Текст книги "Двойной Леон. Istoriя болезни"

Автор книги: Юрій Іздрик

Я еще некоторое время лежу, ожидая, когда рассосется валидол, а потом встаю, с отвращением ставлю охладевшую бутылку на подоконник и начинаю сосредоточенно собираться.

Мне понадобятся два полиэтиленовых пакета – для белья и туалетных принадлежностей. В это время меня никто не потревожит. Немного беспокоит возможность судорг или спазмов от ледяной воды, но это всего лишь беспокойство однажды сильно испуганного человека. Я пройду в конец коридора, зайду в „санузел“, положу пакет с читым бельем на лавку, на него сверху свернутое полотенце. Потом я войду в душевую кабину и прицеплю пакет с туалетными принадлежностями к проволочной сетке на неработающей лампе. После с ловкостью обезьяны и маниакальным упорством „моржа“ тщательно вымоюсь антибактериальным мылом, поливая себя из шланга. Мыть голову холодной водой – дело не из приятных, но сегодня я пойду до конца, не останавливаясь ни перед чем. В ходе моих гигиенически-цирковых номеров с грустью замечу, как исчезнет в отверстии стока черешневая косточка, которая несколько лет тому назад застряла в рельефной подошве резинового шлепанца. Это настоящая потеря, но сейчас не время для рефлексий. Потом, вглядываясь в полутемное еще окно, кое-как побреюсь и еще раз приму ледяную купель и докрасна разотрусь полотецем. Найду какую-то подозрительную тряпку и разгоню по полу разбрызганную воду. Одевшись во все чистое и тщательно сложив грязное белье в пакет, соберу туалетные принадлежности и, повесив полотенце на шею, вернусь в палату.

Когда я вошел в палату, Николай как раз делал гимнастику. Чтобы не отвлекать его, я улегся на кровать и закрыл глаза. Молодец он, Николай. Не пропадет. Куда мне до него. Он вот сможет выдержать здесь еще пару недель. Я – нет. Я должен во что бы то ни стало вырваться сегодня на свободу, иначе сорвусь и тогда уж точно попаду в сульфазиновый рай.

Полежав еще немного, начинаю собираться. Главное, ничего не забыть. Оставлять что-либо в больнице – плохая примета. Лучше уж швырять крейцеры, драхмы, злотые, песо, центы, сентаво, сантимы, пиастры, пенни и шилинги с королевским профилем в вонючие венецианские каналы. Но пусть это делают другие. Я же собираю свой небогатый скарб, педантично укладывая его в сумку.

– Ну все, ребята, – я на свободу. Выздоравливайте. Держитесь. Она сегодня будет злая.

– И ты держись, – говорит Николай. – Если, не дай бог, что случится, помни – похмелился и под капельницу. Оптимальный выход. Но лучше, чтоб ничего не случилось.

– И вам того же.

Гипертоник молча пожимает мне руку. За ширмой никого не видно. Ночная химера Оксана исчезла так же загадочно, как и появилась. Прощаться больше не с кем.

Надев куртку, выхожу в коридор. Куртка расстегнута. Под курткой подаренная знакомым рокером футболка с надписью:

NO DRUGS

NO SEX

NO ROCK-N-ROLL.

Я хотел было исправить NO DRUGS на NO DRUNK, что было бы уместнее в моем случае, но передумал.

Горбатая сестра сегодня неприветлива. Может, я действительно не оправдал ее ожиданий? Может, надо было написать NO DRUNK, но не вместо NO DRUGS, а вместо NO SEX? К рок-н-роллу она, кажется, равнодушна.

У выхода меня подкарауливает фрау Де, чтоб снова и снова бормотать свои шаманские мантры:

– Говорю вам, как врач, через несколько месяцев вы опять окажетесь у нас.

– С большим удовольствием. У вас так мило. Если хотите, я могу даже разрисовать ваш кабинет ангелочками. Правда, раньше я занимался только абстрактной живописью…

Однако она, наверное, уже ознакомилась с отчетом девочки-психиатра, поэтому, не дослушав, выпускает меня за порог и с нескрываемым бешенством произносит неожиданный приговор:

– Знаете, Леон, вы такой, какой есть!

