Текст книги "Саманта"

Автор книги: Юрий Яковлев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 9 страниц)

Вкус черного хлеба

Саманта была обыкновенной девочкой. И отметки у нее были обыкновенные. Она так и говорила про свои отметки – обыкновенные. И любила она играть в простые ребячьи игры. И конечно, рядом с ней была собака. Саманта была девочкой, и ее главные человеческие черты только начинали проявляться. А то, что она была фантазеркой – дети и должны быть фантазерами.

Фантазия может поднять человека в небо, из настоящего перенести в прошлое, а если поднатужиться, то и в будущее.

Но фантазия не может злого сделать добрым, скупого – щедрым, труса – храбрецом. Вы даже не представляете себе, как многого не может фантазия!

Фантазия не забава. Это скорее труд.

И если Саманта представляла себе, как танк, разбив стекло телевизора, врывается в ее дом и оставляет на ковре грязные рубчатые следы, то это не просто игра фантазии.

Это было предвидением – так могло случиться, если кто-то развяжет войну. И девочка боролась, чтобы этого не случилось, искала правду в нашей стране. Правда не всегда лежит на поверхности, к ней надо прокладывать путь самой.

В Ленинграде Саманту постоянно окружали взрослые. Они приветливо улыбались ей, ласкали ее, старались сделать ей приятное. Порой девочке казалось, что она попала в страну родственников, где у нее полно любящих дядей, тетей, бабушек и дедушек. И все-таки Саманта чувствовала себя пленницей взрослых.

Своим радушием взрослые старались уберечь американскую девочку от того, что им самим довелось пережить в годы войны, оградить ее от своих страданий. Сами того не желая, они мешали Саманте пробиться к правде, за которой девочка приехала из-за океана. Но маленькая американка делала для себя все новые важные открытия.

«Люди здесь кажутся мне такими же, как наши соседи, – открывала Саманта. – Они похожи на нас больше, чем я думала».

Дома от Саманты ждали правды. А чтобы открыть правду, надо все пережить самой. Как врачи-ученые прививали себе чуму и холеру, чтобы лучше изучить эти страшные болезни.

И хотя страдания войны давно стали памятью, Саманта упрямо прокладывала к ним путь.

Правда приходит к человеку из сердец друзей.

К Саманте правда пришла из сердца Наташи.

Однажды Саманта сказала подруге:

– Наташа, ты можешь меня похитить?

– Как похитить? – удивилась девочка.

– Ну, не знаешь, что ли? Приходят люди в масках с пистолетами шестого калибра. Хватают тебя. И под угрозой заставляют написать письмо родителям: «Дорогие папа и мама, меня похитили. Не поскупитесь на выкуп».

– Но у меня нет маски, пистолета и мне не надо выкупа! – засмеялась подруга. – И не могу же я похитить собственную подругу!

– Но подруга просит тебя об этом.

– Тогда скажи, зачем тебе это понадобилось?

– Хочу отдохнуть от взрослых, – ответила Сэми. – Они все так усложняют, что ничего не поймешь. Словом, завтра в семь утра…

В это утро Саманта рано встала с постели. Привела себя в порядок. И стала ждать. Ровно в семь часов кто-то тихо поскребся в дверь. Саманта быстро вышла в коридор. Перед ней стояла Наташа – без маски, без пистолета, с расстроенным лицом.

– Что-нибудь случилось? – спросила Саманта.

– Гостиницу осадили корреспонденты. Они ждут тебя. Мы не сможем выйти.

Саманта задумалась. Но только на минуту. В следующее мгновение у нее уже возник свой план.

– Идем! – скомандовала она и зашагала по коридору в другую сторону.

– Ты куда? – удивилась Наташа.

– Кто кого похищает? – усмехнулась Саманта. – Идем! В каждой гостинице есть служебный выход.

И вот уже две подруги спускаются по черной лестнице, ведущей во двор. Снизу доносились громкие голоса и пахло кухней. Мимо девочек проходили люди в белых халатах и поварских колпаках. На всякий случай Саманта приветливо улыбалась им. Так девочки очутились во дворе.

Двор был узким и тесным. В нем стояли машины-фургоны, в каких развозят продукты.

