Текст книги "Хата за околицей"

Автор книги: Юзеф Крашевский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 18 страниц)

XXVIII

Вечером Аза опять пробежала мимо кладбища и направилась к барскому дому. Что влекло ее туда? Жадность или любопытство, или, в самом деле, инстинкт мщения и преследования, который так часто управлял ее действиями? Кто знает!..

Адам, сжигаемый страстью, так искусно возбужденной и поддерживаемой, всегда принимал Азу с распростертыми объятиями, но, когда она уходила, пан, предоставленный самому себе, думал о ее поведении и давал себе обещание серьезно поговорить с цыганкой, взять ее в руки или выгнать из дому.

– Что она думает? – говорил пан, оставшись наедине после безуспешной беседы с крестьянами. – Она просто дурачит меня! Я сам себя не узнаю. Нет! Нужно все покончить разом: или задержу ее навсегда, или, отдувши порядочно, выгоню скверную обманщицу. Довольно! Надо знать меру!..

И, стараясь придать себе более решимости и храбрости, он твердил: "Пора покончить с этой проклятой девчонкой!"

Но когда проклятая девчонка опять появилась в его комнате и лицом, полным жизни, озарила печальные покои старого дома, Адам забыл все свои клятвы и онемел пред нею.

Аза, не сказав ему ни слова, бросилась на мягкую постель, поджала под себя ноги, голову положила на подушку и, устремив глаза в потолок, долго сидела, задумавшись.

Молчание Азы дало возможность Адаму собраться с духом и ободрить себя.

– Аза! – строго произнес пан. – Я намерен серьезно поговорить с тобой, пора нам покончить.

Цыганка, уверенная в своей силе, не изменяя позы, отвечала:

– Ну, говори, с охотой слушаю, как ты хочешь покончить?

– Довольно уж ты глумилась надо мной и обманывала меня. Твое поведение становится невыносимым. Выбирай: или навсегда оставайся здесь, или вон отсюда вместе со своими цыганами.

Последние слова он произнес так тихо, что, казалось, он сам их боялся.

Аза захохотала, не переставая смотреть в потолок.

– Если я уйду с цыганами, что ты тут станешь делать? Будешь грустить, тосковать, зевать, и, наконец, в другой раз женишься, и жена тебя станет обманывать.

Воспоминание о неверной жене, всегда неприятное для Адама, теперь окончательно раздражило его. Глаза его налились кровью, он вскочил со стула и затопал ногами.

– Молчи, змея! – крикнул пан в припадке бешенства.

– А! Вот каков! Он и сердиться умеет! – спокойно произнесла цыганка.

Спокойствие ее болезненно подействовало на бессильного пана.

– Еще одно слово, – закричал он, – и…

– И что? – спросила Аза с убийственным спокойствием.

Адам затрясся от гнева, бессильная злоба остановила в груди дыхание, и он молча схватился за волосы. Азе уже было известно, каким неистовством сменялась иногда его постоянная апатия. Измерив силу его гнева и опасаясь за самое себя, она постаралась успокоить разгневанного, конечно, для нее это было нетрудно: стоило только взглянуть иначе, и взбешенный пан сделается кроток, как овечка. Действительно, пан Адам не мог противиться этим глазам: они преследовали его и влекли за собой непреодолимой силой, он хотел было казаться раздраженным, гневным, пыхтел, надувался и в то же время чувствовал свое бессилие, но он, не сказав ни слова, бросился в кресла.

"Еще не время мне уходить отсюда, – подумала цыганка, – прежде нужно опутать и потянуть за собой Тумра. Уйду, когда мне будет угодно, меня не выгонят, но со слезами будут умолять, чтобы я осталась. О, подожди пан! Дорого заплатишь за свою дерзость!"

– А! Неблагодарный какой! – произнесла вслух Аза, принимая веселое выражение. – За то, что воротилась к нему, он еще бранит меня!..

