Текст книги "Март"

Автор книги: Юрий Давыдов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 23 страниц)

Юрий Владимирович Давыдов
Март

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Глава 1 ПОДКОП

Невесомей полушки была фамилия – Иванов. А имя огромное, как Россия, – Иван. Ивана Иванова убили в Петровско-Разумовском.

Там Денис еще мальчиком гостевал. Отец, вдовый провиантский чиновник, стакнется, бывало, с извозчиком поплоше, и отправятся Волошины к стародавнему отцову приятелю, служителю Петровской земледельческой академии.

С Дмитровки путь прямиком, но не близкий: мимо насупленного, сумрачного Бутырского тюремного замка, мимо заставы и приземистой горемычной слободы, иногда вскипавшей ярмарочным весельем, а дальше уж пахнет на тебя выгонами и рощами, встанут избушки на курьих ножках, какие-то сторожки, и, наконец, покажутся строения Петровско-Разумовского, от которых вдруг и повеет минувшим роскошеством, отгремевшей, как полонезы и мазурки, чужой, незнакомой, но странно-приманчивой жизнью.

Хорошо гостевалось в Петровском! В пузырчатых выпуклых окнах академии торжественно плавало солнце. Из гущины цветников, гудевших шмелиным гулом, высоко и вольно взметывался фонтан. Старый парк широкими террасами ниспадал к рукотворному озеру, где в веселые времена Кирилла Разумовского нежно перекликались лебеди.

Теперь не было ни лебедей, ни оркестров, ни фейерверков. Иное теперь было в Петровско-Разумовском: студенческое житье, профессора, озабоченные лесоводством и урожайностью. Но Дениску Волошина «по младости лет» не трогали перемены и новшества, постигшие старинное подмосковное село. Ему бы только подальше от призора, от взрослых с их назиданиями, ему бы под сень, лип, на «остров Хуан Фернандес», к Робинзону Крузо. Островом, робинзонадой принимал Дениска Петровско-Разумовское. И лишь пруды там, за парком, по дороге на пчельник, лишь пруды и каменный грот обходил стороной. Да и как не обегать страшное место? В гроте студента убили, труп затолкали под лед, в пруд… Страшное место! Тут тебе не сказка, не книжка, тут вправду кровь, смерть, ужас. И Дениска, как, впрочем, и большие дяденьки, не любил этот угол, где такие недвижные прудочки, и этот угрюмый каменный грот…

После гимназии многие Денисовы сверстники подали в университет, другие, заклиная: «Петербург, Петербург», – в Медико-хирургическую, в Горный, в Технологический, а Волошин ни о чем слышать не желал, кроме Земледельческой.

Славно жилось в Петровском! Колокол сзывал на лекции, но можно было и не спешить: сам располагай временем – по традиции шестидесятых годов считалось, что силком к наукам не приохотишь. А полевые работы? А пасека? А посадки деревьев в парке?

Слушатели академии, не в пример университетским заморышам, глядели молодцами. Придерживаясь крестьянского быта, ходили в домотканых рубахах, иные и волосы под горшок стригли. По Москве щеголяли в сапогах и поддевках; там уж знали – петровцы. А жили артельно, в избах, на дачах. И мечтали о разумной и полезной деятельности в деревнях.

Но радовало все это недолго. Возвращались студенты после летних вакаций, рассказывали, «как оно в крестьянстве», про выкупные платежи рассказывали, про «податное бремя», давившее мужика, про бунты и неизбывное «ту-ру-ру» карательных отрядов. Из Питера наведывались коллеги (тогда-то и познакомился Денис с Михайловым), говорили, что народ ждет помощи от людей образованных, что интеллигенты живут на счет народа и обязаны отплатить ему с процентами. Иное настроение воцарилось в петровских артелях, иные речи зазвучали в рощах. К чему агрономия? К чему химия да ботаника? Зачем они, если крестьянская Россия ограблена царем-«освободителем», помещиками?

И Денис тоже ринулся «в народ»: надо было увидеть, узнать загадочного страстотерпца и труженика. У Невы-реки, прав Пушкин, у Невы-реки державное течение. Москва-река безнадежно обмелела. Казалось, искать там нечего. Былую вольницу, былой бунтарский дух искали на Волге, на Дону.

