Текст книги "Двойной Леон. Istoriя болезни"

Автор книги: Юрій Іздрик

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 7 страниц)

BEAR. Артур слегка утомлен, но скоро все придет в норму. По местам, смирно! Никаких изменений в сценарии! Мы все держимся твердо. Каждый, как и надлежит, застегнут на все пуговицы, сверху донизу, раз и навсегда. Фрау Де даже хотела надеть корсет. Выше голову, Артурчик.

Фрау Де. Послушайте…

Артур. Бабы, тихо! Я не спрашиваю о своем происхождении, ни о духовном, ни о физическом! Меня интересует… (Он глубоко о чем-то задумывается и замолкает).

Я (осмелившись наконец зайти в кабинет.) А этот опять за свое. Не видите? – он набрался, как свинья, придурок ты недоделанный. Мое воспитание! Мое воспитание!

Артур (опускаясь перед Я на колени). Прости, отец. Я был не в себе! Нет возврата, нет настоящего, нет будущего.

Я (отступая от Артура). Что это еще за говеный нигилизм?

Фрау Де (делая пометки в журнале, с любопытством исследователя). А я? И меня тоже нет?

Артур (разворачиваясь и ползя на коленях к столу фрау Де). О! И вы меня простите!

Фрау Де (бесстрастно констатируя). Алкоголик, мальчишка, трус, невротик. (После паузы.) Возможно, импотент.

Артур. Нет, нет. Не надо так говорить, не надо. Я не боюсь, я только не могу поверить… я всю… свою жизнь… но возврата нет, нет, старая форма не создаст нам новую реальность, я ошибся! Я не оправдал ваших ожиданий. Но, поверьте мне, это невозможно.

Фрау Де. О чем это вы?

Артур. О сотворении мира!

BEAR. Возьми себя в руки. Встань, разведись, женись! Заведи новую семью, чисть зубы, ешь ножом и вилкой! Вот увидишь, у тебя все получится! Артур, ты теряешь последнюю возможность.

Артур. Не было никакой возможности. Мы ошиблись, это безнадежно…

BEAR. Артур, ты пьян и сам не понимаешь, что несешь.

Артур. Да, я пьян, потому что в трезвом виде я ошибся. Я напился, чтобы прекратить эту ошибку. И ты, отец, налей-ка себе.

Я. Я? Никогда!.. Разве что капельку… (Наливает себе из графина воды и выпивает залпом.)

Артур. Я напился от трезвости.

Я. Не свисти. Ты напился от отчаянья.

Артур. И от отчаянья тоже. От отчаянья, что форма не спасет мир.

BEAR. А что же его спасет?

Артур. (Подымаясь с колен, торжественно.) Идея!

Мне в конце концов надоедает весь этот балаган, и я захожу в палату – ничего не поделаешь – номер шесть. BEER посапывает, заткнув уши наушниками моего плеера. Я выдергиваю из-под него провода и сталкиваю его с кровати. Он исчезает в просторе за стенами. Я ложусь и только теперь чувствую, насколько меня вымотали эти суета и абсурд. Спать, спать. Фрау Де обещала, что я буду беспробудно спать несколько суток. Такая у них метода. Чтоб алкаши с бодуна не шлялись по коридору.

Входит медсестра и делает мне укол прямо через джинсы. Зачем же я, спрашивается, ходил полдня с расстегнутой ширинкой?

С трудом поворачивая голову, осматриваю палату. Кроме меня, тут еще двое – один храпит, укрывшись одеялом, другой лежит, уставившись в потолок.

А где же обещанные персональные апартаменты? Где душ, фрау Де?

– Здесь душ есть? – спрашиваю у соседа, который не спит.

– Есть. В конце коридора. Там и туалет. Тут в палате тоже есть, но бачок сломан, а в кране только горячая вода. Я набираю в бутылки и охлаждаю на подоконнике. Так что по малой нужде можно тут сходить – бутылки всегда полные, я слежу, а по большой – лучше туда идти, – он машет рукой в неизвестность.

Пока я осмысливаю услышанное, входит еще одна медсестра с тетрадью.

– Фамилия, – говорит она мне. Я называю. Она листает страницы и слегка обиженно говорит:

– Нет такого.

