Текст книги "Хата за околицей"

Автор книги: Юзеф Крашевский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 18 страниц)

– А Бог?

– Так что ж? Ведь он не запрещает брать подарков.

– Этого я не знаю, – сказала Маруся, подумав немного. – Дело в том, что я никогда ничего не брала даром и – не возьму.

Не доверяя бедной девушке, Фома оглянулся и на завалине увидел платок с лентами: досадно стало волоките.

– Ну, как хочешь, – произнес он, как мог холодно, – не взяла ты – другая возьмет.

– Вот такой и неси свой гостинец… хоть бы Катерине, – с язвительной улыбкой отвечала Маша, припомнив рассказ Ратая, – завидовать не стану.

– Плутовка! – подумал парень, кусая губы. – Нашла коса на камень… Да не одна она на свете.

Прием девушки слишком не понравился лесничему, привыкшему к легким победам, гордому своим шляхетством и богатством. Стараясь, однако ж, казаться равнодушным, он засвистал песню, вскочил на коня, подъехал к избенке, схватил платок с лентами, сунул его за пазуху и, не взглянув даже на Марусю, умчался в село.

Маруся старалась не глядеть вслед ветрогону: она уставила глаза в прялку и между тем видела каждое движение обиженного Фомки, сердце ее болезненно сжалось, когда он, не сказав ни слова, не бросив даже взгляда, скрылся вдали.

И она заплакала.

Никому, даже самой себе, не могла Маруся объяснить причины этих слез, а между тем бедняжке было так грустно, как будто она лишилась одного из любимейших существ, долго деливших с нею одиночество и труд. И все как-то не шло ей на лад: веретено выпадало из рук, нити рвались, песня замирала на устах, а когда наступила ночь, сон ни на минуту не сомкнул усталых очей. Ухо вслушивалось в каждое неправильное движение воздуха, ждало, не заколеблется ли он от звуков песни и топота быстрого коня… Но на дороге царствовала глубокая тишина.

XL

Фомка подумал так, как поется в песне:

Не велыка сердцю туга,

Не будешь ты, буде друга…

и поскакал в корчму на танцы. Тут собралось множество девок, оркестр, составленный из скрипки, баса и бубна, играл так хорошо, увлекательно, что не было возможности усидеть на месте, ноги сами собою, кажется, без желания и без участия своих хозяев, отплясывали трепака. Лесничий, окруженный толпою прекрасного пола, был в своей тарелке: любезничал, ухаживал, угощал, шептал, поил, плясал напропалую, казалось, он вовсе забыл сильную неприятность. Но когда воротился домой и лег в постель, прекрасное лицо цыганки долго мешало ему заснуть.

– Как она хороша! И не видывал такой… – думал Фомка, сердито ворочаясь с боку на бок, – ну, да черт с ней! Нищенка, а поди ты какая амбиционная! Проживу и без тебя, голубушка. Вон из головы цыганку!.. Что проку в ее красоте! Думаешь, стану слоняться да ручки лизать.

Вследствие такой решимости, купленной бессонной ночью, парень целую неделю не являлся на дороге, пролегавшей мимо хаты за околицей.

Маша грустила, Фомка не переставал сердиться, и в один прекрасный день сам не заметил, как саврасый конек примчал его к кладбищу.

Маша, по обыкновению, пряла, сидя у могилы матери. Парень, насвистывая какую-то дикую песню, пронесся, как привидение – тем и кончилось свидание.

Прошло несколько дней, и Фомка забыл о своей решимости и, заметив в какое время ходит Маруся по воду, приехал пораньше, чтобы остановить ее на дороге.

– А, здравствуй, красавица! – произнес он.

– Здравствуйте.

– Что это? Неужто ты сама ходишь за водою?

– Кто ж для меня носить ее станет? А мне принести два ведра водицы ничего не значит!