«Ходили в народ»… И что же, братцы, выходили? Не пристав захватит пропагандиста, так мироед руки за хребтом тебе скрутит. А то и мужик простой. «Возьмите, ваше благородие, пришлого смутьяна, книжки читает, инда страшно слушать: то о боге, то о царе…»

Не раз и не два Денис с Михайловым едва ноги уносили. А однажды, в Заволжье, с полицейскими чинами целый бой выдержали. Вплавь ушли.

Михайлов раскольниками увлекся. «Вот, – восхищался, – настоящий горючий материал! Первыми повстанцами будут!» Денис смеялся: «Горючий материал? Да они цигарку боятся запалить!» Спрашивал: «Ты что, позабыл, как Белинский в письме к Гоголю костит твоих раскольников?» А Михайлов: нет да нет, увидишь, Денис. Прилепился Саша к раскольничьим селам, молитвы-обряды па-зубок, старинные рукописи в Москве и Питере читал.

Денис подался южнее: в Ростовский уезд, в Таганрогский, Миусский. И косил, и молотил, всего отведал… Потом опять с Михайловым на Волге повстречался, в Саратове. Саша тогда «ходил» с Плехановым. Но уж от раскольников отступился. «Ладно, – говорил. – Подумаем и подведем итоги». Денис ответил: «Подумать-то, брат, никогда не мешает, но не сиднем же сидеть».

В ту пору захватила его мысль о партизанской войне. Попались ему в Саратове у местного доктора-библиофила мемуары Гаспарони, итальянского Робина Гуда, много лет воевавшего в горах с жандармерией. Прочел Денис и возгорелся: «Вот бы и у нас!» Михайлов спорил: «Срок не вышел». Однако соглашался – опыт партизанских боев очень может пригодиться.

И Денис махнул в Одессу. На Балканах славяне войну против турок подняли, русское правительство не препятствовало отправке добровольцев, хотя и не высказывалось одобрительно. Пароходом добрался Волошин до Рагузы, попал с несколькими земляками в Иностранный легион, которым командовал сербский генерал Любибратич.

Неразберихи хватало, проходимцев тоже. Но, в общем-то, народ подобрался храбрый. Были и гарибальдийцы. Вооружились чем ни попало. Сабли всем выдали, а вот огнестрельное – с бору по сосенке. У иных кремневые ружья. Несколько часов карабкались по горам, прибыли в Цетинью, столицу Черногории. С того дня началась боевая жизнь, и тогда-то вкусил Денис Волошин, что оно такое – «упоение битвой».

Отряд щипал турецкие блокгаузы. Зевать не приходилось, турки пленных не жаловали, кромсали саблями на куски. В черногорских деревнях радели волонтерам, последней лепешкой делились, ракией-водкой потчевали. А в боях, в разведках и вылазках пробавлялись галетами. С наступлением осенних дождей война утихла, да только Денису не повезло: всадил-таки турка пулю в плечо. Спасибо, в Цетинском госпитале русские медики выходили…

Два с лишним года не был Денис в Москве; вернувшись, не застал в живых отца, пришел в Донской монастырь на могильный холмик. Среди петровцев-студентов многих не досчитался. Но все же причалил Денис к академическому берегу, записался слушателем.

Ходоков «в народ» поубавилось. Нынче о другом говорили: землевольческие поселения. Да, теперь те, что остались, те, что уцелели, предлагали не бродить по деревням с книжками, а «врастать в крестьянство», действовать тишком, исподволь. После жизни на вершинах, как называл Денис черногорскую страду, не по душе ему пришлось направление революционной борьбы. Дениса теперь саднила мысль-мечта о боевой организации в России. Но тут таилась заминка, одно тормозящее обстоятельство, которое он одолеть не умел. Боевая организация предполагала безусловное подчинение личности. А безусловное подчинение личности таило опасность, о которой ему всегда напоминал полуразвалившийся грот, тот грот, что одни называли Ивановским, другие – Нечаевским.

