Текст книги "Газета Завтра 252 (91 1998)"

Автор книги: "Завтра" Газета

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 8 страниц)

Александр Синцов БЕЗ КОРМИЛЬЦА

У нее чистое белое лицо и сильная ладная фигура русской женщины. Голубые глаза и курносый улыбчивый нос. Светлые волосы стянуты и сколоты сзади. Ходит она по своей однокомнатной квартирке на крепких ногах быстро. Поворачивается стремительно.

– Я всю жизнь в торговле! Двадцать пять лет в новогиреевском универмаге отработала.

Говорит походя, выбегая на кухню за спичками и давая прикурить слепому, слегка парализованному “деду”.

– Это у меня второй дед. Первый, отец Геннадия, помер семнадцать лет назад… Ну, затягивайся, затягивайся, а то мне пальцы обожжет!

Семеня ногами и обшаривая пространство впереди себя, дед выдвигается с дымящейся сигаретой на балкон, на свежий воздух. Там его нос чует в струе ветерка запах пива из точки разлива – запах многих счастливых деньков его безвозвратно прошедшей жизни.

– Завтра поеду на кладбище к Гене. Фотография совсем испортилась. Надо будет поменять. Вот получу больничные – и могилку устрою.

Она проводит ребром ладони себе под грудью, потом вдоль живота и говорит:

– Меня ведь летом вот так и так разрезали. Две операции сделали. По женским и еще одну. Полтора месяца провалялась в больнице. Выписалась как раз перед первым сентября. Попросила в долг у заведующей магазином шестьсот рублей – внучку одела к школе.

– Это вы про дочку Геннадия?

– Вся на него похожа! Он бывало ногти грыз. И эта тоже. “Я вся в папу!”. За больничный мне начислено шестьсот тридцать рублей. Долг отдам и еще Анечке на шоколадку хватит. Ой, уже два часа. Побегу ее из школы встречу, а вы здесь посидите. Я быстро сбегаю. Минут двадцать подождите.

Матушке без году шесть десятков, а силенок и воли на пятерых. Годы, прошедшие после гибели сына, заживили потрясенную душу. Я бывал у матерей солдат, погибших в чеченской войне, через месяц после похорон, видел, кожей ощущал живое страдание, сам уходил из таких домов потрясенный. Здесь – трагедия отдалена, душа защитника баррикад 93-го года давно отлетела на вечный покой, оставив в покое и любящих.

Отлетала трудно, в два приема.

Вечером 4 октября он добрался до дому, до подъезда. Подняться на ступеньки сил уже не хватило. Взрывной волной его ударило головой о стену. Думали, пройдет. Дома утром стал биться как в припадке эпилепсии. Вызывали врача. Положили в больницу. Врач вышел после осмотра и сказал, что требуется операция на черепе. Теперь матушка со вздохом вспоминает, что тогда не надо ей было задавать обычного для наших дней вопроса: “Сколько это будет стоить?” Сделали трепанацию черепа. Вставили металлическую пластинку, и парень еще некоторое время жил. Хотя правая сторона тела отказала, как вскоре после его смерти у курящего сейчас на балконе деда. Дочке тогда было семь лет. Она помогала отцу чистить картошку – держала клубень, а он срезал кожуру. А было баррикаднику тридцать четыре года. Паралич не отпускал. Вскоре стал замечать, что жена погуливает. Ужасно страдал, так как был ревнив от природы. Блудящую жену не вернешь и новой не обзаведешься. Какой смысл упираться в кухне с картофелечисткой? Гуляй, пока еще ноги носят!..

И быстро он сошел в могилу.

Что там у него в жизни было светлого?

Голуби.

Он держал их зимой на антресолях, а летом – на балконе. Они летали по комнате – и стремительные горлинки, и тяжеловесные витютени, сизари и клинтухи. Мать любила сына и терпела “птицеферму”.

Потом он служил в армии на Камчатке. Вернулся неожиданно. Звонит матери в магазин: “Это я, мама!” – “Как хорошо тебя слышно, Геночка!” – “Так ведь я, мама, уже в Москве!..”

