Текст книги "Хата за околицей"

Автор книги: Юзеф Крашевский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 18 страниц)

– Вот что… – оглядевшись, сказал Мартын. – Как ты думаешь, кум, что твой сынок поделывает в Стависках?

– А что ж ему делать? – произнес старик, отступив назад с видимым неудовольствием. – Ведь знаешь, что служит там.

– Так? А знаешь ли, что его отставили от должности?

– Неправда!

– Правда, кум, ей-Богу, правда.

– Я третьего дня сам его спрашивал и он говорил…

– Врал, врал, не служит, выгнали голубчика, шатается, бедняжка…

– Фомку выгнали! Что ж это значит? Говори же, кум, да тише, чтобы Агафья не слыхала, говори… Ну, что он сделал?

– Да ничего особенного, обыкновенная вышла история, – сказал Мартын, наклоняясь к уху Хоинского. – Врезался в какую-то девчонку, цыганку, или не знаю уж в какого черта… совсем растерялся малый, не стал справлять службы, пан осерчал и выгнал молодца. Вот и все тут… Да еще, слышно, у сотника квартиру нанял, чтобы каждый вечер ходить к девке, а тебя, старика, за нос водить. Я сам видел, как молодец выходил из мазанки, где цыганка живет.

Старик схватился за голову.

– Наказание Господне! – простонал он. – Цыганка! Что это за дьявол?

– Да, именно дьявол, а не девка, – сказал Мартын. – В Стависках об ней только и говорят, к тому ж горда и плутовата больно, и далеко заведет она твоего сынка. Она сирота, как есть, круглая, ни отца, ни матери! Сохрани Господи, беда какая случится, тогда Фомка не отвяжется. Говорят даже, что она знает…

Набавленный ползлотый развязал язык словоохотливому шляхтичу, догадкам его не было конца, но Хоинский больше ничего не слышал – так сильно и неожиданно поразило его известие! Опершись на ворота, он стоял как вкопанный. Голос жены разбудил глубоко огорченного отца.

– Пересыпь же рожь, Мартын, – сказал Адам, – да гляди, не проболтайся перед женой, а то съест меня, уж и так чуть глаз не выцарапала за то, что приискал сыну место лесничего.

– Ну, а шесть злотых дашь?

– Еще и рюмку водки.

Два соседа вошли в избу.

Зоркий глаз Агафьи при первом взгляде на мужа заметил в нем перемену, несмотря на то, что Хоинский старался подасить в себе горькое чувство.

– Что с тобой, Адам? – спросила Агафья.

– Ничего… сивка что-то захворала.

Это была любимая кобыла Хоинского, произведшая на свет уже знакомого читателю саврасого скакуна. Агафья поверила мужу, и Мартын, выпив рюмки две водки, отправился домой, совершенно довольный вечером.

На другой день, обманув еще раз жену, Хоинский сел на коня и поскакал в Стависки. Много выстрадал бедный конь от гнева и нетерпения своего седока, который сжимал кулаки, ворчал, ругался на все стороны и немилосердно хлестал лошадь.

Не доезжая до села, шляхтич остановился, подумал и круто поворотил к мазанке.

По рассказам, дошедшим до него, он составил о Марусе невыгодное понятие и собрался излить на нее весь запас желчи, скопившейся в течение ночи.

Было утро. Маша, по обыкновению, сидела на могиле матери и работала. Услышав топот коня, она сначала подумала, что едет Фомка, но вместо Фомки явился перед нею старик. Маруся испугалась.

Старик и не взглянул даже на кладбище, соскочив с коня, он прямо бросился к дверям. Маша встала и пошла к кладбищенским воротам, предшествуемая собачкой, не покидавшей ее ни в каких обстоятельствах жизни.

– Что вам угодно? – спросила девушка.

Старик измерил ее взглядом.

– Ты живешь здесь? – спросил он гневно.