В убийстве Ивана Иванова – из старых газет Денис все подробности вычитал – мнилась ему не ошибка, не частность… Так вот, мысль-мечта о боевой организации оставалась потаенной, заветной. И – пугающей. Как в детстве, этот угрюмый грот и тенистые, элегические пруды.

А покамест твердо нацелился Волошин кончить академический курс. Квартировал он на отшибе; коллеги-студенты обитали в Петровских выселках, что за озером, или же в одном из флигелей, которые красиво и спокойно полуобнимали площадь против главного академического здания; Денис же обосновался у пасечника-бобыля, подальше от суеты, подальше от спорщиков и виноплясок. Была особенная Волошину прелесть в добровольном уединении. Правда, относительном: ежедневно ходил в лаборатории, в лекционные залы. И всегда, при любой погоде, когда с пристальной радостью, а когда и с машинальной рассеянностью, вглядывался Денис в давно полюбившиеся окрестности бывшего имения Нарышкиных и Разумовских. Но милее всего была ему нынешняя пора – бабье лето.

* * *

И на другой совсем стороне Москвы, далече от Петровской академии, тоже высокие стояли дни, лазурь и багрец. По началу осени бывает так нередко, да вот поди ж ты, всегда на удивление, словно бы впервые, и всегда нечаянной отрадой.

Бабьим летом московское предместье тихо млело под солнышком. Текли паутинные нити, сизые дымы за палисадами всплескивали, голуби гулили в голубятнях.

Тогда вот, бабьим летом 1879 года, и объявился за дальней заставой конопатый улыбчивый малый лет двадцати пяти. Одежа на нем была справная, по фабричной моде: поддевка со сборками, смазные сапоги тупоносые, а картуз сбит на затылок – рубаха-парень.

Мастеровой в охотку толковал встречным-поперечным, что он-де слесарь из провинции, Сухоруков, теперь, видишь ли, служит на Московско-Курской дороге и потому, значит, имеет надобность домок подыскать, чтоб зажить с супружницей, как все добрые люди живут.

Ну искал, искал и нашел – ветхое строеньице, терем-теремок. Владелец уезжал куда-то, недолго рядился. В паре с ломовиком перетащил наш слесарь мебелишку грубой рыночной работы, обосновался в собственном углу со своей Мариной Семеновной. В самую пору угодил: круто отошло бабье лето, взялись лить обложные дожди.

Жили новоселы негромко. Приветливы были с соседями, первыми «здравствуйте» с поклоном скажут, но распивать чаи не набивались и к себе не зазывали. Живут и живут. И никому на окраинной московской стороне невдомек, что почти каждый вечер, а случается, и за полночь поспешает к Сухоруковым некий господин городского обличья.

Вот тоже и нынче шел Михайлов, подняв воротник, узким глухим проулком. Сыро тут было и темно, прелой ботвой пахло, где-то дворовые псы гамкали, цепями побрякивали. И ни единого фонаря, хоть глаз выколи.

Проулок слепо утыкался в полотно железной дороги. Тяжело огрузая, выбрался Михайлов на насыпь, засеменил, втихомолку чертыхаясь, по шпалам. Потом, когда справа смутно означился дом Сухоруковых, сбежал с насыпи, у низеньких ворот помедлил, – прислушался. Ну, добро. Ни души, кажется…

Софья отворила дверь. Стаскивая тяжелое волглое пальто, он вопросительно взглянул на Перовскую. Перовская зябко повела плечами:

– Медленно, Саша. Ох, медленно…

Михайлов вздохнул: не сразу, дескать, и Москва строилась.

– Чаю? – Она загремела посудой. – Из Питера что?

– У, горячий, – сладостно прижмурился Михайлов. – Ну что из Питера… Письмецо было: Кибальчич поехал. Андрею, думаю, легче, не наше ж положеньице. Впрочем, что ж… – Он улыбнулся. – Вот я, Сонюшка, завтра бурав притащу. Ничего: «Подернем, подернем…»

– Еще хочешь?

– Спасибо.

