Текст книги "Газета Завтра 823 (87 2009)"

Автор книги: "Завтра" Газета

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 9 страниц)

Анна Серафимова ЖИЛИ-БЫЛИ

Рококо, барокко, ампир, минимализм… Эти слова означают те или иные стили в разных видах искусства. Стили присущи и человеку. «Человек – это стиль», – не мной сказано. Практически всем аспектам жизни соответствует какой-то стиль, имеющий свои особенности. Характерными чертами рококо, например, являются «изысканность, большая декоративная нагруженность интерьеров и композиций, грациозный орнаментальный ритм, большое внимание к мифологии, эротическим ситуациям, личному комфорту». То есть излишества разные, всякие там завитки, рюшечки, изобилие деталей, часто носящих не практическое значение, а лишь имеющих украшающее предназначение. Ну а минимализму соответственно свойственна минимальность: строгость линий, ничего лишнего. Часто и необходимого-то нету. Минимализм, как заумно рассуждают теоретики, это, скорее, образ жизни, мировоззрение, нежели просто направление в искусстве. То есть к минимализму тянется душа, за ней – и тело.

И нашей теперешней российской жизни свойственны два стиля: рококо с его изобилием и минимализм с его минимальностью, чтобы не сказать скудостью. Одна группа граждан – приверженцы рококо-изобилия, другая придерживается, вернее, её придерживают в исключительном минимализме: минимальная пенсия, минимальная зарплата, прожиточный минимум. Никаких тебе рококо! Не про вас, совки, излишества! Про вас, совки, минимализм. Ну и как водится при демократии, излишества для излишествующих создают те, кто загнан излишествующими в минимализм ради того, чтобы излишествующие могли жить – все в рококо! Ваксельберг с его яйцами, разве не ро-ко-ко?

Излишества есть излишества: они – вещи не нужные, не необходимые. Но и для нас их государство припасло. В так называемом лёгком метро, которым пользуются отнюдь не те, кто может себе позволить рококо, а минималисты, насильно приобщают к излишествам: названия станций объявляют по радио, о них же сообщает бегущая строка, на стене вагона расположена схема, помимо этих четырёх оповещателей электронная схема тоже мигает названием нужной станции. За каких идиотов надо держать пассажиров, чтобы установить такую многоканальную сигнальную систему? Не говоря о том, что каждая из этих оповестительных систем стоит денег. И скоро из-за таких вот "рококо" стоимость билета на метро приравняется к стоимости проездного документа на чартерный рейс до Шанхая. Но те, кто внедряет, устанавливает эти не нужные, избыточные системы за наш счет, наплодив фирм и фирмочек, хотят себе рококо! Но их рококо оборачивается для нас еще большим минимализмом.

К тому же считают идиотами или делают из людей идиотов. Ведь в метро ездят отнюдь не богачи, а именно те быдлы, удел которых – пахать и не рассуждать. "Бери больше – кидай дальше". Для этого много ума не надо, а даже вредно, если вдруг много ума будет. Делай все по указке. Шаг в сторону трактуется как вольномыслие и неповиновение со всеми вытекающими из демократии.

Поначалу удивляла примитивность вводимой сигнальной системы. С перестройкой начали активно внедряться в нашу жизнь этакие подсказки-указки: на отвинчивающихся крышках стрелочка – куда вертеть. Чтобы открыть, ещё и подпись зачастую: открывать здесь. Повернуть направо". Эти схемы – повсюду. Человеку и минимально думать не надо: стрелка, указатель просигнализирует, куда и что. И вот человек, не только действует по схеме, но и управляется по схеме. Робот биологический. А потом по стрелке: направо. Вниз. И идёт. Не думая. А там – обрыв. Куда его и направили по схеме. Слепая вера, отсутствие анализа ситуации. Положился на тех, кто тебе добра-то, может быть, и не желают. А себе добра желают. Твоего. Так что ты вниманием в пожеланиях добра не обойден, сетовать не на что: желают добра твоего.

Нельзя не обратить внимания на то, что нападениям с целью ограбления подвергаются наиболее незащищённые, слабые граждане: дети, старики, женщины, пенсионеры. Нападают более сильные. Это и понятно: не на честный же бой идёт грабитель и разбойник.

