Текст книги "Крылатые гвардейцы"

Автор книги: Захар Сорокин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 9 страниц)

Еле выбрался на берег. Бурки и брюки промокли, отяжелели, покрылись ледяной коркой. Сразу почувствовал – замерзаю. Выпил коньяку, но тепло не приходило. Нужно развести костер. С трудом наклоняясь, собрал кучу сухого валежника и выпустил в нее последние ракеты. Но все мои старания были напрасны: валежник не загорелся.

Оставалось одно – идти. От холода уже не чувствовал своего тела. Шел долго, ни о чем не думая, осторожно переставляя ноги. Мои ступни, наверное, примерзли к буркам: я не чувствовал их. Когда окончательно обессилел, передвигался ползком. «Вперед, только вперед, – повторял я себе. – Надо бороться! Надо жить!..»

…На шестые сутки услышал приглушенный расстоянием звук сирены боевого корабля. Из последних сил взобрался на вершину сопки. Передо мной открылась темная полоса залива, вдали виднелся дымок кораблей. Нет, это был не мираж!

Немного успокоившись, я рассмотрел небольшую избушку на скалистом берегу залива. Возле нее прохаживался какой-то человек. Я вынул пистолет и, зажав его в правой руке, пополз к домику. Ближе, ближе… Возле самого домика сделал попытку подняться. Человек в полушубке повернулся ко мне, вскинув автомат:

– Стой! Кто идет?

Я сорвал с головы шерстяной шарф и через застилавший глаза туман увидел под башлыком бескозырку со знакомой надписью «Северный флот». Что было дальше, помню очень смутно.

В госпитале

– Вы старший лейтенант Сорокин?

Я очнулся от осторожного прикосновения чьих-то рук к ране на лице. Открыл глаза. Моряк-артиллерист еще раз громко спросил:

– Вы старший лейтенант Сорокин? Сейчас сообщу о вашем возвращении, – заторопился командир. Ему явно хотелось отвлечь меня от тяжелых мыслей. – Сначала позвоню в штаб флота, надо как можно скорее отправить вас в госпиталь. А пока отдыхайте у нас.

Командир долго добивался связи со штабом флота. В это время два дюжих моряка и врач пытались снять с меня бурки. Но это им не удалось: бурки примерзли к ногам. Тогда врач осторожно разрезал голенища и шерстяные носки. Осмотрев мои ноги, которые, как колодки, упали на пол, врач покачал головой: обморожение третьей степени.

Подошел командир дивизиона.

– Сейчас за вами придет тральщик. Он доставит вас в госпиталь.

Через несколько минут в домик вошли с носилками двое санитаров в белых халатах.

– Прибыли за раненым, – доложил один из них.

– Забирайте, – ответил врач. – Только несите осторожнее: раненый в тяжелом состоянии.

И вот я в городе Полярном, в военно-морском госпитале. Отсюда недалеко до аэродрома, на котором несут боевую службу мои друзья, летчики-сафоновцы. Всего тридцать пять километров разделяют нас.

Не мешкая ни минуты, меня раздевают, отбирают пистолет, возвращают шоколад. Зачем он мне? Сказать я не успеваю: от усталости, волнений, потери крови теряю сознание.

Сколько времени прошло, не знаю. Пришел в себя на операционном столе. Пожилой хирург зашивал рану на лице. Я снова впал в забытье… А очнулся, услышал возбужденные голоса. Открыл глаза и увидел Бориса Сафонова, комиссара полка Пронякова, техника Родионова и Диму Соколова.

Сафонов крепко пожал мою руку. Мне хотелось поговорить с боевыми друзьями, но врач, находившийся в палате, категорически запретил это делать.

– После любой, даже самой легкой операции нужен покой, поэтому не затягивайте свидание, – предупредил он моих гостей.

– Выздоравливай, Захар, да поскорее к нам возвращайся. Мы ждем тебя, – прощаясь, сказал Сафонов.

В этот же день меня навестили командующий Северным флотом вице-адмирал А. Г. Головко, член Военного совета А. А. Николаев, начальник политуправления Северного флота Н. А. Торик, начальник военно-воздушных сил Северного флота А. А. Кузнецов и поэт А. Жаров.

