Текст книги "Россия вечная"

Автор книги: Юрий Мамлеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 18 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

«Прощай, сказка», – кажется, сказала о Есенине какая-то женщина, которая увидела его мертвым во время похорон. Но сказкой, то есть чудом, является в данном случае Русская Душа.

У Достоевского все бездны, которые он изобразил, и есть откровение этого чуда, то есть Русской Души. Он подошел к ней с иной стороны, чем Есенин. Но ясно, насколько это переплетено, связано воедино.

До некоторой степени обычный анализ бессилен, когда речь идет о поэзии Есенина, ибо он упускает главное. Это уникальный случай в мировой поэзии. Сравнивать поэзию Есенина можно не с поэзией других, а с последними предсмертными словами… Хотя это и великая поэзия, но это и нечто большее, как сама рана больше здоровья, ибо в ране есть и боль, и остаток здоровья, а в здоровье нет боли.

Тайна есенинской поэзии не только в ее образах и в ее интонациях – но и в том, что в ней заложен намек на то, чего нет и не может быть в словах. Стихи Есенина выводят к истокам, где уже язык бессилен, и наступает власть великого молчания («я молчанью у звезд учусь»). В этом отношении поэзия Есенина близка Упанишадам, вечному Востоку; неудивительно поэтому, что, насколько я слышал, индусские студенты, изучающие у себя на родине русский язык, так любят Есенина.

Гениальность – обычный гость в русской культуре от Андрея Рублева до Хлебникова, но Есенину каким-то чудом удалось то, что выходит даже за пределы концепции гениальности. Это новое качество можно назвать как угодно, но истоки его – в конкретном соприкосновении с тайной России, ибо именно эта тайна вызвала из небытия есенинскую поэзию…

Поразительно, что в стихах, относящихся к России, даже в случае, если мы имеем дело не с великим поэтом, а просто с поэтом, это ощущение, познавание чего-то необыкновенного, волшебно-национального и в то же время реального, пронизывающего все существо и бытие человека, неизменно присутствует. Очевидно, это свойственно русскому человеку вообще, что, кстати, крайне важно. Так, в современном эмигрантском журнале поэт Нина Новосельнова пишет в стихах о Родине:

 
…Как мечтала я, дерзкая грешница,
Что до таинств твоих доберусь!
До глубинных, былинных, языческих,
До твоих изначальных слов.
Все равно их из сердца не вычеркнуть,
Все равно они в тысяче снов.
 

Эти «изначальные слова» тоже определяют органическое единство русского человека и его Родины. И опять:

 
Будут новые дни, обычаи,
Но твое золотое дно
До конца разгадать и вычерпать
Никому еще не дано.
 

Таким образом, мы можем утверждать на основании опыта поэтов и писателей, их интуиции, но главное, на основании опыта практически всех русских людей, что Россия предстает как сфинкс, разгадать которого еще никому не дано. Действительно, если перейти в самые высокие этажи бытия, то, пожалуй, необходимо сейчас напомнить, что ни одно духовное движение, ни одна духовная реальность, которые существовали в России на протяжении ее истории (от еще непознанного так называемого язычества до славянофильского мессианства, например), не исчерпали Россию до конца. В этом я абсолютно убежден. Философско-эзотерическая символика русской матрешки как нельзя лучше выражает эту ситуацию: как в русских пространствах таятся иные пространства (Андрей Белый), так и матрешка выражает бесконечность русскоискательства, но каждая открываемая матрешка еще не есть конечная суть России. Этот ряд может быть продолжен, искательство направлено внутрь, но при всем углублении вы все-таки неизменно встречаете Россию.

