Текст книги "Рассказы"

Автор книги: Юрий Сотник

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 11 страниц)

– Лешк! – почему-то встревоженно проговорил Дудкин. – Твоя тетка полотенце вывесила. Уже часа два как висит. – А как же в милицию?.. Не заявила? – разочарованно спросил я. – Не... Похоже, не заявила. А чего ей заявлять? Она знает, что ты живой и здоровый... Где-то поблизости прячешься. – Голос Антона снова зазвучал тревожно: – Лешка, слушай! Меня и Глашку уже родители допрашивали... "По лицам, говорят, видим, что вы в этом деле замешаны. Если, говорят, узнаем, что это так..." Лешка, одним словом, сам понимаешь: мы из-за тебя можем все пропасть. Ты, главное, свет не зажигай. Лешка, ну, пока! Я из автомата... Тут очередь... – Я уже собрался положить трубку, как из нее послышалось: – Лешка! Эй!

– Ну? – спросил я грустно. – Лешка, Аглая велела тебе передать, чтобы ты этого не боялся... Ну, который у профессора на полке... Чего его бояться? Ну, кость и кость... Ты что, костей не видел? Лешка, пока! До завтра! Тут стучат... Я остался в темноте и в тишине. Теперь я уже не мог не думать о "кости", как назвал эту штуку Дудкин. Я потоптался возле столика, потом снова сел в кресло и почти ощупью набрал номер нашей квартиры. Я не знал, о чем буду говорить. Мне просто хотелось услышать человеческий голос. – Да! Слушаю! – Тетя Соня, это вы? – Лешка! Ты... ты жестокий, бесчувственный мальчишка! У меня больное сердце! Я из-за тебя "неотложку" собиралась вызывать. Где ты находишься? Мне представилась светлая, такая уютная комната, моя полка с книгами, мой недостроенный фрегат... Но тут же я вспомнил о Зинке с Васькой, которые ревели от страха в подъезде у Дудкина, вспомнил слова Аглаи: "На тебя вся надежда". И я почувствовал, что в этот момент решается вся моя судьба: или я промолчу, или навсегда сделаюсь самым последним человеком. И я промолчал. – Где ты находишься, тебя спрашивают! – В одном месте, – почти плача ответил я. Тетя Соня не заметила моего жалобного тона. – Впрочем, мне наплевать, где ты находишься. Кончай свои глупости и немедленно являйся домой. – Тетя Соня... я сейчас не могу... – Что "не могу"? – Домой прийти не могу. – Почему это "не могу"? – По... по одной причине. – По какой еще причине? Алексей! Я, кажется, полотенце вывесила. Когда ты явишься, наконец? – Тетя Соня... Я... явлюсь... Только не сегодня и не завтра... – Будь я трижды проклята, что связалась с этим кретином. Алексей! Ты понимаешь, что я отвечаю за тебя перед родителями? Ты хочешь меня до сердечного приступа довести? Мы разговаривали очень долго. Я был бы рад, если бы наша беседа продлилась до утра, но голос тети Сони с каждой минутой становился спокойней. Наконец она сказала: – В общем, спасибо за то, что позвонил! Теперь я вижу, что с тобой ничего не случилось, а ты попросту хулиганишь. Скорее всего, сидишь у какого-нибудь своего дружка. Интересно, где только его родители? Поговорив с тетей Соней, я пробрался по коридору и нащупал выключатель рядом с дверью ванной. Уж здесь-то я мог зажечь свет. В ванной было очень хорошо: яркая лампа, белые кафельные стены, белый ящик для белья, белая табуретка рядом с ним. Я сел на эту табуретку, однако спокойней себя не почувствовал. Здесь-то было хорошо, светло, но я знал, что недалеко, в темной комнате профессора, стоит на полке череп с пробитым лбом. Я старался не думать о нем, но у меня ничего не получалось. И вдруг я понял, что мне поможет отвлечься. Ведь у меня в портфеле лежит "Том Сойер"! Очень долго я собирался с духом, чтобы выйти из светлой ванной. Наконец вышел, оставив дверь чуть приоткрытой, пробрался, весь дрожа, в спальню, нащупал под кроватью портфель и, схватив его, сломя голову бросился обратно, рассыпая по дороге сухари. В ванной я запер дверь на задвижку, отдышался, извлек "Тома Сойера" из кучи съестных припасов, открыл книгу на заложенной бумажкой странице и тут же прочитал: "В этот момент луна выплыла из-за туч и осветила бледное лицо мертвеца". Я захлопнул книгу, положил ее на ящик для белья и остался сидеть почти не дыша. Не знаю, сколько я просидел: может быть, двадцать минут, а может быть, час. Меня била дрожь. Неожиданно я услышал, что где-то за стеной шумно льется вода. И тут же мужской голос отчетливо произнес: – Я тебя потом крикну. Спину потрешь. Я понял, что моя ванная примыкает к ванной другой квартиры, дверь которой выходит в соседний подъезд, понял, что там, совсем близко от меня, люди, живые люди... Меня осенила такая идея: я тоже наполню свою ванну и залезу в нее. Лежа в теплой