Он запалил свечу, улыбнулся Сонюшке той мгновенной и доверчивой улыбкой, которая всегда и радостно и почему-то больно касалась ее сердца, и пошел в соседнюю горницу. Горница эта неприметным люком сообщалась с подвалом. Подвал неярко освещался фонарем; экономный Михайлов задул свечу. Посреди подвала на чурбаке сидел человек с изможденным сердитым лицом: «слесарь Сухоруков», известный революционной братии по кличке «Алхимик», а по правде, по достоверным документам, с которыми, впрочем, он давно расстался, – Лев Николаевич Гартман.

– Бдишь и страждешь? – сказал Михайлов.

– Улита едет, когда-то будет, – буркнул Алхимик.

Все было просто: в подвале вырыли колодец, из колодца под прямым углом рыли галерею к полотну железной дороги. Тот, кто работал в подкопе, нагружал грунт на лист кровельного железа с загнутыми, как у противня, бортами; тот, кто сидел в колодце, тянул цепь, выволакивал «противень» и пересыпал землю в ведро; пересыпав, сигналил наверх, в подвал.

Гартман выбрал веревку, понес, отмахиваясь рукой, ведро на улицу, а Михайлов нашарил стремянку и полез в галерею – сменять очередного «рудокопа».

Когда Михайлов впервые очутился в галерее, его окостенило: заживо погребенный… Но он взял кирку, повторяя: «Ты должен, а потому можешь!» Работал, повторял: «Ты должен, а потому можешь!» – и навострился. Киркой и лопатой. Опять киркой и опять лопатой. Шанцевый инструмент, прости господи.

Он лежал на боку. Было склизко и промозгло, как в склепе. И затылком, всем черепом ощущалась земная толща. Киркой да лопатой, Александр Дмитрич, киркой да лопатой, и размышляй, благо есть время, думай про завтрашний день.

Хватало забот Михайлову. Только еще все начиналось. Он был закоперщиком в московской группе, держал связь с питерскими товарищами, отыскивал в Москве старых друзей по «хождению в народ».

Завтра что же? Завтра достать бурав и передать его Гартману. А потом – за Бутырскую заставу, на другой конец города. Говорят, Волошин опять в академии. Какой же ты теперь, Денис? Не увял? Нет, не такая у тебя душа. Если б и ты пристал! Нашего бы полку прибыло, здорово прибыло. И дело тебе по плечу, черногорский ты партизан…

Бил Михайлов киркой, ворочал лопатой. Грузно отламывалась глина, чмокала, как взасос целовала. Наполнял Михайлов «противень», дергал сигнальную веревку, слышал железный шорох. «Ты должен, а потому можешь!» Сколько еще до полотна Московско-Курской? Шесть сажен, а может, и больше… Ребята изнурились за день, наверное, уже спят. Алхимик крепкий, а и он в простудных чирьях… Долби, Александр Дмитрич, не робей, долби… А Сонюшка, хранительница очага, бодрствует в полутемной горнице, клонит над свечой упрямый мальчишеский лоб.

Михайлов бил киркой, комья глины шлепались жирно и веско, как жабы.

* * *

Бобыль, сторож академической пасеки, дожидаясь своего душевного квартиранта, выставил на дощатый стол горшок щей, вареный картофель, огурцы.

В сенях Денис долго и старательно счищал с сапог налипшую глину и грязь и, счищая, чувствовал ту приятную усталь, которая казалась ему «мужицкой» и которую он любил чувствовать.

– Спрашивали тебя, сударик, – прошамкал беззубый пасечник.

Денис сморщился. Всегда так: только войдешь в колею, только надумаешь всерьез одолеть курс, непременно коллеги припожалуют и ну «поднимать вопросы».

– Не тутошний господин, – шамкал пасечник. – Я говорю: обожди, вот оне сейчас будут. А он говорит: не, дедок, пойду, апосля еще загляну. Я ему говорю: на дворе-то, сударик, не мед, сиди в тепле. А он свое: воздушком, дед, попитаюсь, люблю воздушком попитаться. – Старик хехекнул. – Занятнай, ей-богу. «Воздушком»!.. Ну, ты знай ешь. Стынет. Погодь! Оне, вот оне самые… – И старик, впустив гостя, притворил за собою дверь.

– Хлеб да соль!

Денис вскочил:

– Сашка!