При этом важно, что каждая фундаментальная духовная реальность в России, несмотря на то что она не исчерпывает сущность России до конца, все-таки имеет явное отношение к сути России, и поэтому любая из них не может быть отброшена, и все они вместе, образуя космос русских планет, должны сохраняться, ибо на них лежит отблеск русского солнца, русского центра, несмотря на их порой внешнюю противоречивость. Ничто из фундаментально созданного не должно разрушаться…

Стихи Волошина о России убедительно показывают, каким образом благодаря своей любви и боли за Россию создается поэзия, которая, естественно, занимает одно из высших мест в русской литературе. Причем стихи эти глубинно-пророческие, вскрывающие многие болевые точки существования России.

В поэзии Волошина мы видим не только святую Русь, но и ее «обратную» сторону, то есть окаянную Русь, великую, темную, пьяную. Эта окаянная Русь – частый гость у Есенина, Блока, Андрея Белого. Но окаянство этого темного лика России вовсе не онтологический, мертвый, безысходный тупик, в котором находится сейчас внешне живая, активная, но похожая на деформирующийся духовный труп западная цивилизация. Это окаянство часто ведет к покаянию и, следовательно, к просветлению, к надежде. Оно, это окаянство, связано с жизнью, с тайной ее тьмы и со светоносной реакцией на эту тьму, которая воздвигает реальный свет, а не обычный самообман.

Совершенно особой фундаментальной категорией в русской литературе является бытие, не только бытие вообще, но и русское бытие, которое как раз нас и интересует. Правда, оно глубже всего выражено в прозе: у поэзии меньше средств для этого. Проза Толстого, Гоголя, Достоевского, Гончарова, Лескова, Горького («Городок Окуров»), Андрея Платонова, Ремизова, Пришвина и некоторых других образует этот универсум русского бытия, вселенную национального экзистенциализма, но его исследование уже выходит, конечно, за рамки этой работы.

Помню, как-то после лекции в начале 80-х годов я сказал два-три слова о России моим слушателям, и вдруг меня поразило высказывание одного из них, англичанина. Он сказал приблизительно следующее: «Самое удивительное в русских то, что они задают, притом с такой страстью и с таким интересом, вопрос самим себе: что такое Россия? У нас никто не задает себе вопрос, что такое Англия. Это звучало бы полным абсурдом. Все знают, что Англия – просто страна с парламентом».

Через всю русскую патриотическую лирику проходит восприятие России как страны фантастической, как страны чудес, как страны невидимого града Китежа.[6]6
  Русская классика, при всем ее мировом уровне, включает в себя в лице национальных русских гениев, таких, например, как Блок, Есенин, Андрей Платонов, еще и надмировой, русский уровень, уровень распознавания тайны самой России, и потому к их обычному универсальному гению прибавляется еще таинственный гений Русской Души, что и делает русских писателей, особенно это видно у Достоевского и Есенина, как бы писателями вдвойне: писателями мира сего и писателями России, России, в которую не вмещается этот мир.


[Закрыть] Клюев пишет: «И страна моя, белая Индия, преисполнена тайн и чудес». У Есенина мы читаем:

 
Уж не сказ ли в прутняке
Жисть твоя и быль,
Что под вечер путнику
Нашептал ковыль.
 

Есенин знал народную культуру в такой степени, в какой сейчас ее не знает никто. Удивительным образом он сочетал в себе видение России, в котором фантастическое и реальное соединялись воедино. Это было возможно потому, что в действительности же эта «фантастическая» Россия отнюдь не была фантастической. Она содержалась как некое внутреннее зерно в любом самом обычном русском проявлении.

Надо было только уметь это видеть, видеть даже в «шопоте» ковыля. Тем более это можно видеть в Русской Душе. Как писал современный русский поэт Валентин Провоторов:

 
Русь, ты где? Потаенным эхом
С колоколен пустых гудет:
Ныне я слита с человеком
И незрима для тех, кто скот.
 

Способность воспроизводить целые миры известна из индуистской метафизики и космологии. До тех пор, пока жив подлинно русский человек, живет на этой земле и Россия.

Непосредственно с этим видением России связано знаменитое тютчевское стихотворение «Умом Россию не понять»; кроме того, оно математически точно выражает идею величия России, так как то, что можно понять умом, не достойно истинного величия.