Настала минута молчания. Старик с кислой гримасой посмотрел на кладбище и позвал ее к себе. Та повиновалась.

– Ты живешь в этой мазанке? – повторил Адам.

– Я. А вам что?

– Мне что? – сердито вскрикнул шляхтич. – Мне что? Бесстыдница! Нарочно приехал сказать тебе, что если еще раз впустишь в свою лачугу моего сына – Фомку, так не видать тебе более ни Стависок, ни мазанки, ни кладбища… понимаешь!..

Слезы ручьем полились из глаз девушки, пораженной запальчивостью старика, старик наполовину был обезоружен.

– Черт возьми, – произнес он, несколько спокойнее, – чего хнычешь? Слезы тут не помогут.

– Я ни в чем но виновата. Я не принимала его, не говорила с ним… Вчера первый раз был в моей хате и то при людях…

Старик все пристальнее и пристальнее всматривался в кроткое лицо сироты и, Бог знает почему, смягчился.

– Приказываю тебе, понимаешь, приказываю выбить из головы эту дурь… На тебе он не женится.

Шляхтич силился поддерживать принятый тон, но к крайнему удивлению замечал, что притворялся неудачно.

– И тебе нехорошо, – сказал он тоном наставника, – из-за какого-нибудь сорванца наживешь себе дурную славу. Он обещает тебе черт знает что, а дать ничего не даст… погубит только… Ты недурна, можешь выйти замуж… а он шляхтич… на какой-нибудь девке не позволю ему жениться.

– Вы бы сказали это своему сыну, да запретили бы ему ходить сюда.

– Не держать же его на привязи? Хоть привязал бы – не усидит дома, молод… А тебе что? Пошла бы к кому-нибудь в услужение.

– Я?.. В услужение? Кто меня возьмет?.. И к чему мне это: у меня есть своя хата, хлеб зарабатываю своими руками, мне и так хорошо.

– Кто ж тебе помогает?

– Да никто.

– Что ж, разве у тебя никого нет?

– Я сирота, живу одна!

– Как одна! Вот оно что! – проворчал старик. – Ах, он окаянный! Ишь, куда затесался! Вот я его! А ты не смей и носа показывать ему.

Маша закрыла глаза и ушла в избу, шляхтич остался на дороге, а собака, обойдя вокруг незнакомца, последовала за хозяйкой и, став на пороге, принялась лаять.

Старик задумался.

– Знает озорник, где раки зимуют, – подумал шляхтич. – Девушка – просто яблочко наливное! Сирота только… Жаль ее! Ведь сгубит бедную этот дьявол. Эй! – крикнул старик, подумав минуту. – Позови-ка собаку, еще слово нужно сказать!

Не знаю, слышала ли Маруся это восклицание, но собака оставила свою позицию. Хоинский вошел в избу и онемел от удивления, увидев порядок, царствовавший в мазанке. Вероятно, в голове его промелькнуло представление о всех усилиях, пожертвованиях, при помощи которых дитя приобретало маленькое состояние и пользовалось им.

"Однако ж, девчонка неглупа, – подумал он, – в каком ладу у нее все… Бог знает, может быть, и грехом живет, да все-таки умница".

Опомнившись, старик начал совершенно другим тоном.

– Послушай… я зла тебе не желаю, но ты сама можешь понять, что я не на то воспитывал сына, чтобы женить его на цыганке: берегись! Я не хочу такого сраму!

Старик говорил почти умоляющим голосом.

– Видит Бог, я невинна, – произнесла Маруся с чувством. – Я все сделаю, что вы приказываете, только не браните меня, запретите ему…

Слезы и эти слова, полные неподдельного чувства, проникли в сердце шляхтича, теперь он думал уже не о том, чтобы наговорить побольше дерзостей, но о том, чтоб убраться скорее, он чувствовал, как тяжко сироте выслушивать несправедливые обвинения, и в душе упрекал себя за горячность.