– Может, еще не записали, – оправдываюсь я. Она исчезает, но через минуту появляется снова.

– Ваша фамилия!

Я вдруг вспоминаю разговор с женой. Перед отъездом она как раз втолковывала мне, что я должен отвечать на подобные вопросы: вымышленное имя, вымышленный адрес, вымышленная профессия. Как же, черт возьми, все это звучало?

– Щезняк, – вдруг всплывает из глубины памяти. (Как же это я забыл? Так звали одного из моих персонажей.)

– Орест Щезняк, – и добавляю, оправдываясь: – Наверное, жена записала на свою девичью фамилию.

– Есть такой, – удовлетворенно говорит медсестра, закрывает тетрадь и насмешливо добавляет:

– Что, забыли, как звать? Бывает.

Не успел собрать вместе мысли, как снова входит первая медсестра.

– Приспустите штаны, я вас уколю.

– Что это?

– Снотворное. Дарья Юрьевна сказала – вам надо спать.

ОК. Спать, так спать. Следующие несколько часов проходят в ожидании. В ожидании сна или чего там еще? Однако сон не приходит. Никто меня больше не беспокоит.

– Извините, – обращаюсь к соседу, который с тех пор тоже не сомкнул глаз, – а капельниц здесь не ставят?

– Тут – нет, – отвечает он. – Рядом психушка – там ставят, а тут – нет.

Странно, думаю я. У меня острый токсикоз, обезвоживание организма, а меня накачали химией и все. Ну, хорошо, подождем еще немного.

– Раньше и тут ставили, – продолжает сосед. – Когда я работал санитаром на «скорой помощи». Как-то забрали одного алкаша прямо из дому – жена вызвала, – а он сидит в машине рядом со мной, шатается и держит в руках бутылку из-под минералки, где еще граммов 100–150 осталось. Я за ним слежу. У нас жгуты резиновые на всякий случай, смирительных рубашек не хватало, так мы буйных жгутами скручивали. Так вот, уже на подъезде к больнице он берет и допивает залпом из горла. Я знаю, что там не вода, а водка. Но молчу. Если сейчас ляжет под капельницу, не похмелившись, начнется белая горячка. Сто раз это видел. Люди вены себе иголками раздирали, увечили себя, на персонал бросались. Всякое случалось.

– А теперь вы сами тут лечитесь?

– Да, так вышло. Мне уже давно пора выписываться, но, думаю, побуду еще недельки две. Я тут подрабатываю помаленьку. Помогаю медсестрам, санитаркам. Меня тут все знают. Вас, кстати, как зовут?

– Леон, – в очередной раз вру (или не вру?) я. Он не спрашивает, почему я назвался Орестом, и я благодарен ему за это.

– Николай, – протягивает он руку. – Будем знакомы. Если что нужно – говорите. – И, немного помолчав:

– Леон – это то же, что и Лев?

– Да, вроде, – говорю я. После долгой паузы спрашиваю:

– А на улицу не пускают? Воздухом подышать, покурить?

– Нет. У нас тут Лечебное Учреждение Закрытого Типа.

Ага, медицинская тюрьма. Рудимент совдеповской наркологии. Терапия за решеткой. Хорошо хоть не принудительная. Раньше бы просто менты загребли и дело завели, биографию испортили. Николай снова уставился в потолок, а я напрасно продолжал ждать сон.

Чувствовал себя более-менее нормально. BEER с BEAR‘ом, кажется, вернулись в физическое тело, а может, исчезли навсегда. Ну и черт с ними. Так спокойнее. Вот только время идет как-то странно – то непрерывно, то дискретно, но вряд ли упорядоченно – все время меняет систему отсчета.

Секунды то невыносимо-прочным гештальтом повисают в пространстве, а то начинают утомительно мелькать, словно цифры на барабанах игрального автомата. Ясное дело, о том, чтоб выпали три семерки или хоть одинаковые символы, не могло быть и речи. Джекпот не для таких, как я.

Привыкнуть к этому было нелегко. Человек может многое вынести, если ориентируется во времени. Хронологическая же анархия полностью обезоруживает нас. И любой занюханный знахарь или даже ведьма-санитарка с крашенными хной патлами получают над нами почти безграничную власть.

