тот долго, молча прицеливался, наконец, одним глотком проглотил водку и, зажевывая ее нехитрой снедью, сказал:

– Чем живет? Уверен – тем же, чем и твой, и его, – он кивнул в сторону Альберта Ивановича.

– Его совет нынче повыше Верховного будет, – прервал его профессор.

– Ну и балда же я! – хлопнул себя по выпуклому лбу член-кор. – Пардон, запамятовал, с присущей всем членам пресловутой прослойки рассеянностью. И да здравствует наш могучий правящий класс!

– Риэлтеры всех стран, соединяйтесь! – в тон ему воскликнул Борис Андреевич. Альберт Иванович, подняв над головой руку в победном салюте, трижды стукнул пяткой об пол.

– А на нашем скромном Совете, – продолжал Леонид Михайлович, – извечный русский вопрос: “Что делать?” Полное отсутствие какого бы то ни было присутствия средств, повальная утечка мозгов, обвал всех планов по фундаментальным наукам…

– Друзья, – подал голос Борис Андреевич, – поскольку явно намечается тенденция, что наша беседа из чисто академической может перерасти в глобальную, есть мнение перенести ее в мои скромные апартаменты.

– А соответствующий аккомпанемент подобрать в Елисеевском и Филипповской, – поддержал его Леонид Михайлович.

– И в Столешниковом. Заметано. – И с этими словами Борис Андреевич подошел к Асеньке и накоротко с ней тихо о чем-то переговорил. Альберт Иванович мельком взглянул на счет, степенно достал роскошный бумажник из крокодиловой кожи и положил под рюмку несколько купюр.

НА УЛИЦЕ ЧЕХОВА, между Пушкинской площадью и Садовым кольцом, горделиво высится среди приземистых особнячков старинный четырехэтажный дом. Возведен он был лет пятнадцать спустя после наполеоновского пожара и несколько раз перестраивался и реконструировался, последний раз в 1954 году. Квартира профессора Платонова Бориса Андреевича находилась на втором этаже. Помещение было просторное – четыре изолированные комнаты, вместительный холл, двадцатиметровая кухня, два балкона, антресоли, высоченные потолки. Покойный Андрей Феоктистович был заместителем министра просвещения. Он рано потерял жену (как и его единственный сын впоследствии) и оставил в наследство Борису жилье и библиотеку – одну из лучших частных библиотек в Москве с древними манускриптами Востока и оригиналами монастырских летописей, экземплярами работ Первопечатников Германии и России. Обстановка была изысканная, антикварная.

Борис Андреевич, задержавшись взглядом на этикетке темной бутылки виски и улыбнувшись, бодрым голосом объявил: “Итак, продолжим, господа, дискуссию. Прошу к столу”. Гости не заставили себя долго ждать.

Русская водка знаменита на весь мир. Но ведь под стать ей и русская закуска, о которой мало кто знает за пределами России – соленые огурчики и арбузы, квашеная капуста (особенно в вилках) с клюквой или морошкой, моченые яблоки (антоновка), соленые и маринованные грибки (грузди, рыжики, белые), копченая медвежатина и кабанятина, жареные тетерева и перепелки, янтарная стерлядка и золотистый осетр, и, конечно же, царица русской закуски – икра. И все это – или почти все – красовалось сейчас на столе главным, решающим образом благодаря заботам пухлого бумажника Альберта Ивановича. И не то, чтобы он совсем уже деньги не считал, особенно когда покупал новую семикомнатную квартиру на Маяковке или коттедж на Рублевском шоссе. Но квартирный бизнес, самый прибыльный, самый криминогенный и кровавый, приносил ему в день полторы-две тысячи долларов, и он мог без ощутимого ущерба для этого самого пухлого бумажника побаловаться с друзьями сладкой водочкой да парной свежатинкой, да любимыми с детства квашеньями и соленьями. Лучше бы в ресторане или ночном клубе, но у особо близких можно и дома.

– Что ж, господа, граждане, товарищи, – произнес проникновенно хозяин, – как и всегда, этот дом распахивает перед вами красный ковер.

– Мы же тысячу раз соглашались с постулатом – питие без тостов – есть беспринципная пьянка, – вмешался Леонид Михайлович, решительным жестом остановив готового уже было чокнуться Бориса Андреевича. – Тем более, что повод для тоста есть преотменнейший. Третьего дня в Кремле президент вручал ордена военным, деятелям культуры и строителям новой России – предпринимателям. Сподобился и наш друг Альберт Иванович. Предлагаю тост за вновь испеченного орденоносца!

– А где орден? Орден надо в водке искупать, дольше будет носиться, – заявил хозяин. Альберт Иванович конфузливо взмахнул рукой – мол, что вы, ребята! Однако все трое чокнулись и выпили – каждый со своими мыслями.

