Текст книги "Газета Завтра 195 (34 1997)"

Автор книги: "Завтра" Газета

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 9 страниц)

ПОСЛЕДНИЕ ДНИ СУПЕРМЕНА

Эдуард Лимонов

– Ну что? – спросил отец презрительно. Он отошел к окну, отодвинул рукой грязную занавеску и взглянул на темную улицу. Только надпись “Diskos”, все же узнаваемая, хотя и зеркально перевернутая в стекле, освещала улицу кровавым светом.

– Вот где ты приземлился… – презрительно констатировал отец, задернул занавеску и повернулся к Генриху. Он был одет в двубортную офицерскую шинель со множеством пуговиц, талию его стягивал полковничий ремень, портупея была пропущена под золотым погоном, справа на боку висел отцовский “ТТ” в кобуре, слева – на коротких помочах полковничий кортик. Парадная форма. Отец выглядел очень красивым, воинственным и серьезным. Генрих полюбовался своим отцом и впервые пожалел, что он, Генрих, никогда не будет так выглядеть. Странным в наряде отца была только шапка – шапка была розовая и светилась изнутри, излучая бледно-розовый свет в квартиру Генриха.

– Бежал-бежал, – сказал отец, скрестив руки на груди и укоризненно глядя на Генриха, лежащего в спальне, – дверь в спальню была открыта… – и так никуда от себя не убежал. Ты помнишь, это тебе говорила мать когда-то, ты первый раз убежал тогда из дома: “От себя, сынок, не убежишь”. Прошло тридцать лет, теперь ты знаешь, что мать была права.

Отец замолчал и подошел к железному остову шоффажа, откуда на него мелко-мелко мигала ярко-красная кнопка, шоффаж набирался ночью с помощью уцененного ночного электричества, чтобы днем обогреть средневековую квартиру Генриха Блудного сына.

– Что это за сооружение? – спросил отец брезгливо и протянул руку к печке.

– Электрическая печь, – заискивающе сказал Генрих. – Внутри дюжина специальных кирпичей с вделанными в них спиралями. Аккумулируют тепло, а потом днем тепло выгоняется из печи с помощью вентилятора.

– Фу, – брезгливо сказал отец. – Что же, у них нет центрального отопления?

– Нет, – сказал Генрих. – Все отапливаются, кто как может. Даже керосином. В богатых домах, впрочем, все выглядит куда цивилизованнее.

– Ты постарел, – сказал отец, вглядевшись в Генриха. – Полно седых волос… Впрочем, не очень постарел, не облысел, как я. У тебя волосы, как у твоей матери. Неужели тебе уже 45? Постарел, – повторил отец и положил руки на шоффаж. – Холодно у тебя, – сказал он озабоченно.

– Дом потому что старый, средневековый, – оправдательно промямлил Генрих и сел в постели. – Пап… – начал он и остановился.

– Что? – спросил отец и потер руку об руку. – Холодно, холодно у тебя, – повторил отец странным голосом, словно боялся сказать что-нибудь другое. – Холодно в квартире блудного сына, – произнес он. – Где твоя жена? – спросил он…

– Ты же знаешь… – запнулся Генрих.

– Где твои дети? – продолжал отец. – Где твой очаг? Где мы – твои отец и мать? Где твой стол и твоя семья? – Отец замолчал. – Один ты… Тебе не страшно? – вдруг спросил он Генриха.

– Страшно, пап… – признался Генрих. Розовая шапка отца вдруг пролила в квартиру еще больше света. Знакомой переваливающейся походкой прошелся отец по комнате, спустился по двум деревянным ступенькам в living-room*, постоял там, оттуда слабо светила его шапка. Вернулся, сапоги крепко стукнули о дерево ступенек.