воде, зная, что за стеной – совсем близко от меня – человек, я прочитаю самое страшное место в книге, а потом смогу читать "Тома Сойера" хоть целую ночь. Я отвернул краны как можно сильнее, чтобы моя ванна успела наполниться, пока в соседней квартире шумит вода, и стал раздеваться. Удивительная вещь – теплая вода! Погрузившись в нее, я почувствовал, как из меня выгнало весь мой страх. Я даже стал "назло" думать о черепе и нисколечко не боялся. Я встал, вытер о полотенце руки, взял книгу, раскрыл ее на самой страшной странице и снова погрузился в воду. Я прочел всю историю с гробокопателями и тоже ничуть не испугался. Человек за стеной плескался, то снова пускал воду, то закрывал ее и с кем-то громко переговаривался: – А? Что? Да не похоже. Он, наверное, в кино пошел. Чего? В кино, говорю, пошел. И вдруг я услышал другой голос. Он звучал уже не за стеной, а за дверью ванной. Это был густой спокойный бас. – Я думаю, тут метеоспутники свою роль сыграли в прогнозировании: за это лето было очень мало ошибок. – Человек за дверью помолчал, потом заметил: – Интересно, какой дурак оставил свет в ванной? Я замер. Дверь дернули снаружи. Тот же бас произнес: – Черт! Почему-то она еще и заперта. Женский голос сказал: – Что заперто? – Да дверь вот заперта. По-видимому, кто-то хлопнул ею и задвижка сама собой закрылась. Я встал в ванне, вода с меня полилась, и это услышали. – Кто там? – тревожно крикнул бас, и дверь снова дернули, на этот раз очень сильно. Я понял, что надо заговорить. – Одну минутку... Я сейчас... За дверью воцарилось такое молчание, словно там никого и не было. Потом женский голос произнес, на этот раз совсем тихо: – Ираклий!.. Что все это значит? – Шут его знает! – так же тихо произнес Ираклий и снова повысил голос: Кто там?! Я открыл дверь. Перед ней, сунув руки в карманы брюк, стоял гражданин лет шестидесяти, в светлом костюме. Он был весь какой-то квадратный: невысокого роста, но очень широкий в плечах. И голова его мне показалась квадратной: широкий угловатый подбородок и седые волосы, стриженные бобриком... И стекла очков у него были не круглые, а прямоугольной формы. За спиной профессора (я, конечно, понял, что это он) стояла дородная пожилая женщина. Она попятилась, сцепив руки на груди, и тихо произнесла: – Господи ты боже мой! – М-да! – промычал профессор. Он дал мне застегнуть последнюю пуговицу и спросил: – Каким образом ты очутился в нашей квартире? Я ничего не ответил. – Ну что ж!.. Пойдемте в комнату, – сказал профессор. Все трое мы пошли в большую комнату. Профессор включил свет, уселся в низкое кресло, закурил. Я стал напротив него. Его жена тоже не села. Она стояла рядом со мной и все время смотрела на меня. – Что ты здесь делаешь? – спокойно спросил профессор. – Живу, – ответил я. – А почему именно здесь? – Так... – сказал я. – Господи! Ираклий! – воскликнула жена профессора. – Да это же из двадцать второй квартиры. Ну, помнишь, он козла к себе в дом пустил? – А-а! – сказал профессор и затянулся сигаретой, продолжая смотреть на меня. – Так кто же тебя сюда поселил? Зинаида? Или Василий? – Никто не поселил... Я сам... – Что – сам? – Поселился... – с трудом выдавил я. – Так! Значит, сам. А каким образом ты попал в квартиру, кто тебе открыл дверь? Я хотел было сказать, что случайно увидел дверь открытой и вошел, но тут же подумал, что Зинке с Васькой и за это может попасть. – Я... я сам дверь открыл... – Сам, значит. Отмычкой? Или подобрал ключи? – Подобрал, – сказал я чуть слышно. – Господи ты боже мой! – снова прошептала жена профессора, но сам он остался невозмутимым. – Так! Подобрал сразу два ключа. И где же они? Я огляделся по сторонам. – Тут где-то... Я, кажется... кажется, я их где-то потерял. – Так! Потерял. – Профессор придвинулся вместе с креслом поближе ко мне. Слушай! Но что все-таки тебя заставило обосноваться в нашей квартире да еще принимать ванну? Тут я заплакал. – Ну довольно тебе его мучить! – вскрикнула профессорша. – Не видишь – он весь трясется! Ему валерьянки надо дать! Она ушла из комнаты. Профессор побарабанил пальцами по ручке кресла. – Так-так, старый взломщик! Ну, а дома у тебя кто-нибудь есть? – Есть... – ответил я. Профессорша принесла мне рюмку с валерьяновыми каплями, заставила подобрать рассыпанные по коридору сухари, и мы все трое пошли ко мне домой. Я сразу юркнул к себе в комнату и не слышал толком, о чем разговаривали взрослые. Тетя Соня говорила приглушенно, но очень взволнованно, а профессор и его жена то и дело смеялись, причем профессор смеялся не басом, а, наоборот, тоненьким голоском.