– Раз есть машины, значит, есть ворота, – тихо шепнула подруге Саманта. – А теперь представь себе, что мы узники и совершаем побег из замка.

Наташа только улыбнулась в ответ.

Одна машина тронулась с места и медленно двинулась к воротам.

Две беглянки последовали за ней. Машина въехала в похожую на тоннель темную подворотню. Прижимаясь к стене тоннеля, девочки зашагали рядом. Створки ворот распахнулись, и тоннель сразу заполнился светом.

Пока пожилой вахтер проверял у шофера документы, девочки протиснулись к выходу.

И вот желанная свобода!

Девочки выбежали на улицу и оглянулись. У входа в гостиницу, направив на дверь-вертушку объективы, стояли репортеры и операторы. Осада гостиницы «Европейская» продолжалась.

– Вот я тебя похитила. Что будем делать? – спросила Наташа, шагая рядом с подругой.

– Ты не знаешь, почему взрослые скрывают от меня правду о войне?

– Жалеют тебя, наверное, – простодушно ответила Наташа.

– Я слышала, у вас была блокада. Но я не представляю себе, что это такое… блокада.

Наташа внимательно посмотрела на подругу.

– Ты же побывала на стороне, «особенно опасной при артобстреле».

– Разве блокада – это только опасная сторона?

– Это, когда опасная… вся жизнь, – задумчиво сказала Наташа. – Я не пережила блокаду, но все мои близкие, весь мой город…

Некоторое время подруги молча стояли перед домом с кариатидами. Потом Наташа крепко сжала руку подруги и решительно сказала:

– Идем.

И они пошли в далекое – в чужое далекое, как в свое.

Очень трудно заставить машину времени завертеть колесо в обратном направлении. Очень трудно из настоящего шагнуть в прошлое – все пути в минувший день кажутся перекрытыми. Но преграды не должны останавливать тех, кто полон решимости.

Ступенька за ступенькой Наташа вела свою подругу в годы войны.

– Этот дом был ранен на войне. Но выжил… – говорила она, словно была очевидцем далеких событий. – И соседний дом был на войне. И вся эта улица… и весь город был на войне. Не сдался в плен. Выстоял.

– Покажи мне хоть один осколочек войны, – вдруг попросила подругу Саманта, – чтобы легче было поверить.

Наташа задумалась. Потом она сказала:

– Идем ко мне домой, я покажу тебе… осколочек.

И они зашагали в сторону Васильевского острова.

Дома девочки сели за стол, и Наташа положила перед Самантой листок бумаги. Он был серый и, если провести по нему подушечками пальцев, шершавый. На листке было что-то написано, чернила выгорели и как бы поржавели.

– Где же осколок? – удивилась Саманта. – Он должен быть железным и тяжелым.

– Этот листок тоже тяжелый, – сказала Наташа. – Тяжеленный.

– Это донесение разведки? Шифр, добытый во вражеском штабе? – допытывалась Саманта.

– Нет. Это школьный табель моей бабушки. А цифры – отметки. Все пятерки. Только одна четверочка.

– Я тоже учусь хорошо, – недоумевая, сказала Саманта.

– Но когда училась моя бабушка, рядом горели дома. Рвались снаряды…

Я представляю себе, как подруги сидели одна против другой, а между ними на столе лежал листок серой оберточной бумаги с пятерками, заработанными бабушкой в огне и холоде блокадного города. За стихи, выученные под бомбежкой. За примеры, решенные во время мучительного приступа голода. За сочинения, написанные при свете коптилки…

Две девочки смотрели на листок – след войны, – и что-то менялось вокруг, что-то менялось в них самих.

Стены вдруг покрылись ворсистым инеем, в лицо пахнуло леденящим холодом. Лампочка зажмурилась, а потом совсем погасла. И вместо нее на столе замерцал маленький коптящий фитилек – светильник военной поры. Углы комнаты заполнились тьмой. На окнах появились большие бумажные кресты, похожие на знаки умножения. А из черной картонной тарелки старого репродуктора донеслись железные удары метронома – признак того, что город жив.

Саманта увидела Наташину бабушку, а может быть, это была сама Наташа, ведь на фотографии они так похожи – не отличишь.