– Знал бы я, что ты в Кремле будешь с самим императором компанию водить… – заметил Борис Андреевич, подливая “свежей” анисовки.

– И что тогда? – заинтересовался Альберт Иванович.

– Как лицо, которое это прямо задевает, я поручил бы тебе у него выяснить: почему только-только спохватился он насчет задержек зарплат и пенсий? Срам этот задвинул бы россиян на полку не вчера и даже не год тому. А тут вдруг здрасьте, пожалуйста, – и комиссия, и программа, и личный контроль.

Альберт Иванович меланхолично улыбался, делая вид, что он занят выбором закусок.

– Типично популистское решение, – брезгливо поморщился Леонид Михайлович. – Правда, я терпеть не могу это новомодное словечко. За такими, обычно, скрывается нищета философии. Ну да – с волками жить… Выборы на носу, вот король и вся королевская рать и засуетились…

РАЗДАЛСЯ ДВЕРНОЙ ЗВОНОК и через минуту в комнату, где сидели друзья, впорхнула Асенька. Борис Андреевич, встретивший ее, и Леонид Михайлович смотрели на девушку, разинув рты. Перед ними была совсем другая Асенька. Парижская шляпка, лондонский костюм, римские туфли.

– Надеюсь, я своим вторжением не смешала ваши карты, господа? – голос был бархатный, глубокий, завораживающий. – Не нарушила ли я ненароком ваш отдых? Не перепутала час, который вы мне назначили, любезный Борис Андреевич?

И она посмотрела на свои элегантные часики: “Четверть восьмого. Или что-то не так?”

– Что вы, что вы, Асенька! – воскликнул хозяин, поправляя съехавший чуть в бок галстук и одергивая пиджак. – Все очень так. Просто… вы сейчас выглядите… как бы это точнее выразиться…

– Как Синдерелла, надевшая хрустальные башмачки, – дополнил друга Леонид Михайлович. Альберт Иванович меланхолично усмехнулся: “Чего же вы хотите – женщина, извечная загадка бытия”.

– А я и есть Золушка, – отвечала Асенька, усаживаясь на поспешно предложенный хозяином стул. – С утра до вечера черепки да кастрюльки, уборка да мойка. А хрустальные туфельки – о них грезится только разве что во сне.

– За даму, присутствующую за этим столом… – предложил, поднимая свою рюмку, Борис Андреевич и хотел было продолжить, но его восторженно дополнил Леонид Михайлович: “И воистину прекрасную во всех отношениях”. Мужчины встали, и Асенька церемонно и грациозно чокнулась с каждым.

– Не хватает музыки, музыку хочу, – усаживаясь, негромко потребовал Альберт Иванович.

– Всенепременно и сей же момент, – откликнулся хозяин. И, обращаясь к Асеньке, спросил: – Что бы вы желали услышать?

– У меня два любимых композитора, – рассеяно ответила она, небрежно разглядывая деликатесные закуски.

– Разрешите полюбопытствовать, кто именно?

– Антонио Вивальди и Сергей Прокофьев.

– Пардон, вас в этих мэтрах влечет что-то конкретное? – с напускной серьезностью поинтересовался Альберт Иванович.

– У Вивальди превосходны скрипичные концерты. Помните “Времена года”? – так же рассеяно отвечала Асенька. Но по мере того, как она говорила, заметно оживилась, стала даже слегка жестикулировать руками.

– И оперы. У Прокофьева… “Любовь к трем апельсинам”, “Каменный цветок”, кантата “Александр Невский”, Пятая симфония. А если по правде говорить, я люблю его всего: “Петя и волк”, “Война и мир”, “Ромео и Джульетта”…

– Как кстати! Вы знаете, на прошедшей неделе приятель привез мне из Парижа новый компакт-диск, – сообщил Борис Андреевич, – с фортепьянными шедеврами Сергея Сергеевича в бесподобном исполнени самого маэстро.

Прекратилось жевание и глотание, все погрузились – кто воистину, кто притворно – в божественный ручеек, водопад, океан музыки. “Музыку знает. И, видно, любит, – думал Борис Андреевич, изредка бросая быстрый взгляд на Асеньку. – Знания можно приобрести. И о композиторах пикантные сплетни и сведения на уровне кроссвордов и шарад выискать в популярных брошюрках. Вот любить музыку научить невозможно”.

Через полчаса засобирался уходить Альберт Иванович. Недолго после его ухода посидел и академик.