– Флот гордится вами, – тепло сказал адмирал Головко, присаживаясь на табурет около моей койки. – Врачи сделают все возможное, чтобы спасти вам ноги. Будьте мужественны, наберитесь терпения – этим вы ускорите свое выздоровление…

– Товарищ командующий, а летать мне разрешат?

– Не беспокойтесь. Я буду следить за вашим выздоровлением.

Теперь я готов был на все. Все вытерплю! Только бы летать!

…Потянулись бесконечные дни и ночи в госпитальной палате. Я понимал, что не так-то легко вернуть искалеченного человека в строй, нервничал, плохо спал по ночам.

С жадностью читал и перечитывал центральные и местные газеты. Напряженные бои шли по всему фронту от Черного до Баренцева моря. Мои товарищи по полку дрались с врагом, не жалея сил и даже жизни, а я… И что скрывать, были у меня минуты сомнений: удастся ли мне вернуться в боевую семью североморцев?.. Мое тревожное настроение несколько рассеивалось, когда ко мне в палату приходили друзья. Каждый раз задавал им один и тот же вопрос:

– Ребята, как по-вашему, смогу я летать?

– Конечно будешь, – успокаивали они.

– Еще не одного фашиста загонишь на тот свет!

Но тут пришла беда, большая беда. Она чуть было не выбила меня из жизненной колеи. Совершенно случайно я услышал начало разговора моего лечащего врача майора Ласкина с главным хирургом Северного флота профессором Дмитрием Алексеевичем Араповым.

– Ступни Сорокину, очевидно, придется ампутировать, – огорченно сказал Ласкин.

– Не дам! Не дам! – громко закричал я и заметался на койке.

Доктор Ласкин принялся меня успокаивать.

Мне было стыдно за несдержанность, но говорить с доктором спокойно я все же не мог. Ком стоял в горле и душил сильнее, чем когда-то душили меня волосатые руки фашиста там, на льду замерзшего озера.

Майор Ласкин понимающе смотрел на меня своими большими и очень добрыми глазами. Я верил, что он готов сделать все, чтобы только помочь мне снова стать летчиком. Верил ему, но…

Как всегда, в палату стремительно вошел профессор Арапов, высокий, стройный, в ослепительно белом халате. Такая же белая шапочка прикрывала его темные с проседью волосы. Много горя и крови видел он в эти дни! И все-таки сердце его не огрубело. И откуда только брались у него силы откликаться на каждое новое несчастье совсем незнакомых ему людей?

– Нужно соглашаться, Сорокин, на операцию, – как-то по-отечески мягко сказал Арапов. – Ампутируем только ступни. Иначе – через неделю придется отнимать по колено.

Ласкин молчал, выжидающе смотрел на меня.

Я понял, что спасти мои ноги нельзя. Без операции не обойтись. Через силу выдавил:

– Как же я летать буду?

Арапов смотрел куда-то мимо меня, в угол палаты.

– А разве обязательно летать? В жизни столько дорог. Вы же молоды!

– Я летчик… Все равно буду летать…

– Поймите, – еще мягче сказал профессор, – разве я не хочу, чтобы вы летали. Поправитесь – будете воевать. Все от вас зависит… Ничего еще не потеряно.

Я молча кивнул в знак согласия: сказать что-либо не было сил.

В тот же день меня оперировали.

Кажется, все – отлетался.

Но нет, я не сдамся. Ведь ампутированы только ступни. Я буду ходить, как все здоровые люди. И не только ходить – буду летать! Обязательно буду летать!..

* * *

Два месяца я пролежал в госпитале в Полярном. А сколько еще придется лечиться?

Врачи успокаивали: месяца через три-четыре вновь встанете на ноги. Легко сказать «три-четыре месяца»! Но их обещанию хочется верить. Ради этого можно все вынести.

Последний прощальный взгляд на море – неприветливое, хмурое, студеное и все-таки близкое и родное… Тяжело!

Вот уж никогда не думал, что всей душою прирасту к этому суровому краю. Видно, кровь, пролитая здесь, крепко породнила меня с Заполярьем!