И ночью (я вернулся в одиннадцать), и на следующее утро тетя Соня со мной не разговаривала. Но в конце завтрака она все-таки обратилась ко мне: – Алексей! Так уж и быть, я о твоих художествах отцу с матерью не скажу, но в таком случае и ты не проговорись. А то получится, будто я тебя покрываю. Я кивнул, а сам понял: тете Соне не хочется, чтобы родители узнали о ее педагогических "успехах". Дождь на некоторое время перестал. Выглянув в окно, я увидел, что возле мокрой скамейки стоят Аглая, Дудкин и оба Брыкины. Они взволнованно о чем-то говорили, указывая то на окна профессорской квартиры, то на мои. Я решил выйти и объяснить им, что я никого не выдал. Когда я появился во дворе, все они повернулись в одну сторону и уставились на меня. У Аглаи было примерно такое выражение: "Ой! Что-то он сейчас скажет?!" У Дудкина – такое: "Сейчас я ему морду набью!" Лица Брыкиных ничего не выражали: рты у них были полуоткрытые, а глаза мутные. Я не чувствовал за собой никакой вины, но все-таки приближался к ним с опаской, не торопясь. Но прежде чем я к ним подошел, все они стали смотреть куда-то в другую сторону. Посмотрел туда же и я. Из своего подъезда вышел профессор. Он был в плаще и в берете, с сумкой для продуктов в руке. Он собирался пройти мимо, но вдруг увидел меня, увидел ребят и направился к нам. – Василий и Зинаида! – сказал он строгим голосом. – За то, что вы добросовестно поливали цветы, вам полагается по плитке шоколада. Если подождете с полчаса, я их принесу. Он подмигнул мне и пошел к воротам. Вот и все! Тетя Соня перестала меня воспитывать, зато и утратила ко мне всякий интерес. Наскоро приготовив обед, она исчезала до вечера, а раза два и ночевать не пришла, сказав по телефону, что плохо себя чувствует. В такие вечера Аглая, Брыкины, Дудкин и Юра собирались у меня и пили чай. Дождь теперь лил почти не переставая, и папа с мамой вернулись из своей поездки на четыре дня раньше срока. На этот раз в квартире у меня был полный порядок.

1970 г,

ДУДКИН ОСТРИТ

Аглая, Дудкин, Брыкины и я были крупными знатоками по части меблировки. Наши семьи одними из первых вселились в новый дом, а после этого мы успели, наверное, раз семьдесят посмотреть, как вселяются другие. Мне кажется, нам были знакомы все фасоны диван-кроватей, шкафов и сервантов, которые выпускает наша промышленность. Но к осени в нашем доме достроили последнюю секцию, стали въезжать новые жильцы, и однажды во двор приехала машина с такой мебелью, какой мы раньше не видели. Почти вся она была сделана из какого-то особого, очень красивого дерева; ножки столов, мягких стульев с овальными спинками были изогнуты и все в резьбе, а на овальной раме большого зеркала лежали два "пацаненка с крылышками" – так Васька Брыкин назвал амуров. Только пианино да шкафы были обыкновенные. Не одних нас заинтересовала эта мебель. Взглянуть на нее подошли несколько взрослых, даже профессор Грабов подошел. – Старина! – вздохнула какая-то женщина. – Старина... а вот не старье, – заметил Дудкин. Действительно, шелковая малиновая обивка на стульях и на диване была новая, а все деревянные завитушки блестели приятным матовым блеском. Профессор Грабов взъерошил Антошкины волосы и сказал: – Молодец! Продолжай в том же духе! Никто из нас не понял, чем понравились профессору Антошкины слова, но мы обратили на это внимание. Нам показалось странным, что хозяева старинных вещей очень уж обыкновенные: бледная востроносенькая женщина в джинсах и здоровенный дяденька в старой майке. Но вот последние вещи втащили на третий этаж, и грузовик с рабочими уехал. Буквально через минуту во двор вкатило такси, и тут нам стало ясно, кому принадлежит старинная мебель. Из машины вышла дородная прямая женщина, с очень пышными седыми волосами и розовым лицом, почти без морщин. Платье на ней было длинное. – Во! Екатерина Вторая! – шепнул Дудкин. Аглая и Зина хихикнули. Женщина и в самом деле походила на Екатерину Вторую, которую мы недавно видели в кино. Вслед за женщиной появилась девочка нашего возраста. – Мама! Мы идем! – крикнул сверху мужчина. – Сами управимся! – ответила "Екатерина Вторая". Она расплатилась с шофером, нагрузила девочку какими-то свертками, сама взяла два больших чемодана и легко пошла с ними к подъезду. – Спасибо, дорогой! – сказала она, когда Дудкин открыл перед нею дверь. Девчонки пошли к управдому раздобывать