– Тсс!

Они обнялись, поцеловались трижды. Михайлов взял Дениса за плечи, чуть отстранил.

– Фу-ты ну-ты. А? Ну как? Понюхал пороха? А? Ну, ей-ей, аника-воин!

Денис захлопотал:

– У нас не густо, да вкусно. Щей?

– Сыпь.

Михайлов отер платком лицо, бороду, разглядывая Дениса, сел к столу. И тут Денис заметил, как Саша осунулся и даже будто почернел.

– Эге-ге-ге… – Волошин растопырил пальцы, поднес руку к глазам. – Оттуда, что ль?

Михайлов усмехнулся, покачал головой – не из тюрьмы, дескать.

– Нет, брат, но вроде бы из могильного склепа.

– Как так?

– Да так… – Михайлов черпнул щей, понюхал. – Знатно! Ну ладно, Денис, я тебе потом скажу, а сперва уж ты. Согласен?

– Со свиданьицем – да и допросец. Узнаю.

– И я узнаю: обижаешься быстро. Есть это, чего уж! – Он улыбнулся. – Водится за вами, Денис Петрович! Ну, без обид?

– А когда я на тебя обижался? Ты любого озлобишь педантизмом, да не меня.

Они рассмеялись.

– Итак, господин студент, – начал Михайлов. – позвольте осведомиться: в академию надолго ли?

– Курс решил кончить.

– Похвально. А засим? Лесничество, что ли? Лесной царь? «Кто скачет, кто мчится…»

– Черт его знает, – задумчиво отвечал Волошин, раскуривая трубку. – Был в Черногории – знал, чем жить. Да только… «Как ни тепло чужое море, как ни красна чужая даль, не им размыкать наше горе…» Ну, приехал, живу. А дальше… Черт его знает, брат.

– Ага! Не знаешь?

– А ты знаешь? Небось в деревню позовешь? Хватит! Были! Мне – дело боевое! А это все «шумим, братцы, шумим».

– Так, – сказал Михайлов. – Очень хорошо. «Шумим»… А ежели не шумим?

Денис быстро и пристально глянул на Михайлова:

– А тогда не тяни за душу.

Михайлов оглянулся на двери.

– Дед на ухо тугой, – сказал Денис – Не бойся: ты, да я, да мы с тобой.

– Разговоров на неделю, но я – суть.

– Ну-ну…

Денис вытянул ноги под столом, попыхивая трубкой. Недолго попыхивал: вдруг забыл и уставился на Михайлова. Тот усмехнулся:

– «Шумим», говоришь?

– Ладно, ладно, – нетерпеливо пошевелился Денис. – А потом что же?

– А потом, брат, съехались в Воронеже, и пошла перепалка. Горячее других Жорж Плеханов. Не согласен, и баста. На раскол, как на рожон прет! На раскол нашей «Земли и воли». И не один. Понимаешь? Мы, новаторы, доказываем: нельзя по-прежнему – передушат. А Жорж со своими деревенщиками: вы, мол, сворачиваете с дороги, вы изменяете народу… Софья Перовская колебалась, хотя и заявила: «Уж коли начали политический террор, то и следует, пожалуй, довести его до конца». Словом, Денисушка, сторонников немало.

– А Плеханов?

Михайлов нахмурился.

– Его знать надобно, как я знаю. Тон невозможный, упрямства на десятерых. Мне, говорит, господа, раз вы так, делать с вами нечего. И уехал. Однако большинство согласно на решительный метод. Большинство! Разумеется, с тем, чтобы не вовсе бросить прежнее пропагаторство.

Волошин сжал чубук; трубка курилась дымком, как пистолет после выстрела. Михайлов рассказывал: Воронеж… Сходки в Архиерейском саду… Сходки на пустынных речных островках, где бережной песок и хлесткий лозняк… Были «нелегалы» из Петербурга и Харькова, из Киева и Одессы. И толковали они минувшим летом о борьбе за политические права, о боевой организации революционеров, о едином центре, об агентах разных степеней доверия… Толковали, выходит, о том, о чем он, Волошин, не раз помышлял.