Долго ли, коротко ли, а я решаю более подробно ознакомиться с территорией. Нет никакого смысла, как бревно, лежать тут без сна. Но попытки встать с кровати оказываются не слишком успешными. Меня шатает из стороны в сторону, как при сильном шторме, и я едва не падаю на пол.

Николай вскакивает с постели.

– Осторожно, – говорит он. – Я вам помогу.

Что они, к черту, мне вкололи. Наверное, сильный транквилизатор – это всегда на меня так действует.

– Ничего, спасибо, я сам.

– Нечего стесняться. Вы же больной, а я уже почти здоров.

Я отвергаю его помощь, но он выходит за мной в коридор.

– Вот так, осторожно, по стеночке, – наставляет он, а я и в самом деле могу передвигаться только держась за стенку, едва переставляя ноги. Кое-как мне удается доплестись до конца коридора, слава богу, расстояние небольшое.

Уборная, которая до сих пор, наверное, в оставшихся от старого режима реестрах именуется санузлом, выглядит не слишком привлекательно, в первую очередь, именно с точки зрения санитарии: тесная комнатка с лавкой для курильщиков и за ней собственно уборная: в углу загаженный донельзя унитаз без сиденья и душевая кабина без дверей, без ширмы, без полочек и крючков. Вверху затянутая проволочной сеткой лампочка. Из стены торчит кран и змеится голый шланг, судя по всему, изначально предназначенный для мытья скота. Ну, разве только это местная модификация душа Шарко. Да-а. Будет трудновато. Пока потребностей у меня никаких – обезвоживание, семидневный пост и тэдэ, но рано или поздно придется воспользоваться благами отечественной цивилизации. В конце концов, до этого еще надо дожить. К сожалению, сомневаться в том, что доживу, не приходится.

Возвращаюсь в палату. Лежу молча, безразличный и одурманенный лекарствами. Вечером приходит черед новым пыткам – инъекции, пилюли, анализ крови.

– Знаете, утром мне дали снотворное, но я почему-то совсем не спал, – говорю я, изображая беспокойство.

– Вам снотворное не кололи. Дарья Юрьевна сказала дать только перед сном. Ложитесь на топчан.

Теперь я и в самом деле обеспокоен. Что происходит? Говорят одно, делают совсем другое. Надо быть начеку.

– Вы верите в Бога? – спрашивает меня молодая симпатичная девочка-психиатр, похоже, только что окончившая медакадемию. У нее в кабинете на стене деревянное распятие, вырезанное, наверное, благодарным пациентом.

– Видите ли, я, что называется, непрактикующий христианин, то есть почти не посещаю церковь, давно не исповедовался, не причащался и так далее, несмотря на то, что мой дед был священником, хотя какое это имеет значение. Просто у меня куча нерешенных проблем морально-этического характера. Непроясненность основных мировоззренческих принципов, если выражаться коротко.

Пошел третий день моего пребывания в больнице, и выражаться коротко мне не удается – я чувствую себя неплохо, но немного возбужден и от этого многословен. К тому же девчушка – единственное человеческое лицо, которое мне удалось увидеть среди персонала Лечебного Учреждения Закрытого Типа. Я хочу ей понравиться.

– Нарисуйте, пожалуйста, какое-нибудь фантастическое существо, – придвигает ко мне лист бумаги и карандаш.

В процессе социальной адаптации (или, вернее, общественной мимикрии) я сделался настолько управляем, что не могу не подыгрывать даже врачам. Моя угодливость иногда приобретает гипертрофированные формы. Когда, проверяя рефлексы, меня бьют молоточком по колену, я дергаю ногой так, что едва не сбрасываю невропатолога с кресла; если просят приспустить штаны для укола – заголяюсь, как эксгибиционист; на просьбу дантиста разеваю пасть так широко, что, наверное, можно увидеть свет в конце туннеля.