сведения о новых жильцах и примчались обратно с вытаращенными глазами. Оказалось, что "Екатерина Вторая" – не кто иная, как заслуженная артистка республики Вера Федоровна Двинская. На следующее утро Дудкин уехал с отцом по грибы. Аглая, Зина, Васька и я весь день слонялись по двору, ожидая, что внучка знаменитой артистки выйдет погулять и нам удастся познакомиться с ней. Но она все не выходила. Под вечер начались обычные мучения Сени Ласточкина и его старшего брата Бориса. Дело в том, что они построили кордовую авиамодель и вот уже неделю маялись, стараясь заставить ее взлететь. Сегодня у них тоже что-то не ладилось. Модель трещала бензиновым моторчиком, носилась большими кругами по асфальту, но отрываться от земли не хотела. Вот тут-то и появилась не только внучка Двинской, но и сама Двинская. "Екатерина Вторая" сразу очень заинтересовалась моделью. Она остановилась рядом с нами, сцепила руки перед грудью и стала смотреть во все глаза. – Ты посмотри, как интересно! Ну просто копия самолета! Оля! Да ты только взгляни! А Оля, довольно хорошенькая девочка, смотрела на модель внимательно, однако без всякого выражения на продолговатом бледном лице. – Занятный самолетик, – согласилась она. – Бегает, бегает, а не взлетает! – переживала Двинская. – А почему он не взлетает? Или он не должен взлететь? Вот! Теперь совсем остановился! Моторчик у модели заглох, и конструкторы принялись колдовать над ним. Тут появился Дудкин с кошелкой, полной грибов. – Рожденный ползать – летать не может, – сказал он громко и пошел дальше в свой подъезд. Двинскую он, кажется, не заметил, а та уставилась ему вслед. – Ишь ты какой остряк! Оля, слышала? – Остроумно сказано, – медленно и серьезно проговорила Оля. Двинская посмотрела на нас. – Молодец какой! Он здесь живет? В этом доме? – Здесь, – ответила Зинаида. – Он еще про вашу мебель сказал... Аглая, помнишь? Тогда еще Антона профессор похвалил!.. Аглая кивнула: – Ага. Он про вашу мебель сказал, что она "старина, а не старье". Это Вере Федоровне тоже очень понравилось. – Смотри, Оля, это уже не цитата, это он уже собственную мысль выразил... И как точно! Тут Аглая сообщила Двинской, что Дудкин назвал ее "Екатериной Второй". И это ей понравилось. – Слушай, Оля! Да ведь это просто интересный человек! – Остроумный человек, – согласилась Оля. – Обязательно познакомьте нас с ним, – сказала Вера Федоровна, – Оля! Да ведь с такими острословами ты просто можешь светский салон открыть! – Интересно будет познакомиться, – без всякого выражения проговорила Оля. На следующее утро, сидя за завтраком, я услышал, как Аглая и Зинаида надрываются во дворе: – Антошка! Дудкин! Антошка, выйди скорей! Я появился во дворе в ту минуту, когда туда вышел Антон. Девчонки так и налетели на него. Приплясывая от возбуждения, они рассказывали, какой вчера получился разговор и как понравились Вере Федоровне и ее внучке все Антошкины изречения. – Она знаешь что про тебя сказала? Что ты очень интересный человек! сообщила Зинаида. – Во как! – Кто сказал? – вертел головой Антон. – Да ну Двинская! – кипятилась Аглая. – Так прямо и говорит: "Это, говорит, наверное, исключительно интересный человек! Мне прямо, говорит, оч-чень, оч-чень хочется с ним познакомиться!" – С кем познакомиться? – Тьфу! Да у тебя в голове мозги или что? С тобой ей хочется познакомиться! С тобой! – Кому? – Господи!.. Ну Двинской! Артистке! Заслуженной! – Глашк! Погоди! – перебила Зинаида. – И Оля эта... она тоже хочет с ним познакомиться. Она так и сказала: "Это очень интересный человек!" – Нет, Зинка, ну что ты путаешь! Она "интересный" не говорила! – Ага! Верно, не говорила! Она сказала, что ты очень... этот... остроумный человек, и потом говорит: "Я тоже... это... я ужасно, с большим удовольствием с ним познакомлюсь". Они из-за тебя какой-то салон даже открывать собираются! – Выставку, что ли!.. – Не... какой-то другой... светский какой-то. – Да ну вас! Дуры психованные! – вдруг обозлился Дудкин и ушел домой. Как видно, он подумал, что его разыгрывают. После этого девчонки, наверное, полчаса завывали у него под окном: "Анто-о-ошка! Ну на мину-у-уточку! Ну вы-ыйди!" Но Дудкин так и не вышел к ним. Зато после обеда он явился ко мне. Вид у него был серьезный, озабоченный. – Ты чего делаешь? Ты один? – Один. А что? – Так... Мы прошли в комнату. Насупив брови, Антон заложил руки за