Машина мягко тронулась с места, шофер бережно повел ее на аэродром. Там меня ожидали мои боевые друзья: Сафонов, Адонкин, Реутов, Алагуров, Соколов, комиссар полка Проняков, техник Родионов, инженер эскадрильи Круглов, инженер по вооружению Соболевский. Меня засыпали подарками. До вылета оставались считанные минуты, поэтому разговор наш был коротким, отрывистым, а как много хотелось сказать и еще больше услышать…

– Надеемся увидеть тебя за штурвалом, – сказал мне Сафонов.

Все поддержали его. И я твердо решил: вернусь в североморскую авиацию.

Командир самолета Бахтинов подал команду на взлет. Самолет качнулся и после короткой пробежки поднялся в воздух. Я попросил Бахтинова сделать прощальный круг над аэродромом.

До свидания, родные! Мы еще встретимся!

Самолет лег курсом на Архангельск. Внизу мелькали заснеженные сопки. А вот и покрытое льдом Белое море. Над морем летим на небольшой высоте и делаем посадку на промежуточном аэродроме – остров Ягодник. Здесь узнаем, что сегодня вылеты на Киров запрещены. Приходится ждать следующего дня.

Посадку совершаем на аэродром, который находится на окраине города. Не успели еще заглохнуть моторы самолета, как к нему подъехала санитарная автомашина.

Госпиталь находился в центре города, в здании бывшей гостиницы. Меня поместили в пятнадцатую палату хирургического отделения.

…Началась больничная жизнь… Одолевали тяжелые думы: когда-то выпишусь отсюда? И снова подбиралась тоска.

Рядом кашлянул кто-то. Я повернул голову: на меня смотрели светлые веселые глаза, лицо расплывалось в улыбке.

– Захар!

– Борька!

Конечно, это Борис Щербаков, мой давнишний друг, с которым я учился в летном училище в Ейске. Вот где пришлось нам свидеться!

– Как ты попал сюда, Захар? Что у тебя? С ногами неладно?

– Да. Отрезали обе стопы, не летать мне больше…

– Ты счастливчик, Захар, по сравнению со мной: сделают тебе протезы и полетишь. А я уж никогда не сяду за штурвал… Навсегда отлетался!

Из его скупого рассказа узнал, что в одном из воздушных боев Бориса ранило в ногу разрывным снарядом. Началась газовая гангрена. Выхода не было: чтобы спасти жизнь, пришлось ампутировать ногу выше колена.

– А ты будешь летать, Захар, будешь!

– О безногих летчиках разве ты слыхал, Борис? Нет? Наверное, таких летчиков никогда не было. Летчик без ног все равно, что баянист без пальцев. Теперь меня и близко к самолету не подпустят. Так ведь?

Но Борис не соглашался со мной, он возражал, горячо спорил, убежденно доказывал, что я обязательно вернусь в авиацию, полечу! Спасибо другу за поддержку в очень трудную минуту.

Однажды в нашу палату пришли несколько врачей в белых халатах поверх военной формы. Профессор Соловьев, высокий пожилой человек с умными насмешливыми глазами, внимательно прочитал мою историю болезни и, осмотрев меня, сказал:

– Не горюй, истребитель, вылечим тебя. Покажем твои ноги профессору Дженалидзе. Возможно, будем пересаживать кожу на отмороженные места…

* * *

Вскоре профессор Дженалидзе сделал мне семь пересадок.

– Хоть убейте! – кричал я в исступлении. – Но резать себя больше не дам… Я летать хочу!

– Будете летать, молодой человек, – терпеливо отвечал профессор. – Только нужно слушаться врачей…

Очень подвижной, всегда подтянутый, Дженалидзе умел отвлекать от мрачных мыслей, вселять веру в свои силы. И я старательно выполнял все его предписания.

Все чаще мечтал я о возвращении в свою часть. Ради этого не отказывался ни от одного средства, принимал любое лекарство. Только бы скорее покинуть госпиталь!

Как-то мне сказали, что отличное лекарство – солнце, и теперь санитары ежедневно спускали меня со второго этажа, и все свободные от процедур часы я просиживал на крыльце госпиталя, греясь на солнце.