– Каждый из нас такой, какой есть, – думаю я, но не говорю это вслух, а достаю из-за пазухи свой верный девятимиллиметровый NEW NAMBU со стертым серийным номером и, негромко повторяя „вот так-то, миста Тейба, вот так-то…“, стреляю, стреляю, стреляю в это холеное мертвое лицо до тех пор, пока оно не скрывается за дверью.

P.S. Профессиональное проклятие дипломированной дьяволицы сбылось: через несколько месяцев я действительно очутился в больнице, правда, в совсем другой больнице – без решеток, зато с капельницами, без засовов на дверях, зато с чисто вымытой душевой и приветливым персоналом. Без тараканов, зато с телевизором.

P.P.S. К тому же там не надо было сдавать на хранение личное оружие.

Глава седьмая. Never say never again

Шел Иисус Христос через море, занозил деревом ногу,

Стал он дерево вынимать, кровь заговаривать:

"Кровь не вода, рекой не бежит".

Из «Книги украинских приворотов»

Никогда так не притупляется у человека интуиция смерти, как в сорок лет.

Игорь Клех

После этого мне уже больше нечего вам сказать.

Мариво, Пьер Карле де Шамблен де

Учреждение гудело, как растревоженный улей, или пчелиный рой, что вот-вот должен сняться… (далее по тексту). Этот гул затих лишь под вечер, хотя, как ни странно, ничего не случилось, только погас свет – как от переутомления сдают иногда нервы, так после всех переживаний вырубилась электросеть.

– "FIAT LUX!" – подумал он. – То есть "ДА БУДЕТ СВЕТ!" Придурковатая затурканная латынь. На самом деле, это давно уже марка недорогого автомобиля, а никакой, в жопу, не свет. Что ни говори, а жизнь меняется к лучшему.

Некоторое время сидел в темноте. (Новая кровать оказалась неудобной – матрац провисал до пола.) Слышал стук своего сердца. Думал о ее сердце, о том, как оно бьется, о двух наших сердцах, об этой полиритмии, аритмии, синхронии, у которой нет шансов превратиться в убийственный, всемогущий резонанс, о многих сердцах, об их тихом рокоте.

О том, как люди передвигаются по земной поверхности (оставляя непрочные следы – вычесанные волосы, складки на простынях, горсточки пепла, записи в гостиничных книгах, визитки, квитанции, негативы – все остальное уносит вода).

О том, что некоторые траектории пересекаются, некоторые – нет. Тогда люди не встречаются. Или встречаются слишком рано. Или слишком поздно.

Все, что случается слишком поздно, достойно сожаления.

Все, что случается слишком рано, достойно удивления.

Все, что не случается, достойно любви.

Свет включился неожиданно, как и все на свете. Вскочил на ноги и тревожно заходил по комнате. Что ни говори, а это было грандиозное событие. Почти контакт. Почти разговор. Почти жизнь.

Решил принять душ, но, вспомнив о черешневой косточке, которая бесследно исчезла из протектора резиновых шлепанцев, передумал. Все же зашел в ванную. Те два подозрительных типа, не похожие на сантехников, что толклись тут поутру, приходили все же не случайно. За каким-то чертом выкрутили его любимый хром-никелевый кран HANSA – и теперь из стены торчала только ржавая двойная свирель с извращенской восьмидюймовой резьбой на концах. Вспомнил, что на завтрашнее утро назначен сеанс групповой терапии – так это у них называется. Хуже всего, что никогда не знаешь, чем могут закончиться подобные забавы.

Только вернувшись в комнату, заметил те незначительные, едва уловимые метаморфозы, что произошли за время затемнения. Собственно говоря, ничего не изменилось, но он был уверен – все здесь подменили, расставив ловушки и оставив пустоты в углах.