Поскольку именно ум, в высшем смысле этого слова, образует общий принцип этого мира и человека в нем, то приведенный стих означает, что Россия, как она понимается на потаенно высшем уровне Русской Души, выходит за пределы мира как такового. Сама концепция вселенной есть ограничение, прежде всего ограничение бесконечности России и русской идеи, выходящей за рамки этого мира и на своем высшеэзотерическом уровне – за пределы миров вообще. Поэтому русскоискательство приобретает не только космологический характер, но и характер, который выходит за пределы космологии.[7]7
  Все это может быть понято лишь в контексте всей метафизической доктрины России в целом, о которой речь будет ниже.


[Закрыть]

Это означает также, что в каждой индивидуальной Русской Душе хранится некое сокровище – отражение всей России или, собственно говоря, сама Россия, ибо действительно Россия – внутри нас. Эта «Россия внутри нас» создает основы для духовного, психологического и социального единства русских людей. Правда, в действительности этого единства не так-то просто достичь. Волошин в своих удивительных стихах писал:

Эх! Не выпить до дна нашей воли,

Не связать нас в единую цепь…

Широко наше Дикое Поле,

Глубока наша скифская степь.

Тем самым он фиксирует многоплановость, «разрозненность» нашего бытия. В нем разные пласты, разные уровни русского проявления: от языческого до мессианского или славянофильского образуют многосферность России. Однако противоречия этих пластов, этих сфер – лишь мнимые, ибо на уровне вечности они сведены к единому центру – России.

Поэтому, несмотря на весь разрыв, существует глубокое внутреннее мистическое единство между всеми русскими людьми, независимо от их воззрений и других различий. Правда, в некоторые трагические периоды оно, казалось, рушилось или уходило куда-то в самую глубь, а на поверхности были трагические междоусобицы еще в Древней Руси, гражданские войны, ставившие под вопрос само существование России. Однако в другие эпохи оно торжествовало и побеждало…[8]8
  Поэтому было бы крайне желательно, чтобы это внутреннее мистическое единство было бы доведено до уровня постоянной социальной и психологической реальности.


[Закрыть]

Это единство скрытым образом проявлялось даже в 1917-20 годах, когда и белые, и красные были одинаково соединены нитью любви к есенинской поэзии, то есть нитью любви к России, продолжая на трагикомической сцене истории убивать друг друга. Именно поэтому Волошин с такой болью и любовью в душе писал: «Молюсь за тех и за других».

Таким образом, глубинное единство существовало даже тогда, когда в социальном плане были кровь и трагедия.

Тем не менее если оставить в стороне трагические страницы нашей истории, а взять просто русскую жизнь, то можно часто наблюдать трепет этого тайного невероятного единства, несмотря на весь сор повседневной жизни. Несомненно, русских людей объединяет это существование в каждом из них России. Оно и создает бездонное мистические единство, ибо в каждом русском человеке другой видит свою собственную сущность и тайную душу. Если это проявляется даже моментами, это уже неизгладимо на всю жизнь.

Следовательно, эта «Россия внутри нас» создает основу для глубокой духовной любви между всеми русскими людьми. Эти любовь и единство – одна из дорог к нашему национальному спасению. И недаром даже в своих лирических стихах Есенин писал:

 
Ты мне пой! Ведь моя отрада —
Что вовек я любил не один (курсив мой – Ю.М.)
И калитку осеннего сада
И опавшие листья с рябин.
 

То, что он не был одинок в этой любви и составляет одну из форм единства в русском море.[9]9
  Абсолютно иной, но весьма важный аспект любви к России выражает известное стихотворение Блока «Грешить бесстыдно, непробудно», в котором описывается «окаянная» Россия, где грешат, «счет потеряв ночам и дням». Но поэт заканчивает:
Да, и такой, моя Россия,Ты всех краев дороже мне.