Денис слушал Михайлова, глядя в окно. В пустом огородишке вороны попрыгивали, свиристели, рябину доклевывали. И тянулись к мглистому горизонту бурые поля, брызгал мелкий острый дождик.

Михайлов умолк. Волошин сосредоточенно постукивал чубуком о ладонь.

– Видишь ли, Саша, ты здесь, в России, а я там, в горах, понял: пора взять оружие. И всерьез. И тоже, как ты, понял: настоящая боевая организация. И вот ты говоришь: она уже есть, уже создана. Так? Ну вот, а у меня в этой точке заковыка. Видишь ли… – Он выбил спекшийся табак из чубука, вновь зарядил трубку. – Нет, ты не думай, я это не к тому, как другие: дескать, централизм – чиновничество, а не товарищество. И не к тому, чтобы это я против подчиненности. В партизанских отрядах уж на что товарищество, полное равенство, а без подчиненности не обходится. Да и не обойтись, на войне как на войне.

– Так что же? – Михайлов и обрадовался и насторожился. – Хорошо ты, верно это сказал о централизме, о товариществе. Есть, знаешь, такие – решительно против. Никак в толк не возьмут, что перед нами громадная сила, а у нас… Что мы ей можем противопоставить? Только волю и преданность, преданность и волю, влитые в строгие рамки.

– Понимаю и принимаю. Но тут… тут другое. – Денис ткнул трубкой через плечо. – В парке грот есть. И пруд. Вот в пруд его бросили. Десять лет уж минуло, по когда думаешь о боевой конспиративной партии или группе…

– У-у-у, вон что! Нечаевская история? Повторения боишься?

Волошин ударил кулаком по столу:

– Боюсь!

– Не кричи.

– Да, да, боюсь, – тише повторил Волошин, глаза его недобро потемнели. – И никто – слышишь?! – никто не смеет меня упрекать. Боюсь. Мне плевать, кто он был, этот несчастный Иван Иванов. Слышишь, плевать! Вздорный ли честолюбец, намекавший, что отделится от Нечаева, или попросту глупец, не понимавший, что дело проигрывает от разных дрязг. Плевать мне…

– Но ведь никто и не…

– Нет, стой! Стой-ка! Ты слушай, ты мне свое потом. Ну хорошо, говорю, хорошо. Пусть даже Нечаев и эти… которые с ним-то были… Пусть они Иванова подозревали. Подозревали возможность предательства. Но доказательств не было. Одно только наитие. И только у одного Нечаева. И вот он, Нечаев, как глава своей дутой «Народной расправы», посмел взять на себя… посмел решить участь человека. Ну, дальше известно: убили, труп в воду. И дело сделано. И опять-таки не само по себе страшит: если предатель, туда и дорога. Другое: как это он посмел?! Нечаев, говорю, как? Пусть Иванов был туп, ограничен, пусть Иванов относился враждебно к Нечаеву, а не Нечаев к Иванову. Но ведь это Нечаев решился кровью невинного скрепить свою организацию. Так?

– Да ты ломишься в открытые ворота. Ни один настоящий революционер не оправдывает Нечаева. А я, брат, склонен видеть в этом убийство еще и личную трагедию.

– Чью? – быстро спросил Денис.

– Нечаева.

– Нечаева? – мрачно усмехнулся Волошин. – Трагедия убийцы?

– И все ж ты не можешь отрицать… Нечаев, несмотря на свои замашки, ужасные, повторяю… Ты не можешь отрицать его преданность революции, народу, идее.