Начал тщательную ревизию: штамп на простыне, сверчок под батареей, три апельсина в ящике, обрывок салфетки на подоконнике, светлое пятно на обоях от неосторожно разбитого зеркала с отшелушившейся амальгамой, свежие следы йогурта на табуретке – все было на месте, но напоминало… нет, не репродукцию даже, а… искусно сделанную копию "Подсолнухов" Ван Гога, которую можно продать на "Сотбисе" без тени сомнения, угрызения совести и страха быть раскрытым дотошными экспертами. Старинное полотно, полуторавековой подрамник, безумные потускневшие краски, рентгеноскопия бессильна, способ грунтовки, характер мазка, пирке, манту, ультразвуковая диагностика, бесчисленные томограммы, электромагнитный резонанс, куски забальзамированного уха, брызги крови на белой после ЕВРОРЕМОНТА стене – прокусил себе губу во время эпилептического припадка и это было последнее, что удалось увидеть перед потерей сознания.

Однако опыт, если ничему и не учит человека, то, по крайней мере, пробуждает воображение и освежает интуицию. Поэтому он, почти не сомневаясь, полез на антресоли, куда раньше даже и не заглядывал – и разоблачил злоумышленников! Пачка нераспечатанных писем, перевязанная шпагатом (переслали, зараза, все сразу), связка чеснока и огарок свечи, завернутые в газету NEWSWEEK – недостающие детали неразгаданного ребуса. Рассматривал все это, стоя на табуретке, рискуя поскользнуться на пролитом йогурте, и действительно поскользнулся, чуть не упал, неуклюже спрыгнул, недостающие же детали ловко посыпались следом, демонстрируя безукоризненную функциональность терапевтического плана: шпагат тут же лопнул, письма рассыпались по полу, огарок закатился под кровать (туда – они точно знали – он никогда бы не отважился заглянуть), венок из чеснока наделся на ножку опрокинутой табуретки, словно его метнул король аттракциона.

Пожелтевший NEWSWEEK явно предназначался лишь для того, чтоб напомнить ему о событии, произошедшем несколько лет назад, точную дату которого он все время забывал, и теперь газета – он сразу понял – будет этой датой ежедневно его мучить, если только срочно не предпринять мер. Поэтому, скомкав славный еженедельник, он вытер им заляпанную табуретку (сняв предварительно нонтрансильванский чеснок и повесив его себе на шею), а потом выбросил в урну вместе с обрывком салфетки.

Оставались письма. Он аккуратно собрал их, стараясь не смотреть на адреса, которые повторялись с навязчивой неумолимостью (или неумолимой навязчивостью?) рекламных роликов, а потом присел в глубокой-преглубокой, бляха-муха, задумчивости и замер. Потускневшие штампы на конвертах тоже напоминали о давно забытых датах, но их закодированная, слегка ориентальная орнаментальность выглядела слишком запутанной и он не поддался соблазну хронологизации. Взамен сосредоточился на филателии: классификация непрочитанных посланий по символам на почтовых марках показалась ему самым простым выходом. Изображения эти легко поддавались сортировке: были тут зодиакальные и геральдические символы, национальные логотипы, различные славные типы, популярные марки автомашин, попадались знаменитые топосы, хроносы и неизвестные примасы, а также приматы, прелаты, премьеры и примы. Так он и складывал:

 
овнов – к овнам,
раков – к ракам,
скорпионов – к скорпионам,
запорожцев – к запорожцам,
козерожцев – к козерожцам,
единорогов – к рогоносцам,
рогоносцев – к факелоносцам,
факелоносцев – к фаллократам,
фаллократов – к демократам,
слава украине – к славе украине,
день конституции – к дню конституции,
день конституции – к дню судному,
сУдно – к суднУ,
титаник – к титанику,
аврору – к венере,
шевченко – к кобзарю,
кобзаря – к бандуре,
бандуру – к бандере,
бандеру – к кундере,
кундеру – к манделе,
манделу – к дахау,
дахау – к ноу-хау,
ноя – к хаму,
хама – к храму,
храм – к франкмасонам,
франко – к костомарову,
франца – к иосифу,
иосифа – к… иакову,
иакова – к исааку,
исаака – к линкольну,
линкольна – к кеннеди,
кеннеди – к лютеру,
лютера – к кальвину,
кальвина – к канту,
канта – к шпенглеру,
шпенглера – к шопенгауеру,
шопенгауера – к шопену,
шопена – к шону пену,
пену – к лону,
лоно – к льну,
траву – к траве,
камни – к камням,
небо – к небу,
воду – к воде,
 