[Закрыть]

Итак, здесь России «окаянной» вовсе не противопоставляется Святая Россия, а в самой грешной России видится некая притягательность, зерно, благодаря которому даже в греховных проявлениях России содержится что-то особое, какой-то скрытый выход или уровень, делающий любые формы ее бытия тайно драгоценными… Конечно, это стихотворение может пониматься и в том смысле, что ничто внешне негативное не в состоянии осквернить или изменить высшую суть России (но при этом, более простом, понимании «окаянная» Россия уже как бы оправдана из-за высшей России).

Другая интерпретация: «окаянная» Россия является просто негативной, черной тенью высшей России, неизбежной платой за нее.

Таким образом, рассматривая лишь часть русской литературы, мы можем заключить, что русская литература учит русских быть русскими, что она фактически имеет для нас священный характер, ибо в ней отражены важнейшие, глубинные, тайные, имеющие огромное значение для будущего планы нашего бытия.

Эта сакральность (для национальной жизни) русской литературы имеет фундаментальное значение, тем более наша литература некими внутренними нитями связана с душой Древней Руси…

Всепроникающая интуиция, подкрепленная глубокими исследованиями, позволяет видеть некую многозначительную отстраненность внутреннего бытия Древней Руси как от Византии, так и от Запада. Разумеется, поздно вышедшая на сцену истории Древняя Русь должна была что-то заимствовать, преломляя по-своему «чужое» и превращая его в свое. И, оставаясь внутри себя самобытной, она ожидала (и ожидает в лице России) своего высшего мистического часа.

Изначально она жила только своим. Отсюда эта внутренняя отстраненность Древней Руси и России вообще от всякого исторически ограниченного бытия (и от Византии, и от латинского мира), что бы с ней ни происходило, какие бы одежды она ни надевала, какие бы силы ею ни правили, внутри она оставалась сама собой.[10]10
  Кстати, Чаадаев, благодаря своей философской интуиции, подметил некое несоответствие между мировой историей, особенно западной, и нашей, русской. Это заставило его сделать негативный вывод относительно России и русской истории. В этом явно сказалась ограниченность его метафизического дара. Кроме того, его, видимо, попросту пугала загадочность русского бытия и невместимость России в мир. Он не понимал того, что на каком-то уровне это «несоответствие», «невместимость» говорят о величайшем метафизическом предназначении России, о том, что на своем высшем уровне русская идея вообще выходит за пределы этого мира и тем более истории как таковой.
  С другой стороны, Пушкин и славянофилы, указывая Чаадаеву на величие русской истории и ее «вместимость» в мировую, были совершенно правы. Потому что на известном уровне это действительно так. Чаадаев был слеп в этом отношении. Но, главное, спор шел о совершенно разных уровнях. На определенном уровне идея России выходит за пределы истории человечества, с ее ограниченностью, и Россия действительно как бы «выпадает» из истории (что и подметил Чаадаев, но сделал из этого неверные, негативные выводы, не поняв характера этого «выпадения»). Но на другом уровне Россия вполне вписывается в историю этого человечества. Более того, мессианские идеи, например, вера, что Россия с ее глубинно-великим православием как бы завершает (или завершит) историю христианской Европы – вполне понятна и укладывается в этот уровень. Эти два уровня («невместимость» и «всечеловеческий») не отрицают друг друга, а совмещаются (по принципу дополнительности). Как уже неоднократно подчеркивалось, внешне противоречивые уровни сущности России на самом деле сосуществуют.


[Закрыть]

В своей колдовской глубине, в своей загадочности, в своей последней невыразимой экзистенции она, Россия, принадлежит только себе.