Эти слова, сопровождаемые нежной улыбкой, и тон кроткого упрека вмиг разрушили всю бодрость и храбрость, которыми так долго запасался пан Адам, снова ползавший у ног своей злодейки.

– Прости меня, прости, не сердись!.. – вопил пан Адам, стоя на коленах и осыпая поцелуями руки Азы. – Скажи, любишь ли ты меня? Ты будешь моя?..

Аза покачала головой.

– Если я отдам себя кому-нибудь – отдам на всю жизнь! А если кто-нибудь хочет закабалить меня, тот пусть хорошо подумает, пусть спросит свое сердце. Я не могу отвечать тебе сейчас. Видишь, я воротилась к тебе, разве этого мало?..

– Так ты любишь меня? – с восторгом произнес Адам, схватив руку цыганки.

– Я не знаю, люблю ли кого, – отвечала Аза, – не знаю, буду ли любить. Мое сердце спит, кто разбудит его, тому и владеть мною. Попробуй!

– Но мое?.. – произнес Адам.

– Пусть подождет, потерпит.

"Удивительно, непонятно, – думал Адам, расхаживая по комнате, – где эта цыганка могла научиться всем этим уловкам? С ней труднее сладить, чем с любой нашей кокеткой. Я для нее игрушка!.."

Выходка Адама не нравилась Азе. Предотвращая возможную бурю и желая восстановить его преждевременные планы и надежды, она подозвала его и посадила возле себя, приняв самый ласковый вид и опустив голову на его плечо. Опять пан Адам подчинился ее обольщению и опять забыл свои угрозы и требования. Он был счастлив уже тем, что мог сидеть возле нее, ловить ее взгляды, чувствовать ее присутствие. Они молчали.

В это время чьи-то черные глаза с выражением немого отчаяния и злобы проникли сквозь ветви и стекла внутрь полуосвещенной комнаты и остановились на этой чете.

Аза вдруг очнулась и отскочила от Адама, словно ужаленная.

Тумр, постоянно следивший за нею с тех пор, как она в последний раз пробежала мимо кладбища, пришел в усадьбу, подкрался к окну и увидел Азу в объятиях пана. Кулаки его сжались, и сквозь стиснутые зубы он проворчал:

"Я их убью! Сожгу двор, все село сожгу! Пропадай они!.. Она обманула… Чем он заслужил это счастье? Пропади ты, гнилой скелет!"

Тумр смотрел в окно и видел перед собою картину, возбудившую в нем ожесточение и злобу. Между тем, среди тишины раздалась спокойная, чуть слышная песня, и Тумр, прильнув к оконному стеклу, жадно вслушивался в знакомые, заветные звуки, сначала тихие, унылые, потом полные, звучные и бурные, как жизнь певицы. Цыган с болезненным трепетом ловил слова, проникнутые страстью, полные обольстительной силы. По этой песне он вспомнил все прошлое от колыбели, все прошлое Азы, которая на его глазах превратилась из ребенка в прекрасную девушку – в колдунью.

Воспоминания, вызванные песней, заняли место гнева, бушевавшего в груди цыгана, который не мог понять, как в его душе могла родиться новая любовь, родиться привязанность к жизни, прежде тяжелой, ненавистной? И долго цыган стоял, погруженный в неопределенные думы о настоящем и прошлом, об Азе, Мотруне, ребенке, и наконец решился идти домой, но из комнаты неслись новые звуки и приковывали его к месту. Каждое слово вызывало из глубины его фантазии новые видения, новые места и обстоятельства, и все это группировалось вокруг одного светлого образа волшебницы, которая медленно, незаметно вела цыгана к погибели.

"Проклятая! – ворчал Тумр, пожираемый разнообразными чувствами. – Она знает, что я слышу ее песню и не пускает меня, рвет мое сердце… Уйду!"

На этот раз цыган овладел собою и побрел домой, ноги его дрожали, сердце замирало в груди.