и только рыбе не нашлось пары, поэтому в какой-то отрешенности (под действием полумистики или полумесяца) надорвал конверт и вынул письмо/

(И пошли вы все в задницу со своей психов группотерапией!!! Терапия трахнутая, е-ма-е. Лучше уж электрошок. Жаль, что в наши дни он утратил популярность. Но фармацевтическая мода еще капризней, чем всякая другая. MTV-ешные хиты, пророки ART-бизнеса и гуру PRET-A-PORTE или HAUTE COUTURE – они хоть оставляют полустертые следы, проникая порой в цитаты, сиквенсы, ремейки, ремиксы, ремарки. А кто сегодня вспомнит, скажем, нюханье эфира от насморка, морфий, как снотворное или кокаин от коклюша и хандры? Кто порекомендует кровопускание, как средство от гипертонии? Кто пьет барбитураты от простаты? Кто отважится сегодня прописать тетрациклин от геморроя или кодеин от икоты? Даже аспирин уже рекомендуют заменить пивом. Куча патентованных панацей попала под жесткое вето, уголовное преследование и всенародную обструкцию, а основная масса просто стерлась с матриц памяти – не найдешь их ни в энциклопедиях, ни в справочниках, ни в мемуарах самоубийц.)

Итак, я не без трепета разорвал конверт. Должен признать, что трепет мой оказался и небезосновательным, и смехотворным одновременно. Мой жребий разочаровал меня как своей лаконичностью и фальшивой многозначительностью, так и явной вторичностью. На обороте рекламной открытки (которая изображала наш санаторий именно так, как он выглядел в эту пору – в ласковых лучах солнца, с контрастными тенями и разросшимся изумрудным плющом на стенах) небрежным докторским почерком было написано: «Встань и иди». Это значило, будь оно неладно, не что иное, как встать и пойти! Подняться с табуретки и пердолить отсюда к чертовой матери! Почти, блядь, библейское откровение! Чуть ли не знак небесный! Придется подчиниться. Чем я лучше других, а? Вот то-то и оно, парень, вот то-то и оно. Встань и иди. В каком-то полугипнотическом-полусомнамбулическом, или даже псевдолетаргическом состоянии двинулся я по знакомым коридорам, сворачивал в переходы, проходил по галереям и наконец начал спускаться по лестнице, той самой, что вела к приемному покою. Если б не заторможенность, я несомненно заметил бы выцарапанное на стене небрежное граффити ROCK IS DEAD. Но мне было не до того. Кое-как собравшись с силами, я пересек приемное отделение, толкнул массивные, с гирями противовесов двери и очутился на дворе. Там сел на лавку и, щурясь от яркого утреннего света, закурил.

Теперь уж точно не оставалось ничего другого, как только идти. Без остановки идти по дороге, ведущей в долину. Как можно быстрее. И как можно дальше. Идти без цели – цель, собственно, идти. Я двинулся, не оглядываясь, все еще ослепленный ярким светом (от обилия лекарств нарушилась аккомодация), сжавшись от холода. Солнце прогреет воздух только ко второй половине дня. После духоты больницы вдруг опьянел от кислорода, от простора. Чувствовал за спиной дом. Он, словно живое существо, смотрел мне вслед. Пристально. Агрессивно.

(Этот трехэтажный каменный дом построили еще в прошлом столетии два брата-близнеца. Потомки барона Фордемберге-Гильдеварта, они получили в наследство не только приличный капитал, но и чахотку. Ривьера, Альпы, Капри – ничего не помогало, и фамильный доктор, розовощекий весельчак Хорст Мюнх, любитель преферанса, свиных кендликов с капустой, рейнвейна и горничных, посоветовал Карпаты. Посоветовал, скорее, от безнадежности, чем от уверенности, но – сработало. В новом имении братья дожили до преклонных лет, завещав после своей смерти основать в нем санаторий. Не забыли они и Хорста, но он не смог воспользоваться завещанным ему капиталом, поскольку опередил близнецов на восемь лет, скончавшись от апоплексического удара в одном из борделей Ливорно во время орального буйства несравненной креолки Кики. Суд признал законным наследником его сына, но столетию уже пошел четырнадцатый год, а сыну – двадцать седьмой, он оказался военным летчиком, и его четырехкрылый одномоторный RWD-6 вошел в невозвратное пике над горным ущельем в околицах Горлицы. Дальнейшие следы наследства теряются в недрах военно-бюрократической машины, и если бы это были не абст-рактные суммы, а конкретные меченые купюры, то время от времени можно было бы наблюдать, как они выныривают из темных глубин финансовой бездны. Надежные сейфы НСДРП, симпатичная кокаиновая артелька в сердце Колумбии, избирательная кампания в Аризоне… Вудсток, фонд очередных свидетелей очередного иеговы. А исходной точкой этих кругов на поверхности истории был трехэтажный каменный дом в сердце Карпат, откуда я и отправился в неизвестность.)