– Мне жаль твоих ручек, у тебя они не то, что у мужички какой…

– Так неужто надо сложить их, да и сидеть без дела? Этак может жить разве какая-нибудь пани, а я умерла бы от скуки.

– Славная из тебя будет хозяйка! – сказал Фомка, стараясь польстить девушке.

– Что говоришь «будет»: ведь я теперь хозяйка. Одна в своей избе сужу да ряжу…

– Слышал я, слышал, в селе надивиться не могут твоему прилежанию.

– Ну да, когда бы каждый день, вот, как сегодня, болтала с парнями середь дороги, так плохо бы пошло хозяйство! Солнце высоко, надо скорее идти за водой.

– Пойдем вместе! – сказал Фомка, наскоро привязывая лошадь к соседней березе. – Пойдем вместе.

Маруся не отвечала, парень, вероятно, принял молчание за знак согласия и медленно последовал за девушкой.

– Отчего ты, Маруся, никогда не придешь в корчму поплясать? – произнес Фомка, стараясь завязать разговор.

– Некогда.

– А в воскресенье?

– И в воскресенье есть свои занятия: кормлю кур, гусей, голубей, готовлю для себя кушанье, хату прибираю, отдыхаю.

– И тебе не скучно в этом пустыре?

– Нет, некогда скучать… работы столько, что всей не переделаешь…

– Я удивляюсь тебе, Маруся, другая на твоем месте умерла бы от скуки. Тебе кто-нибудь да помогает.

– Кто ж мне помогает? Одна милость Божия…

Маруся вздохнула.

А между тем Фомка пожирал ее глазами, в первый раз случилось ему говорить с Марусей так долго, он наблюдал ее пристально, не упускал ни одного жеста, ни одного взгляда, и с каждой минутой все более и более убеждался, что во всем околотке нет, да кажется, и не было никогда такой красавицы. Он сравнивал ее со всеми своими знакомыми и нашел, что даже белокурая и белолицая Петронелла, горничная с соседнего двора, и в подметки не годится цыганке.

Фомка никак не мог понять, отчего он, одержавший столько блистательных побед, умевший так искусно овладеть всякой женщиной, завлечь ее веселой беседой, так легко заглушавший внутренний голос красавицы богатыми подарками, – отчего он, не останавливающийся ни пред какими преградами и препятствиями, вдруг потерял все эти драгоценные способности, приобретенные долгим опытом, стал робок, застенчив, почти нем и глуп.

"Неужто мне не сладить с этим цыпленком? Ведь она не королева какая!.. Сирота, цыганка, дрянь! А как удобно видеться с нею, – раздумывал лесничий, мрачно закручивая усы, – хата за околицей… живет одна, приезжай когда вздумается, никто не увидит…"

Между тем они подошли к колодцу, Фомка рассчитывал вытащить ведро и за услугу сорвать поцелуй. Но прежде чем паныч собрался подойти к колодцу, Маруся успела вытащить оба ведра, и таким образом прекрасно задуманный план рушился. Маруся собралась в обратный путь, и Фомка последовал за ней, он не знал, что с ним делалось: куда девалась прежняя смелость и болтливость? С каждым шагом вперед лесничий становился молчаливее, задумчивее и трусливее, а Маруся веселее и смелее.

"Хорошо! – подумал Фомка. – Теперь я зайду в избу, там дело пойдет успешнее".

Но цыганка поставила ведра у порога и села на завалинке. Фомка проклинал в душе сметливость цыганки. Делать, однако ж, было нечего. Он тоже уселся на завалине, но лишь только вздумал придвинуться к Марусе – как догадливая собака показала ему ряд своих острых белых зубов, готовых защищать прекрасную владелицу заколдованной избы. Фомка, приобретший вид рыцаря печального образа, помолчал несколько минут и, убедившись, что с упрямой девочкой не так-то легко сладить, сел на коня и выместил на нем свою досаду, дав себе вторичную клятву – объезжать хату за околицей, если б даже действительная надобность заставила его проезжать по этой дороге.