В избе было пусто и скучно, как и всегда, Мотруна, пользуясь отсутствием Яги, поднялась с постели и начала ходить по избе, убаюкивая ребенка. Сделавшись матерью, Мотруна почувствовала, что перед нею развернулась новая жизнь, она совершенно предалась дитяти, и не раз жгучие слезы скатывались с ее щек на личико ребенка, который и не предчувствовал еще своей судьбы.

Слабая, больная, с трудом передвигающая ноги Мотруна должна была заботиться о дитяти, о муже, который явно угасал и становился ей в тягость. Притом, ее материнское чувство немало перенесло в тот день, когда она понесла свое дитя к священнику крестить, никто не хотел кумиться с женою цыгана, и священник должен был пригласить двух нищих принять участие в обряде.

Окрестив дитя, Мотруна побрела к братниному гумну, надеясь встретить меньшого брата.

К счастью, в это самое время он возвращался домой с кулем соломы на плечах, и Мотруна успела остановить его.

– Филипп! Филипп! – закричала молодая мать, схватив его за полу кафтана. – Подожди!

Филипп испугался, взглянув на сестру.

– Что тебе? – спросил он.

Мотруна хотела отвечать, но рыдания заглушали ее голос.

– Брат, Филипп! – начала она прерывистым голосом. – Сжалься надо мной, над этим ни в чем не повинным ребенком! Хлеба нет! Тумр и руки опустил! А тут на беду цыгане пришли: изба полна ими. Я их боюсь, а он рад сидеть с ними.

– Что ж мне делать? – спросил Филипп.

– Дай что-нибудь ради младенца! Я умру с голоду – и он умрет, дай, ради Христа, хоть молока да кусок хлеба.

Слезы навернулись на глазах Филиппа.

– Ступай за мной, – сказал он.

Мотруна повиновалась. Филипп решительным шагом пошел к избе, но, увидев Максима, который с топором в руках хлопотал возле телеги, остановился и после минуты раздумья сбросил с плеч куль соломы и дал знак Мотруне следовать с ним.

Внутреннее чувство говорило Филиппу, что жалкое положение сестры может и в камне возбудить участие. В самом деле, нельзя было без сострадания смотреть на эту женщину. Это была уже далеко не та пригожая, румяная Мотруна, какой знали ее в селе. Душевные и телесные страдания вконец иссушили ее и стерли с ее лица следы красоты и молодости.

Максим, услышав голос брата, поднял голову и не узнал сестры. Она подошла к нему, но не могла выговорить ни слова: только указала на плачущего ребенка. Максим отступил на несколько шагов.

– Что тебе надо? – спросил он, стараясь придать своему голосу сердитый тон.

– Посмотри, до чего вы нас довели! – отвечала Мотруна.

– Мы, – нерешительно сказал Максим, – нет, не мы, а ты одна всему причиной. Бог наказал тебя, не послушалась отца…

– Разве этого тебе мало?

Максим растерялся, видно было, что он не знал, на что решиться, и искал выхода из неприятного положения.

– Помогите! – отозвалась Мотруна. – Многого ли я прошу? Кусок хлеба – у меня и того нет.

– У нас самих хлеба-то немного, год был неурожайный, а семья – сама знаешь, какая. Чего упрямились? Идите зарабатывайте себе кусок хлеба.

– А изба?.. Да куда идти? – прибавила Мотруна.

Ей больно было признаться, что муж с каждым днем все более и более пугает ее, что он охладел к ней, одичал и утратил способность к работе.

– Филипп, – сказал Максим, – дай ей мерку ржи, только баба чтоб не видала: у нас у самих хлеба немного. Ступай, Мотруна!

Мотруна нерешительно взглянула на брата.

– Чего ж тебе еще? – сказал Максим, хорошо понимавший колебание сестры. – Не будь твоего цыгана, еще можно было бы что-нибудь сделать… а с цыганом нам не след водиться. Отец приказывал, и мир решил.

Несчастье сестры взяло верх над суровым упорством Максима, изменившийся тон его речи ободрял Мотруну и ясно доказывал, что Максим колеблется. Мотруна спокойно ушла, боясь вооружить брата возражениями и оставляя за собою право еще раз явиться на отцовском дворе.