– Пап, почему ты в шапке? – спросил Генрих. – Ведь вы еще не перешли на зимнюю форму. Только после октябрьских ведь…

– Помнишь, – сказал отец удивленно. – Я думал, ты все забыл… – И, не отвечая на вопрос Генриха, вдруг сам спросил его саркастически: – Ну что, сынку, помогли тебе твоя ляхи? – И встал опять у окна, расставив ноги в армейских сапогах, от начищенных от них исходили блики, а руки отец скрестил за спиной…

– Не имеешь права, – сказал тихо Генрих. – Я никого не продал, я сам по себе. И это моя жизнь…

– Не продал… не продал… – задумчиво сказал отец. – Себя, может быть, продал? – полувопросительно сказал он. – Может быть, себя… – и замолчал.

– Пап, как ужасно, – сказал Генрих тихо, – у нас никогда не было времени сесть и поговорить, и понять, может быть, друг друга… Мы так никогда и не поговорили. Я даже недавно подумал, что совсем не знал тебя, кто ты, что ты за человек. То я был маленький, и ты всегда был на войне, потом на службе или в командировках… или в штабе.

– Да, – сказал отец глухо, – ты прав, времени у нас было немного…

– Потом я был занят – первые девочки, первые хулиганства… потом мы так ругались, я убегал из дома, ты меня выгонял из дома…

– Может быть, в другом рождении, – глухо сказал отец. – Поговорим…

– А вдруг мы не узнаем друг друга, – прошептал Генрих. – Мы уже не будем отец и блудный сын, может быть, у нас будут иные роли.

– Нужно будет внимательно присматриваться в другом рождении, – так же глухо сказал отец. – Смотри в оба, – и усмехнулся нерадостно.

– Ты знаешь, пап, я ведь тебя люблю, – и затих, стараясь не расплакаться, Генрих Супермен не имел права плакать. – И всегда любил. Это ничего, что мы разные… И у меня твоя походка. И упрямый я, как ты.

– Ладно, чего там, – сказал отец, и, сунув руку в карман шинели, вынул знакомый Генриху клетчатый платок, большой отцовский носовой платок, высморкался в него… Потом сказал: – И я тебя люблю. И мать тебя любит. Пусть блудный сын, но сын, родной. – И опять высморкался. – Плоть от плоти, кровь от крови…

– Я думал – это нонсенс, кровь от крови, – тихо сказал Генрих.

– Баб бы лучше вспомнил, – сказал отец. – Вон в войну орали над убитыми: “Кровиночка ты моя, сокол ясный…” А ты сомневаешься. Дурак еще ты, – сказал отец.

– Я суп ем, – вдруг объявил Генрих. – Как мать велела. Чтоб язвы не было.

– Хоть в этом мать слушаешь, – усмехнулся отец. – Хоть это усвоил…

Отец опять в молчании прошелся по прихожей, она же обеденная комната Генриха Блудного сына, опять сошел в ливинг-рум, постоял там тихо, как бы запоминая, и вернулся.

– Что ж живешь-то один, грустно небось… Жизнь-то уходит. – Отец помолчал. – Жену бы завел, детей нарожал, хоть чуть бы человеческого счастья сподобился, хватит уж эксперименты над своей жизнью устраивать…

– Может, и заведу, – сказал Генрих неожиданно для себя. – Есть у меня одна… – Он запнулся, потому что не знал, как назвать Алиску, то ли девушкой, ну уж не женщиной же… и остановился на девушке. – Одна девушка. Молодая только очень. Шестнадцать ей лет только, – прибавил он Алиске полгода…

– Ничего, что молодая, – сказал отец. – Лишь бы хорошая была. Я на твоей матери когда женился, ей восемнадцать всего было. А в девятнадцать лет уже ты у нас появился. К сожалению, больше детей иметь ей врачи не позволили. Молодая даже хорошо, – повторил отец. – Когда девушка молодая, то жить с ней весело… Русская? – спросил отец.

– Нет, англичанка.

– Рыжая небось? – усмехнулся отец. – У меня была одна, когда в Берлине служил, из английской зоны, докторша. Та была рыжая. Мать твоя, конечно, никогда не узнала. – Отец хмыкнул.

– У меня – желто-зеленая, – почти весело сказал Генрих.