На заводе “Прожектор” работал электрокарщиком. Потом шофером гонял по Москве грузовики… Много разных дней и ночей прожил, счастливых и так себе. И теперь уже никто не узнает, почему он оказался на баррикадах той осенью.

Он после своего ранения и операции вернулся как бы с того света, от тех, кто не вернулся. Поэтому я спрашивал у его матушки: жалел ли он о том, что с ним произошло? Не раскаивался ли? Она не помнит, чтобы он что-то наподобие проклятий слал мятежным вожакам. Хотя о том, что проиграли – жалел.

Оставшись один, я разглядывал Геннадия на фотографии. Невысокий крепыш с очень твердым, жестким взглядом – всегда чуть искоса. Как стремительно и сокрушительно время! Уже сам его тип лица принадлежал другой эпохе. Так же рассматриваешь фотографии дореволюционные, довоенные…

Покурив на балконе, довольный дед вслепую подшаркивается к своей лежанке, разобранной днем и ночью, – с чистыми простынями и многими подушками в изголовье. Медленно, тяжко садится. Пожелтевшие мертвые глаза направляет на телевизор, работающий с утра до ночи. Старый этот, тоже слепой “Горизонт”, включен на первую программу. Мы долго, молча смотрим какой-то советский фильм.

– А где Тамара-то? – спрашивает дед.

Когда я сообщаю, что хозяйки нет дома, дед отваживается попросить у меня прибавить громкость. Совсем как подросток, который, оставшись без присмотра и родительской власти, торопится врубить музыкальную систему. Я включаю “ящик” на полную мощность, доставляю еще одно удовольствие в жизни деду – послушать телевизор.

Пока немощный человек увлеченно слушает фильм, рассматриваю комнату.

Замечаю широкую чугунную педаль швейной машины, приспособленной под столик для телевизора.

Возле второй кровати – стул, и на нем, как в номере плохонькой районной гостиницы, накидана одежда.

Рисунок на обоях совершенно выцвел, бумага оборвана клоками, что означает отнюдь не беспечность хозяйки, а ее бедность, и связано со слепотой человека, живущего здесь – зачем ему интерьер? В то время как кухонка, куда я с любопытством заглянул, была ухожена и красива. Две иконки висели над обеденным столиком.

А в комнате на стене – только фотография погибшего Геннадия.

Телефон на столике громоздился музейный – дизайна пятидесятых годов, черный с тяжелой цельнолитой трубкой на стальных козелках. Аппарат, одним словом.

Рыжий кот с розовыми глазами вскакивает с пола к телефону и терпеливо ждет, когда я его поглажу.

А под кроватью болонка злобно грызет кость…

Кино закончилось. Я убавил громкость телевизора и спросил у деда: давно ли он болеет?

Разволновался человек, челюсть у него стала трястись, ртом он хватал воздух, все набирал его, набирал и никак не мог выдохнуть, а желтые, будто искусственные, жемчуговые глаза увлажнялись.

Тяжелую тему я ему предложил для размышления. Какой-нибудь разговор все-таки хотелось завести. Чего-нибудь поприятнее надо было спросить.

– А где вы работали, какая у вас профессия была, Эдуард Аркадьевич?

Эта тема оказалась по силам больному. Некоторое время он сосредоточенно вспоминал, а потом довольно внятно выговорил, что работал шофером.

Тут вскинулась под кроватью собака, спрыгнул со столика и направился в коридор рыжий кот – вернулась хозяйка с внучкой.

– А мы завтра всем классом на концерт пойдем, – хвастается девочка.

– Шестьдесят рублей билет стоит, – подводит деловой комментарий Тамара Алексеевна. – Хорошо, есть люди, у которых можно в долг взять. А как же иначе? Все дети в классе пойдут на концерт, а она – нет? Ничего, Анечка, выкрутимся. Вот меня женщины упрекают, что я другую свою внучку меньше люблю. А что я могу с собой поделать? Ведь она у меня – это все, что от Гены осталось.

Матушка вносит в квартиру жизнь, девочка – солнышко. Греются в этом тепле остатки когда-то лихого московского шофера. Старик блаженно улыбается и от удовольствия даже слегка покачивается на пружинах кровати.

– Э-э-э, да ты у меня сейчас нафуришь, того и гляди, – спохватывается хозяйка.