Наташа писала. От холода руки не слушались, буквы получались неровными, строчки сползали с линейки. Временами чернила в пузырьке замерзали и перышко, как клювик, ударялось о фиолетовый лед. Тогда девочка брала пузырек в руки и дышала в горлышко до тех пор, пока чернила не оттаивали и можно было писать.

За окном гремели зенитки. В заросшем наледью стекле возникали желтые вспышки, и посуда в буфете тихо звенькала. Но девочка писала. Она решала самую трудную задачу, которая из обыкновенной, переписанной из задачника, превращалась в задачу жизни, сложную, почти неразрешимую, но ее необходимо было решить, чтобы выжить.

Девочки посмотрели друг на друга, и им стало не по себе, краски погасли на лицах, кожа отливала какой-то мертвенной голубизной… Взгляд был тревожный – в глазах застыла тоска.

– Это ты, Наташа? – одними губами спросила Саманта.

– Это ты, Саманта? – как эхо, прозвучал голос Наташи.

Девочки не узнавали друг друга. Но вместе с тем им казалось, что они видят свое отражение – неузнаваемое, страшное. Словно стол был разделен кривым зеркалом и каждая из девочек видела себя в сидящей напротив подруге.

– Я хочу есть, – стыдясь своей слабости, произнесла Саманта.

– Когда на тебя от взрыва падает штукатурка, не бойся, она мягкая, – словно не слыша голоса подруги, одними губами произнесла Наташа.

– Я никогда в жизни не хотела так есть, – повторила Саманта.

– Надо успеть прочесть как можно больше книг, пока их не сожгли в «буржуйке» для тепла, – тихо продолжала Наташа. Но теперь до нее дошел смысл Самантиных слов, и она ответила подруге: – Я уже не хочу есть… Я хочу жить…

– Зачем жить, если жизнь такая страшная! – собравшись с силами, прошептала Саманта.

– Чтобы жили другие… потом… всегда…

– А если мы умрем, Наташа? – спросила Саманта и испугалась своего вопроса.

– Мы не смеем умереть. – Слабый парок сорвался с губ Наташи. – Мы и есть жизнь. Та жизнь, которая будет позже.

– Ты думаешь, без нас ее не будет?

Вместо ответа Наташа молча протянула Саманте руку – на ладони лежали два маленьких куска черного хлеба. Хлеб был такой черный, словно его выпекли из земли.

– Спасибо, – прошептала Саманта.

– За это не благодарят, подруга, – отозвалась Наташа. – Это жизнь, а за жизнь благодарят только мать.

Девочки сразу повзрослели. И рассуждали как взрослые.

Нет, они не набросились с жадностью на бесценный хлеб. Не решаясь поднести весь кусок ко рту, боясь, что не удержатся, они ели медленно, отламывая по маленькому кусочку. А когда хлеб был съеден, собрали крошки на ладони и прильнули к ним холодными губами. И было непонятно, едят ли они эти крохи или целуют их, как святыню.

О, какой вкус был у этого хлеба! Казалось, он воскрешал каждую окоченевшую клеточку. Наполнял сердце радостью. После него хотелось жить. Жить, чтобы дождаться еще одной хлебной радости.

«Если я вернусь домой, – подумала Саманта, – я больше всего на свете буду ценить хлеб. Простой хлеб. Пусть даже черный».

Где-то теперь уже совсем близко застучали зенитки. Потом, как несмолкающая сирена, завыли бомбы. Но девочки сидели неподвижно. Они смотрели друг другу в глаза, и каждая в глазах подруги черпала силы. И вдруг раздался грохот. И люстра над головой, мертвая, слепая люстра ожила, стала раскачиваться, как маятник, и хрустальные подвески зазвенели жалобно, как плач ребенка. А окна стали красными, их обожгло огнем – напротив горел дом.

– Нам еще повезло, – сказала Наташа.

– А тем, кто напротив, не повезло?

– Там люди остались без дома.

– И что они будут делать?

– Они придут в наш дом. А если бы бомба попала в наш дом, мы бы пошли к ним… Теперь все как родственники.

– Как соседи, – на свой лад сказала Саманта. – У нас в Америке самый дорогой человек – сосед.

Потом девочки сидели молча. И Наташа сказала:

– Скажи, Саманта, после этого могут люди хотеть войну?