Возвращаясь домой, Мотруна встретила Янко, который гнал куда-то ленивого хромого вола.

– Откуда ты, Мотруна? – спросил дурачок. – Куда Бог несет?

– Что к нам глаз не кажешь? – в свою очередь спросила Мотруна.

– Зачем я к вам пойду? – сказал дурачок. – Я думал сначала, что твой цыган и вправду хороший человек, а он такой же мошенник, как и все они. Будь я на твоем месте, бросил бы собаку, пусть идет, куда хочет… еще бы вытолкал.

– Что же он сделал? – спросила Мотруна. – Я ничего не знаю.

– Добрая ты душа, Мотруна, ничего не видишь. Хотел бы и я сосватать где-нибудь себе такую жену!.. Да ведь твой за цыганами бегает, ему бы идти в Рудню, а он сидит дома да дремлет, либо по полю шляется. Нет, и нога моя у вас не будет, скажи ему, что я сердит! Прощай, Мотруна! А к вам не пойду… Ну! – крикнул горбун, обратившись к своему хромому волу, и поплелся своей дорогой.

XXIX

В избе Тумра никогда не было воображаемого счастья, радужных надежд, воспоминания разрушили их еще прежде прихода цыган. Страдания, всегда следующие за необдуманной переменой в жизни, подавили все силы цыгана. Сердце Мотруны теперь принадлежало одному дитяти. Узнав от болтливой Яги о любви Тумра к Азе, она с твердостью, свойственной немногим женщинам, затаила в глубине души свое горе и исключительно посвятила себя ребенку, жила им одним и на него изливала свою безграничную, самоотверженную любовь. Теперь она хорошо знала, что рано или поздно муж, ради которого она столько страдала, оставит ее – и, скрепя сердце, ждала развязки. Причина этой покорности судьбе лежала в новом чувстве, явившемся в сердце Мотруны вместе с появлением ребенка.

Тумр после первого свидания с цыганами сделался холодным, равнодушным, безучастным к судьбе своей семьи. Напрасно было бы побуждать его к прежней деятельности, казалось, последние силы иссякли, и он бродил по полям без цели, с немым равнодушием слушал колыбельную песню и крик своего малютки. Никогда голова его заботливо не склонялась над люлькой, крик дитяти иногда будил его, но никогда не проникал в душу.

Несмотря на то, что Тумр и Мотруна жили под одной кровлей, она была одинока, слабая надежда, внушенная сострадательным словом Максима, была для нее последней подпорой.

Цыган то сидел на скамье, насупившись, то по целым дням бродил, отыскивая Азу и проклиная ее в душе.

В тот вечер, как головка Азы покоилась на плече Адама, когда унылая цыганская песня пронзила сердце Тумра, он не мог отойти от окна, к которому прикован был страстью, и не мог отправиться домой, куда звала совесть. Насилу дотащился он до избы и, дохнув ее тяжелым воздухом, как сумасшедший, побежал к табору цыган.

Этот табор, под новым господством Пузы, сделался жертвой беспорядков, а прежний начальник, Апраш, язвительно улыбался, слушая распоряжения нового счастливца. Но и Апраш изменился. Каждую минуту он имел случай почувствовать свое унижение, но безропотно покорился судьбе в надежде возвратить свое влияние.

Он молча служил тем, которые вчера со страхом исполняли его приказания, иногда только выражение глаз и судорожные движения губ обличали в нем непреклонную гордость и жажду мести. Под шатром не видно было деятельности: молот лежал на телеге, вывороченные наизнанку кузнечьи мехи и все инструменты лежали в куче. Никто ничего не делал, кроме Апраша и старых баб, хлопотавших у котла. По ходатайству Азы, с помещичьего двора поставляли все нужное для праздных бродяг, и цыганки, уверенные в могуществе своей королевы, таскали в свою берлогу все, что ни попадалось под руки.