Маруся не тронулась с места, она о чем-то думала, и не знаю, как долго просидела бы она на завалинке, если бы не явилась Солодуха.

Сирота бросилась старухе на шею. Она нуждалась в совете опытной женщины, ей необходимо было решить вопрос о своих отношениях к Фомке, так внезапно открывшем пред нею новую сторону, новые требования жизни, притом же сердце девушки было переполнено различными чувствами, и не было никакой возможности скрыть их от чужого взора. Неудивительно, что сирота в такую трудную минуту обрадовалась приходу женщины, которая должна была заменить ей мать, отца, сестру…

– А, матушка, голубушка! – крикнула Маруся, повиснув на шее старухи. – Как я рада, что ты пришла ко мне! Я хотела бежать к тебе.

– Ну, что? Уж не напроказил ли этот сорванец? Признайся, – с улыбкой прибавила Солодуха.

– Не то… – отвечала девушка, – я не знаю, что с ним делать, привязался и не отстает.

Баба покачала головой.

– Что ж ты думаешь? – спросила старуха.

– Сущую правду сказать, матушка?

– Да, да, сущую правду, – и старуха уставила в сиротку глаза, полные любопытства.

– Вот, что я думаю, – смело сказала Маруся, – жениться на мне – он не женится, никто не согласится меня, сироту, взять в свой дом, повертится тут, да и ускачет, как надоест, тоску только на сердце оставит… По что кумиться, коли крестин не было?

Солодуха оскалила свои десны.

– Правда, правда, – сказала она. – Этот негодяй не одну девку одурачил, пора косе попасть на камень. Ну, а понравился он тебе? – лукаво спросила старуха.

Маруся потупилась и покраснела.

– Еще бы!.. – прошептала она. – Из себя-то он недурен, одно то – паныч! Да что говорить! Он не для меня…

Маруся вздохнула.

– Э, на свете и не такие дела делаются, не диво, если бы сын Хоинского женился на цыганке. Поглядела бы ты, на каких мадамах подчас женятся великие паны. Сумей только голубчика поводить за нос – дело само уладится…

Старуха помолчала с минуту.

– Коли уж на то пошло, – продолжала она, – так не лучше ли тебе на время перейти к нам? Оно как-то безопаснее, а тут еще эти проклятые бродяги пришли… – прибавила Солодуха, понизив голос.

– Кто? – спросила Маруся.

– Ну, да цыгане, с ними когда-то и твой отец зашел в нашу сторону, да и засел тут…

Девушка вскочила с места. Слова старухи произвели на нее странное действие, лицо побледнело, губы задрожали, слезы брызнули из глаз. Намек, сделанный Солодухой, открыл сироте многое, чего она до сих пор не знала, в бродягах она увидела племя родственное, она подумала, что в обществе пришельцев найдет и приют, и сочувствие. Мечта нарисовала ей в одно мгновение целый ряд тихих наслаждений, которые вкушает человек только в семейном кругу.

Солодуха не понимала, что сделалось с Марусей.

– Что с тобой, голубушка? – спрашивала она. – Ты их боишься? Ну, так ступай со мной, я никому не позволю обидеть тебя, бояться нечего.

– Я не боюсь! Ведь они мне свои, свои…

Солодуха мгновенно запылала гневом.

– Какие они свои? Ты бредишь, что ли? Это бродяги, нехристи. Твоя мать была христианка, а отец…

– То-то же, – перебила девушка, – они братья отцу.

– И, полно! Стыдись! Плюнь на них! Какие они братья! Покойник от них бежал…

– А разве лучше маменькины братья?

Солодуха сделала гримасу.

– Да ты знаешь, что это за народ? – горячо спросила старуха. – Мать тебе ничего не говорила, а больше и сказать было некому: так я тебе скажу – от этих бродяг все бегают: они воры, разбойники, колдуны, дрянь, нехристи! Понимаешь, нехристи?!