Саманта покачала головой. Но неужели, чтобы узнать это, нужна такая дорогая цена – надо все пережить самой?

А потом исчезла коптилка и свет дня проник в окна, на которых уже не было знаков умножения, комната наполнилась благодатным теплом. К лицам девочек вернулись краски жизни. Тишину перед боем сменила веселая разноголосица большого города.

И только табель бабушки, которая в труднейшее время училась на «отлично», чтобы не сдаться, не смалодушничать, училась на пятерки назло врагу, училась, чтобы не погибнуть, только табель бабушки, след войны, лежал на столе.

– Послушай, Саманта, мы с тобой большие друзья? – вдруг спросила Наташа.

– Мы с тобой очень большие друзья, – подтвердила Саманта. – Такое пережили вместе.

– Тогда возьми. – Наташа протянула ей табель бабушки. – Бери, бери! Это можно подарить только настоящей подруге. Бери.

Саманта опасливо взяла шершавый листок и прижала его к груди.

Сестры

– Как тебе нравится эта шутка? – воскликнул папа, протягивая маме записку.

– Шутка шуткой, а где дочь? – Мама даже не улыбнулась, прочтя записку. – Что делать?

– Если позвонить в полицию… то есть в милицию, мир облетит сенсация: «Похищена гостья президента!»

– Придется покориться судьбе и ждать, – вздохнула мама.

– Пока человек шутит, с ним ничего плохого не может произойти, – философски произнес папа и принялся ходить по номеру.

А в это время Саманта и ее маленькая похитительница мчались по городу на автобусе. Автобус, тяжело попыхивая, взбирался на мосты, а съезжал легко, как будто с горки.

– Мне хочется поскорее попасть на сторону, неопасную при артобстреле, – шептала Саманта подруге. – На такую безопасную, чтобы забылись коптилка, замерзшие фиолетовые чернила и вкус черного жесткого хлеба!

– Я знаю одну полянку, – ответила Наташа. – Мы скоро доберемся до нее.

И автобус мчался дальше, словно спасал девочек от всех военных страхов. И словно перевозил их из одного времени в другое.

А за рулем сидел полный водитель с бритой головой. Он очень был похож на Шалтай-Болтая.

Саманта заметила это сходство и впервые за последнее время слабо улыбнулась.

Наконец автобус остановился. Он был почти пустой, все пассажиры постепенно покинули его.

– Конечная остановка! Приехали! – объявил Шалтай-Болтай.

Двери зашипели и сложились ширмочкой. Пахнущий травой ветер влетел в автобус.

А потом девочки шли по дороге, а потом – по тропинке.

И наконец очутились на краю ромашкового поля. Увидев ромашку, Саманта удивленно оглянулась на подругу и наклонилась к цветку. Она внимательно рассматривала его, словно изучала. На самом деле она узнавала свой родной цветок. Он был сейчас посланником ее родины.

А Наташа следила за Самантой и думала, что Саманта впервые видит ромашку; с таким изумлением американская подруга смотрела на цветы. Ей и в голову не приходило, что ромашки растут не только у нас и что там, за океаном, люди тоже считают ромашку родным цветком.

А лицо маленькой американки озарила улыбка, ее глаза загорелись, и она сорвалась с места, побежала по ромашковому полю.

Она бежала по полю и кричала:

– Дейзи! Дейзи!

Она задевала цветы коленками, гладила их рукой. Ей казалось, поле ожило, засветило тысячами маленьких солнц с белыми лучами.

Может быть, родные цветы перелетели за Самантой океан и на белых парашютиках опустились на русскую землю. Они окружили ее, и, если наклониться и понюхать, кончик носа станет желтым. И захочется лизнуть пахнущую медом золотую сердцевинку.

Саманта вспомнила сказку мистера Ральфа. И ей захотелось рассказать ее Наташе. Но в это время подруга, указав на цветок, сказала:

– Ромашка!

– Дейзи, – отозвалась Саманта.

– Ты должна выучить, как будет «дейзи» по-русски, – настаивала подруга. – Ро-маш-ка!

– Ро-маш-ка! – по складам повторила Саманта и засмеялась.

И Наташа тоже засмеялась.

– Ромашка! Дейзи!