Она подхватывает деда подмышки, поднимает и ведет в туалет.

Я слышу, как она там возится с ним и говорит, как с ребенком.

Позже Тамара Алексеевна расскажет историю своего романа с ним, тогда еще мужчиной в силе: “Ну познакомились, стали жить вместе. Я не хотела расписываться – он все устроил. И прописал меня здесь – тоже все сам. Слава Богу, теперь хоть у нас с внучкой есть свой угол. До этого с Геннадием да дочкой я жила в двухкомнатной в Новогирееве. Отец умер. Потом Геннадий. Осталась сноха. Женщина молодая. Возьми, да и уедь в Салехард. И месяц ее нету, и два, и полгода. Я на розыски подавала – нет ответа. Тогда оформила бумаги на лишение материнства, чтобы деньги детские мне получать. Девочка-то ведь со мной осталась. А тут и сноха объявляется. Приехала с северов не одна, конечно. Привезла с собой чеченца. Ну хороший вроде человек. Расписаться с ней хочет. Квартиру начал ремонтировать. Да ведь у них как, у чеченцев этих, – возьмет, да завтра родню свою сюда привезет. И не нужна я им буду. Девочка уже сейчас в основном у меня живет. Вот завтра пойдем на могилку к папе. Пять лет минуло…”

Дай Бог здоровья женщине – варится суп в доме погибшего на баррикадах. Режется хлеб.

Усаживается за стол и большой ребенок, покуривший на балконе. Ему хочется быть взрослым, умелым, и он пытается сам донести ложку с супом до рта, но по пути переворачивает ее, приближает ко рту выпуклостью вперед, и уже порожнюю. Приходится Тамаре Алексеевне отодвигать от себя свою тарелку и браться за кормление супруга.

…После гостьбы у Тамары Алексеевны я прошел мимо торговых рядов и увидел этих хохлушек. Молодые женщины с рабоче-крестьянскими руками и с глубоким загаром полевых тружениц. Тоже где-то под Житомиром или под Харьковом кого-то кормят-поят трудами своими, лишеньями, каждодневным подвигом своим…

Депутаты Госдумы! Примите закон о льготах и пособиях для семей, где есть жертвы зверского расстрела!

Владислав Шурыгин МЕСТЬ ОТЦА

Признаюсь, мне всегда было тяжело смотреть ему в глаза. С той самой первой нашей встречи, когда он пришел к нам в редакцию со своей странной и неожиданной просьбой – помочь ему проникнуть в городок дивизии имени Дзержинского. С собой повсюду он носил фотоснимок. На нем он и двое глазастых мальчишек – его сыновья Володя и Роман. Казалось, что снимок был сделан давно – так сильно изменился он сам. Поседел, постарел. Но оказалось, что фотографии нет и года…

Его сын Роман, семнадцатилетний мальчик, погиб у стен “Белого дома”…

Техникум, где он учился, находился неподалеку от здания Верховного Совета, и с первых дней противостояния его студенты неожиданно для себя оказались в самой гуще этой драмы. Милицейские кордоны, обыски, избиения – все это впрямую коснулось ребят. За считанные дни обычные московские подростки – “тинэйджеры” стали убежденными борцами за справедливость. После занятий они часто пробирались сквозь кордоны. Сидели возле костров, слушали беседы и споры, чем могли, помогали. Выполняли мелкие поручения.

Очень часто взрослые пытались отправить их домой, опасаясь, что ребята могут попасть под штурм, который, как все понимали, неизбежен. Но они вновь и вновь возвращались.