Но эти лихоимы – всего лишь прилежные ученики, берущие пример со своего учителя– государства. Именно оно подало пример с начала перестройки и не перестаёт его подавать и демонстрировать всячески: делай, как я! Грабь безнаказанно наиболее слабых, беззащитных, не могущих оказать сопротивления. Если на сильного и нападать, то надо готовиться к этому серьёзно и основательно. У сильного сила многоликая: помимо физической мощи своей ли, нанятых ли охранников, еще деньги, адвокаты. Свяжешься-замаешься. Как бы ни получилось как у того бедолаги, что пошел по шерсть, а вернулся стриженым.

А слабого грабанул. он поплакал, да и опять грабь его. Он опять поплачет или поплачется в жилетку такого же ограбленного. А вздумает слабый сопротивляться, объяви его экстремистом и ксенофобом. Потому что грабящие и ограбленные – дети разных народов. После этого ни ему, никому не повадно будет о сопротивлении и думать! Вздохнет бедолага-минималист, да и скажет себе и близким назидательно: "Ничего. Лишь бы не было войны". А то, что против слабого и беззащитного война идет непрерывно, повсеместно, и прекращалась только в годы советской власти, это в редкий слабый ум приходит.

Жили мы в государстве, величаемом отечеством, сейчас государство превратилось в интервента внутреннего. Интервенция государства! Каково звучит? На своей шкуре чувствуем, что такое государство-интервент. Почувствовали разницу между отечеством и интервентом.

Все на борьбу с интервенцией!

Евгений Головин СНЫ ПРО МЕТРО Гротеск

Помню, мне снились настойчивые сны про метро, которые я хорошо запомнил:

I. Эскалаторы без перил с жирно намыленными ступенями. Они шли только вниз. Люди ступали на них, будто так и надо, и с безмятежными лицами летели кубарем: некоторые, измазанные мылом, спокойно продолжали свой путь, другие – со сломанными руками и ногами, охали, кричали, позли, вопили про безобразие, но упорно старались залезть в подъезжающий вагон, бросая на перроне мешки, ведра, детей, какие-то аккуратно запакованные тюки. Путь наверх отсутствовал. Очевидно так и надо было, поскольку милиционеры и служащие станции лузгали семечки, гоготали, играли в пряталки среди колонн.

II. Помню резкую остановку вагона. Свет погас, сыпались кирпичи, скрежетали трубы, сочилась вода. «Батюшки, сейчас потонем», – заохала какая-то старушонка. «Давно пора, – пробасил довольным тоном видимо солидный дядя, – лет пятьдесят, почитай, в сухости да в тепле живем, властям и надоело». Несколько подростков раздобыли витую свечку и принялись резаться в карты. Пять-шесть бабок разделывали селёдку, потом достали водку и стакан. «Черт знает что! – загорланил какой-то активист в пилотке, – им на кладбище пора, а они вон что затеяли!» Какой-то старик посвистел над сумкой и выпустил живого поросенка. Тот первым делом опрокинул банку молока, зажатую между ногами какой-то молодухи, потом стал сосредоточенно лизать сапоги лейтенанта. Поскользнувшись в молоке, генерал растянулся в проходе и стал матерно ругаться. Затем дотянулся до стакана бабкиной водки, только-только собрался выпить, поросёнок выбил у него стакан и принялся лакать с молоком. «Нехорошо, товарищ! – заметил интеллигент поросёнку. – Твоя профессия – быть съеденным под хреном, а ты порядок нарушаешь». Тут раздался голос в репродукторе: «Товарищи! Ваш вагон лет триста простоит, так что если кто торопится, попытайтесь открыть зажатые двери. Ближайшая станция – километров пять впереди». Сначала полез парень с одним ухом, но потерял и второе и завыл про врача. Кровища из него хлестала. На всех это произвело приятное впечатление. Генерал в молоке подбодрился, запел про Буденного, протиснулся в дверь, грохнулся о какие-то бетонные блоки и замер. За ним полез интеллигент, потерял очки и портфель и пошел по груде камней. Шел осторожно, нащупывая каждый шаг, провалился в яму, пропал и заорал, чтоб ему бросили канат. Пьяный поросёнок захрапел и старик засунул его обратно в сумку. Подростки продолжали резаться в карты. Бабки обглодали селедку, достали пряников и еще бутылку.