Маша слушала и дрожала всем телом, непонятный страх овладел ею, она сама не знала, что делать. Любопытство влекло ее к табору цыган, а привычки заставляли остаться дома. В голове Маруси все перепуталось, заломила руки несчастная и посмотрела на могилу матери.

– Ну, что ж ты думаешь? – спросила Солодуха.

– Вот, что меня останавливает, – собирая мысли, отвечала девушка, – сама не знаю, что делать с хозяйством. Ты, матушка, думаешь, что мне стоит только узелок с лохмотьями взять – и сборам конец? А куда прикажешь девать кур, гусей, голубей, собаку, кошку? Ведь они без меня пропадут.

– Так ты из-за поганой курицы погубить хочешь себя, что ли?

– Знаешь что, матушка? – произнесла девушка. – Цыгане долго у нас гостить не будут, а Фомка как-нибудь отвяжется. Посиди ты у меня несколько дней?

Старуха задумалась. Спустя несколько минут, она сказала:

– Пожалуй, коли старик мой потащится куда-нибудь на ярмарку или на праздник, так приду, посижу денек-другой.

Маша поцеловала ее руку.

XLI

Действительно, за селом, на равнине уже расположилась та же шайка цыган, которая посещала Стависки за несколько лет перед тем.

Много в ней переменилось.

Дети Апраша выросли, сам он от трудов, изнурения и старости согнулся в три погибели, прелестная Аза далеко уже не была так прекрасна. В последнее время она волей-неволей сделалась женою Апраша и, пользуясь упадком сил его, правила им, как и целым табором. Ее суровый взгляд бросал старика в озноб, его дети боялись на глаза попадаться мачехе: остальные повиновались ей, как предводителю. После продолжительных странствований по миру захотелось ей снова навестить село, в котором оставила по себе так много – увы! – горьких воспоминаний. Кто знает, может быть, чья-нибудь могила привлекла ее в эту сторону.

И вот, когда с возвышенности открылась широкая хорошо знакомая равнина с зеленой могилой, со светлым ставом и пестрым лугом, глаза Азы засверкали неестественным диким огнем и губы судорожно сжались.

Потеряв прелесть молодости, Аза приобрела красоту, свойственную зрелому возрасту. По-прежнему она была стройна, черты лица нисколько не изменились, только глаза не горели тем блеском, неизвестно, отчаяние ли, слезы ли их помрачили, зубы по-прежнему были белы, а курчавые волосы, как осенние листья, уныло падали на плечи… Цыганка, несмотря на свои лета и на тоску, снедавшую сердце, не переставала заботиться о наряде, между тем, как ее увядшие сверстницы едва прикрывали тело каким-нибудь одеялом, она одевалась изящно, роскошно, как королева.

Впрочем, черты ее лица с каждым годом принимали более суровый оттенок, углы губ опускались и придавали улыбке презрительное выражение, глаза с большим отвращением глядели на мир. Она, казалось, хотела мстить всем за свои страдания, не щадила никого и ничего. Апраш, до безумия любивший жену, делал все, что ей было угодно.

В первую же ночь после прибытия в Стависки, Аза исчезла. Апраш схватился за седые волосы и побежал на барский двор, но жены его там не было. Немая, задумчивая, страшная, как привидение, целую ночь просидела она на могиле Тумра.

Засияло дневное светило, и вместе с ночью улетели мрачные думы. С диким смехом вскочила с места цыганка и, засунув горсть земли за пазуху, побежала к Адаму, чтобы насмешкой охладить страдания. Она пришла именно в то время, когда старый грешник куда-то собирался… В этот день кучер опоздал и за неисправность отведен был на гумно, где и получил приличное палочное возмездие, а пан ждал, пока кончится отеческое наставление и вразумленный парень подкатит к крыльцу на маленькой тележке… В это-то время явилась Аза.