Вечером 3 октября Роман вернулся домой особенно возбужденный. Рассказывал о том, что наконец-то прорвана блокада “Белого дома”, что преступная власть разваливается…

Утром 4-го, без пятнадцати восемь, он вышел из дома. Родители думали, что он отправился на учебу. Но, услышав стрельбу, Роман побежал к “Белому дому”. И там, в восемь тридцать утра, он был убит…

Вместе с еще одним мальчишкой они прятались от огня в одной из подворотен, когда на их глазах очередь скосила мужчину. Тот, корчась, упал на землю. Роман бросился через улицу, чтобы вытащить раненого из-под огня. Он бежал без всякого оружия, невысокий, худенький русский мальчишка. И тут из-за поворота выскочил бронетранспортер с номером “080” на броне. Башня его круто развернулась в сторону переулка. В прицеле пулеметов, увеличенный оптикой, оказался мальчик. Наводчик не мог не видеть, что перед ним ребенок, к тому же бегущий к раненому. Но подонку было все равно. Ствол плюнул огнем. Роман упал как подкошенный. Его друг бросился к Роману, но мерзавец хладнокровно расстрелял и его. Потом БТР лениво укатил в сторону Горбатого моста, оставив на асфальте тела убитых мальчишек…

Романа нашли ночью в морге…

Потом были похороны. Было ленивое лукавое следствие, конечно, не нашедшее убийцу, а потом и вообще закрытое по амнистии…

Но с того дня ведется и еще одно следствие. Его не закрыть и не сдать в архив. Потому что ведет его отец. Вот уже пять лет он ищет убийц сына. Трудно передать все, что вынес он за эти годы. Он все пережил, все преодолел. И он верит, что свершит свой собственный суд над убийцей детей.

Отец часто приходил к нам в редакцию, подолгу беседовал со всеми, кто был в те часы у Верховного Совета. Добывал видеозаписи, ездил по гарнизонам. Писал Илюмжинову – ведь по рассказам свидетелей, раненый, к которому бросился на помощь Роман, был калмык, приехавший к брату в Москву.

…Совсем недавно я вдруг понял, что, наверное, самый правильный путь к справедливости – это тот, которым идет отец Романа.

Почему прошедшие чеченскую войну солдаты и офицеры вздрагивают при мысли о том, что горцы не прощают крови, что кровная месть не имеет срока давности? И не потому ли холуи в погонах, верно служащие Ельцину, чувствуют себя столь безнаказанно, что знают – на них суда нет. Никто не посмеет спросить с них за все преступления и кровь. И как бы они себя неуютно чувствовали, если бы знали, что за каждого убитого ими русского мальчишку или старика, женщину или старуху их будут ждать неотвратимый суд и казнь. Подонки от власти боятся только этого. Поэтому в Таманской дивизии до сих пор в эти дни с оглядкой выходят на улицу очень многие офицеры. А “герои” дзержинцы и “Витязи”, не любят одевать свои ордена, полученные за кровавый октябрь.

Отец нашел одного из них. Капитана Павловского, который сидел в БМП N201, стоявшей рядом с тем местом, где был убит Роман. Он, пугливо пряча глаза, рассказал о “080”, в котором сидел подонок из учебного полка…

Отец ничего не сделал с этим испуганным, дрожащим человеком. И лишь об одном он говорит с презрением: “Когда началась чеченская война, Павловский уволился, чтобы не попасть в Чечню. На настоящую войну у этих мерзавцев не хватило смелости…”

Я верю, что однажды отец Романа найдет того безвестного мерзавца. Настанет день, когда перед отцом распахнется дверь и на пороге будет стоять тот кто-то. Я не знаю, каким будет этот суд, но он обязательно настанет. И я знаю, с каким страхом все эти годы живет тот мерзавец из бэтээра N 080. Ибо даже выхолощенная совесть не спасает от памяти. От того прицела, в котором бежит по улице мальчик. И в душонке стрелка, сминая все остальные чувства, бьется страх. Он знает, что кровь не смываема, что по следам его идет мститель.

…Я не знаю, что на самом деле страшнее – приговор или ожидание его.

«МЫ ЖИВЫ, МЫ ЗДЕСЬ!» ( ПЕСНИ РУССКОГО СОПРОТИВЛЕНИЯ )

Павшим за Родину в октябре 1993 года посвящается первая профессиональная студийная кассета, в которой собраны песни разных авторов и исполнителей. Многие из них – участники событий октября 1993 года. Песни посвящены жертвенности и героизму лучших представителей русского народа в трагические дни “черного октября”. В них отражены высокая сила духа, непокоренность русского народа вражескому режиму.

Запись 1998 года. Кассета поступила в продажу.

МОМЕНТ ИСТИНЫ

Восстание – откровение народа.