В этот момент Саманта сделала важное открытие, что есть вещи, которые даже в Зазеркалье остаются неизменными. Например, ромашка. И если левая рука в зеркале кажется правой, то она все равно остается рукой. Глаза остаются глазами. Сердце сердцем.

– Наташа, мы с тобой как сестры, правда? – спросила Саманта.

– Как сестры, – охотно согласилась Наташа.

И в сознании девочек окончательно погас слабый огонек блокадной коптилки. И они забыли о войне так, как могут забыть только дети.

В это время на краю полянки появился вездесущий Пол Попрыгунчик. Как он сумел разыскать двух подружек? Как нашел их тайную тропу?

– Хелло, Сэми! Мы давно не виделись! Америка ждет моих новых репортажей!

Саманта резко закрыла лицо руками.

– Не буду сниматься! Не хочу, чтобы вы меня снимали.

– Но почему? – спокойно спросил Пол.

– Вы обманули меня! Вы говорите людям неправду, вы снимаете неправду.

– Ну-ну-ну! Успокойся. Все не так драматично, как ты это себе представляешь.

Некоторое время девочка молчала. Потом ее прорвало:

– Я никогда не забуду корабль страданий, не забуду миссис Нину Сергеевну, у которой на этом корабле погиб маленький Славик. Но я помню и о ваших ракетах.

Пол терпеливо выслушал ее. Потом заговорил:

– Саманта, ты еще дитя. Тебе не понять меня. Я снимаю то, что мне заказывают. Если не буду, меня прогонят. И мне придется ночевать на скамейке, в Центральном парке, под шум листвы. Тебе не жалко меня?

Саманта внимательно посмотрела на Пола. Его лицо было строгим и сосредоточенным, глаза болезненно блестели. Его трудно было представить улыбающимся.

– Кто эти они? – тревожно спросила девочка.

– У них нет имени… Их имена давно не произносят вслух… Их имена выгорели от вспышек выстрелов… Они убивают всех, кто становится у них на пути. Они убивают президентов, когда те перестают их слушаться. И пока есть они, не будет правды.

– Но кто-то должен говорить правду! – воскликнула девочка.

– Кто-то должен, – согласился Пол и с силой потер ладонью свой колючий подбородок. – Но не я… Сэми! Я слабый человек! Я буду снимать не в фокусе – и не поймешь, где правда, где ложь. Но ты другая, ты не будешь. Я знаю точно, ты не будешь. Только подожди немного.

– Ждать нельзя. Если я совру теперь, мне никто не будет верить. Мистер Пол, это страшно, когда тебе не верят. Нельзя ждать.

– Тогда жди молча. Ты должна возмужать, подрасти, набраться силы. Послушай старого Пола! Они ни перед чем не остановятся. Для них президент, старик, ребенок – все одно! В Америке я бы тебе не сказал этого… Здесь можно… Здесь все другое.

– Я всегда буду говорить правду! – убежденно сказала девочка. И ее слова прозвучали как клятва.

Кубик-рубик

Я долго думал, что бы такое подарить ребятам, которых люблю. Не спал ночами, бродил по дорогам, ломал голову. И наконец изобрел для них машинку. Машинка была веселой и смышленой. Она здорово помогала ребятам: направляла мяч прямо в ворота, находила тех, кто спрятался в немыслимых местах, и благодаря ей можно было догнать самого быстрого бегуна. Она чинила сломанные самокаты и зашивала треснувшие по швам мячи. Зимой она помогала решать математические задачи и точила коньки.

Ребята были в восторге. Они побеждали во всех играх, оказывались самыми быстрыми, меткими и ловкими. В их дневниках появились серповидные пятерки.

Машинка была не большой, но и не маленькой. От работы она накалялась – ее нельзя было взять в руки. А в ее недрах что-то беспрестанно стрекотало, словно в ней сидели десятки кузнечиков. Никто не видел ее бездействующей, отдыхающей. Ей всегда находилось дело.

Но однажды случилась беда: машинка сломалась. Мячи стали лететь мимо ворот, задачки не сходились с ответом, бегуны соседних районов финишировали первыми. Ребята, которых я любил, приуныли. Они принесли машинку и молча положили передо мной на стол. Она была холодной и тяжелой, как камень. Кузнечики не стрекотали.