"Чем она, в самом деле, виновата? – подумал он. – Вот этому шалопаю стоило бы отсчитать палок со сто. Молод еще, правда, кровь не вода, цыганка – загляденье… Черт ее принес сюда. Если б знал, нашел бы для него другое место… Вот, коли б не Мартын да не рожь его, наделал бы сорванец сраму, ну, да я натру ему уши".

– Чтоб и ноги его тут больше не было, – сказал он громко и вышел.

Что происходило в душе сироты, поймет тот, кто может поставить себя в положение другого: бросилась она на скамью и долго сидела, опершись на локоть и всхлипывая по временам. Не думайте, читатель, чтобы Маруся обвинила старика: совсем нет.

Она сумела овладеть оскорбленным чувством и войти в положение родителей, заботившихся о счастье единственного сына, она с их точки зрения взглянула на неравный брак, живо представила себе скорбь и отчаяние стариков в случае, если бы этот брак состоялся, и для устранения такого несчастья решилась пожертвовать всем, что было для нее драгоценно, что составляло ее радость и счастье, что приобрела кровавым потом. Невыносимая, глубокая тоска была следствием такой решимости, ей стало и душно, и страшно, она выбежала на двор, чтобы перевести дух, чтобы поглядеть на могилу матери, может быть, в предпоследний раз.

На дворе было совершенно тихо, ничто не могло развлечь мыслей, обременявших разгоряченную голову сироты.

Между тем, как она всматривалась вдаль и думала о темной будущности, о разлуке с заветной могилой, из-за мазанки выдвинулась фигура Азы.

Цыганка, качая головой, долго всматривалась в неспокойное лицо девушки и, казалось, читала на нем все, что происходило в страждущей душе, наконец со смехом бросилась к Марусе.

– А, это ты! – вскрикнула испуганная Маруся.

– Да, дитя мое, – отозвалась цыганка, – я пришла за тобой.

– За мной? – спросила удивленная сиротка.

– Не правда ли, теперь ты пойдешь с нами? Ну, что? Можно ужиться с этими погаными?

– Ты знаешь, что было?

– Все, все знаю… Я все видела, я смотрела за стариком и знала, чем все это кончится. Оставаться тебе здесь нечего, ты хоть и невинна, да тебя уж осудили: вчера видели в мазанке парня и ничего знать не хотят…

Девушка побледнела.

– Эх, – произнесла цыганка, выпрямляясь, – у всякого своя доля и никому не убежать от нее: беги хоть в ад – и там она сыщет тебя… Зачем мы пришли сюда, зачем именно теперь, когда Господь послал тебе несчастье, слезы? Смотри, как все устроилось для того, чтобы ты, дитя Ромов, пошла за своими… В твоих жилах наша кровь… Что тебе эта избенка, что эта могила? Для нас свет – изба, небо – кровля, а могила – целая земля… Где ни ступишь, всюду топчешь кости праотцев.

Слушая это, Маруся дрожала, она, видимо, была тронута и уж готова была произнести: "Иду", – но при каждом взгляде на избу горечь сильней и сильней охватывала ее сердце.

– Как же мне бросить все это!.. – сказала Маруся со вздохом. – Ты не понимаешь, как горько мне подумать о разлуке… даже с ними…

Маруся указала на птиц.

Аза оскалила ряд белых зубов.

– Вздор! Кто без тебя не может жить, тот пойдет и за тобой: кто не стоит слезы – останется.

– Кости деда!.. Кости матери… – произнесла девушка.

– Дитя! Души твоих родителей пойдут за тобою.

– А изба? Ведь это труд отца?

– Валится, того и гляди задавит кого-нибудь. Для нас сам Господь построил вечную избу. В дорогу! В дорогу! Мы уйдем сегодня ночью, ступай за нами, завтра же все забудешь.

– Никогда! – прошептала сирота.

Аза улыбнулась.

Мы только умеем говорить – никогда, а сердце – камень, кто бы ни сидел на нем, не оставляет следа.