Почти каждый день приходили письма от боевых друзей. В этих письмах было немало хорошего. Случалось, доставляли они мне и тяжелые минуты… Я понимал: война без жертв не бывает. Но понимать одно, а примириться с тем, что гибнут близкие люди, тяжело…

В начале июня товарищи сообщили мне, что в воздушном бою погиб наш любимый командир Борис Феоктистович Сафонов.

Погиб Сафонов! Невозможно этому поверить! Молодой, жизнерадостный, талантливый… Боевыми подвигами Сафонова, его исключительным мастерством летчика-истребителя восхищались не только мы, североморцы, но и вся армия, вся страна. И вот его нет… Тяжелыми были эти июньские дни 1942 года. Долго я не мог прийти в себя после этого трагического известия.

Еще сильнее стало желание как можно скорее вернуться в родной полк, чтобы отомстить фашистам за гибель командира. Сбитые самолеты врага – лучший памятник Сафонову.

Пришлось заново учиться ходить… Но до настоящей ходьбы было еще далеко. Постепенно тренируясь по 15–20 раз в день, я, несмотря на мучительную боль, научился опускать ноги с койки. К этому времени были изготовлены мои протезы.

– Теперь, наверное, свободно смогу стоять, верно ведь? – спросил я Бориса.

– Конечно, Захар, наверняка сможешь, – поддержал меня друг. – Рискни. Надень протезы…

И я рискнул. Встал… Но сразу же пошатнулся и грузно упал на пол. Я едва сдержался, чтобы не закричать от невыносимой боли. И все-таки именно с этого дня, превозмогая муки, начал становиться на ноги. Делал это один, без помощи врачей и сестер. Мне хотелось самому научиться стоять, а потом и ходить.

Сердечные, заботливые были у нас сестры. Большинство – студентки Московского университета, будущие физики, историки, химики. В самом начале войны они, окончив краткосрочные курсы медицинских сестер, мечтали попасть на передовые позиции, мечтали совершать героические подвиги, а их послали в тыловой госпиталь. Они сильно волновались, вдруг не справятся с работой в стационаре, и не отказывались ни от какой, даже самой черной работы: помогали санитаркам убирать палаты, сами мыли и переодевали раненых, кормили их. Если они прочитают эти строки, то пусть знают, что мы, раненые воины, не забыли об их душевной щедрости к нам. Низкий поклон им: Вале Гришиной, Нине Шлеповой, Гале Латышевой, Зине Смирновой, Тамаре Робдиной, Полине Фатеевой.

Наконец наступил день, когда профессор Дженалидзе распорядился учить меня ходить на костылях.

Я давно ждал этого дня, первые шаги, и… стены, пол поплыли перед глазами, а потом бешено завертелись. Я судорожно вцепился в спинку кровати. Тяжелы были эти первые метры. Они отняли у меня сил не меньше, чем те трудные километры в тундре. Первое время сестры поддерживали меня под руки с обеих сторон, но вскоре я уже самостоятельно передвигался – сначала по палате, а затем по коридору.

Пришло время, когда я спустился со второго этажа вниз и вышел во двор госпиталя.

С каждым днем прогулки становились все длиннее. Иногда я делал по три-четыре километра. Вместе со мной этим успехам радовался и профессор Дженалидзе. Но вдруг однажды на заживших уже ранах полопались сосуды и кровь просочилась через повязки. Я испугался и сразу улегся в постель. Но профессор Дженалидзе поднял меня на смех:

– Крови испугался? Стыдно! Неженка!

Дженалидзе был неумолим.

– Ходи и терпи, это тебе только на пользу, – требовал он.

И я терпел.

Не сразу я смог сменить костыли на палку: трудно ходить, чувствуя опору только в одной руке. Но время и терпение взяли свое.

Теперь пора было подумать о возвращении в авиацию.

Нет, не отлетался

Медицинская комиссия госпиталя пришла к выводу, что по состоянию здоровья меня следует демобилизовать. Я тут же написал протест. Комиссия пересмотрела свое решение и признала меня «ограниченно годным к военной службе». Я понял, что здесь, в Кирове, ничего не добьюсь, и во второй половине декабря 1942 года уехал в Москву. Там сразу же пошел в отдел кадров Управления Военно-воздушных сил. Здесь я встретил уже знакомого мне полковника Смирнова.