– Сумасшедший, как всегда, – хмыкнул отец. – Неисправим. Но в голосе его уже не звучали ни презрение, ни осуждение. – Пора мне, – сказал отец. – Помни, на всякий случай, что ты – сын русского офицера, что у тебя были родители и была твоя страна. Ты не человек ниоткуда. Может быть, тебе это пригодится… Если уж совсем плохо станет.

– Да, пап, буду помнить.

Отец поднял руку и снял шапку. Через мгновение в прихожей уже никого не было. Только все так же отражалось в стекле выведенное кровью “Diskos”.

ЕЩЕ РАЗ ОБ ИТОГАХ «ПИРАМИДЫ»

Ольга Овчаренко

“Пирамиду” Леонова не успели прочитать. Время чтения куда-то рухнуло вместе с великой Державой.

Сегодня не были бы прочитаны ни “Война и мир”, ни “Мертвые души”. Так же, как оказались непрочитанными “Красное колесо” Солженицына и “Кануны” Белова.

С “Пирамидой” можно спорить, ее можно отвергать, но на таком же глубоком метафизическом уровне. Леоновской концепции мира можно противопоставлять иную, но кому сегодня это под силу?

Пока же нам надо отдать должное подвигу писателя. И бережно собирать крупицы его наследия.

Пройдут тягостные годы, и вновь не милорда глупого, а Белинского и Гоголя, Леонова и Шолохова будут читать благодарные россияне.

Дай-то Бог! А пока мы предлагаем статью верного помощника Леонида Леонова редактора его “Пирамиды” Ольги Овчаренко и фрагменты из неопубликованных вариантов романа.

С АВГУСТА 1992 ПО АВГУСТ 1994 ГОДА я работала с Леонидом Максимовичем Леоновым в качестве последнего редактора его романа “Пирамида”. Не спешила и не спешу с публикацией своих воспоминаний, ибо считаю, что Л.М.Леонов как художник и мыслитель намного опережал уровень постперестроечного общества, и боюсь, что не смогу донести до современного читателя всей глубины раздумий, возможно, последнего гения русской литературы над судьбами своего Отечества и мировой цивилизации.

Однако появление в печати некоторых воспоминаний и статей о Л.М.Леонове, в частности, опубликованной во 2-м номере журнала “Наш современник” за текущий год статьи С.И.Шуртакова (Шуртаков С.И.Подводя итоги. – Наш современник, 1997, N 2. – С. 152-160), заставляет меня взяться за перо, чтобы дать более полное представление о замысле “Пирамиды” и особенностях работы над нею ее автора.

Видимо, это тем более необходимо, что в свое время, когда решался вопрос об издании “Пирамиды”, не надеявшийся свести воедино все ее варианты автор предложил опубликовать роман в виде отдельных, хотя и многочисленных фрагментов. Вместо стыковки их между собой писатель предполагал дать комментарии редактора некоторые эпизоды не должны были прописываться полностью – им надлежало следовать в конспективном изложении, причем не автора, а опять же редактора.

После знакомства с текстом “Пирамиды”, представленным мне моими предшественниками-редакторами, я пришла к выводу, что есть возможность состыковать между собою все эпизоды романа, не нарушая целостности авторской речи и не перемежая ее стилистически чужеродной речью редактора, которого сам Леонид Максимович, в стремлении во что бы то ни стало опубликовать роман и не веря в возможности более или менее естественной стыковки его эпизодов, готов был вознести до звания соавтора.

В результате очень серьезной двухлетней работы стыковку удалось благополучно завершить. Я относилась к “Пирамиде”, как к сакральному тексту: ни одно слово, ни одна буква не были сокращены без разрешения Леонида Максимовича, поэтому бывает очень обидно слышать, как некоторые “вспоминатели” заявляют, что в ранних редакциях “Пирамиды” что-то было лучше, чем в поздних, намекая, что в этом есть доля редакторской вины. Выбор вариантов для публикации осуществлялся самим писателем. Может быть, этот подход не всегда шел на пользу роману, так как из-за болезни глаз Леонид Максимович не мог увидеть романа в его целостности. Но Леонов сознательно шел на то, чтобы ввести читателя в свою творческую лабораторию и показать некоторые эпизоды романа как бы в различном освещении.