Вот и теперь, понимая, что это какой-то тест, скорее всего, на алкогольные фобии, я торопливо рисую страшную двухголовую птицу, больше всего похожую на перекормленного геральдического индюка в ластах. Но тут мне в голову приходит, что тест может оказаться не столь простым, как кажется, и что будут учитываться, скажем, прорисованность деталей или четкость контура. Поэтому я принимаюсь затушевывать индюшиные крылья, стараясь соблюсти все законы светотени. В результате моих усилий индюк приобретает совсем уж неприветливый, угрожающий вид, если и сохраняя принадлежность к геральдике, то разве что в качестве эмблемы какой-нибудь террористической организации, вроде «КРАСНОГО ГАОЛЯНА».

Девочка сочувственно глядит на меня. Она, наверное, думает, что это чудовище преследует меня во сне.

– Знаете, – говорю я, – мне трудно так экспромтом что-то нарисовать. Я в свое время занимался живописью, но больше абстрактной. Хотите, я нарисую вам что-то другое, если у вас есть время?

– Это же моя работа, – протягивает мне еще один лист.

Я аккуратно и не спеша, стараясь не отрывать карандаш от бумаги, рисую симпатичную рыбку на четырех ногах. Рыбка улыбается, и я пририсовываю на каждую лапку по кроссовке NIKE.

– Вот видите, совсем другое дело, – говорит профессиональная целительница моей души, словно мы не на сеансе психоанализа, а на уроке рисования.

Она не знает, что эта рыбка и вправду посещает мои сны, но в человеческом облике и без дурацких кроссовок.

– Скажите, что вас тревожит, что не устраивает в этом мире?

– Меня не устраивает сам этот мир, скажем так, сам этот мир. Потому что он задуман для борьбы и полностью на эту борьбу нацелен. В нем все до мелочей для этого предусмотрено. В нем постоянно нужно бороться – за кусок хлеба, за женщину, за место под солнцем, за социальный статус, за безопасность, за достаток, за жизнь, в конце концов. Я же не создан для борьбы. Я не умею и не люблю бороться. Даже за собственную жизнь. Противно. Почему я должен бороться за то, что никогда ни у кого не просил? Мне не доставляет удовольствия кого-то побеждать. Побеждать в любом смысле. Если говорить о вещах приземленных, то мне, скажем, стоит больших усилий ударить человека в лицо. Даже если это мой потенциальный убийца. Наверное, у меня даже мышцы соответствующие атрофированы. Или заблокирована область мозга, которая отвечает за агрессию. Но, как уже было сказано, этот мир создан для борьбы, и выживают в нем лишь те, у кого, как у вашей неземной – простите – начальницы, в генах заложена DER WILLE ZUR MACHT. А мне отведена неизменная роль жертвы, которая постоянно должна обороняться. Однако даже в целях обороны необходимо иногда съездить кому-то по роже. Если не можешь – приходится удирать. Вы психолог, вы, вероятно, знаете, куда удирают люди. Кто

куда – кто во Внутреннюю Монголию, кто в рукотворное безумие, кто в непрерывные путешествия, кто прячется за масками и ролями, кто спасается алкоголем и наркотиками, кто впадает в анабиоз, превращаясь в домашнее растение, самые талантливые просто все время обманывают себя. Конечно, вы скажете, что картина сильно упрощена, схематична и даже тривиальна: с одной стороны, злые волки, с другой – беззащитные, но плодовитые кролики. Может, и так. Только от этого суть не меняется. Мне надоело постоянно удирать, и я ненавижу борьбу – и то, и другое одинаково унижает человека. Скажите, что делать в таком случае?

– А вы верите в… ох!…я уже спрашивала… Простите.

– Это вы простите мне этот треп. Верю, конечно, верю, иначе зачем во всем этом барахтаться?

– Ничего, продолжайте.

– Меня не устраивает, что всюду правит ложь. Ну, это следствие неизбежности борьбы, но все же… Врут политики, врет реклама, врут продавцы, врут законы, врут преступники, судьи и жертвы тоже врут, врут влюбленные, врут враги и равнодушные, врут все, независимо от моральных принципов, расовой или национальной принадлежности, сексуальной ориентации, уровня интеллекта, эстетических вкусов, темперамента, достатка, образования, профессии, политических убеждений и религиозности.

Лихо сказано! Я ведь тоже не из последних в этом ряду врунов!