И с дикой энергией Аза ударила себя в иссохшую грудь.

– Наш обоз в Руднинском лесу, собирайся! Завтра чуть свет отправляемся, я сама приду за тобой, только, смотри, никому ни слова!..

Сказав это, Аза ушла.

Теперь Маруся видела необходимость оставить Стависки, на предполагаемое бегство она смотрела как на неизбежное определение судьбы и вместо того, чтобы замедлить минуту разлуки с дорогими для сердца предметами, старалась ускорить ее. Тотчас же отправилась к Семеновой, отдала ей пряжу, попрощалась и, возвращаясь домой, встретилась с Солодухой.

– Знаешь что, бабушка?

– А что?

Девушка начала рассказывать о своей встрече со стариком Хоинским, обо всем, что происходило утром. Солодуха от гнева до крови искусала губы.

– Так я и думала, что этот Мартын все перескажет. Ну, что ж теперь станем делать?

– Что делать? Завтра я уйду отсюда, вот продать бы только свое хозяйство, – решительно отвечала девушка.

– Что ты, одурела?

– Говори бабушка, что хочешь… Проездом мещанин из Таборжиска спрашивал служанки, я и согласилась, задаток даже взяла…

– Когда? Каким образом?

– Сегодня в полдень.

Солодуха покачала головой.

– Куда ж тебе так скоро распродать?

– Что останется – ты возьмешь.

– Да зачем идти, Бог весть, куда? Брось мазанку, переходи ко мне, у нас никто тебя не увидит, а тем временем на селе наговорятся досыта, а как забудут о тебе, опять вернешься в свою хату.

Слезы навернулись на глазах девушки, но все-таки она отрицательно покачала головой.

– Нет нельзя! Деньги взяла вперед, слово дала… Только хочется мне попрощаться с дедушкой Ратаем, за хлеб-соль сказать ему спасибо.

– Он в Березовую Гору на праздник ушел, ни слуху о нем.

– Жаль, жаль!

– Не уходи лучше: там в городе сгубит тебя твоя же красота…

– Бабушка, – прервала ее Маша, – завтра утром приходи в избушку, что в ней останется, возьми себе. Это твое… Возьми бурку, собаку, голубей, кур, чтобы с голоду они не подохли.

Солодуха хотела еще что-то сказать, но Маша быстро схватила ее за руку и, осыпав ее поцелуями, побежала по направлению к кладбищу. Ей нужно было в последний раз натешиться избушкой и своими верными друзьями, в обществе которых выросла и провела молодость.

И вот, к вечеру она опять на кладбище: прильнув губами к могиле матери, она лежит и молится…

Не знаю, как долго находилась она в таком положении, но когда поднялась, месяц уже всплыл высоко и задумчивая Аза стояла у ворот кладбища.

– Пора, пора! – произнесла она, заметив движение девушки. – Ступай за мной.

Маруся вздрогнула, крикнула, но, одумавшись, бросилась в избу, быстро схватила приготовленный узелок и, словно самой себя боялась, без оглядки выбежала к Азе, на широкую дорогу, ведущую в неведомую даль…

Перед ней расстилалось кладбище… Аза потянула ее за руку, но сироте еще раз захотелось помолиться на могиле матери. Цыганка не осмелилась перешагнуть в обитель мертвых, где, как привидения, взносились бесчисленные кресты, охраняя вечный покой мертвецов. Маруся вошла одна, обычной тропинкой пришла к знакомому месту и, упав на колени, долго и жарко молилась, обливаясь горькими слезами…

– Прощай, матушка, голубушка, – шептала она, – мне нельзя оставаться здесь: тут все для меня чужие, был один…

Шепот замер на ее устах, дрожащие руки обняли вербу, осенявшую могилу Мотруны. Наконец послышался нетерпеливый голос цыганки, и девушка, покорная ему, как голосу судьбы, убежала с кладбища.