Помню кутерьму в вагоне и крики: "Доказательства! Доказательства!" Обсуждался вопрос о тухлости съеденной селёдки. Я раскрыл глаза и огляделся. В вагоне пусто. Рядом со мной сидел интеллигент и бурчал "помнят польские паны". Я пригляделся к нему и едва узнал: от него несло жасмином, он был в розовом пуховом жилете, в парчовом галифе и затейливых восточных туфлях. Потерянные очки он сменил на пенсне, а портфель на дамскую сумку со множеством застежек. "Как же это вы… из ямы?" "Видите ли, это была не яма, а костюмерная. Вы, видимо, в метро впервые?" "В таком метро, пожалуй, да".

Мимо нас проплыл задумчивый толстяк в джинсовом костюме, держа под руку нарядную куклу. "Да…а, мало вы в метро понимаете. И с чего бы Эмилии Захаровне под ручку плыть с кавалером? На совещание что ли опаздывают или на маскарад? Так о чем это я? Да…а, мало вы в метро петрите, а небось среднее образование имеете, может ВУЗ какой-нибудь кончили. Учение – ерундовый свет, а неучение – роскошная тьма". "Так поезд стоит, да и туннель провалился, – робко вставил я, – торчи тут еще триста лет". "А куда вам торопиться? Ну, умрете невзначай, куда денетесь? Кстати, вот погрызите". Мой попутчик сунул руку в жилет и протянул мне пирожное с кремом. "На чем мы остановились? Ах да. Великая война богов. Зевс метнул молнией в мятежных титанов, так они сумели эту молнию запрятать в аккумулятор. Чувствуете разницу? Одни расшвыривают, другие собирают. Я, к примеру, дал вам пирожное, ну что бы вам его выбросить? Подари вам это кольцо, (он снял с пальца перстень с роскошным изумрудом) вы бы долго отнекивались, а после, может, и взяли. А представьте, поставил бы я здесь кубометр изумруда, сколько бы народу набежало? Вы скажете, вагон пустой? Не волнуйтесь. Стоит чему-нибудь появиться, народ тут как тут". Он вынул и стал разбрасывать из карманов носовые платки, авторучки, какие-то детали. Тут же зашебуршились какие-то людишки, карлики, калеки, дрались за каждый пустяк, потом опять исчезли. "Собственность прежде всего, – продолжал он, – имею, значит существую. Помните, у Чехова купец перед смертью положил свои деньги в тарелку да с медом и съел. Воровать, может, легче, да способности и смелость нужны. А если их нету, горбись всю жизнь до седьмого пота. Недаром мы в Тартаре, то есть в месте, специально предназначенном для работы. "Простите, но ведь и в мифологии есть примеры и работы и воровства", – прервал я. "В мифологии, – протянул он, – в мифологии…", и вдруг исказился, разошелся, как улыбка Чеширского кота.

III. Помню, мне надо было сойти на «Маяковской». Я вообще рассеянный, а тут эти сны покоя не давали. Проехал. Двинулся сходить, но удивило название станции: «Восьмая Кудахтинская». Нет такой станции, хоть убей. Тут меня толкнули в бок: «Ты что, аль заснул? Здесь же сухари по-дешёвке дают. И не червивые.» Смотрю, соседка наша, Марья Тимофеевна. «Глянь, а он мешок-то позабыл. В карманы, что ль, сухари будешь набивать? Эх ты, рохля!» « Оставь его, Тимофевна. Заучился, совсем чокнутый стал. И ты тоже хороша. Нам же на „Предсахарную“, там сгущенку дают», – засуетилась деловая тетка в черном платке. Я совершенно обалдел. Откуда такие названия? «Робеспьер», «Маршал Забубенный», «Гвозди в сметане». Может, новая ветка? Чушь. Они бы либо старые оставили, либо какую-нибудь «Космическую» накатали. «Извините, Марья Тимофеевна, – вежливо обратился к соседке шикарно одетый господин, – а тот песок можно в чай класть?». «Да вы что, Абрам Натаныч, или нового сахарного песка не пробовали? Во-первых, бесплатно, ах как бесплатно! Во-вторых, вкус, что твой мед с патокой! У вас всего один мешок? Ну, давайте я по знакомству вам еще один выдам. Это ты, Григорьевна, верно про сахар напомнила. Без сухарей переживем».