– Ну, все о чем вы говорили, это не ложь. Это, скорее, неполная правда.

– O'кей. Путь будет так. Эвфемизмы разнообразят жизнь. Но теперь я вас спрошу – что вы понимаете под «полной правдой»? И наш разговор свернет с психотерапевтической стези в патофилософские чащи, вы же видите, какая у меня каша в голове – смесь утопических мечтаний, коммунистических лозунгов, хипповых откровений, христианских догм и постопиумных мантр.

Некоторое время она молчит, и в глазах ее – хоть они и опущены вниз – я угадываю что-то абсолютно не похожее на профессиональную сосредоточенность.

– Скажите, почему вы пьете? – повторяет она чуть погодя трафаретный вопрос фрау Де.

– Тому много причин и благоприятствующих факторов, – говорю я с умным видом, немного остыв от ораторского жара. – Во-первых, мы живем в социуме, где употребление алкоголя – это норма, а сам он – едва ли не единственный антидепрессант, средство от тотальной бессмысленности, неуверенности в будущем и повсеместного произвола сильных мира сего. Согласитесь, что в общественном сознании живет позитивный образ настоящего мужчины, здоровенного этакого лося, который способен за вечер выпить пол-литра, литр, при этом почти не пьянея – а это, насколько я помню, признак первой стадии хронического алкоголизма, согласитесь и с тем, что в нашей стране водка – едва ли не самый дешевый высококалорийный потребительский продукт. Во-вторых, в моей среде – а это, условно говоря, художественная богема – воздержание – явление не только редкое, но и, с позволения сказать, неестественное, искусственное. Художнику больше чем кому-либо другому нужно иногда уйти от реальности, даже если она и создана им самим. Все же лучше достигать этого посредством алкоголя, чем, скажем, при помощи наркотиков.

А если уж говорить конкретно про мой случай, то это почти романтическая история. Понимаете, несколько лет назад я влюбился. Страстно влюбился, хотя слово «страстно» тут ни при чем – ни о какой страсти речь ни шла. Представляете, парню за тридцать, а он встречает свою запоздавшую любовь – настоящую и единственную, единственную и настоящую. А так как я не мог себе представить, что брошу семью, то и возник острый внутренний конфликт, разрешить который я пытался с помощью алкоголя. Конечно, это не выход, это малодушно и низко, в конце концов, это позорно. Вот так романтическая история превращается в фарс в наркологическом диспансере.

Девочка-психиатр внимательно и участливо слушает, а я думаю, что, наверное, обманываю их всех, не хуже, чем они меня, к тому же еще и нехило занимаюсь самообманом. Что общего у моего пьянства с любовью? Это лишь результат безволия, нерешительности и подсознательного желания представить себя жертвой драмы. Но драма и вправду все больше смахивает на фарс. Трагический, но фарс.

В завершение она придвигает ко мне тест-анкету, где в разных вариантах повторяются вопросы, на которые я только что так красиво отвечал.

Заполняя ее, я автоматически правлю стиль, периодически указываю девочке на неточность формулировок, необоснованные повторы и непроработанность общей концепции. Стараюсь понравиться, одним словом. Лживое, льстивое чмо.

Последний пункт звучит так: «Вы презираете себя?»

– Знаете, – говорю я, – мне трудно ответить на этот вопрос, не важно, отрицательно или утвердительно. Если бы он звучал иначе, ну, например: «вы иногда себя презираете?», я бы ответил – «да». А так – не знаю.

– Хорошо, впишите туда все, что считаете необходимым. «Иногда презираю», – пишу я, чувствуя, что на этот раз никого не обманываю.

– Вы, вероятно, обнаружите тут много несоответствий и противоречий, – снова демонстрирую я свою образованность (хорошо хоть не прошу дать мне тесты Роршаха), – но мне пока не удается как следует концентрировать внимание.

– Все в порядке – это же не детектор лжи и не тест на правдивость, это просто анкета, которую мы присоединяем к истории болезни. Скажите, как проходит лечение, есть ли жалобы?

– Нормально, – отвечаю я. – Вполне нормально. Есть только одно «но». Видите ли, я типичный невротик, у меня есть пунктик на почве гигиенизма, поэтому мне тяжеловато переносить здешние бытовые условия. А так особых жалоб нет.