Месяц серебристым цветом облил мазанку, Маруся могла увидеть на крыше голубей, гуся, дремавшего у порога, положив голову под крыло, ленивого кота, дремавшего на завалине… Все оставляла Маруся, кроме собаки, которая неотступно следовала за своей горемычной хозяйкой.

Беглым взглядом окинула Маша эту картину и бросилась вперед… Аза следовала за ней, приговаривая: вся в отца вышла!

Молча прошли они мимо селения и приблизились к кургану, возвышавшемуся на распутьи…

– Стой! – крикнула Аза. – И с этой могилой надо проститься, тут почивает твой отец!.. Молилась на могиле матери, помолись и тут, и я помолюсь…

Девушка остановилась, цыганка медленно взошла на курган, оборотилась лицом к месяцу, вырвала горсть травы, собрала в кучу несколько ветвей хвороста, добыла огня и зажгла таинственную жертву.

Бросив в огонь благовонные травы и еще что-то, вынутое из узелка, она начала шептать непонятные слова и таинственные заклятья: рука ее простиралась к селу, а взоры впились в спокойный месяц, который обливал эту картину своим меланхолическим серебристым светом. Тихий ветерок раздувал пламя, и сухие ветви, треща, догорали, пламя поднялось вверх – и исчезло.

– Теперь в дорогу! – сказала Аза, сходя с могилы. – В широкий свет, дитя мое!.. Не забывай только, что поганые убили твоего отца, не забывай!..

XLIV

Спустя два дня, знакомый читателю пан Мартын, возвращаясь из Стависок домой, снова остановился перед воротами двора Хоинских.

Адам сидел на ступенях крыльца и мрачно курил трубку.

– Добрый день, кум!

– Здорово, сосед!.. А что? Не с рожью ли опять?

– Откуда ее набрать? В Стависках на мельнице был.

– Бог в помощь!.. А дорого там берут?

– Десятую часть с чубом, – отозвался Мартын, вздыхая. – Тяжкие времена!.. Да, да, кум, ржи-то уж нет, а новость привез…

– Черт бы тебя побрал с твоими новостями! Что, уж не продашь ли этой за ползлотого?

– А как же! И злотый не постыдился бы взять за нее.

– Ах ты, обирало! Да теперь не попадусь тебе в когти, сын дома, правда, хворает что-то, да черт не возьмет, молод, выздоровеет! Дурь пройдет…

– Прощай, кум! – произнес с улыбкой Мартын, показывая решительное намерение уехать.

– А новость?

– Есть у меня для продажи четверть гороху: чтобы ты, так примером сказать, дал за нее?

– Тьфу, жидище! На черта мне твой горох?

– А хоть для свиней? Отдам недорого.

– Знаю я, какой у тебя горох: наполовину источен червями… Да новость-то, новость?

– Что дашь за горох?

– Убирайся ты со своим горохом, глупо шутишь.

– Доброй ночи, кум!

В это самое время больной Фомка вышел в сени, но, увидев отца, не осмелился идти далее, остановился и начал вслушиваться в разговор стариков.

Мартын уже собрался было ехать, как пан Адам остановил его.

– Ну, Бог с тобой, – сказал он, – куплю горох, только скажи эту проклятую новость.

– Чудеса, братец! Ты так напугал намедни девушку, что она оставила все свои пожитки, бежала…

Хоинский вскочил с места.

– Ужели правда? – радостно воскликнул он.

– Как Бог свят, правда…

– А, добрая, знать, девка… Куда же она ушла?

– Бог ее знает… Одни говорят, что в услужение куда-то пошла, другие, что с цыганами бежала.

– Жаль, жаль бедной! Ну, да к лучшему…

– А когда горох привезти прикажешь? – спросил Мартын, но Адам, занятый бегством сироты, ничего не слышал, а торопился к жене – сообщить известие.