Когда я вспоминаю о стиле работы Л.М.Леонова, у меня иногда возникает ощущение, что я успела вскочить в последний вагон уходящего поезда, в том смысле, что увидела то, что вряд ли увидят грядущие поколения. На моих глазах все основные сцены романа (условно называемые нами космогонией, но практически под этим понималось не только происхождение и грядущие судьбы вселенной, но и спор Бога и дьявола при создании человека и условия их примирения, появление на Земле ангела Дымкова и его постепенное очеловечивание, еретические элементы в мышлении о. Матвея и т.п.) были по многу раз переписаны. Леонид Максимович старался отделать каждое слово. Очень часто он просил меня посмотреть интересующие его слова в словарях. Мы пользовались словарем Даля, словарями синонимов и антонимов, словарем иностранных слов энциклопедией Брокгауза и Евфрона, словарем Лярусс – все эти книги были у писателя под рукой. Но часто я отправлялась в Ленинку и Иностранку, чтобы поработать, по указанию Леонида Максимовича, с другой справочной и научной литературой. Леонов обычно очень доброжелательно отзывался об авторах словарей (“Хороший словарь синонимов написала Александрова!”), но я не помню ни одного случая, когда бы ему пришлось воспользоваться плодами их трудов. Нужное слово Леонид Максимович всегда находил сам, причем часто бывало, что на его поиски уходило несколько часов.

Когда у писателя еще было хорошее зрение, он с готовностью переписывал различные фрагменты своих произведений, потом же этим занялись редакторы, а он приговаривал: “Глаз – барин, рука – труженица”. Это означало, что при чтении самому взыскательному художнику может показаться, что та или иная страница написана хорошо, а при переписке он всегда найдет возможность еще что-то улучшить.

Первым эпизодом, над которым я работала с Л.М.Леоновым, были так называемые “ереси Матвея” (в I-м выпуске “Нашего современника” это страницы 35-36). Бывало, приду домой после нескольких часов диктовки, немного отдохну и начинаю перепечатывать продиктованное. Радуюсь, если вижу возможность состыковать его с уже отработанным текстом. Только допечатаю (процесс этот не занимал много времени, ибо за 2-3 часа Леонид Максимович мог надиктовать 3-4 предложения), намечу место вставки в романе, как звонит Леонид Максимович и просит все переделать. Первое время, пока не привыкла, я очень тяжело переживала эти непрестанные переделки, так как, во-первых, мне иногда казалось, что роман не всегда становился от этого лучше, а во-вторых, мне было стыдно перед издательством, ибо зимой 1992-1993 гг. Леонид Максимович договорился с издательством “Голос” о публикации “Пирамиды”, и я боялась, что при столь долговременной работе над каждым словом, не успею подготовить рукопись в печать.

Веселее пошла работа над второй выпавшей на мою долю сцене из романа. Это была глава II-я части I-й – автор романа в Институте у Шатаницкого. Я сама была тогда докторантом Института мировой литературы РАН, а Леонид Максимович был оформлен там главным научным сотрудником отдела новейшей русской литературы. Будучи академиком, а главное – выдающимся психологом, ибо Грацианский был написан задолго до избрания Леонова в Академию наук, Леонид Максимович очень хорошо знал академическую среду, и в описании “Института прикладных, проблемных и прелиминарных систематик” отразились впечатления писателя от трудов и дней нашего ИМЛИ. “Изучаете там литературу Зимбабве, – с ворчливой иронией говорил он, нарочно делая ударение в слове Зимбабве на последнем слоге, – а моим творчеством заняться некому”. Я пыталась его утешить, говоря, что для изучения литературы Зимбабве требуются не те качества, что для его творчества, но в словах Леонида Максимовича звучала неподдельная обида.