Адам с первого взгляда узнал цыганку. Взглянув на нее, он конвульсивным движением закрыл лицо руками, а цыганка, не без труда узнав в дряблом старике своего поклонника, покатилась со смеху.

– А, это ты, голубчик? – произнесла она. – Здравствуй, мой милый! А… а! Что с тобой?

– Пошла вон, вон, бесстыдница! – закричал пан, не отнимая рук от глаз. – Исчезни, дьявол! Или розгами велю отхлестать!.. Вон, чтоб и духу твоего здесь не было слышно!

– Как он вежливо меня принимает, – смеясь, возразила цыганка. – Да посмотри на меня, еще я не так стара и гадка, как ты. На днях два молокососа так ухаживали за мной, что не знала, куда деваться: насилу отогнала.

Пан Адам не слышал уже этих слов, испуганный, он убежал во внутренние комнаты.

Аза поглядела ему вслед, плюнула и пошла к избе Тумра. На дороге она остановила какую-то девочку, спросила у нее, кто живет в хате за околицей, выслушала рассказ о дочери Тумра и пошла далее.

В нескольких шагах от избы Марусина собака с пронзительным лаем встретила цыганку. Она остановилась, окинула взором знакомую мазанку, взглянула на кладбище и увидела прекрасную девушку. Черты лица Маруси живо напомнили ей Тумра, сердце ее облилось кровью, горячая слеза упала на землю.

"Боже, как хороша! – подумала она. – Я никогда не бывала такой! Как жаль, что заброшена она в глушь, терпит нужду, голод, пропадает красавица! Нужно приманить ее к себе!.."

Аза долго смотрела на Марусю и что-то ворчала, Маруся, со своей стороны, с любопытством и страхом всматривалась в прекрасное, но свирепое лицо незнакомки.

Между тем собака заливалась лаем и грызла землю от злости.

– Голубушка, – закричала Аза, – позови к себе собаку, мне надо поговорить с тобой.

Маша позвала своего верного товарища, но тот повилял хвостом, кувыркнулся раза два и снова залаял.

Цыганка вошла на кладбище, села подле девушки и впилась в нее глазами, после продолжительного молчания сирота тихим, ласковым голосом спросила:

– Что ты так присматриваешься ко мне, добрая женщина?

Аза горько засмеялась.

– Я добрая!.. Нет, я совсем не добрая! Но я знала твоего отца, ты мне напомнила его…

– А мать мою знала?

Аза ничего не отвечала.

– Давно умерла твоя мать? – отрывисто спросила она после некоторого молчания.

– О, давно! – печально отвечала Маруся. – Вот и могила ее… видишь, как зеленеет.

Она указала на насыпь, у которой сидели обе. Аза вздрогнула и отодвинулась подальше.

– Как же ты жила без отца и матери? Кто о тебе заботился?

– Один Бог!

– Так ты жила одна? Кто же кормил тебя?

– Я сама работала, мне платили за работу…

– И никто не пожалел тебя? Никто не помог?

– Я ни на кого не жалуюсь, – возразила Маруся, – я не требовала ничьей помощи и сострадания, я привыкла жить собственными трудами. Ну, нельзя сказать, чтоб благодетелей у меня не было.

– Кто же эти благодетели? – с любопытством спросила цыганка.

– Солодуха и муж ее Ратай, они нищие.

– Ну, воображаю, как тебе было хорошо под их опекой!.. Брось эту гадкую жизнь, ты достойна лучшей участи. Ступай с нами, в широкий свет. Что тут за жизнь? Живешь, как собака, перед глазами все одно да одно: везде труд и горе, а вот у нас совсем другое дело: вся земля в нашем владении, границ никаких не знаем. Худо здесь – идем дальше, в Венгрию, к морю, а там целый город плавает на воде. И просторно нам и привольно, с тоской не знакомы, потому что тосковать некогда: поем песни… каждый день новые предметы… Брось свою землянку, иди за нами, тут тебя не любят, отталкивают: у нас будешь королевой, как я.