Наслаждаясь недавно приобретенным господством, Пуза преследовал Апраша и дремал с трубкой в зубах пред пылающим костром.

Лень полюбилась ему и целой шайке. Аза, редко посещая табор, не замечала оплошности нового начальника. По всему видно было, что новый предводитель не удержит надолго в своих руках управление, и рано или поздно шайка почувствует нужду в Апраше.

Приблизившись к обозу, Тумр остановился у телеги, под которой покоился прежний атаман. Глаза их встретились, оба они были несчастны, один другому не мог завидовать, и прежняя вражда легко исчезла под влиянием новых, сильнейших ощущений.

В их взглядах не было ни гнева, ни ненависти. Старик, увидев исхудалое, бледное лицо своего врага, близкого к помешательству, почувствовал, что он довольно уже наказан. Со своей стороны, Тумр, видя смиренного повелителя, подавил свою злобу.

– Га! – слегка оскаливая зубы, произнес Апраш. – Опять притащился сюда, кажется, душно тебе в твоей избенке.

– Не лучше, я думаю, и тебе в обозе, – резко отвечал Тумр.

– Кто знает? – сказал Апраш. – Может быть, ты бы поменялся со мной горем.

– А ты разве не захотел бы меняться? – спросил Тумр.

– Ни за что, – гордо качая головой, отвечал предводитель. – Даже теперь я свободнее тебя. Захотелось им, чтобы Пуза был предводителем – пусть попробуют, а увидят, что будет дальше… Мучают меня, как умеют, ну да мне и горя мало – я привык работать, бранят – я их не слушаю… Что ж они мне сделали? Скажи!..

– Как? И ты доволен своей судьбой?

– Нечего роптать, когда нужно терпеть! Я не голоден – горшок всегда полон, рубить дрова и носить воду не тяжелее, чем работать молотом.

– Но повиноваться им?

– Правда, нелегко повиноваться тем, кому всю жизнь приказывал, но научиться можно.

Тумр вздохнул.

– А потерять надежду? Потерять навсегда Азу? Ведь она была в твоих руках?

– Женщина, как змея, – медленно отвечал Апраш. – Никто не держал ее в руках. Возьми ее в руки – она выскользнет, да еще и укусит…

– Ты ведь любил ее?

– А ты, кажется, полюбил поздненько, – возразил Апраш. – Для меня это не первая любовь, я успел даже свыкнуться с этой болезнью, вот ты, другое дело… новичок еще… О, я нисколько не завидую тебе! Если ты, точно, полюбил ее, так недешево отделаешься.

– Это дьявол, а не женщина, – задумчиво отвечал Тумр, – никак не угадаешь, что она думает, кого любит, кого не любит…

– Такая же, как и все женщины, – холодно заметил Апраш, – цыганка, не цыганка – все равно… все они одного поля ягодки…

– Нет, такой еще не было на свете.

Апраш повернулся на другой бок и захохотал.

– Всюду бегает, манит и дурачит всякого встречного, а в самой – ни капли чувства.

– Чего захотел!.. Ну, известное дело: молода еще!.. Я бы все ей простил, лишь бы согласилась идти за меня…

В этих словах высказалось себялюбие старости, готовой на все, лишь бы продлить вспышки невозвратно минувшей юности. Не поняв этого чувства, Тумр воскликнул с явным выражением злобы:

– А если б она была моей женою, я бы убил ее!

– Кажется, ты и вправду рехнулся.

Тумр замолчал.

– Может статься, она и будет твоею, – насмешливо произнес Апраш, – подожди… рано или поздно, пан бросит ее, тогда сама придет к тебе, сама захочет согреться у твоей груди.

– Нет, никогда! – с запальчивостью перервал молодой цыган. – Клянусь, я убил бы ее, если б она улыбнулась кому другому!