– Летать хотите? – спросил он, внимательно разглядывая меня.

– Да! Хочу воевать…

– Но ведь по заключению медкомиссии вы ограниченно годны.

– Все равно я должен летать.

Полковник Смирнов посоветовал обратиться к начальнику Военно-воздушных сил Военно-Морского Флота генерал-лейтенанту авиации С. Ф. Жаворонкову. Но тот решительно отказал в моей просьбе.

Что делать? Я опять пошел к Смирнову. Он сочувственно выслушал меня. Потом сказал:

– Остается одно: пойти на прием к Народному комиссару. Желаю успеха! Действуйте, старший лейтенант!

Несколько раз я принимался писать рапорт. Но у меня получалось плохо, неубедительно. Наконец я остановился на такой редакции:

«Разрешите мне отомстить за те раны, которые нанесли нашему народу и мне фашисты. Уверен, что смогу летать на боевом самолете и уничтожать врагов в воздухе…»

И вот мой рапорт в руках дежурного офицера Наркомата Военно-Морского Флота. За ответом я должен был явиться на следующий день.

…Как только пришел, в наркомате мне сразу же вручили пропуск. Значит, дела пока что идут успешно. Настроение поднялось. В бюро пропусков я принял бодрый вид, оставил свою палку и направился в приемную Народного комиссара. Адъютант сразу же доложил обо мне. Волнение мое усилилось.

– Товарищ старший лейтенант, можете войти, – пригласил адъютант.

Я старался держаться прямо и идти молодцеватой походкой – ведь от походки многое зависело!

Народный комиссар Военно-Морского Флота поднялся навстречу, пожал руку.

– Как самочувствие, товарищ Сорокин?

– Спасибо, хожу вполне устойчиво.

– Хорошо, присаживайтесь.

Я двинулся к креслу и пошатнулся. Чтобы не упасть, пришлось схватиться за край стола. Адмирал заметил мое замешательство и улыбнулся:

– Не волнуйтесь. Скажите, что же вас заставляет так упорно стремиться вновь сесть на истребитель?

– Хочу мстить врагу… За Сафонова, за боевых друзей, за свои раны…

Подумав немного, Народный комиссар снял телефонную трубку и позвонил начальнику Военно-воздушных сил.

– У меня находится старший лейтенант Сорокин, – сказал в трубку Нарком. – Я думаю, что есть смысл послать его на медицинскую комиссию в наш Центральный госпиталь… Пусть там определят его годность к летной службе… Если признают годным, пошлем снова на Север в сафоновский полк. Вы не возражаете? Согласны? Очень хорошо.

Народный комиссар сказал мне:

– Вы пройдете комиссию, если она не обнаружит других физических недостатков, кроме неполноценных ног, разрешим вам летать. Вопросы ко мне есть?

– Все ясно, товарищ адмирал флота.

Через несколько минут я уже ехал на легковой автомашине наркомата в Центральный военно-морской госпиталь. Здесь отдал пакет с направлением дежурному врачу, и когда он разорвал конверт, я увидел под направлением подпись Наркома.

Я уже был уверен в благополучном исходе, и вдруг… снова мучительные сомнения и страх овладели мной. Гнал их прочь, убеждал себя, что все кончится благополучно, но тщетно.

В госпитале пробыл около двух недель. Здесь все очень внимательно отнеслись ко мне, а потом вместе со мной радовались документу:

«В порядке индивидуальной оценки Сорокин З. А., старший лейтенант, признан годным к летной работе на всех типах самолетов, имеющих тормозной рычаг на ручке управления, и к парашютным прыжкам на воду».

В тот же день в отделе кадров Управления Военно-воздушных сил Военно-Морского Флота я получил командировочное удостоверение и приказ о моем назначении командиром звена в сафоновский истребительный полк. Полковник Смирнов сердечно поздравил меня:

– От души рад за вас.

В Москве не задерживался. И вот стою на перроне Ярославского вокзала. В руках у меня чемодан, в одном кармане моего кителя – железнодорожный билет, в другом – пакет с документами. Поезд в Мурманск отходит через несколько минут. До сих пор не верится в счастье. Неужели я опять буду летать? Так мало было надежды – и вдруг полный успех! Я назначен в родной полк. Как я счастлив!