спину и уставился на меня исподлобья. – Слушай!.. Это правда, чего девчонки говорили? – Правда, – ответил я. Антошка еще больше насупился. – И значит, эта Двинская так и сказала, что я... ну, это... ну... остроумный? – Нет, Двинская сказала, что ты интересный человек. – Двинская? – Ага. А Оля сказала, что ты остроумный. Антошка присел на край дивана, подпер подбородок рукой. – Черт! А я думал, я просто так болтаю, безо всякого остроумия... – Он помолчал, потом взглянул на меня снизу вверх. – А по-твоему, я остроумный? Только честно! Я никогда над этим вопросом не задумывался, но из деликатности ответил: – По-моему, остроумный. – И значит, они познакомиться хотят? – Да. Я сам слышал. – Вот черт! – Дудкин вздохнул так сокрушенно, что я спросил, почему его это огорчает. – По-моему, для тебя только лестно, что с тобой хотят познакомиться Двинская и ее внучка. Он поднялся и заходил взад-вперед. – Тебе хорошо говорить – "лестно"! А мне... Они же познакомятся и все время будут думать: вот, мол, интересный пришел, остроумный! Вот, мол, сейчас чего-нибудь такое сострит! А чего я им буду острить, если я сам не знаю, что остроумно, а что нет! Я понял, что положение у Антошки действительно трудноватое, но ничего дельного посоветовать не мог. Антон побыл у меня еще немного, повздыхал и ушел в подавленном настроении. Однако минуты через две снова раздался звонок. Это вернулся Дудкин. – Лешк... – сказал он, стоя в дверях. – А если я им так скажу: "Вы живете на третьем, а я как раз под этим". Это остроумно будет? Я слегка оторопел. – А что это такое: "Я как раз под этим"? – Ну, в том смысле, что я на втором этаже живу. Правда, в другом подъезде... Но ведь все равно же можно сказать, что "как раз под этим"? – По-моему, это все-таки не очень остроумно, – деликатно ответил я. Дудкин помолчал, вздохнул: – Вот я тоже думаю, что не очень... Ладно! Пока! Прошло дня три. Аглая и Зинаида познакомились с Олей, и она прыгала вместе с ними через скакалку и играла в мяч. Антошкой Оля, как видно, не очень интересовалась, зато Аглае с Зинкой ужасно хотелось их познакомить. А Дудкин как раз этого и боялся. Он даже не выходил во двор, когда видел там наших девчонок в обществе Оли. Если же родители посылали его в магазин, он сначала затаивался в подъезде, выбирая подходящий момент, затем выскакивал и летел к воротам с такой скоростью, что не видно было ни пяток его, ни локтей. Глашка с Зинкой все-таки засекали Дудкина и бросались ему наперерез. Погоня каждый раз была упорной, большой двор оглашался воплями: – Антошка, погоди-и-и! – Антошка, чего скажу-у-у! – Да ну ладно вам! – хрипел на бегу Дудкин. – Ну некогда мне! Да ну отстаньте вы! Однажды, когда девчонки вернулись после очередной погони, Оля тихо заметила: – Все-таки он какой-то странный, этот Антон. – Чего – странный? Почему? – насторожилась Зинаида. – Дикий какой-то. – И ничего не дикий! Просто стеснительный немножко! – Ой, Зинка, ну что ты врешь! – возмутилась Аглая. – Вовсе он не стеснительный, просто в нем гордости очень много! А между собой наши девчонки решили: "Влюбился он в эту Ольку. Вот чего!" Они были недалеки от истины. Антону очень хотелось познакомиться с Олей. Но девчонки не знали, что он дни и ночи мучается, стараясь придумать для этого что-нибудь остроумное. В эту Антошкину тайну был посвящен только я. По нескольку раз в день у нас звонил телефон и в трубке слышался усталый голос: – Лешк!.. А вот так остроумно будет: "Эх, Оля, Оля, какая у тебя тяжелая доля"? – А почему "тяжелая доля"? – Ну... ну, может быть, она на что-нибудь пожалуется. Может, скажет, что, мол, в школу, скоро идти... еще что-нибудь... Вот я ей и скажу. – По-моему, не остроумно, – отвечал я и советовал: – Ты зря стихами начал острить. Ведь раньше ты прозой острил, и у тебя получалось. – Знаю, что прозой... А вот сейчас все почему-то в рифму... Ну ладно! Пока! На четвертый день вместе с Олей во двор вышла Вера Федоровна и объявила: – Ну-с, уважаемые!.. С устройством квартиры у нас покончено, на носу начало учебного года, посему приглашаем вас в воскресенье к Оле на новоселье. Шампанского не обещаем, но чай со сладким будет. Я первым догадался сказать "спасибо". Девчонки тоже поблагодарили, сказали, что обязательно придут, потом Аглая спросила: – А Дудкину можно прийти? – Это остроумцу-то вашему? Разумеется! Он будет украшением нашего