Она что-то тщательно записывает в свою тетрадь, склонив голову, как первоклассница. И это, похоже, конец сеанса. Я с усилием отрываю исколотый шприцами зад от стула.

– В таком случае большое вам спасибо, извините мою многословность, а также что отнял у вас столько времени, но ваш особый шарм и вообще…

– Ну, что вы. Это моя работа. К тому же с вами приятней общаться, чем с некоторыми нашими пациентами.

– Спасибо на добром слове, – изображаю на небритой роже великосветскую улыбку и выхожу в коридор.

Конечно, со мной приятнее.

Пытаюсь представить, чем ответил бы на предложение нарисовать фантастическое существо беззубый завсегдатай учреждения, которого все называют «Дед». Мне становится весело. «Дед» точно бы не полез за словом в карман. Ни за словом, ни за карандашом. Он побывал здесь уже столько раз и настолько освоился, что все время ошивался на кухне, где выпрашивал очередную порцию остывшего, заваренного в ведре чая, который потом разогревал с помощью самодельного кипятильника. Кипятильник «Дед» смастерил из двух лезвий GILLETTE, конфискованных персоналом у наркоманов-суицидников. Двойной GILLETTE еще и до сих пор годился для самоубийства, на этот раз эклектически-электрического – неизвестно откуда выдранные провода были кое-как скручены, изолирующая прокладка между лезвиями выглядела сомнительно, а про штепсель нечего было и говорить.

Может, «Дед» оздоравливает себя ионизированным чаем? Все же народная медицина часто бывает эффективнее официальной.

Вот так, двигаясь к своей палате и придурковато улыбаясь, я буквально сталкиваюсь в коридоре с фрау Де.

– Гуляете? Как самочувствие?

– На все сто, – по инерции любезно отвечаю я.

– То-то и оно, что вы перевозбуждены. Это не очень хорошо. Вам прежде всего нужен покой.

«Пошла на хуй, сука», – думаю я и, продолжая улыбаться, скрываюсь в палате. Там меня ждет Артур. Пришел проведать болезного. Настоящий братан-дружбан, черт его дери. Ну и денек. Какой тут будет, в жопу, покой? Ни в жопу, ни в душу.

Я. Привет, Артурчик.

Артур. Как дела, отец? Как себя чувствуешь?

Я. Супер! Думаю не сегодня завтра отсюда валить.

Артур. Как это валить? Ты же здесь только три дня. Лечение еще не закончено. Так нельзя – почувствовал себя немного лучше и сразу удираешь.

Я. А что тут делать? Мне сделали дезинтоксикацию, вывели из кризисного состояния, а на большее они не способны.

Артур. Но ты же еще не полностью выздоровел. Твоя психика не уравновешена. Ты снова можешь сорваться.

Я. Слушай, не морочь мне голову. Я знаю людей, которые лежали здесь месяцами, а, выйдя, покупали в ближайшем гастрономе четвертушку. Нет никакого смысла тут валяться. Тем более, что мне теперь делают только два вечерних укола – магнезию и витамины. Это мне дома жена запросто может сделать. (Входит моя жена. Я, поворачиваясь к ней.) Привет. Заходи. Садись. (Говорит обоим.) Дни проходят зря. Я уже могу работать. За эти дни я столько мог сделать для других, для вас в том числе. А что касается меня… (Принимает позу оратора.) Мне всего лишь надо быть сильным и решительным. Я – сильный. Посмотрите на меня, я – вершина ваших надежд! Все будет в порядке. Я буду бунтовать против здешних тюремных правил. Я не поклонник хаоса. Но посмотрите на фрау Де. Разве власть – не своего рода бунт? Бунт в форме порядка, бунт горы против низины, бунт высокого против низкого! Вершине нужна низина, долине – пик, чтобы они не перестали быть самими собой. Вот так во власти исчезают противоречия между противоположностями. Я – не анализ, не синтез, я – действие, я – воля, я – энергия! Я – сила! Я над, в середине и рядом со всем. Я могу создать и уничтожить все что захочу. Воплотиться, развоплотиться, перевоплотиться. Все есть у меня тут! (Бьет себя в грудь. Присутствующие испуганно на него смотрят. Входит фрау Де. Такое впечатление, что она все время стояла за дверью.)