Мурманск встретил пронизывающим ветром, сильным морозом. От холода слипались веки, трудно было дышать. Я ожидал попутную машину. Подошла полуторка. Я поднял руку.

– Садитесь в кабину, товарищ старший лейтенант, – пригласил меня шофер.

Водитель долго всматривался в меня и наконец спросил:

– Вы Сорокин?

– Да. Разве вы меня знаете?

Шофер утвердительно кивнул.

– А у нас считали, что на Север вы уже не вернетесь…

– А я вернулся…

– Воевать будете?

– Обязательно. Рассчитаться надо с фашистами, счет у меня к ним большой…

– Вам ведь надо догонять своих друзей, – продолжал шофер уверенным баском. – Поотстали, пока по госпиталям путешествовали… Верно?

– Мне еще нужно заново учиться летать… У меня ведь стоп нет…

– Как это нет стоп?

– А вот так… ампутировали.

– А я думал, что вас только в лицо ранили… Желаю вам многих побед, – сказал шофер, стискивая на прощание мою руку.

В штабе авиаполка имени Б. Ф. Сафонова я встретил капитана Петра Сгибнева, комиссара полка Пронякова и начальника штаба майора Антонова.

– Очень рады твоему возвращению. Теперь будем воевать вместе, – приветливо сказал командир полка П. Г. Сгибнев. – Пока изучай материальную часть, а потом и летать будешь. В какую эскадрилью назначили?

– В первую, – ответил за меня начальник штаба. – Ведь до ранения, Сорокин, в первой эскадрилье служил? Вот и хорошо. Среди друзей легче будет.

Когда пришел на командный пункт эскадрильи, меня окружили летчики, техники, мотористы. Командир эскадрильи капитан Алагуров сердечно поздравил с выздоровлением. Со всех сторон посыпались вопросы:

– Погостить приехал, Захар?

– На штабную или на побывку?

– Приехал, друзья, воевать, – ответил я.

– А как же твои ноги?

– Ноги? Стометровку бегать не могу, а летать… Буду стараться.

Далеко не сразу крылатая машина подчинилась моей воле. Ведь теперь на педали нажимали не мои собственные ноги, а протезы. Трудно, почти невозможно было рассчитать давление на тормозную педаль; каждый нажим отдавался тупой болью во всем теле.

По совету командира я несколько дней тренировался, отрабатывая элементарные движения в кабине самолета, стоявшего на земле.

Я много ночей думал о том, как себя вести в воздухе. Плохо спалось мне. Короткими, тревожными были сны. Но и во сне участвуешь в воздушных схватках и даже тормозишь самолет, хотя протезы сняты и стоят под койкой.

Механики переоборудовали управление самолетом, и я стал летать. Сначала – на патрулирование. Самолет снова стал послушен мне. В воздухе я временами даже забывал о протезах.

Начались боевые будни, мои товарищи возвращались на родной аэродром с победой. Некоторые не вернулись совсем… Война! Мне же все еще не удавалось встретиться с врагом.

И вот в февральский день 1943 года, как только затихла пурга, в серое, покрытое низкими облаками небо взвилась ракета. Над аэродромом повис комок зеленоватого дыма. Техник Дубровкин выбил ногой колодки из-под колес моей машины, и она рванулась вперед.

В то утро я с особой остротой испытывал радостное, чуть тревожное возбуждение, которое всегда охватывает в начале боевого полета. Подсознательно я чувствовал, что этот полет не будет «холостым». Предчувствие меня не обмануло.

Мы патрулировали над Мурманском. Я был впереди. Справа, чуть сзади меня, летел Соколов; у второй пары истребителей ведущим шел Титов.

Внезапно в наушниках моего шлемофона послышались позывные «Казбека» – наземной радиостанции командного пункта:

– «Кама-3»! «Кама-3»! С северо-запада идет группа противника.

– «Казбек»! Я – «Кама-3», вас понял. Веду поиск.