Как жаль, что у нас нет мастерских, где чинят такие машинки: «Приходите в понедельник. Будет готово. Вот квитанция». Мне ничего не оставалось, как самому взяться за починку своего изобретения.

Часами просиживал я за столом, стараясь найти поломку. Я орудовал дрелью и пассатижами. Разбирал машинку и собирал ее снова. Я беспрестанно паял, и от канифоли в моем кабинете пахло сосновым бором. От грохота сосед вскакивал с постели и стучал в стену: не мешайте спать!

У меня ничего не получалось. Кузнечики не стрекотали, обшивка оставалась холодной – машинка не оживала.

Я заперся в своем кабинете, боясь показаться на глаза ребятам, которых люблю.

Я совсем отчаялся, когда однажды рядом со мной появился мальчик. У него были ровные брови, светлый хохолок, а уши смешно оттопыривались.

– Здравствуйте, – тихо сказал мальчик. – Меня зовут Вася.

– Здравствуй, Вася! Что скажешь?

Он не сказал ничего, только пристально рассматривал лежащую передо мной безжизненную машинку. В его взгляде я прочел упрек.

– Люди думают, что если человек изобрел что-то, то он точно знает, отчего его изобретение действует и отчего оно не действует, – в оправдание себе сказал я гостю. – И поэтому изобретателю ничего не стоит устранить поломку. Это заблуждение!

Я жаловался мальчику на свою судьбу и одновременно оправдывался перед ним и перед всеми ребятами.

– В каждом изобретении есть чудо, которое не может объяснить даже сам автор, – говорил я и тер ладонью холодный лоб. – Чудо не повторяется дважды. Чудо нельзя починить.

– Может быть, вы изобретете новую машинку? – предложил мальчик.

Я покачал головой: нельзя одну и ту же вещь изобрести дважды.

– Я думал, вы все можете, – бесстрастно произнес мой маленький гость.

«Все можете! Кто это, интересно знать, все может? Я, например, не могу. Я не такой самоуверенный, как тебе кажется». Это я подумал про себя, а гостя спросил:

– Зачем пришел?

– Помочь вам. Ребята ждут.

– Как ты мне поможешь?

– Еще не знаю как.

– Ладно! – Я хлопнул в ладоши. – Подвигай стул, садись рядом, будем вместе ломать голову.

– Нет! Я попробую сам, – сказал мой настырный гость. – Вы пока отдохните. Ведь вы устали.

Да, я устал! Эта веселая машинка завела меня в тупик. Я создал ее, чтобы она приносила радость, а вместо этого мне с ней одно расстройство. Если хотите знать, я сначала даже воспрял духом, услышав, что мальчик хочет занять мое место… Но через мгновение я уже смотрел на него с недоверием. Выскочка! Ничего он не сможет починить, если даже я, изобретатель, не смог. Его самоуверенность рассердила меня. Я отодвинул кресло и решительно встал:

– Садись! Инструмент в левом ящике. Провода, крепеж, припой – в правом. Приборы – в среднем. Действуй, Вася!

И я ушел, оставив гостя наедине со своим холодным, бездействующим изобретением. Пусть помучается. Я почувствовал облегчение оттого, что мне удалось переложить свою заботу на другого.

Я плотно закрыл за собой дверь и стал ждать.

Вскоре из-за закрытой двери до меня стали доноситься стук, скрежет, писк – там, видимо, шла энергичная работа. Но когда я на цыпочках подходил к своему кабинету и приоткрывал дверь, то видел в своем кресле маленькую неподвижную фигурку мальчика, его светлый хохолок выглядывал из-за высокой спинки кресла. Он не шевелился. Мой добровольный помощник или думал, или просто уснул.

Но стоило мне прикрыть дверь, как из моего кабинета вновь доносились удары молотка, жужжание дрели и щелчки электрических разрядов.

Давай, давай, друг! Посмотрим, что у тебя получится. Я ходил по комнате и напевал. Несколько раз часы отбивали время. Неожиданно дверь отворилась – на пороге стоял мальчик. Волосы у него были растрепаны, лицо в пятнах грязи, о руках и говорить не приходится. Глаза загадочно сверкали.

– Починил? – нетерпеливо спросил я.

Мальчик покачал головой.