В образе же корифея всех наук Шатаницкого и его “школки” – диссертанта Откуси, мастеровитого корейца Пхе и прочих бесенят (когда-то их описание составляло целую главу, ужатую впоследствии до нескольких абзацев, разбросанных по разным фрагментам романа) – отразились черты одного широко известного петербургского академика-филолога, которого некоторые демократы пытались объявить “совестью русского народа”.

Хочу сказать, что и после публикации романа в “Нашем современнике” и издательстве “Голос” Леонов не переставал над ним работать. Диктовка продолжалась даже в больнице, где в мае-июне 1994 г. писатель проходил тяжелейшее химиотерапевтическое лечение. Помню, как-то прихожу туда и застаю у Леонида Максимовича члена редколлегии “Нашего современника” медика Льва Лукича Хунданова и директора одного из физических институтов Лупичева, и Леонид Максимович пытается диктовать им один из вариантов “ересей Матвея” – его размышление о том, зачем Богу понадобились люди. Я же в тот майский день записала вставку к IV-й главе I-й части, посвященную Сергуньке, племяннику ставшего безработным дьякона Никона Аблаева. Осиротевший Сергунька – сын сестры Никона монахини Таисии, отправленный в сталинский лагерь и претерпевший групповое насилие урок. Мальчик был вынужден петь в электричках жалобные песни, прося тем самым милостыню:

Горько плачу и страдаю,

Помогите, братцы, мне,

Потому что шкандыбаю

На поломатой ноге.

Лишь успел я повенчаться,

Как жену украл другой.

Как же мне за ним угнаться

С поломатою ногой?

После такого опыта работы с писателем мне очень обидно, что роман оказался окруженным молчанием “демократической” критики. Поэтому я с удовольствием отметила для себя, что в преамбуле своей упоминавшейся статьи С.И.Шуртаков воздает должное роману как итоговому для творчества Л.М.Леонова, а отчасти и для всего ХХ столетия. Справедлива и мысль С.И.Шуртакова о том, что “Пирамиду” надлежит считать романом-предупреждением, обращенным писателем к погибающему человечеству. Отрадно, что автор статьи относится к творчеству Л.М.Леонова с пиететом и считает “Пирамиду” “нетленным памятником и самому писателю, и времени, в котором он жил и творил”.

Тем не менее, многое в статье С.И.Шуртакова вызвало мое несогласие и недоумение. Так, например, он обвиняет роман Л.М.Леонова в наличии многочисленных “вариантов и вариаций генеральной темы… вторая, третья, или пятая вариации оставляют досадное ощущение повтора. Вариации бывают хороши в музыке. В литературе же (если это не сознательный художественный прием) они неизбежно загромождают, замедляют действие и вызывают у читателя не самые добрые эмоции”.

На это надо возразить, что, во-первых, такие замечания не должны оставаться голословными. Если бы С.И.Шуртаков привел конкретный пример этих самых вариаций, то не исключено, что можно было бы растолковать ему их место в авторском замысле. Во-вторых, действительно, некоторое количество вариаций могло сохраниться в романе благодаря тому методу работы, о котором я рассказала в начале своего письма. Я хотела, чтобы ни одна интересная мысль писателя не пропала для потомства, поэтому некоторые эпизоды компоновались мною из различных вариантов. Впрочем, все стыки, как я уже говорила, были согласованы мною с Леонидом Максимовичем, а он был безжалостен к себе как раз в смысле сокращений, а не повторов. Вопреки моим и П.Ф.Алешкина просьбам из романа была удалена прекрасно написанная глава “Сочельник у Лоскутовых” (эпизод сватовства Никанора к Дуне). Буквально накануне отправки рукописи в набор Леонид Максимович удалил из романа прекрасное философское размышление “Взорвать мир”, которое только за время моего сотрудничества с писателем переписывалось не менее двадцати раз.