В небе ничего не было видно. Из труб кораблей, стоявших в порту и в заливе, поднимались черные столбы дыма и лениво расползались в воздухе. С высоты хорошо было видно, как по Кольскому заливу медленно полз караван транспортных судов и стремительно рассекали свинцовые воды миноносцы эскорта. Город утопал в сугробах. Лавируя между ними по занесенным снегом окраинным улицам, не спеша пробиралась в порт колонна грузовиков.

Подумалось: «Ложная тревога» – и вдруг вновь услышал:

– Я – «Казбек». «Кама-3», обнаружили противника? Вам высота семь тысяч.

– Набираю, – ответил я и в этот же момент увидел, как из-за сопки вынырнули строем шесть самолетов. По знакомым силуэтам сразу можно было определить, что это легкие бомбардировщики «Мессершмитт-110».

– Я – «Кама-3», разрешите атаковать, – голосом, сдавленным от волнения, запросил я по радио командный пункт.

– Атакуйте! – раздался в наушниках юношески звонкий голос Сгибнева.

Мы всей группой ринулись на самолеты со свастикой.

Нашим союзником в этой схватке было солнце. Его лучи слепили фашистских летчиков.

Преимущество в высоте и скорости позволило нам почти мгновенно приблизиться к вражеским машинам, которые летели плотным клином вперед. В сетке оптического прицела с каждой секундой увеличивались контуры бомбардировщика. Пора открывать огонь. Нажимаю гашетку. Тускло мерцающие огоньки трассирующих пуль вонзились в тело «мессера». Он волчком закрутился вокруг своей оси и камнем пошел вниз. С первой атаки ведущий у фашистов сбит.

Почти одновременно Титов нырнул под другого «мессера» и, сделав «горку», полоснул очередью по зеленовато-рябому брюху. Фашистский самолет перевернулся через крыло и торопливо нырнул за сопку.

В небе адская карусель. Надрывный рев напряженных до предела моторов заглушал стрекотание пулеметов. Огненные трассы пуль исчертили небо в разных направлениях: стреляли мы, стреляли в нас. Перемешались и краснозвездные истребители и машины с черными крестами на плоскостях. Каждый старался зайти противнику в хвост.

Мельком оглянувшись назад, я увидел пылающий бомбардировщик. Переворачиваясь, он несся к земле – работа Соколова. Он в это время передавал:

– Фашисты собираются удирать.

Действительно, три оставшихся бомбардировщика легли в вираж, пытаясь уйти к линии фронта. Мы бросились за ними. Но «мессерам» все-таки удалось удрать: у нас кончалось горючее.

Я дал команду возвращаться. На последних каплях бензина дотянули до аэродрома. Когда шел на посадку, вдруг почувствовал, что болят ноги.

Ноги болели, а сердце ликовало, – значит, могу летать, могу драться и побеждать.

На аэродроме я попросил своего техника Михаила Дубровкина нарисовать красной краской на борту моего истребителя седьмую, такую дорогую для меня звездочку.

Долго еще длилась война. Много было опасных и трудных боев. И одиночные схватки и массовые воздушные сражения… Но первый, сбитый после госпиталя самолет никогда не забуду. Спасибо тем, кто возвратил меня к жизни и борьбе.

* * *

Боевой счет истребителей-североморцев рос с каждым днем. У многих на личном счету было десять и более сбитых машин врага. Я тоже сбил десять фашистских стервятников. Хорошо чувствовать себя настоящим воином в нашей дружной боевой семье!

И еще огромная радость: я стал коммунистом. Сражаясь, редко вспоминал о своих искалеченных ногах, хотя временами острая боль мучила меня. По тревоге вместе с другими летчиками я летал на перехват гитлеровских самолетов, продолжавших рваться к Мурманску.

13 мая 1943 года сбил «Мессершмитт-109», через десять дней, прикрывая действия наших кораблей в районе Эйна-Губа, уничтожил еще одну вражескую машину, а еще через день мой боевой счет снова увеличился на единицу.

* * *

Командование послало меня в тыл получать новые самолеты для нашего полка. На эту поездку ушло много времени. Вновь в воздушных боях я начал участвовать только в октябре 1943 года.

Шли фронтовые дни и месяцы.

Мы сбивали вражеские машины в воздушных боях, прикрывали наши военные корабли во время морских сражений.