– Я так и думал! – воскликнул я. – Что же ты там делал? Доламывал?

– Я придумывал новую, – извиняющимся голосом ответил гость. – И вот придумал.

– Ты придумал… изобрел новую машинку?! – У меня гулко застучало сердце.

– Вот, посмотрите.

Он отступил в сторону, а я бросился к своему столу. На нем блестел шар. Он лежал неподвижно и вместе с тем был в движении: вращался, поднимался, опускался, и на его поверхности с треском вспыхивали и гасли разноцветные огни. Вспыхивали и гасли.

Я забыл о своей машинке. Мне казалось, что ее никогда не было, а всегда существовала эта пылающая, вращающаяся и вечно летящая машинка, изобретенная Васей.

Я почувствовал, что прожил жизнь впустую.

– А где моя… машинка? – неуверенно спросил я.

– Вы не огорчайтесь, но вашей машинки нет.

– Как нет?

– Вернее, она есть, – ответил маленький изобретатель. – Если бы не было вашей, не появилась бы эта. Ваша машинка растворилась в моей.

– Но я же просил починить, а не изобретать новую! – с болью воскликнул я.

– Это оказалось невозможно, – с уверенностью мастера сказал мальчик. – Если чинить старое, то никогда не появится новое. И тогда жизнь остановится. Вы же не хотите, чтобы жизнь остановилась?

– Это твои слова? Их тоже ты изобрел?

– Нет, не я.

Он виновато посмотрел на меня и взял со стола свое изобретение – светящийся многими огнями шар. Он держал его под мышкой, как обыкновенный футбольный мяч. И вместе с тем бережно прижимал к себе, как нечто хрупкое и дорогое.

– Я пойду, – сказал он. – Ребята ждут.

– Иди, – одними губами произнес я.

А через некоторое время до моего слуха со двора донесся радостный гул ребячьих голосов.

«Как же он смог, – думал я, – ведь у него ни опыта, ни знаний, а его машинка лучше моей. А главное, проще. В этой простоте отразилась сила детского мышления: дети приходят к открытию кратчайшим путем. Чтобы соперничать с мальчиком-изобретателем, мне не хватало запасов детства, предрассудки, от которых он свободен, помешали моей фантазии».

Я стоял перед открытым окном и сетовал на то, как несправедливо устроен мир: сегодня ты нужен, ты на виду, а завтра появится такой мальчик – и уже все обходятся без тебя. Мне показалось, что мой кабинет, рабочий стол и удобное кресло уже не принадлежат мне.

В это время в открытое окно влетел сверкающий огнями шар, послышался треск и в комнате запахло озоном. «Не такой уж академик этот мальчик, – подумал я, ловя мяч по-вратарски и двумя руками прижимая его к груди. – Не такой уж он академик, если его удивительный шар залетел в окно, как обыкновенный футбольный мяч, который ребята с утра до вечера гоняют по серому асфальту двора».

Но, прижимая к себе чужое изобретение, я почувствовал, что шар легкий и теплый и согревает меня, как живое существо. И как ни странно, утешает меня.

И я понял: маленький мастер не ошибся в расчетах, он нарочно послал мне свой шар, чтобы облегчить мои переживания. Видимо, изобретенная им машинка, имеющая форму шара, отличается от моей тем, что не только дарит ребятам меткость и сноровку, не только помогает находить и догонять – его изобретение помогает ребятам понять другого человека, утешить его, укрепить веру в свои силы. Я прижимал к себе шар, как прижимают любимую собаку, и смотрел в окно. Внизу стояли ребята – они терпеливо ждали, когда я верну им их прекрасную машинку. А чуть в стороне стоял Вася, я узнал его по светлому хохолку на макушке. Он, как всегда, молчал. Я оторвал от себя чудесный шар и бросил его ребятам, которых люблю. И шар поплыл, закружился, засветился разноцветными огнями, которые вспыхивали с ореховым треском и угасали.

И тогда в воздухе появилось много таких шаров. Они опускались медленно, как мыльные пузыри, только были прочными и, конечно, не лопались. И каждый, кому удалось поймать такой шар, крепко держал его в руках и рассматривал с таким интересом, с каким их родители в детстве рассматривали кубик-рубик, стараясь проникнуть в его тайну.