И у каждого из восставших – свое откровение,

свой миг озарения, свой момент истины…

Иона АНДРОНОВ

Московский вечер 4 октября был пасмурным и серо-сумрачным. Но у меня рябило тогда в глазах от ослепительного пламени над головой, черных туч, копоти и вспышек трассирующих пуль. Вооруженные автоматами двое моих конвоиров в касках, камуфляже и бронежилетах вывели меня из горящего Дома Советов и подпихнули к толпе остальных плененных депутатов Верховного Совета.

Нас, безоружных и истомленных двухнедельной осадой, окружало множество солдат и бронетранспортеров. А позади них тысячи москвичей стояли почему-то совершенно безмолвно и неподвижно вдоль речной набережной, на примыкающем проспекте Нового Арбата и даже на крышах всех окрестных домов.

– За кого они здесь? – спросил я одного из моих конвоиров. – За Ельцина или за Верховный Совет?

– Ни за кого, – буркнул конвоир. – Просто сбежались поглазеть.

Сбоку от фасада “Белого дома” у речного моста высится многоэтажное жилое здание. Его крыша была усеяна вечером 4 октября фанатами жутких зрелищ. Немало зевак запаслись биноклями. Вскарабкался на ту же крышу и британский журналист Джонотан Стил, корреспондент лондонской газеты “Гардиан”. Об этом я узнал год спустя из его мемуарной книги, где сказано: “Жители Москвы вроде бы спокойно наблюдали за кровопролитием у “Белого дома”. Люди чувствовали себя непричастными к драме. Они созерцали сражение отстраненно”.

Безмятежные мои соотечественники не взбунтовались и впоследствии против бесполезной гибели в Чечне по вине Ельцина тысяч наших солдат и русских обитателей Грозного. Никто не восстал против предательства Ельциным в чеченском плену сотен российских армейцев.

Никто у нас, даже в войсках, не способен отвоевать себе и своим семьям украденную многократно законную зарплату. Никто не решается силком заставить коррумпированные власти вернуть миллионам бедняков похищенные у них в банках жалкие сбережения. Почти никто не бойкотирует сменяемые Ельциным правительства, чье наивысшее руководство недоступно с этого года для русских.

Еще полтора столетия назад отважный Лермонтов верно, по-моему, попрекал наш слишком “покорный народ” за непротивление произволу властителей. Не будучи русофобом, поэт называл свою несчастную Родину “страной рабов, страной господ”. Сегодня тоже горестно быть частицей такой же и поныне раболепной нации.

Виктор АНПИЛОВ

У защитников Конституции не было единой идеи, в умах царила мешанина, при которой трудно вести речь и о дисциплине, о единых действиях.

25 сентября “Трудовая Россия” выстроилась у Дома Советов. У кого-то в руках была палка, у кого-то – арматура в руках. Мы требовали у Руцкого ответа на вопрос: раздаст ли он народу оружие? Я буквально “охотился” за ним по коридорам и кабинетам Парламента. Меня перебрасывали от одного помощника к другому. Сам Руцкой мне ничего не ответил.

Что нам оставалось делать без оружия? Уйти от блокированного Дома Советов и начать создавать внешнее кольцо вокруг тех двух, которыми омоновцы окружили защитников Конституции.

I октября мы перекрыли Садовое кольцо у площади Восстания. Улицы и дворы вокруг были пустыми. Перегораживать дорогу вроде бы было нечем. Но как только цель появилась, все нашлось – компрессор какой-то, как из-под земли выкопали, люльки со строительных лесов сняли, старые шины обнаружили, скамейки. За 15 минут была построена баррикада, которая остановила движение по Садовому кольцу. Водители троллейбусов сказали: “Вы правы!” И позволили нам поставить троллейбусы поперек улицы. Это было 1 октября. А 2 – после настоящего боя с ОМОНом – мы освободили от ельцинистов Смоленскую площадь и полдня были на ней хозяевами. И если бы в то время к нам пробилась хоть какая-то небольшая, но вооруженная группа, то мы смогли бы быстро дойти до здания Моссовета и открыть там второй форпост защиты Конституции.