Фрау Де. Ага! Вот уже до чего дошло! (После многозначительной паузы.) Зайдите ко мне в кабинет. Все трое. Там поговорим.

В кабинете под шерстяным всепрощающим взглядом Божьей Матери и жестяным всепроникающим взглядом железной фрау фарс неуклонно дереинкарнируется в драму, которой драхма цена. Атакованный одновременно с трех сторон (Святая Дева не в счет), я понемногу сдаю позиции.

– Вы превратили жизнь вашей жены и сына в ад! – гнусавым, как у мисс Гнуссен, голосом фрау Де гневно отметает мои робкие петиции об освобождении.

«Может, ты, сука, сначала у них спросила бы, что они сами об этом думают», – вспыхивает у меня в мозгу, но вспышка отчего-то трансформируется в истерический выкрик фальцетом: – Я уже три дня не мылся!

– Какие проблемы? Артур отвезет вас к себе домой, там помоетесь и вернетесь обратно. Правда, Артурчик?

Ого, она уже называет его Артурчиком. Тот послушно кивает головой.

– Вы мне обещали одноместный номер.

– Вам вредно сейчас находиться одному. Представьте себе – в таком состоянии, и некому слова сказать, не у кого воды попросить. А вдруг что случится?

– Объясните мне, какой смысл в том, что я целый день на больничной койке буду дожидаться двух несчастных вечерних уколов? Меня ждут на работе. У меня же работа, черт возьми. Я могу ее потерять.

– Если продолжите пить – потеряете все.

– Послушайте, я же могу делать инъекции дома. Неужели ради витаминов и дозы магнезии надо держать меня здесь круглые сутки?

– Скажи, ты же сможешь это сделать, – обращаюсь я за помощью к жене. Однако фрау Де не дает ей ответить.

– Курс лечения не закончен.

– Какой курс? Какое лечение? Вы же прекрасно знаете, что алкоголизм не лечится в принципе. По крайней мере, фармакологически.

– Существует еще и психотерапевтический фактор. Я могу закодировать вас на месяц, на год, на десять.

– К черту кодирование. Видел я ваших кодированных. С бутылкой под забором.

– К тому же сегодня вечером вам должны вколоть сульфазин, – после подозрительной паузы продолжает фрау Де, – а от этого может подняться температура, так что вам обязательно надо быть здесь.

Похоже, в ее арсеналах припрятано еще много оружия. А у меня одни понты и желание побыстрее отсюда убраться.

– А от чего этот сульфазин? – спрашивает преданная мне жена голосом резидента INTELLIGENCE SERVICE.

– Это препарат, который очищает кровь. Но на каждого он действует по-своему. Поэтому нужен присмотр.

«Сульфазин, сульфазин», – крутится в голове что-то очень знакомое, но изнуренный затяжными боями мозг не в силах подсказать, откуда я знаю это слово.

– Отец, ты же слышишь, доктор говорит – тебе нужен присмотр, – без приглашения вмешивается Артур. (Видно, Артур хочет стать преданным воином Третьего Рейха Закрытого Типа. Он всегда находил себе идолов для поклонения – то в бизнес-сметанке, то в покоях муниципалитета, то в художественной тусовке. На этот раз место его божества заняла эта белокурая бестия. Арийчик ты наш самопальный. HITLER JUGEND перезревший.)

Фрау Де с наслаждением наблюдает за открытием второго фронта.

– А хрен в задницу тебе не нужен? – чуть не вырывается у меня, но вовремя опомнившись, говорю вполне, как мне кажется, рассудительно:

– В таком случае мы можем договориться о дневном стационаре. Днем я буду ходить на работу, а вечером возвращаться сюда на процедуры, и вы будете присматривать за мной сколько влезет.

– А если что-то случится на работе? – спрашивает жена.

Открыт третий фронт. В бой вступила артиллерия.

– Удачи тебе, старик, – говорит Артур на прощанье. – И не выпендривайся. Раз решил лечиться, доведи дело до конца. Ну, бывай.