Сердце Маруси перевернулось, в душе проснулись цыганские инстинкты, и онемели уста. Аза, между тем, все более и более одушевлялась, речь ее переливалась в обольстительную песню, бушевала, дичала и готова была превратиться в бесконечный поток, на устах блуждала страшная улыбка, – и горькая, бездомная, нищенская жизнь в описаниях цыганки казалась раем, совмещавшим в себе все удовольствия, к которым стремится душа, жаждущая свободы.

Она кончила, а Маруся все еще слушала, картина незнакомой родины и бурной, деятельной жизни с неотразимой силой манила к себе невинное дитя, но в то же время священное воспоминание о матери и привычки удерживали мысли при душной могиле у печального кладбища.

– Нет, добрая женщина, – отвечала Маруся после продолжительного молчания, – нельзя мне идти за вами, не кинуть мне материной могилы, не расстаться с отцовской избой, я умерла бы с тоски, если бы, проснувшись, не увидела черных углов своей хатки и зеленой могилы. Что мне свет? Я не хочу любоваться синим морем, чудесами земли… Куда кого кинула судьба, там и проживет век и умрет с Богом! Не лучше вам от того, что бродите да разбрасываете свои кости в разных концах света.

– Ну, так сиди да сгнивай тут! – с гневом крикнула цыганка. – Хочешь быть камнем – будь им! Я ошиблась, думала, что у тебя не остыла еще цыганская кровь, а ты…

Аза встала и готова была разразиться потоком ругательств, но, взглянув на печальное лицо Маруси, вспомнила образ Тумра, замялась и, значительно понизив голос, сказала:

– Ну, какая твоя доля? Молодость просидишь на могиле, никто над тобой не сжалится, и пойдешь с сумой по миру… Щенки от твоей собаки будут хватать тебя за ноги!

– Пусть и так! Жизнь, не Бог весть как длинна.

– Жаль мне тебя, не так бы тебе следовало жить… О, если б я одела тебя по-своему да научила плясать и петь наши песни – не отвязалась бы ты от знатных поклонников: деньги сыпались бы градом… Кто знает! Подчас и цыганки одеваются в золото и горстями рассыпают его.

Маруся не слушала этих соблазнительных слов: внимание ее было обращено совершенно к другому предмету. На дороге послышался топот, кровь хлынула к лицу девушки, и в голове мелькнула радостная мысль: "Фомка увидал меня с цыганкой и говорить со мной не станет".

Аза не могла не заметить беспокойства Маруси, оглянулась и, увидев всадника, пожиравшего сироту глазами, отгадала все.

– А, теперь понимаю, – смеясь, произнесла цыганка, – вот кто тебя здесь держит! Рано, моя милая, слишком рано! Да ты, я думаю, и любить еще не умеешь? И ты думаешь, что этот молодец женится на тебе? Довольно взглянуть на него, чтобы пожалеть о тебе! Вот теперь ездит, а увидит слезу – поминай, как звали. Мужик тебя не возьмет: и тот ведь захочет красного пояса и бутылки с розовой лентой на свадьбе… У нас – другое дело: только мы, цыганки, можем любить кого угодно, мы всегда свободны, не боимся ни пересудов, ни сплетен, за любовь никто не клеймит нас презрением.

Аза покачала головой и дожидалась только ответа, но Маруся упорно молчала, слезы навертывались на ее глазах.

– Что ж, не пойдешь с нами? – спросила Аза.

– Нет, нет! – скороговоркой отвечала сирота. – Чему быть, того не миновать, от судьбы не убежишь!

– Так пропадай, коли доброго совета не хочешь слушать!

Аза медленно пошла с кладбища, и собачка со звонким и сердитым лаем далеко проводила незнакомку.