– Преданность, говоришь? – Волошин покачал головой. – Я одного в нем не отрицаю: преданности собственному честолюбию, собственному «я»… Впрочем, довольно. Не об нем… не в нем главное. А вот что. Ты послушай. Нечаев не один был. С ним в грот-то, на убийство-то, кто пошел? И Прыжов и Успенский… Ни ты, ни я этих людей не знали, но здесь, в академии, есть такие, что помнят. Отличные были люди, честные. Тут ни у кого двух мнений. И вот они пошли и сделали несправедливое, страшное дело. Почему? Да потому, что верили Нечаеву. Верили! В две правды верили: в одну – для всех и в другую – особую, нечаевскую. А тот все шаманил: конспирация, конспирация. И они не разглядели. Не разглядели, как этот мерзавец опутывал их круговой порукой. Вот где трагедия. Не разглядели. А как разглядеть, если и вправду конспирация требуется? Как? Где кончается дело, где кончается конспирация, а где начинается гнусность? Вот она, Саша, заковыка, когда думаешь о боевом кулаке. Я боюсь генералов от революции. Понимаю: авторитет нужен, как в военном деле. Нужен авторитет. Но опять же, где он кончается, авторитет, а где самовластие, самоуправство начинаются?.. Ты, брат, извини, я это все нестройно, сбивчиво. Не дисциплины страшусь, пойми. Я подчиняться научился. Но не слепо, не щенком. Да, да, дисциплину знаю, но «целесообразность» вот таких Нечаевых знать не хочу. И не помирюсь, не помирюсь. А кто поручится: не будет у нас Нечаевых? Кто? Ты поручишься?

Михайлов хмуро молчал. Потом ответил:

– Поручусь. А про Нечаева скажу: игру в маскарадную конспирацию отвергаю, однако признаю сильной личностью, преданной революции.

– Ах вот оно что! – Денис задохнулся. – Вот оно как! «Сильная личность»! Да неужто ты, голова, не соображаешь: из такого вот нечаевского теста выпекаются бонапарты. «Сильная личность»! Ты думаешь, они пахнут как-нибудь иначе? Ты думаешь, у них глаза, что ли, другие? А я тебе скажу: никто до поры не знает, в ком он сидит, этот нечаев-бонапарт. Вот! И откуда он выскочит, тоже никто не знает.

– А-а, догадываюсь, – проговорил Михайлов медленно. – Так вот… Знай, не нынче говорю… давно выносил. – Он помотал кулаком. – Давно, Денис. Тоже думал об этом. Так вот. Рать, которая исполнит свою задачу… Ты это имел в виду?

– Это, – сказал Волошин. – Будущее. Пусть оно за горами, за долами. Но если солдат идет на смерть, то самое малое, что он может требовать, так это знать: а за что?

– Ну вот, о будущих-то бонапартах, как ты говоришь. Да, да, об них… Рать, которая решит задачу, которая монархию свалит, она так закалится в борьбе, так выпестуется, что не позволит личному честолюбию и корысти злоупотребить властью. Никогда не позволит!

Волошин поднялся и, словно отстраняясь, отошел в угол, к печке.

– А тебя я, кажется, понял, – продолжал Михайлов. – Нечаевым быть не можешь… Ни ты, ни я, и слава богу. Но и в положение сообщника, в положение Прыжова с Успенским, тоже угодить не хочешь. И я, брат, не хочу. И все наши не хотят. Одного ты не понял: у нас генералов от революции быть не может. Не допустим! А теперь последнее… Иди к нам. Ты нужен. Очень, Денис, нужен.

На дворе дождь припустил сильнее. В доме потемнело. Волошин глухо спросил:

– Чаю согреть?

– Благодарствую, – сумрачно ответил Михайлов. – Мне пора.

– Уходишь?

– Пока некоторые воздыхают и сложными «проблемами» ублажаются, другие дело делают. Вот так-то, Денис Петрович.

– Ладно, – сказал Волошин. – Это ты умеешь. Как ножом пырнешь.

– Вот что, друг, – Михайлов подал ему руку, – как надумаешь – а ты надумаешь, Денис! – лети, стало быть, на Лубянку, в номера Кузовлева. Коридорный там есть, Петькой звать, у него и спроси господина Поливанова. Запомнишь? И вот еще что… – Михайлов достал из кармана листок, сложенный четвертушкой. – В Киеве казнили троих. Когда вешали, военный оркестр играл «Камаринскую». Слышишь? «Камаринскую»! А это… Возьми… – Он протянул Денису листок. – Это Осинский перед казнью. Перепиши, студентам отдай.

И уже в дверях, нахлобучив шапку, поднимая воротник, прибавил:

– А трубку брось. Не в Черногории… Приметно очень. Мелочи и подводят нашего брата. Брось, говорю. До свиданья.