Банде Гайдара немедленно выдали оружие, когда оно ей понадобилось. И никто из демократов при этом не заикнулся, что данная мера приведет к гражданской войне. А наши руководители имели горы оружия, но от народа его прятали и все думали, как договориться с ельцинистами в Свято-Даниловом монастыре.

Михаил АСТАФЬЕВ

Во второй половине дня 28 сентября Моссовет проголосовал за поддержку Парламента. И тогда же московские депутаты решили всем составом пойти в Дом Советов. Я присутствовал на их сессии и вместе со всеми, встав в колонну, отправился на Краснопресненскую набережную. Но уже действовал приказ о жесткой блокаде Парламента, и нашу колонну затормозили в двухстах метрах от метро “Краснопресненская”. Моссовет в то время запрещен не был, и его депутаты начали качать свои права перед омоновцами: “Мы представляем высший орган власти в Москве, как вы можете нам запрещать свободно ходить по нашему городу”. Но ни крики возмущения, ни уговоры не помогли. Я тогда решил прорваться в Дом Советов в обход кордонов – дворами. Забрался на какую-то крышу, спрыгнул вниз, влез на кирпичный забор, прошел по нему и спустился в сад перед Домом Советов. Там ходили омоновцы. Но я принял вид неторопливо гуляющего из соседнего дома, и путь мне никто не закрыл. О чем я при этом думал: какой хлипкой оказалась наша демократия, как легко у нас, оказывается, можно перечеркнуть все установленные законом права.

У меня лично страха не было. И было желание бороться с произволом и хамством ельцинской власти. И такое желание увидел у офицеров воинской части под Подольском, куда поехал на следующий день. Мне там дали выступить на офицерском собрании, и командир части принял решение: я благословляю всех тех, кто хочет ехать на помощь Парламенту – действуйте там по ситуации. Добровольцам предоставили машину и они отправились в Москву. Желающих защищать Конституцию в стране хватало. Не хватало нам умения организовать защитников.

Владислав АЧАЛОВ

…Мне очень запомнились цинизм и предательство некоторых вельможных особ. Помню, как сразу после ельцинского указа к Хасбулатову прибежал Степанков и, размахивая руками, начал кричать про его незаконность и обещать полную поддержку прокуратуры при защите Конституции, а через четыре дня предал…

Помню, как ночью 4-го приехал Кобец. В подробностях "заложил" план штурма, клялся, что войска не двинутся, не пойдут против Парламента. А всего через несколько часов уже чуть ли не рвался самолично командовать расстрелом…

В первых числах октября установилась солнечная теплая погода. Стояла золотая осень. Солнце било во все окна. И так хотелось выйти на улицу, вдохнуть полной грудью этот свежий осенний воздух. Но мы уже знали, что снайперам на крышах отдан приказ ловить "главарей восстания". И потому выходить днем было нельзя. Только лишь глубокой ночью, обходя посты, я ненадолго выходил на улицу. Так мне эти дни и врезались в память – недоступное солнце, запрещенный день…

Сергей БАБУРИН

Во второй половине дня 3 октября я был на 6-м этаже Дома Советов в крыле, обращенном к бывшему СЭВу. И невольно стал свидетелем, как отступавшие ряды омоновцев со щитами прошли по Новому Арбату к мосту и перекрыли все пути дальнейшего движения демонстрантам, кроме пути к Верховному Совету. На этом пути появились сначала разрозненные группы демонстрантов, а потом они уже хлынули волной. От Дома Советов их отделяла только цепочка водовозов. Ударившись в эту цепочку, демонстранты первоначально остановились, а потом, оказавшись в тупике, стали перебираться через машины.

Спустя несколько минут появился грузовик, с помощью которого отодвинули один водовоз, и люди хлынули к Дому Советов. Причем они шли не по центру улицы, а поднимались к пандусу и двигались вдоль стены самого здания на площадь. И тут раздались выстрелы, которые я вначале принял за какие-то устрашающие хлопушки, а затем заметил, что люди падают.

Когда я спустился по боковой лестнице на первый этаж, то увидел, что заносят в здание демонстрантов с огнестрельными ранениями, что стреляют не шутя, стреляют серьезно, несмотря на то, что демонстранты были безоружными. Стрелявшие отступили внутрь здания мэрии. Вот это все было на моих глазах.