В-третьих, вариативность некоторых сцен, показ героев или эпизодов с различных точек зрения – это действительно прием, давно известный русской и мировой литературе. Часто прибегал к нему и Л.М.Леонов. Так, в романе “Вор”, описав очень важный разговор Бекшина с Пчховым, автор говорит: “Так вот, всего этого разговора, в отчаянии придуманного Фирсовым в оправдание своего героя, в действительности не было” .

В-четвертых, и это, наверное, самое важное, роман-наваждение вряд ли можно судить по законам реализма, по крайней мере критического с обязательной социальной или психологической мотивировкой всех его элементов. Л.М.Леонов считал, что все его творчество можно определить словами Достоевского: “Я ужасно люблю реализм, так сказать, доходящий до фантастического”. Представляется, что Л.М.Леонов очень близок в “Пирамиде” к так называемому магическому реализму, только опирается этот магический реализм не на мифологическое мышление, как в литературах Латинской Америки и Африки, а на духовное наследие всей европейской цивилизации. Впрочем, этот вопрос, безусловно, подлежит серьезному исследованию.

Изображение России в романе “Пирамиды” С.И.Шуртаков полагает “бедноватым в смысле представительства” (он считает, что Россию у Леонова олицетворяют отец Матвей Лоскутов с семьей, “идеолог, ведающий агитпропом” Скуднов, Шатаницкий, Сорокин, циркач Дюрсо и его дочь Юлия.)

Хочу уточнить, что духовным руководителем большевистской России Леонов считал не Скуднова, а Шатаницкого. Революция и гражданская война в России рассматривались им как результат страшного заговора сатанинских сил, понимающих, что вслед за разрушением России последует “самовозгорание человечины” и гибель всего мира. Комиссар Тимофей Скуднов показан писателем как человек, обманутый сатанинским заговором, слишком поздно осознавший этот обман и, несмотря ни на что, сохранивший в душе высокую духовность и любовь к Родине. Именно это приводит его в день взрыва собора в дом отца Матвея и именно эти чувства обрекают его на гибель в исповедающем “пролетарский интернационализм” обществе. И здесь его судьба как бы параллельна судьбе Вадима Лоскутова.

Что касается изображения России, то над этой задачей Л.М.Леонов бился всю жизнь. Он, например, не во всем принимал образ России, восходящий к Нестерову и Есенину, считая, что революция показала хрупкость созданного ими мира. Писатель показал, что русский человек порой вынужден скрывать свой природный ум и любовь к Родине под маской простодушной хитрецы, как встреченный о. Матвеем в скитаниях “карусельный директор”, что внешняя хрупкость и религиозность сочетаются в нем с жертвенностью, бессребреничеством и печалованием обо всем человечестве (как у Дунюшки Лоскутовой), что русский человек прежде всего правдоискатель, как о. Матвей, Никанор, Вадим и горбун Алеша, что для него главное – это жизнь по совести (горбун Алеша, дьякон Никон Аблаев) и с Богом в душе (безымянная женщина, преклонившая колени перед взрываемым собором мать Алеши). Все эти люди безоглядно любят Родину и являются олицетворением Святой Руси. Поэтому я не могу согласиться, что в романе не показано, как мог Советский Союз “выстоять в грядущей войне”, ибо основой этой стойкости как раз и был русский характер.

Что касается Сорокина, Юлии и Дюрсо, то они олицетворяют собой антирусское начало, хотя художественное разоблачение их выписано не плакатно, а филигранно. Юлия (в первых вариантах романа Лия) Бамбалски духовно противостоит Дуне Лоскутовой. Если Дуня (мне она почему-то представляется с лицом нестеровского отрока Варфоломея, которого художник, как известно, писал с тяжело переболевшей крестьянской девочки) мечтает спасти все человечество, то одержимая династической гордыней Юлия жаждет родить от ангела исполина, хотя из Библии знает, что подобные исполины когда-то опустошили всю землю, и Бог был вынужден покарать ее всемирным потопом.

Писатель хотел показать и творческую ограниченность режиссера Сорокина, не сумевшего оценить столь по-разному незаурядных женщин, как Дуня и Юлия, и прошедший мимо них в своем творчестве.