Поезд подходил к станции "Предсахарная". Давка началась несусветная. Соседка подхватила меня и Абрам Натаныча и потащила в какой-то коридор. Так быстрее. Около станции толпились лоточники и бородатые дюжие мужики с мешками: "Бери, прям по мешку отдаем! Не сахарок – золото. Чуть далее стояли большие магазины с дикими очередями – тоже, видать, за песком. Песок был крупный, зернистый, с желтоватым отливом. За магазинами простиралась необъятная пустыня точно с таким же песком, судя по всему. Людей там не было – кто-то один побежал и тут же провалился. Изредка из песка появлялись вагоны метро и тут же уходили в песок. " Это почему так?", – спросил я Марью Тимофеевну. "Ш…ш…ш…зашипела она. Это секрет, по-вашему государственная тайна. Ее только Абрам Натаныч знает, да может еще один человек. Конечная остановка, станция "Сахара". Некоторые вагоны стояли близко, другие маячили на горизонте. Солнце палило нещадно, мешки нагружались беспрерывно, люди, мокрые от пота, но довольные, выкрикивали лозунги и всякие душевные слова. В основном превалировала хвалебные вопли кому-то и за что-то. Иногда доносились совсем непонятные припевки: чтоб ты сдох, трясун, мы тебе всё горло сахаром набьем и в компот сунем, авось очухается…Некоторые умывались сахаром, другие их облизывали. Какой-то старик, надрываясь под двумя мешками, радостно напевал:

Сирота я, сахарца,

Ты заместо мне отца.

Несколько вагонов было хорошо видно. В них сидели засыпанные сахаром люди, пригибаясь все ниже и ниже. Когда вагон не хотел уходить, из песка вылезали какие-то спруты, ящеры и прочие монстры и утаскивали вагон вглубь. «Природа на службе прогресса, – возгласил парень в резиновых сапогах, – чтобы, значит, естественная гармония сливалась с культурной. Инженеры и зверюшек неразумных приспособили к делу!»

IV. Надоел мне этот сахарный апофеоз и побрел я обратно на станцию. Сел в пустой вагон и поехал неведомо куда. Поезд ускорил ход и помчался, ломая деревья, какие-то автобусы, жилые дома – видимо рельсов не было, и он совершал частную прогулку. Наконец наткнулся на какую-то башню и остановился. Часа через два явились рабочие в серебряных шапках и принялись прокладывать рельсы вокруг башни. Материалы они использовали самые разные: бочки, подушки, одеяла, бетонные балки, детские игрушки, автомобильные шины, колючую проволоку и прочий несусветный хлам. Поезд осторожно объехал башню и остановился. Станция «Мирная». В кои-то веки нормальное название. Поезд остановился, двери открылись. Но платформы не было – приходилось соскакивать прямо на землю и чем скорей, тем лучше. Откуда-то появилась толпа с трубами и барабанами и начался концерт, если так можно назвать пронзительное дудение, крики без ладу и складу и обработку барабанов отбойными молотками. «Да здравствует ликование»! – визжал женский голос, затем подключился мужской бас: «Ликование и работа на трое суток!» Некто, согнутый в три погибели, отбросил костыли и обратился к субъекту с перевязанной щекой: «Нет, Параллакс Никифорыч, не думал, что доживу до такого счастья!» Второй размазал слезы и прикинул: «Никогда не видел таких крупных карасей. Пальцев на сорок, а то и на сорок пять потянут!» «Таисия, а ведь чегой-то такое, скользливое тает в груди», зажурчал мелодичный женский голос.

Настала повсеместная тишина. "Еще тише, товарищи, – прогремел прежний бас. – Идут терпеливцы, лунные оборотни, герои!" Из-под земли появилось нечто картинное: звеня бубенцами, выползала огромная толпа в одноцветных клоунских костюмах. "Эти покажут, как надо жить и работать"! – воскликнул молодой энтузиаст. С первого взгляда толпа как толпа, это потом меня передернуло жутью. Среди них не было ни одного мало-мальски нормально скроенного человека: один был с головой, запрокинутой за спину, у другого руки переплелись как змеи, третий ходил с выросшей из него собакой, четвертый падал, полз на спине и кукарекал, пятый прыгал на одной ноге в то время, когда ему отрезали другую, шестого старательно приклеивали к белому медведю, седьмой подбирал землю и грыз, седьмой пытался привязать на голову тачку с зубчатым колесом. восьмой вел на шелковой нитке крокодила, который норовил цапнуть кого ни попадя…

"А зачем крокодила"? – спросил я толстого парня с вечно улыбающейся рожей. "Это когда электричество отключают", – захохотал он и зашелся в приступе одуряющего визга.

"Ну, этим приказывать не надо", – заявил рыжий дед с повязкой на рукаве "знатный хлопкороб", – это не работники. Стихия".