И поэтому, когда мне начинают говорить, кто начинал первым вести огонь на поражение и зачем штурмовали мэрию, я говорю о том, что сейчас рассказал. С расстрела безоружной демонстрации для меня началась драматическая кульминация в противостоянии депутатов Верховного Совета РСФСР и пришедших к ним на помощь москвичей и жителей других городов попытке Ельцина совершить государственный переворот.

Памятных эпизодов тех событий у меня немало. Какие-то носят личностный характер, потому что вряд ли можно забыть ситуацию, когда попадаешь в руки спецназовцев, спорящих за честь тебя расстрелять. Но тот момент, когда некие силы за спиной Ельцина продемонстрировали свою готовность убивать людей, но не допустить победы закона, самый впечатляющий. Думаю, что и сейчас такие силы есть, что они пойдут на любое преступление, чтобы удержать свою власть и свою прибыль.

Илья КОНСТАНТИНОВ

Я помню практически все, что происходило в сентябре-октябре 93-го года.

Помню, когда народ прорвал цепи ОМОНа и соединился с защитниками Парламента, мы стояли вместе с Анпиловым и к нам подходили люди и говорили: “Ну уж теперь-то, после такого вы наверняка будете вместе”. Я помню слезы у людей на глазах и помню это непередаваемое ощущение единства, братства и разливавшийся в воздухе запах начавшейся революции.

Я помню страшные минуты в Останкине. Помню, как за несколько секунд до начала расстрела что-то будто толкнуло меня в грудь, и я стал между двумя окнами здания, а буквально через одну-две секунды из одного из них полились потоки свинца. Я стоял в своей нише, смотрел на происходящее и, самое интересное, не чувствовал страха. Не было, по-моему, страха и у других. Вот нас расстреливали тогда, разбитые головы, разорванные внутренности, смерть, кровь, которая заливала мостовую, но люди отступали на шаг и снова останавливались. Я помню молодого мужика, который вытаскивал из-под огня раненых. Я подошел к нему, пожал руку и сказал: “Как ты здесь оказался?” Он ответил: “Случайно. Мимо проезжал на машине, увидел, что здесь происходит, и понял: надо спасать людей”.

Я помню расстрелянных 16-17-летних ребят, которые 4 октября лежали под окнами Дома Совета. Помню многое из того дня, прекрасно помню, что с нашей стороны не было никакого ответного огня. Правильно это или нет – пусть рассудит история.

Я помню, как закончились страшные события, бледные лица депутатов, окаменевшего Руслана Хасбулатова. Я хорошо помню, как ко мне подошел офицер “Альфы”, тронул меня за плечо и сказал: “Вам не надо садиться в автобус, пойдемте я вас провожу”. И вывел меня через оцепление. А сзади, в колодцах домов, раздавались автоматные очереди, там людей расстреливали. Я это все прекрасно помню. Я помню людей, которые прятали меня, когда я был в розыске, то есть спасали меня от ареста, рискуя собой.

И самое главное, что я хочу сказать: мы могли тогда победить, несмотря на то, что нас было мало и мы были плохо организованы. Нас раздавила тупая, безумная сила. Но народ – рядовые участники этих событий – абсолютно не виноват в том, что мы потерпели поражение. Вожди – да.

Альберт МАКАШОВ

…Почему-то больше всего мне запомнилась огромная усталость. Моральная усталость. Я видел, как один за другим предают и изменяют те, кто должен был по долгу и чести защищать Конституцию. Как трусят и прячутся генеральчики, вчера клявшиеся в верности присяге и армейскому братству. Я видел, чувствовал, как надвигается на нас развязка, как с надеждой на наши погоны смотрят простые защитники, как надеются на помощь армии, которая трусливо пряталась и закрывалась в казармах. Это изматывало.