Фомка, между тем, затаив дыхание, только и ждал, пока пройдет отец. Лишь только старик скрылся за дверью, он бросился в конюшню, оседлал саврасого, судорожно сжал его коленами и выехал на дорогу. Мартына уже не было, наворчавшись вдоволь, он убрался домой, ворота были отворены, и никто не заметил бегства Фомки.

Старики не успели еще вдоволь наговориться о благородном поступке сироты, как сынок был уже в лесу.

Он прискакал к поляне, находившейся в дубогой роще, и остановился, чтобы поправить седло и подумать о том, где искать Марусю.

Вдруг конь наставил уши, всхрапнул и бросился в сторону. Ожидая погони, Фомка испугался, но вскоре успокоился, в нескольких шагах от него показалась Солодуха.

– А, это ты, паныч! – произнесла она.

– Солодуха! Черти тебя тут носят!

– А несу Мартыновой лекарство, а ты куда?

Фомка вздохнул.

– В свет! – сказал он.

– Ишь как далеко!.. – шутливо произнесла старуха. Коли найдешь, паныч, моего знакомого, не забудь поклониться.

– Разве я знаю, куда мне ехать?.. А надо отыскать ее…

– А отец, а мать?

– На что я им? Не хотели, чтобы я был счастлив, – произнес Фомка. – А ты не знаешь, тетушка, куда она девалась?

– Куда же ей деваться? Верно, с цыганами ушла… Там какая-то чертовка ее подговаривала, а тут еще батька твой погрозил… Что ж ей было делать?..

– А цыгане куда пошли?

– Ищи ветра в поле!.. Третьего дня еще были в Руднинском лесу, там у мужиков и спрашивай…

– Да, да! Какой я дурень! Давно бы мне ехать туда…

И Фомка, не сказав даже спасибо старухе, скрылся в лесу. Солодуха улыбнулась и лукаво подмигнула глазом.

– Вот до чего доволочился молодец!.. Вот тебе, старик, и награда за то, что чересчур уж задирал нос!.. Посмотрим, как-то ты будешь качать в люльке цыганских детей.

XLV

На другой день в доме Хоинских поднялась страшная суматоха. Сын пропал без вести, словно сквозь землю провалился, отец сваливает вину на мать, мать на отца, и оба безутешно плачут. Весь посад собрался на двор Адама: кто пришел с советом, кто с утешением, а Мартын с горохом. Солодуха, прижавшись к забору, с самым невинным видом молчит да вздыхает.

Пан Адам ломает руки, Агафья рвет волосы, слуги перешептываются и выводят самые невероятные заключения о внезапном исчезновении паныча.

– Пусть бы себе женился! – вопила мать. – Но бежать, покинуть меня! Ах, доля моя, доля!

– Неблагодарный! – кричал в свою очередь Адам. – Только попался бы мне в руки, завалил бы ему, негодному, сто палок отцовской рукой!

– Молчал бы ты! – отвечала Агафья. – На языке у тебя то и дело вертится пятьдесят да сто, а на деле и пяти не дал бы…

– Да это не может быть, – прервал Адам, – я его найду, хоть бы он сквозь землю провалился!

– А если ушел за границу? – отозвался кто-то из соседей.

В ответ на это замечание Хоинский вздохнул глубоко: Рудня находилась всего в двадцати верстах от границы, правдоподобное предположение соседа сразило старика. В голове его все перемешалось, а жена между тем кричала:

– Беги, поезжай за ним, Адам, догони, вороти его во что бы то ни стало.

– Куда бежать? Кого догонять? – отвечал растерявшийся отец.

Тут Солодуха выдвинулась вперед.

– Позвольте мне слово молвить, – сказала она, – вчера я встретила его в лесу.

– Ты?.. Его?.. Встретила?.. – крикнули в один голос отец и мать, бросившись к ней. – Где, как, когда?

Все окружили Солодуху, и довольная вниманием многочисленного и большей частью почетного собрания старуха принялась рассказывать все, как было, – разумеется, не без маленьких украшений, необходимых для того, чтоб произвести особое впечатление на слушателей.