Полную дегенеративность инородческого, сатанинского начала в жизни России воплощает собой папаша Дюрсо, решивший ангела, от которого Сталин и Дуня ожидают по-разному понимаемого чудодейственного вмешательства в судьбу России, а следовательно – и всего человечества, приспособить к деланию денег в цирке. Так что думается, что основные противоречия русской жизни 30-х годов отражены в “Пирамиде” довольно верно.

Однако главным обвинением С.И.Шуртакова в адрес Л.М.Леонова является “анафема советскому строю”, проявлением которой надо считать “огромный монолог Сталина”. Критик в очередной раз упрекает автора “Пирамиды” за отсутствие “правдивого представления о жизни тех лет”, что, по его мнению, тем более нехорошо, что он-то как раз не так уж и много “натерпелся” от Советской власти”. Хочу сказать, что, как по врожденной скромности вскользь обронил Л.М.Леонов в начале романа “Пирамида”, он стал складываться “осенью предвоенного года”, когда писатель и его родные “неделю спали не раздеваясь” в связи с неприятностями с его пьесой “Метель”. Уже будучи на краю могилы, в письме в газету “Завтра” Леонид Максимович пообещал рассказать, в какой страшной обстановке создавалась его статья о Сталине “Слово о первом депутате”.

Своего обещания он выполнить не успел, однако характерно, что у Леонова нет ни одного художественного произведения, восхваляющего Сталина. Из чего, впрочем, совсем не следует, что в “Пирамиде” Сталин “изображен не столь в ипостаси руководителя огромного государства, сколько в роли набившего руку в своем злодейском деле энкаведешника. И только”.

Леонов воздавал должное государственному уму Сталина, отмечал его роль в собирании русских земель после разбазаривания их Лениным. Незадолго до смерти писателя мне довелось обсуждать с ним вопрос о кадровых переменах в Красной Армии накануне войны, и мы пришли к выводу, что именно благодаря им Г.К.Жуков – полководец, которого Леонид Максимович считал конгениальным Суворову и Кутузову, – смог фактически стать во главе армии и спасти Россию.

Масштабность личности Сталина ощущается и в “Пирамиде”: не случайно Л.М.Леонов изображает его ночную беседу с Иваном Грозным в Архангельском соборе и заставляет Сталина произнести обширный монолог, обращенный к Дымкову. Конечно, если судить роман по канонам критического реализма, то надо признать, что исторический Сталин не мог выступить со столь длительным спичем. Но роман-наваждение – это вовсе не то же самое, что роман-хроника. Впрочем, Леонид Максимович в принципе хотел доработать образ Сталина и все ждал к себе критика М.П.Лобанова, обещая учесть все его замечания по эпизоду Сталина и Дымкова. К сожалению, не дождался.

В связи с обращением Сталина в критические моменты нашей истории к русской идее Леонид Максимович на закате жизни хотел сделать его образ несколько более человечным, но не успел.

Тем не менее Леонов не отказался от своего иска к социализму, ибо последовавшее за его крахом разрушение священной для сердца писателя единой и неделимой России было обусловлено, по его мнению, такими изначальными особенностями этого строя, как атеизм, влекущий за собою безнравственность и бездуховность, примитивно понятая идея равенства (Леонид Максимович часто говорил, что сама природа создает людей не равными по своим способностям), из-за которой было разрушено деление общества на сословия, в каждом из которых была своя элита, и тоталитаризм с его мелочной регламентацией и нивелировкой мыслей и чувств людей вплоть до полного исчезновения блестинки интеллигентности в их глазах. Леонов считал социализм явлением, совершенно противоположным русской национальной традиции.

Моя статья продиктована стремлением как можно полнее донести до читателя послание, обращенное Леоновым к человечеству. И если мне удалось хотя бы немного способствовать этому, я буду считать, что мой долг перед памятью Леонида Максимовича хотя бы отчасти выполнен.