– Поживи с мое – иначе заговоришь, – с расстановкой сказал Апраш, продолжая жевать табак. – Ты долго не видал Азы и не знаешь, какова она. Уж кому она не продавала своих улыбок, поцелуев, кого не тащила за собой, кому не сворачивала головы? Не раз зависть грызла и мое старое сердце, но, бывало, посмотришь на плутовку и подумаешь: полюбила бы меня – простил бы все! Да как раздумаешь хорошенько, так не за что сердиться на девку: ведь она только мучает поганых, а сама никому не поддается. Ей так же нужно дурачить, мучить мужчин, как есть, пить, спать. Я не раз видел, как она нежила Пузу своими глазами и улыбками… а потом посмеется над ним же.

Тумр потер лоб, покрытый крупными каплями пота.

– Так ей нельзя верить?

– Когда в ней говорит злоба – верь, но когда она поклянется тебе, что любит, плюнь ей в рожу – врет!

Молодой цыган поднялся и ушел медленным шагом, Апраш посмотрел ему вслед и повернулся на другой бок.

Тумр потащился к избе, по временам он останавливался и долго смотрел на цыганский табор и потом ускорял шаги.

"Надо разом покончить, чем скорей, тем лучше, – думал Тумр. – Что мне остается? Она вешается на шею этого гнилого трупа, в селе от меня бегают, как от бешеной собаки! Петлю на шею и черту отдать душу!"

Мысль эта уже не раз посещала голову Тумра, а теперь она неотступно преследовала его. Жизнь сделалась для цыгана тяжким, невыносимым бременем: он ясно сознавал, что не любит Мотруны, что дитя не пробуждает в нем никакого чувства, что тоска грызет его сердце, Аза обманывает. Что ж осталось ему в этом мире?.. Одна смерть… Решимость отчаяния прокралась в его душу.

"И ей будет легче, – думал Тумр, – братья примут ее, и та не заплачет… Зачем же мне попусту жить… быть в тягость себе и другим".

Цыган поднял голову, остановился и посмотрел кругом, небо было мрачно, свистел суровый ветер, сквозь мрак и туман окрестность казалась печальной, пустынной, дикой. Уже Тумр готов был развязать пояс и глазами искал толстого дерева, хотя кругом лежало чистое поле, как из-за холма появилась Аза. Тумр отступил назад и свирепо взглянул на нее.

– А! Ты здесь? – со смехом вскрикнула цыганка. – Ходил к нам или ждал меня?

– Тебя ждал затем, чтоб плюнуть тебе в глаза и распроститься навсегда, – отвечал цыган.

– Что, с тобою, Тумр?

– Ничего! Я слышал, как ты пела песню в усадьбе.

– Ты песню слышал?.. – холодно спросила Аза.

– И смотрел, как твоя голова лежала на плече пана…

– Еще бы несколько времени постоял под окном, – гневно прервала Аза, – ты увидел бы, как мы расстались.

– Или как сошлись! – с презрением произнес цыган.

– Тумр, ты с ума сошел! – топнув ногой, вскрикнула цыганка.

– Нет, я только протер себе глаза, – крикнул Тумр, – и думаю все кончить, как следует.

Во все время он перебирал в руках концы своего красного пояса.

– Нет, в самом деле, у тебя кружится голова, – заговорила Аза более ласковым голосом, испугавшись страшного выражения лица Тумра. – Скажи, что ты хочешь делать?

– Думаю идти в лес и повеситься, – спокойно отвечал цыган. – Как ты думаешь, ведь это недурно? А?

– Из-за чего? Что я позволила этому жалкому старцу обнимать меня? Старику?

– Ого! Не думай, чтобы из-за тебя я шел на виселицу! – прервал Тумр, поглядывая на пояс. – Мне без тебя жизнь надоела, а ты не стоишь жизни!

Аза не на шутку испугалась, увидев, что гнев не помогает, она бросилась Тумру на шею, но тот оттолкнул ее.

– Прочь, змея! – крикнул он. – Иди, продай себя, кому хочешь и за что хочешь. Я нищий, мне не на что тебя купить!

Он побежал по направлению к лесу и скоро скрылся в ночном тумане.