…19 августа 1944 года в три часа утра меня вызвали в штаб полка. Погода в тот день стояла отвратительная. Разгоняя волну, шквалами налетал сильный ветер. Порывистый, холодный, он дул и на берегу. Преодолевая сопротивление ветра, я с трудом добрался до командного пункта полка.

После гибели Героя Советского Союза П. Г. Сгибнева командиром нашего полка назначили гвардии подполковника Д. Ф. Маренко. Он и объяснил мне задание. На вражеской территории, в семидесяти километрах от нашего аэродрома, в районе Сол-озера, совершил вынужденную посадку наш самолет, возвращавшийся с боевого задания. На выручку летчикам командование послало морской бомбардировщик МБР-2, который ночью достиг цели.

– Вы будете прикрывать этот самолет, – сказал мне Маренко. – Сами понимаете, задание очень ответственное: речь идет о спасении наших людей. Основная трудность для вас – пройти незамеченными над линией фронта. Нужно надежно прикрыть морской бомбардировщик в то время, когда он будет снимать экипаж на Сол-озере. Останетесь в этом районе до тех пор, пока к вам не подойдет смена наших истребителей. Будьте осторожны, не забывайте: вы летите на вражескую территорию. Имейте в виду, при взлете вас будет сносить в сторону. Сильный боковой ветер. Предупредите об этом своих летчиков. Сигнал на вылет – две красные ракеты.

– Разрешите выполнять, товарищ подполковник. Маренко пожал мне руку.

– Желаю удачи.

Товарищи ждали меня на стоянке. Я рассказал о предстоящем полете, и они поспешно разошлись по своим машинам. Сделав круг над аэродромом и покачав на прощание крыльями, мы взяли курс на Сол-озеро.

Шли на бреющем полете[1]1
  Высота бреющего полета от 25 до 100 метров от земли.


[Закрыть]. Внизу проносились чахлые северные березки, сосенки, кустарники, мелькали огромные валуны и гранитные скалы. По карте и часам я убедился, что мы идем точно – и по курсу, и по времени.

– Скоро будем у цели, – сообщил я товарищам. – Ведите круговое наблюдение, чтобы нам на головы не свалились «мессеры».

Вот и Сол-озеро. На беспокойной его поверхности я вижу самолет МБР-2, который должен взять летчиков, совершивших вынужденную посадку. Над озером барражировали наши истребители. Мы легким покачиванием с крыла на крыло поприветствовали их, и они ушли к линии фронта. Наши самолеты легли в вираж над Сол-озером.

Мы дежурили около часа. Никто не мешал спасательным работам. Дождавшись смены, полетели на свой аэродром. Заходя на посадку, я услышал взволнованный голос командира полка, он открытым текстом передавал по радио:

– Гвардии капитан Сорокин Захар Артемович, поздравляю с присвоением вам высокого звания Героя Советского Союза!

На некоторое время я растерялся, волнение сдавило горло. Только через минуту, придя в себя, смог ответить:

– Служу Советскому Союзу!

Приземлившись, я не смог выбраться из кабины. На плоскость забрались летчики и техники. Они вытащили меня из машины вместе с парашютом и начали подбрасывать вверх.

Командир полка еще раз поздравил меня.

– Снимай скорее парашют, Захар Артемович, сейчас митинг начнется, выступишь, – сказал он.

Признаться, я сильно смутился. Какой я оратор?! Но отказаться от выступления было нельзя.

Митинг открыл командир полка гвардии подполковник Маренко. Он напомнил о сафоновских традициях нашего Краснознаменного гвардейского полка, о боевых делах истребителей. Потом слово взял наш комиссар. Он выразил уверенность, что мои боевые полеты будут продолжаться.

Наконец я, как мог, рассказал боевым друзьям о своих мыслях и волновавших меня радостных чувствах.

Мне вручили поздравительные телеграммы от командующего Северным флотом, начальника военно-воздушных сил Северного флота генерал-лейтенанта Андреева А. X. и от политуправления Северного флота.

На следующий день на своем самолете я вылетел в штаб ВВС. Здесь собрались летчики Северного флота, недавно удостоенные звания Героя Советского Союза. Командование сердечно, по-отечески поздравило нас и предложило нам отдых. Все мы решительно отказались: не время отдыхать!