– Иду я вчера, иду, – начала она, – а уж смерклось, ну, иду дорогой, все дорогой той самой, что тянется мимо пасеки батюшки, и молюсь себе… а тут, Матерь Божия и все святые! Поднялся такой шум и треск, что мне причудилось, будто дуб валится на голову, еле-еле отскочила в сторону: гляжу, крещусь, жду лешего, а предо мной Фомка – бледный, худой, страшный, без шапки, волосы взъерошены… Я и крикнула, а он смотрит: ух, как страшно смотрит!.. глаза такие мутные! А после и говорит мне: "Здорово, тетушка!" – "Здравия желаем панычу, – говорю я, – а куда так?" Он рукой только махнул: "В свет, – говорит, – куда глаза глядят!" А я ему: "Куда? Зачем? Что это значит?" А он как вздохнет, так у меня так и заползали мурашки по спине. "Не хотели, – говорит, – чтобы я был счастлив, значит, я им не нужен, пойду за цыганами…" А я давай его уговаривать и просить, куда! Еще на меня напал, ругать начал… а потом поуспокоился и говорит: "Слышь, старуха, на то уж пошло… за ней я и в ад пойду, удержать меня никто не удержит, умру, говорит, лучше, а с ней не расстанусь!" "Вот так-таки и сказал", – заключила Солодуха.

Наступило общее молчание, мать посмотрела на старика-отца, тот сомкнул губы, опустил голову, при этом Мартын не упустил случая спросить, куда снести горох.

Адам не отвечал ему ни слова, слезы навернулись на глазах у него. Приказав батраку запрячь лошадь, он выбрал троих соседей, назначил им лошадей, осмотрел свою колымажку, составил план погони и, простившись с женой, так сказал окружавшим друзьям:

– Ты, пан Викентий, поезжай по дороге, что идет в Стависки, туда хоть и не пошли цыгане, да я не хочу миновать ни одной большой дороги… Ты, кум Матвей, отправляйся к границе через Порванцы, гони, что есть мочи, лошадей не жалей… Ты, Варфоломей, поезжай мимо Мехежинецкой корчмы, а я порасспрошу в Рудне, куда девались цыгане, и поплетусь, куда укажут… Если наткнетесь на цыган, хватайте Фомку и девку… Скажите сыну… – прибавил старик, запинаясь, – скажите, что я его прощаю… что благословляю, благословляю!.. Пусть будет так, как Богу угодно! – И махнув рукой, старый Адам взобрался на телегу. Услышав это, Солодуха от радости чуть не захлопала в ладоши.

Когда все собрались в дорогу, вдали показался слепец Ратай, шедший к Руднинскому посаду.

– Погодите, погодите, – закричала знахарка. – Вот и мой старик тащится, он знает, что делается на три мили кругом, у него расспросите, он скажет, где цыгане.

Хоинский спрыгнул с телеги, шляхтичи с лошадей и осыпали слепца вопросами прежде, чем тот успел остановиться и перевести дух.

– Погодите, дайте вздохнуть, – сказал нищий. – А на что вам цыгане? Лошадей, небось, покрали?

Солодуха подошла к нему, старик узнал ее по походке.

– Э, и старуха моя тут! – сказал он. – Избы и ворот не стережет, по свету таскается!

Но Солодуха не дала ему продолжать, шепнула ему что-то на ухо, старик покачал головой и снял шапку:

– Зачем вас так много? Пусть пан Адам возьмет меня на воз одного – и довольно: прямо приведу его к табору цыган.

– Да ты слеп.

– Чего не бывает на свете! Слеп, да лучше вашего вижу. Садись, пан Адам, да времени попусту не трать, тебя я не стану обманывать…

Как ни неприятно было пану Адаму сидеть рука об руку с нищим, но делать было нечего: усадил Ратая в свою колымагу и погнал лошадей.