Денис долго сидел у окна, забыв про письмо Осинского. Потом медленно прочел:

Дорогие друзья и товарищи!.. Последний раз в жизни приходится писать вам, и прежде всего самым задушевным образом обнимаю вас и прошу не поминать меня лихом. Мне же лично приходится уносить в могилу лишь самые дорогие воспоминания о вас. Мы ничуть не жалеем о том, что приходится умирать, ведь мы же умираем за идею, и если жалеем, то единственно о том, что пришлось погибнуть почти только для позора умирающего монархизма, а не ради чего-либо лучшего и что перед смертью не сделали того, чего хотели. Желаю вам, дорогие, умереть производительнее нас. Это единственное, самое лучшее пожелание, которое мы можем вам сделать. Наше дело не может никогда погибнуть; эта-то уверенность и заставляет нас с таким презрением относиться к вопросу о смерти. Лишь бы жили вы, а если уж придется вам умирать, то умерли бы производительнее нас. Прощайте и прощайте! Поцелуйте от меня всех моих товарищей и знакомых, здешних и заграничных, кто только не забыл меня. А вообще пусть забывают нас, лишь бы само дело не заглохло. Прощайте же, друзья-товарищи дорогие, не поминайте лихом. Крепко, крепко, от всей души обнимаю вас и жму до боли ваши руки в последний раз.

В тот самый день случилось происшествие, едва не погубившее и домик Сухоруковых, и подземную галерею, и самих землекопов.

Загорелся по соседству пакгауз; несмотря на дождь, пламя взялось не шутя, повалил едкий дым, – горела пакля. Тревогу подняли ребятишки. Мамки и бабки, бросив домашние хлопоты, побежали, как были, к Сухоруковым, столпились у ворот.

– Эй, Семеновна-а-а! Пожар!

Пакгауз горел все дружнее, и уже летели искры да головешки над кровлей сухоруковского дома. Из толпы выпихнули мальчишек, те перемахнули забор, отчекрыжили деревянную задвижку на воротах, и бабы, подобрав юбки, затрусили к крыльцу. Но тут вдруг дверь с силою распахнулась, и на пороге появилась сама Марина Семеновна, простоволосая, белая, в руках – икона божьей матери.

– Стойте, бабоньки! – закричала она. – Стойте, милые! Никто, как бог! – и воздела икону. – Никто, как бог!

Бабы осадили, затоптались на месте, глядя на худенькую хозяюшку в ситцевом платьишке, на ее шевелящиеся под ветром русые пряди, на заголившиеся руки с иконой.

– Да, да, голубонька, – всхлипнули бабы, – никто, как бог. Спаси и помилуй, на все его воля.

И божья воля свершилась: пакгауз исправно отпылал, домик Сухоруковых уцелел.

Марина Семеновна благодарила, крестилась, утирала глаза передником, кланялась соседкам поясным крестьянским поклоном.

А в доме ликовали. Ведь это ж надо найтись: «Никто, как бог!» Еще минута – и мамки да бабки ринулись бы спасать скарб, да и увидели бы всю честную компанию: каких-то чудных незнакомцев, перепачканных землею, худых, изможденных, с провалившимися щеками. Да и то сказать, хватило морозом по спинам: огонь близехонько, а в доме – пуды динамита!..

Уже второй месяц рыли подкоп. Далеко ушла галерея, и не то что работник задыхался – фонарик гас, воздуха ему не хватало. Все были простужены, выбились из сил, даже Михайлов не мог иной раз тащиться в номера на Лубянке, оставался ночевать.

В первых числах ноября галерея почти вплотную приблизилась к железной дороге. И подвал и чулан завалили землею, теперь волокли грунт на двор, рассыпали ровным слоем. Благо, ложилась зима, за ночь все одевало порошей.

После первых снегопадов наступила ростепель. Сперва в галерее слышалось грозное змеиное шуршание, потом ударила капель, как из прохудившегося крана. И вдруг все будто качнулось и поплыло.

Воду из подкопа выкачивали ведрами. Фонарь не горел. Студеная жижа сводила судорогой руки.

В одну из тех ночей в подкопе начал работать Волошин.