Гиппократ гипертрофированный. Самаритянин самарский. Козел, одно слово.

Остаток дня проходит в разговорах с Николаем. Он рассказывает о случаях из своей санитарской практики, а я вспоминаю всякие околохудожественные приключения – фестивальные поездки, литературные байки, ляпы переводчиков. Странно, но его все это увлекает не меньше, чем меня психиатрические саги. Даже сосед гипертоник немного ожил. Он, правда, молчит, пытаясь читать старые газеты, но его живое присутствие уже ощущается. Мы все больше проникаемся симпатией друг к другу – тюремное братство, в котором нет пахана, как вдруг – я вспоминаю напечатанную в моем же журнале повесть одного аутсайдера: «– Короче, зема, – вдруг посерьезнел Колян. – Теперь слушай сюда. Здесь нужно вести себя тихо и прилично, а то вломят резиновыми палками, навтыкают СУЛЬФАЗИНА и будешь полным идиотом валяться в боксе и считать волоски на жопе соседа, которого нет…»

Я вспоминаю также мемуары многочисленных диссидентов, которых в брежневских психушках глушили сульфазином, пытаясь хоть таким способом втолковать им истинность марксистско-ленинского учения. Я вспоминаю все это и покрываюсь липким вонючим потом. Вот оно, секретное оружие фрау Де – химический Фау-2. Фау-2 от фрау Де. Чтоб камарадо Щезняк не дергался.

– Вы, похоже, не слушаете, – доносится сквозь туман голос Николая. – О чем-то своем думаете?

– Знаете, что такое сульфазин? – без всякого перехода спрашиваю я.

– Как не знать, знаю. Паскудная штука. А вам что, тоже прописали?

– Да. Сегодня.

– Ну, понятно. Начинают они с небольшой дозы, чтоб проверить реакцию. Потом каждый день ее увеличивают. Потому что всяк реагирует по-своему – кто с первого раза коньки отбрасывает, на кого по-настоящему действует только вторая доза, а кто только после третьей скопытится. Препарат хитрый – начинает действовать спустя 10–12 часов после инъекции. Так что сразу ничего не почувствуете. Под утро только поймете, проняло или не проняло.

– На меня, – продолжает Николай, – подействовала только третья доза, когда я наивно успокоился, думал, все обойдется. Зато как подействовала! Ходил настолько заторможенный, что не соображал, где нахожусь. Да и «ходил» – громко сказано. После укола у меня еще неделю ноги не сгибались. Даже на унитаз сесть не мог – хоть стоя большую нужду справляй. Ох и намучился! Температура под сорок, боли невыносимые, короче говоря, радости мало.

– На хрена они это делают? Так же буйных психов утихомиривают.

– Ну, психам они такие лошадиные дозы колют, что куда там…

– К тому же, насколько мне известно, этот препарат вообще официально не разрешен к применению.

– Его давно запретили, – неожиданно произносит гипертоник.

Но как же его могли запретить, если официально его никогда и не разрешали? Запретить его означало бы приоткрыть грязные тайны отечественной карательной психиатрии.

Оставалось только надеяться на Бога.

Сегодня дежурила горбатая, низенькая медсестра в очках с толстыми линзами – самая приятная изо всех. Пройдя все остальные процедуры, я стал умолять ее не колоть мне проклятый сульфазин. Однако она только сокрушенно мотала головой – не выполнить приказ фрау Де было смерти подобно. Жива была еще память Майданека, Освенцима и Варшавского гетто. Никто не хотел рисковать.

– Ну, хорошо. Тогда, может, вколете мне минимальную дозу? Какая вам разница? А в журнал запишете все, как полагается.

Не знаю, послушала она меня или нет, втягивая в шприц желтоватую жидкость. По крайней мере, посоветовала:

– Укол очень болезненный. Прикладывайте к этому месту бутылки с теплой водой – быстрее рассосется и быстрее подействует. Наберите в бутылки горячую воду и прикладывайте. Вколоть вам снотворное?

– Да нет, давайте лучше таблетки. Выпью их попозже, а то проснешься в критическое время с четырех до пяти – тогда уж точно не заснешь, будешь долго склеивать обрывками нервов разодранный рассвет.