“Что же мне с ней делать? – весело думал Борис Андреевич, возвращаясь от дверей. – Она ведь лет на двадцать пять, а то и все тридцать младше меня. И чертовски хороша. И, похоже, не совсем официантка – в нашем обычном, мужичьем понимании. Впрочем, оно, конечно, – какая барыня не будь…”

Асенька, скинув туфельки, сидела на диване, поджав под себя ноги. “А он милый, – думала она, разглядывая хозяина с доброй улыбкой. – И вовсе не старый. Седина его даже, напротив, молодит”. “Прелесть какая девочка, – вздохнул Борис Андреевич. Вздохнул, вспомнив покойную супругу свою, несравненную Ольгу Александровну. – Оленьку отдаленно напоминает. И взглядом, и улыбкой, и – почти неуловимо – манерой держаться. Я-то, я-то, старый хрыч, на такую лапочку губы свои выцветшие раскатал”.

– Асенька, расскажите что-нибудь о себе.

– Что же рассказать? Родилась в Хабаровске. Папа был военный. Кидала нас гарнизонная судьба из Прибалтики в Заполярье, из Средней Азии в Закавказье. После Киева – Москва. Ломоносовский, филология. С третьего курса пришлось уйти, в автокатастрофе погибли папа и мама. Я сидела на заднем сиденье, отделалась ушибами, легким сотрясением. Пять лет тружусь ни ниве общепита. Ординарная среднестатическая биография, – она печально усмехнулась.

– А почему вы решили, что я достоин вашего внимания?

– Вы как-то читали у нас обзорную лекцию о поэтике лермонтовской прозы.

– Скажите! Я и запамятовал. Поди, лет десять минуло с тех пор.

– Знаете что? Давайте танцевать.

Асенька встала, протянула руку Борису Андреевичу.

– Что же мы будем танцевать?.. – спросил он, удивленный неожиданностью ее предложения. – Краковяк? Вальс? Польку?

– А разве это имеет значение? По-моему, и музыка сейчас не имеет значения. Просто есть вы и я. И да здравствует все хорошее! И долой все плохое!

Они вошли в просторную гостиную и зашагали, запрыгали, закружились в придумываемых ими самими тут же неординарных, экстравагантных па. Со стороны это наверняка выглядело по меньшей мере забавно, даже смешно. Но они не думали об этом. Борис Андреевич внутренне восхищался изяществом и тактом, с которыми Асенька увела его от очередного приступа меланхолии.

Они танцевали долго – то в быстром темпе, то замедленно; говорили о малозначимых пустяках, и вдруг он без интонационных выкрутас продекламировал ей экспромтом небольшое, но вдохновенное эссе о трагедиях Эсхилла, о его неувядаемой трилогии “Орестея”, о превращении неистовства возвратившегося из Трои Агамемнона в примирение людского страдания с божественными силами. А богатство языка! А глубина и широта мышления! Достойным соперником можно считать, пожалуй, лишь Вильяма Шекспира. И это за всю историю человечества.

Потом он силился и не смог вспомнить, почему именно Эсхилл стал предметом его красноречивого экскурса в область античного искусства; видимо, его собеседница коснулась каким-то образом глубокого кризиса современной драматургии; так или иначе, внимала она его монологу пристально и безмолвно. Закончив говорить, Борис Андреевич испугался, не заговорил ли он гостью вконец.

– Извините, Асенька, я разболтался изрядно, – виновато улыбнулся он. – Вы тут посидите минуту-другую, а я сейчас придумаю чего-нибудь горяченького. Соловья баснями не кормят.

С ЭТИМИ СЛОВАМИ он исчез на кухне. Когда же вскоре вернулся, неся в руках аппетитно дымившуюся и пахнувшую пряностями кастрюлю, наполненную лангустами, в гостиной никого не было. Он недоуменно огляделся и тут заметил на ближнем к нему столике лист бумаги. Нахмурившись, он поставил кастрюлю на пол, взял лист, стал читать: “Милый Борис Андреевич! Извините, что ушла по-английски. Меня саму коробит любое проявление хамства, пусть даже скрытого под джентльменской вуалью. Но я ни жестом, ни словом, ни взглядом не хочу испортить трогательно рыцарского, светлого вечера. Свидание с радостью ныне более хрупко, чем старинный фарфор Китая. Ася”. Борис Андреевич прочитал записку дважды. Усевшись на диван, он откинулся на спинку, закрыл глаза. Давно не испытанная жаркая, приятная истома вдруг охватила все его существо. “Свидание с радостью, – бились в его сознании слова. – Свидание с радостью. Эх, видно, с возрастом истончается, исчезает одно из главных человеческих украшений – нежность, инкрустированная добротой. А уходят нежность и доброта – и обнажается в человеке зверь. И никаким эссе его не прикроешь. И почему только не дал ты мне детей, Господи? Кого-нибудь, ждущего моей нежности и доброты…”