раута! Вера Федоровна вдруг подняла указательный палец: – Но одно условие, дорогие: все вы тут люди талантливые, театральной деятельностью занимаетесь... Олины друзья тоже не без дарований. Так что давайте устроим маленький концерт. Пусть каждый выступит хотя бы с одним номером, но уж с таким, чтобы им можно было блеснуть. Это было в четверг. С того же вечера началась подготовка к концерту. Все мы почему-то считали, что Олины друзья должны быть такие же необыкновенные, как мебель ее бабушки, что все они по-настоящему талантливы, не в пример нам, грешным. Ударить в грязь лицом никому не хотелось. Моя мама принялась разучивать со мной стихи Барто "Лешенька, Лешенька...". Аглаина мама призвала на помощь соседку, и та стала обучать Глашку с Зинкой танцу "летка-енка". Проходя мимо раскрытого окна Аглаи, я слышал звуки хриплого магнитофона и видел две подпрыгивающие головы: одну рыжую, другую – темную. Всех удивил Васька. Он вдруг написал стихи. Никогда в жизни стихов не писал, а тут вдруг взял и выдал. О чем были стихи, Зина дала Ваське слово никому не говорить, но сказала, что стихи – "мировецкие". А вот Антошка ходил как потерянный, и с каким номером выступать в концерте, он не знал. Девчонки ему, конечно, сказали, что он будет "украшением раута". Он так маялся, словно ему не в гости надо было идти, а к зубному врачу. Я однажды ему посоветовал: – Ну что тебе мучиться! Выучи какое-нибудь стихотворение – и все! Он набросился на меня: – "Выучи! Выучи"! Васька Брыкин такой лопух, а и тот собственные стихи прочтет. А я... Они знаешь что скажут? "Тоже мне украшение! Только чужие стихи учить умеет. Это каждый дурак сможет!" На следующее утро, когда я еще лежал в постели, раздался звонок. Через минуту мама заглянула в мою комнату: – Леша! Антон к тебе! Мама скрылась, и вошел Дудкин. Давно я не видел его таким веселым. В руке он почему-то держал бутылку. – Лист бумаги есть? – спросил он. – Давай скорей! – Какой бумаги? – Какой хочешь. Хоть газетной! Я вырвал лист из какого-то старого журнала. Антошка положил лист на стол, поставил на него бутылку и сказал: – Если я дерну за эту бумажку, что будет? – Разобьется бутылка, – сказал я. – Ладно! Теперь гляди! Только внимательно гляди! Заложив руки за спину, Антон стал прохаживаться перед столом, делая вид, что разглядывает потолок моей комнаты и стены. Внезапно он схватил край бумаги, на которой стояла бутылка, и резко дернул за него. Бумага выскочила из-под бутылки, а сама бутылка осталась на столе, даже не шелохнулась. – Видал! Это папин знакомый вчера к нам пришел, меня научил. Тут главное быстро дернуть. Если забоишься и тихо потянешь – хана! А если пошире какую-нибудь посудину и потяжелей, так можно не то что бумагу, а салфетку выдернуть! С некоторой тревогой в душе я принес небольшой горшок с алоэ, стоящий на тарелочке, подстелил под него носовой платок, и Дудкин этот платок великолепно выдернул. Мы показали этот фокус Зинаиде и Аглае, и они пришли от него в восторг. Зинаида напомнила, что мы приглашены на новоселье, а новоселам полагается делать подарки. Она предложила купить в складчину керамическую вазу для цветов, которая продавалась неподалеку, в художественном салоне, и стоила два рубля. Вазу тут же купили. Аглая принесла салфетку, белую хлопчатобумажную, на которой красными нитками был вышит страховидный котенок. Дудкин несколько раз подряд выдернул салфетку из-под вазы, и все обошлось великолепно. У Антошки словно гора с плеч свалилась. – Мне теперь и острить не нужно! – радовался он, когда мы остались одни. Я буду молчать, вроде бы совсем дурачок, а потом как подойду и как спрошу: "Что это за салфеточка?" Потом как дерну, и сразу все поймут: "Это он только прикидывался дурачком! А на самом деле он – во какой!" И весь остаток дня он тренировался. Тренировался и у меня дома и у себя. Когда ему надоело выдергивать салфетку из-под вазы, он стал выдергивать ее из-под стакана с водой... Он даже выдернул ее из-под круглого пенала, поставленного на попа. И вот настало воскресенье. В половине пятого мы уже стояли на площадке лестницы перед квартирой Двинских. Васька держал в руках вазу, Аглая свою салфетку, завернутую в бумагу. Некоторое время мы подталкивали друг друга и шепотом спорили, кому первому входить. Наконец решилась Аглая. Она позвонила. Ей открыла нарядная и очень хорошенькая Оля, и мы все