Орда подземных оригиналов дружно набросилась на вагон: одни разбирали крышу, другие развинчивали пол и кресла, третьи снимали колеса. Крокодил, как признанный юморист, старался всех развеселить: отовсюду раздавались стоны, протяжные вопли, всюду сновали санитары с носилками.

"Сахару бы ему дать", – предложил я.

"С этим в стране дефицит", – заметил серьезный всезнайка, – надо в Америке на специалистов менять. А вообще слово "Америка" прошу не использовать".

Работа подземных жителей кипела. В полчаса они разобрали вагон. Крокодила ради безопасности обмотали проводами. Но меня поразил следующий момент: все части, кроме колес, они уносили и прятали глубоко под землю. Для колес рыли могилы, укладывали торжественно, под музыку, поскольку вновь появились трубы и барабаны и даже плакальщицы. Над каждым колесом ставили крест и расходились.

Очнулся я от резкого удара в бок. Оказывается, кому-то на ногу наступил. Был я в метро, кажется в настоящем метро. Но откуда знать, какое настоящее, а какое…Теперь я понял: это ужасный античный дракон Тифон, бесконечно разветвляющийся в глубинах Тартара. Как только открылись двери вагона, я протиснулся в них и поспешил к эскалатору.

«ИМПЕРИЯ БРОНЗЫ И ВЕТРА…» 50 лет Алексею Широпаеву

Алексей Алексеевич Широпаев – поэт.

Неугомонный, дикий, седобородый – не то дервиш, не то викинг, всякий раз он видится мне, как старец, он же и дитя, – неугасимый русский типаж.

В каком-то текучем, поверхностном измерении он похож на вечно растущий эмбрион, чья эволюция стремительна и страшна, ибо проходит через стадию рыб, рептилий, млекопитающих – к тому же, она готовит нам непонятный и таинственный итог. Бесчисленны превращения и перевоплощения А.Ш., который за свои пятьдесят лет успел вырасти из советского патриота в православного мистика, а затем в правого радикала и огнепоклонника, ставшего ныне нигилистом, склонным к рефлекторному, подпольному западничеству. Такая трансформация мировоззрений напоминает еще магические пересыпания материала в трубе калейдоскопа, когда хаотические сочетания цветных стеклышек, раскрываются невиданными цветами, всякий раз разрушаются при каждом новом повороте волшебного инструмента. Что стоит за этим: религиозный и интеллектуальный поиск? Игра артистического ума? Тайная мука и неудовлетворенность происходящим? Думаю и то, и другое, и третье… Но никак не мелкий эпатаж и не попытка быть "в струе" изменчивой эпохи. Ведь всякий раз А.Ш. отдавался новой идее страстно и исступленно, вкладывая в неё все свои силы публициста, спорщика и поэта.

Но в том-то и дело, что поэзия тайно и почти незаметно отслаивается от любой идеологической схемы, от ребяческой несдержанности или стариковского самодурства любого автора.

Некогда Новелла Матвеева написала от имени капризной девчонки: "Если кукла выйдет плохо, назову её Дурёха". На закате ХХ века с Россией вышло плохо и это ей, как водится, многие не простили. Те, кто не хотели "любить нас чернёнькими". Именно тогда Широпаев-публицист воспел героический порыв полярных рас и брезгливо отвратился от всего нашего, гибнущего, невнятно стонущего. Он бросился в великое отрицание, заявляя, что всё было напрасно, что века потрачены попусту, что России изначально предначертан иной путь, движение по которому было прервано тысячелетним сном. Отчего тогда не перевернуть воз истории, не разбить горшки, не убить лошадь и не поджечь телегу, пустив горящие колеса в овраг? Отчего не поступить так, ежели вся наша история – это страшная сказка о потерянном времени?

"Патриотический декаданс" – явление гораздо более глубокое и сложное, не раскрытое через систему инертных размышлений о противостоянии перцев с имперцами. Так уж получается в последнее время, что в идеологических спорах нет места свежему слову, образу, новизне, биению живой мысли. Но, слава Богу, история, как и поэзия, не знает ничего о законах и установках – она по-прежнему растворена в людях, в зданиях, в дожде, в ветре, в текстах… В этой неувядающей фарфоровой заре над крышами.

А помнишь ли, Алексей Алексеевич, как сидели мы десять лет назад большой шумной компанией на террасе открытого кафе в самом центре скворчащей августовской Москвы и в воздухе колыхались призраки убитого лета? А помнишь ли, как во время купания на Киржаче по быстрым водам уплыл твой нательный деревянный крест? И я кинулся за ним вплавь, да куда там… Стремнина унесла его навек.