Не знаю, сколько я так шел. Двигался, как заведенный. Только когда обогнал меня автобус, понял, что день еще не кончился. Вокруг простиралась равнина. Горы закрыли горизонт, словно сварганенные дальтоником декорации. На вершинах белел снег (сделанный, наверное, из один раз уже использованной ваты). Дорога шла через поле. Несжатая рожь почернела и во многих местах полегла. Разве для нее теперь сезон? Какая сейчас может быть рожь, мать вашу так?

Хмель почти выветрился. Солнце спряталось в призрачной мгле, и трудно было определить время суток. Сюрреалисты сраные. Метафористы, блин, исповедальные. Дешевые штучки долбаных абсурдистов. На хрен мне ваше время? Незаведенные часы, будильники с маятниками и без стрелок – это ж надо так ошизеть, чтоб напрочь утратить чувство меры и стиля!

Я устал. Внутрь ботинка попал камешек, и мне никак не удавалось его вытрясти. Это отвлекало. Приходилось снова и снова останавливаться и расшнуровывать ботинок. Обувь покрылась пылью. Чувствовал себя еще более странно, оттого что шел налегке без вещей: все время казалось, что ремень сумки съехал с плеча – так привык ходить с сумкой. Все отчетливей становилось не по себе. Тихо проехал велосипедист. Так тихо, что я принял его за очередную галлюцинацию, поэтому не догадался окликнуть и спросить время. Когда сообразил, он был уже далеко. Ну и черт с ним. Дался тебе этот хронометраж. Совсем уже хуйнулся с этими психотерапиями.

Справа от дороги, метрах в пятидесяти, вдруг появился обрыв. Одновременно изменилась растительность. Наверное, это не просто овраг. Наверное, там, внизу, клокочет горная речка. Точно! Тут должна быть река. Это ориентир. К черту время. Воздадим хвалу топографии, географии и геологии. Это та самая речка, что, делаясь все более полноводной и полной всякого говна, течет до самого Сяна, или Дона, одним словом, домой.

Это та самая речка, над которой в окрестностях Горлицы был в четырнадцатом году сбит четырехкрылый и одномоторный RWD-6, пилотируемый двоюродным братом моего прадеда Леоном Эздрою (имена в нашем роде навязчивыми репризами переходили из века в век). Так вот, если моя родословная никогда меня не интересовала, то эта история, хранимая в застольных семейных сагах, почему-то волновала меня некоторыми своими чисто материальными аспектами.

Допустим, самолет свалился в речку. Как говорится, пиздой накрылся. Короче говоря, наебнулся.

Допустим, что он взорвался и обгорел.

Допустим, обломки унесло течением.

Допустим, металлический каркас (хотя каркасы тогда делали в основном из дерева) крестьяне растащили по дворам – из винта, к примеру, какой-то смекалистый легко сделал ветряную мельницу, открыв таким образом первый альтернативный, экологически чистый источник энергии.

Допустим, изувеченное и поджареное тело двоюродного брата моего прадеда пошло на ужин пресноводным пираньям. Все это можно допустить. Но очки! У RWD-6 открытая кабина, и пилоты цепляли поверх шлема массивные очки в оцинкованной оправе – на похожие и сегодня можно наткнуться в заброшенной слесарной мастерской.