вслед за Аглаей втянулись в переднюю. Из комнаты вышла Вера Федоровна, а из кухни, которая виднелась в конце узкого коридорчика, появились Олины мама и папа и еще несколько взрослых. Вера Федоровна поклонилась нам: – Милости просим, дорогие гости! – И повернулась ко взрослым: – Разрешите вам представить: это – Аглая, это – Зина, это – ее брат Вася, это – Леша, а это, если я не ошибаюсь, сам Антон Дудкин. Некоторые его мо я вам цитировала. При слове "мо" мы все переглянулись, а Дудкин почему-то скривил рот и часто заморгал. Васька и Аглая вручили Оле подарки (взрослых привел в восторг вышитый Аглаей кот). Потом Вера Федоровна объявила: – Ну! Пусть взрослые идут к себе в кухню и нам не мешают. Взрослые очень скучный народ. Из комнаты уже давно выглядывали Олины друзья. Их оказалось только двое: толстый черномазый мальчишка в круглых очках с темной оправой и такая же черномазая девчонка, но тощая и востроносая. Нас познакомили. Мы вошли в комнату, куда Вера Федоровна внесла и нашу вазу. – Куда же его поставить, ваш подарок? Пока сюда поставим. Она поставила вазу на подоконник. Аглая подошла к ней и сказала: – Нет, Вера Федоровна, вот так надо. Она постелила свою салфетку на подоконник, а на нее поставила вазу... – Понятно! – кивнула Вера Федоровна, – Салфетка, оказывается, в комплекте с вазой. Она пригласила нас в смежную комнату и усадила на свои старинные стулья за овальный, накрытый для чая стол. Сначала все, конечно, немного стеснялись, но Вера Федоровна сумела нас расшевелить. Она стала расспрашивать о школе, в которой нам предстояло учиться. Олины друзья стали рассказывать истории о своей школе... Словом, минут через пятнадцать все так перезнакомились, что Аглая с Лялей (черномазой девчонкой) принялись щипать друг друга за бока и очень при этом хохотали, а очкарик, рассмеявшись, так фыркнул чаем на скатерть, что Вера Федоровна похлопала наконец в ладоши и сказала: – Леди и джентльмены! Убедительно прошу вас держаться в рамках элементарных приличий! Молчали только двое. Молчала Оля – просто потому, что она всегда предпочитала слушать, а не говорить. Молчал Антон. Но молчал он не просто так, а, я бы сказал, со значением. Он сидел на своем стуле прямой как жердь, чай отхлебывал из ложечки и поглядывал на разговаривающих так высокомерно, словно за столом сидели не его сверстники, а воспитанники детского сада. Вера Федоровна даже обратила внимание на него: – Слушай! Что это ты такой молчаливый? Быть может, у тебя какая-нибудь печаль на душе? Антошка и тут ничего не сказал. Он только прикрыл глаза и молча пожал плечами. Вера Федоровна посмотрела на него. – Ну, я вижу, ты у нас загадочная натура, – сказала она. Мне показалось, что она шутит, но Дудкин принял это всерьез. Физиономия у него сделалась довольной, щеки порозовели, а уши стали совсем красными. Чай кончился. Вера Федоровна велела перенести стулья в первую комнату. Затем она вышла в коридор и позвала: – Товарищи взрослые, просим на концерт! Взрослые уселись на диване и на трех стульях, поставленных в ряд перед ним. Мы разместились на стульях, расставленных вдоль стен. – Ну! – обратилась к нам Вера Федоровна. – Кто самый храбрый? Кто начнет концерт? Вышел очкарик, расставил пошире ноги, заложил руки за спину и объявил: – Маяковский, отрррывок. – И, сердито уставившись на взрослых, начал: – "Я земной шар чуть не весь обошел, и ж-ж-жизнь хор-р-роша, и жжжить хор-р-рошо". Взрослые сидели ко мне боком, и я видел, как они сдерживаются, чтобы не расхохотаться, но когда очкарик кончил, они хлопали и кричали "браво". Затем набрался храбрости Васька. Перед этим Зинаида сообщила, что он будет читать собственное стихотворение. Он вышел, покраснел как рак и выпалил: С новосельем поздравляю я вас всех, И желаю всем здоровья и успех. Ему хлопали не меньше, чем очкарику. Вера Федоровна спросила: – Ну, кто следующий хочет выступить? Антоша, может быть, ты? Антон и на этот раз ничего не сказал: только плечи приподнял и опустил. Аглая хихикнула, покосилась на вазу и потерла ладошки. Вера Федоровна не упрашивала Антона. Под ее аккомпанемент Аглая с Зиной благополучно отпрыгали свою "летку-енку". Наступила моя очередь. Пока я читал "Лешенька, Лешенька...", Ляля поднялась и куда-то вышла. Когда я кончил, Вера Федоровна снова села к пианино. – А теперь – кабардинская лезгинка! Она заиграла, и в комнату влетела