…Еще запомнилось, как ночью 3-го октября какие-то бизнесмены принесли нам от Константинова чемоданчик со спутниковым телефоном. Мы уже знали, что утром будет штурм. Знали о планах Ельцина. И я решил позвонить в Самару жене, попрощаться. Иллюзий не питал, знал, что, скорее всего, живым отсюда не выйду…

И вот набрал номер, жду ответа. Трубку сняла теща. Говорю: "Мама, позовите Люду". Она мне: "Сейчас". И… положила трубку. Ну, думаю, значит это судьба. Обойдемся без прощаний…

Может быть, это и был знак, что рано нам прощаться. А дозвонись я – как оно еще бы развернулось? Судьба – штука странная…

Игорь МАЛЯРОВ

Ощущение жуткой трагедии, когда казалось, что все в моей жизни кончено и нет никакой больше надежды, возникло, когда мы выходили вечером 4 октября из здания горящего Дома Советов через 20-й подъезд… Там стояла страшная улюлюкающая толпа. Толпа была небольшая, но чувствовалась ее агрессивная победность. Приходилось передвигаться бегом – в надежде избежать ударов..

Среди нашей группы был один депутат Верховного Совета, в прошлом отчаянный демократ… С ним у меня никогда не было контакта. Но пока мы прорывались через кольца оцеплений, нам удалось обменяться теплыми фразами поддержки. И сразу возникла надежда. От осознания того, что такие разные люди, как мы, в ситуации краха готовы друг друга поддержать хотя бы словом, рукопожатием…

Чувство товарищества – святое чувство – сделало меня в ту секунду сильным, дало возможность не сломаться и снова вдохновило на борьбу.

Николай ПАВЛОВ

В ночь с 21 на 22 сентября, когда уже съезд собрался и Руцкой сел в кресло президента, я поднялся в президиум, подошел к нему и сказал, что есть согласованное мнение ряда депутатских фракций – ни в коем случае не трогать Грачева и председателя МБ Галушко. Решать вопрос надо только по Ерину – за избиение первомайской демонстрации. Руцкой ответил, что он абсолютно с этим согласен. Я спокойно вернулся в зал, сообщил о разговоре Бабурину и другим товарищам. И каково же было наше изумление, когда примерно через 2-3 часа, под утро, Руцкой взошел на трибуну съезда и зачитал указы об освобождении Грачева и Галушко и о назначении на их должности Ачалова и Баранникова. Тогда единственный раз за всю свою сознательную политическую жизнь я, будучи принципиально не согласен с решением Руцкого, промолчал, никак не выразил своего отношения, не поставил ни вопрос, ни требовал слова, то есть принял все, как было.

Своими указами Руцкой противопоставил Верховный Совет Грачеву и его команде в Министерстве обороны, и тем самым отсек все конструктивные возможности взаимодействия с Вооруженными Силами Российской Федерации. А ведь как теперь известно, Грачев лишь в самый последний момент, после письменного приказа Ельцина и огромного на него давления со стороны ельцинской камарильи, пошел на активные действия.

Цену моего и коллег-депутатов непротивления Руцкому я понял, когда в ночь на 4 октября вместе с Юрием Слободкиным и Иваном Шашвиашвили поехал навстречу входившим в Москву войскам с целью вступить с ними в переговоры. Колонна танковая шла на большой скорости с расчехленными орудиями и автоматчиками на броне. Офицер-гаишник, когда услышал, что мы депутаты, тут же вытащил пистолет и, передернув затвор, навел его на нас.

Из расстрелянного Дома Советов я выходил через какой-то двор. Минул арку и оказался в следующем дворе совершенно один. Потом, услышав топот и выстрелы, заметался. И взгляд мой упал на ступеньки, шедшие вниз. Заканчивались они у двери. Я толкнул ее, и она открылась. Это оказался подвал, и я почти до 7 утра сидел в нем. Мимо по двору периодически, через 30-40 минут, пробегали группы омоновцев, которые очень громко кричали: “Не стреляй! Свои!” И при этом у меня все время крутилась мысль: свои-то вы свои, но чьи свои? Утром пятого я выбрался из подвала, прошел на набережную из двора и увидел одного небритого человека, который тоже двигался, озираясь. Он на меня пристально посмотрел, а я на него, мы так поприглядывались друг к другу, потом вступили в очень осторожный разговор. Через какое-то время выяснилось, что он приехал из-под Москвы, из Калининграда, тоже был в Доме Советов. Мы потопали к метро, как два человека, оказавшиеся в оккупации.