Так вот, допустим, что оправу со временем разъела коррозия (почти сто лет прошло, не шутка), но стекло! Стекло, как известно, коррозии не поддается. А, значит, осколки этих говенных военных очков до сих пор лежат среди камней на дне. Я, конечно, не фашист и не фетишист, и мысли даже у меня не было искать их, носить в кармане, держать в серванте или сдать в музей. Но их ощутимое материальное присутствие в этом мире подталкивало меня к размышлениям о вечности, действительности, бесконечной повторяемости, реальности и прочей хуйне.

О. К. Поразмыслим о реальности. Тем более что нужно чем-то развлекаться в дороге. Чтобы убить это проклятое время, время, которое – о чем уже было сказано – хотел бы послать поглубже. (Чуть не написал – "в задницу", но вовремя спохватился. Ведь когда все время в заднице – это более чем педерастично.)

Итак – реальность.

То есть действительность.

Короче говоря– весь этот джаз.

А дороге не было ни конца ни края. Шла она теперь вдоль реки, но и речи не могло быть о том, чтоб спуститься по обрыву и перебраться на другой берег. Долбаное время все же давало о себе знать: солнце как-то резко нырнуло к земле и затянулось мглой. Запад побагровел. По крайней мере, стало понятно, куда я двигаюсь. Хотел было остановиться – гудели ноги – но негде тут было остановиться. Разве сесть на проезжую часть. Кстати, с чего это она проезжая? За битый день один автобус и дистрофик-велосипедист – это называется проезжая? А пять кубиков сульфазина в зад не хотите? А горку транквилизаторов три раза в день! А групповуху терапевтическую! А торчков в ломке в шеренгу по четыре! А стаю алконавтов на белых взбесившихся кобылах! Тогда б вы знали, что такое битый. За одного битого двух небитых дают. Я, выходит, битый, а велосипед с автобусом – нет? Ну что же – каждому свое. Всем сестрам по серьгам. A bon chat bon rat. От каждого по способностям – каждому по потребностям. Suum cuique. (Последнюю фразу гаркнул в моем сознании какой-то цицеронистый гомик.) Далась тебе эта латынь. Будто знаешь что-нибудь, кроме нескольких крылатых выражений, которыми в этой ситуации тоже можно было бы распорядиться получше. Пора уже спросить самого себя: «Quo vadis? Куда валишь, козел?» Но никто так и не сказал мне: «Siste, viator! Сесть, авиатор!»

Поэтому не оставалось ничего другого, как идти дальше. Тупо и методично переставлять ноги – чем шире шаг, тем лучше. Небо отяжелело, потемнело – солнце уже не пробивалось сквозь облака, а освещало их снизу косыми лучами, отчего проступали на них тени, а цвет делался все гуще. Но было еще достаточно светло, когда показалось мне, что вижу на горизонте белые пятнышки домов. Находились они так далеко, что можно было только догадываться об их размерах, но в любом случае появилась надежда. Потом стали видны детали – отблески от окон и куполов, каменные стены, изукрашенные фасады. Все тут и в самом деле напоминало Восток. На фоне темно-синего неба сиял белоснежный город. Я пересек его воображаемую границу и сразу увидел людей. Несмотря на позднее время, они работали. Храм, уменьшенная копия одного из четырех Софийских, весь был облеплен лесами. Люди на лесах делали что-то странное. Брали в горсть коричневую глину и бросали ее на белые, кое-где уже украшенные орнаментом стены. Словно штукатурили их таким необычным способом. Для меня сразу же освободили место на лесах, и я тоже принялся за работу. Брал легкую, как пух, глину – не глину даже, а чудесную, как манна, землю – и бросал ее на стену. Земля сразу же прилипала к стене, и покрытый участок надо было разглаживать руками. Удивительно приятно было прикасаться к этой сухой, теплой, послушной массе. Трудно было понять, почему она не осыпается. Под руками поверхность становилась ровной, оставляя на себе отпечатки пальцев и ладоней. Я заметил, что остальные кладут в эту глину перья, соломинки, стебли травы. Стены словно обрастали телом – живым, чутким, нежным. Мне вдруг стало хорошо от мысли, что мы строим такую красивую церковь, и что работа идет быстро и споро, и что до темноты еще много времени, и что я, наконец, попал туда, где и должен был быть с самого начала.