И вот, ты уже пятидесятилетний, такой же яростный и хитрый, исповедуешь культы земноводных, пишешь стихи, пугаешь юнцов какими-то страшными тайнами.

Вижу тебя! Ты сам – как герой "Сказки о потерянном времени", седобородый школьник с ватагой таких же друзей, прорубаешься в переулки неохватного города. Я знаю, ты ждёшь очередных воплощений, входишь в новое бесценное десятилетие – шагаешь в зарю, в осень, в поэзию…

Алексей Алексеевич – ликуй и празднуй!

Андрей Фефелов

НАШЕ ЗАВТРА

Я люблю горизонты окраин

В пелене ядовитых дымов.

Там вздымается почва буграми,

Там встают вертикали домов.

Там в панели, как в северный берег,

Бьется ветер, взметающий хлам…

Территория новых империй

Начинается там.

Завтра примут джинсовые дети

И труда, и оружия груз.

И шагнет в эту даль, в этот ветер,

Раса новая, новая Русь.

Здравствуй, наше суровое счастье,

Сталь простора, крутой небосклон!

Катакомбные символы свастик

Освящают железобетон.

1993

ВЗРЫВ

Спали, плодились, ели,

смотрели опять сериал…

Но вот распахнулись панели

в безумие, серу, металл.

И, будто падая с берега,

вы пережили сполна

всё, что испила Империя,

когда оползала она.

Остались за кадром рецепты

солений и яблок сбор…

Дьявол с кавказским акцентом

Москве зачитал приговор.

Сиротские домики дачные

и бабьего лета разлив…

Торчит арматура горячая,

хозяев навылет пронзив.

Как разных мавроди акции,

как ваучеры – дотла

рассыпались декорации

быта, уюта, тепла.

Спальный район расколотый.

Сна неизбывен грех.

Космическим тянет холодом

из бывших подъездов тех.

Строительными и малярными

работами не мельчи.

Жестко звезда Полярная

в пробоину льет лучи.

Не гримируй руины.

Встанут над ними скоро

светлые, как херувимы,

скальные, как поморы.

Ветхих людей каркасы

скопом идут в распад.

Новая будет Раса,

что не умеет спать.

10 сентября 1999 г.

ВОЗВРАЩЕНИЕ АРТУРА

Лихорадка распада -

на уровне молекулярном.

До держав ли теперь,

до камней ли великих культур?

Тем яснее безумцам:

ведомый Звездою Полярной,

Ты вернешься, Артур.

Ты в России воскреснешь, Артур.

Царь-Медведь окормлялся из рук

Преподобного Старца

И лесов корабельных

текла прикровенная речь,

Чтоб теперь, на закате,

взыграв переливом багрянца,

Из глубин Светлояра

восстал Государственный Меч.

1998

ОСЕНЬ

Колоссальный Будда октября

В колеснице по России катит.

Алая вечерняя заря

Его бронзу матовую красит.

Кто же ты, неведомый колосс?

Бред окоченевшего суглинка?

Что таит от меркнущих берез

Красная холодная улыбка?

Засыпай, Россия. Впереди

Новая земля – Гиперборея.

С черным коловратом на груди

Мчится окровавленный Майтрейя.

1995

УНГЕРН

Казаки, монголы, буряты -

Полков уничтоженных тени,

Что пули страшней и булата,

Несутся тропой сновидений.

Ведёт их всё тот же кромешный

Безумный барон безутешный.

И видят сибирские урки

Крыло пролетающей бурки.

Буряты, монголы, казаки -

На запад, на запад, на запад,

Туда, где сверкает столица,

Легенда, как туча, стремится.

На офисы, факсы и пластик -

Мистерия шашек и свастик.

Смотрите: на банковских стенах

Пульсирует конская пена.

В ребристые ваши тоннели

Бураны степные влетели,

И рушит компьютеров недра

Империя бронзы и ветра.

Сорвав занавески и шторы,

Влетят в сновидения ваши

Казаки, буряты, монголы,

Влекомы прибоем Ла-Манша.

Как язву, незримые сотни

На вас насылает сегодня

Тевтонец в косматой папахе,

Махатма заката и плахи.

Холодный, немой, как могила,

Он, встав на оплавленных плитах,

В разряженный воздух зенита

Поднимет штандарт Михаила.

Штандарт золотой Михаила.

1997