переодетая Ляля. На ней был красный бешмет, красные сапожки и что-то похожее на белую папаху. На поясе болтался маленький кинжал. Это уж был по-настоящему хороший номер. Ляля плясала так, что редкий мальчишка с ней сравнится. То она шла по кругу, вытянувшись в струнку, на одних только носках, то вдруг неслась широким шагом, зыркая черными глазищами и оскалив белые зубы. Видно, Вере Федоровне очень нравился танец. Она играла, глядя на Лялю через плечо, и все время улыбалась. Взрослые хлопали в такт и кричали "асса!". И вдруг случилось такое: Ляля снова прошлась по кругу приблизилась к окну, на котором стояла Антошкина ваза, раскинула руки, вскрикнула "асса!", поскользнулась и смахнула вазу с подоконника... Ваза разбилась, а Ляля хлопнулась затылком об пол. Взрослые повскакали, стали спрашивать, как она себя чувствует, но танцовщица сказала, что с ней все в порядке, что ее голову защитила папаха. Вера Федоровна принесла щетку и стала заметать осколки. – Ну, Ольга, тебе повезло! Битая посуда – это к счастью. Аглая, Брыкины и я сидели в одном углу комнаты, а Дудкин – в противоположном по диагонали от нас. Мы не издали ни звука. Мы только переглядывались между собой да смотрели на Дудкина. А он сидел весь какой-то серый, сидел согнувшись, вцепившись пальцами в коленки и глядя в пол. – Домолчался! – прошептала наконец Зинаида, и все поняли, что она хотела этим сказать: ведь Антошка не только никак не сострил, он весь вечер молчал дурак дураком, чтобы потом ошеломить всех фокусом с вазой. – Ну, в заключение небольшой вокальный номер, – сказала Вера Федоровна, садясь за пианино. – Гурилев. "Однозвучно звенит колокольчик"! Оля, прошу! Оля стала к пианино, и тут мы впервые узнали, что она хорошо поет, что у нее очень приятный голос. При первых же словах песни взрослые притихли. Даже я заслушался, на несколько секунд забыв про Антошку. Однозвучно громит колокольчик, И дорога пылится слеша. И уныло по ровному полю Разливается песнь ямщика... В этот момент Аглая стукнула меня кулаком в бок. – Лешк! Гляди! – шепнула она и кивнула в сторону Дудкина. Я взглянул. Недалеко от стула, на котором сидел Антон, стояла тумбочка. Единственная ножка ее была вырезана в виде трех змей, которые переплелись между собой. Три хвоста этих змей служили тумбочке опорой, а на трех змеиных головах с раздвоенными языками покоился круглый верх тумбочки. На нем лежала шелковая желтая салфетка, на салфетке стоял тяжелый стеклянный поднос, а на подносе – графин резного хрусталя и три таких же резных стакана. Пока Оля пропела первые строчки песни, Антошка успел подняться и теперь стоял рядом с тумбочкой, разглядывая графин, поднос и особенно салфетку. Васька и Зина тоже заметили это и заерзали. Столько чувства в той песне унылой. Столько грусти в напеве родном... пела Оля, а в нашем уголке тревожно шушукались. – Глядите! Приглядывается! Приглядывается! – зашептала Зинаида. – Дернет! Вот гад буду, дернет! – шепотом заволновался Васька. – Как только она кончит петь, так он... это самое!.. И припомнил я ночи другие, И родные поля и леса... Дудкин неслышно подошел к тумбочке с другой стороны и потрогал уголок салфетки. ...и на очи давно уж сухие Набежала, как искра, слеза... – Дудкин! – громко зашептала Зина. – Дудкин, слышишь? Ты не вздумай... Но Антон был далеко. Он не слышал. Он вернулся на свой стул и сидел теперь прямо, скрестив руки на груди. Лицо у него было решительное. Даже, я бы сказал, вдохновенное. Аглая приподнялась и забубнила вполголоса: – Антон! Дудкин! Ты давай не дури! Антон, слышишь? Дудкин взглянул на нее и ничего не ответил. Вера Федоровна обернулась через плечо: – Дорогая! Надо все-таки уважать исполнительницу! После этого мы перестали шептаться. Мы сидели съежившись и ждали, что будет. И умолк мой ямщик, а дорога Предо мной далека, далека. Умолк ямщик, замолкла и Оля. Ей долго хлопали, потом Вера Федоровна объявила, что взрослые могут снова удалиться в кухню, что сейчас начнутся танцы. И тут Дудкин вскочил. – Одну минуточку! – воскликнул он каким-то особенно резким голосом и подошел к тумбочке. – Какая интересная салфеточка!... – Антошка! Не смей! – взвизгнула Аглая. Но было поздно: Антон рванул салфетку. Может, он и выдернул бы ее, но тумбочка оказалась слишком шаткой. Она грохнулась на пол. Разбился поднос, графин и два стакана. Только третий почему-то уцелел.