Ее отстраненность – знак ее высшего предназначения. Россия не захотела стать продолжением греко-латинской цивилизации, ее сущность находится даже по ту сторону синтеза Востока и Запада (хотя ее связь с Востоком глубже), ибо все подобное составляет лишь более или менее относительные уровни ее исторического бытия. Ее отстраненность и в то же время всечеловечность (христианское мессианство, восточный аспект России, синтез Востока и Запада, евразийство, «шестая цивилизация») таинственным образом соединяются в ней. Но отстраненность в конечном итоге дает возможность будущего пути для нее, не связанного с ограниченностью этого мира, даже в его высших возможностях.

…«И в тайне ты почиешь, Русь», – и современная русская литература, и Древняя Русь, и Московская Русь связаны одной священной нитью.[11]11
  Желательно отметить, хотя это и не относится к теме данной работы, коренное отличие между патриотическим мировоззрением, неотделимым от русской культуры, и мировоззрением националистическим. Эти два мировоззрения отличаются друг от друга вовсе не степенью любви к Родине, а ее характером и направленностью. Патриотическое мировоззрение, до какой бы степени оно ни было самобытно и глубоко, абсолютно совместимо с любовью и уважением к другим народам. Суть националистического мировоззрения – отнюдь не в любви к Родине, а в первую очередь в желании доминировать над другими народами. России глубоко чужд национализм, уважение к другим народам и даже жертвенность – вот черты русской нации. Вспомним, например, какой чисто духовный, лишенный политических амбиций характер носила любовь к России у знаменитого славянофила Хомякова, любовь, основанная на православном миропонимании (смотри стихотворение Хомякова «России»).


[Закрыть] И бесчисленные алмазы московских цариц, томившихся под их тяжестью, – лишь символы русского будущего, этой ноши, еще не реализовавшей себя.

При патриотическом мировоззрении – самобытность, глубина и величие собственной национальной культуры и национального самосознания не является поводом для подавления других народов. Но право на собственный путь, глубинную самобытность и духовный суверенитет – неотъемлемые права народов.

Националисты преднамеренно искажают духовное развитие народов в угоду дикому и отвратительному стремлению доминировать над другими нациями и извлекать из этого огромную материальную выгоду.

Но эта невыраженная, ожидающая своего звездного часа сущность России тем не менее уже наяву. Она трепещет и в русской народной музыке, и в поэзии, и в священном звучании русской речи, и в фольклоре, связывающем Русскую Душу, и русскую землю, и дух предков воедино…

Обратим внимание также на феномен повседневного русского бытия, который на самом деле никаким повседневным не является, ибо в нем (что ясно из метафизического анализа русской прозы, например, гениального Платонова[12]12
  Не говоря уже о XIX веке, XX век, если брать его в целом, дал России великих прозаиков, произведения которых имеют фундаментальное и вечное значение, выходящее за пределы литературы в узком понимании этого слова или всякой «злободневности». Некоторые из них – властители умов, преобразившие сознание людей. Но, по крайней мере, каждый из них сотворил глубинный духовный космос, многоплановый уникальный мир, в подтексте их творчества лежала самобытная философия жизни. Таковы в XX веке – Андрей Платонов, Андрей Белый (первооткрыватель модернистской прозы нашей эпохи), Михаил Булгаков, Набоков, Горький.


[Закрыть]) содержится некий странный повседневный элемент, и даже «ирреальный».

Эта неординарность русской жизни часто заключена в самых обычных ее фактах, но Запад не может понять их внутренний смысл, мы же к ним привыкли. Тем не менее только мы можем их по-настоящему истолковать и понять. Таким образом, даже самое простое русское бытие заключает в себе метафизику.

Мы пока особенно не нуждались в «книжной» метафизике, ибо сама русская жизнь – пример живой метафизики, воплощенной, тем не менее, в бурную жизнь, в зримую форму. На Западе мысль в основном развивалась горизонтально, на Востоке – вертикально, к Небу, но в России, хотя она имеет и первое, и второе качество, она идет не известными никому извилистыми великорусскими переулочками, где уже непонятно, где вертикаль, а где горизонталь. Ключевский, кажется, заметил только внешнее сходство этих переулочков с психологией великороссов. На самом деле символика сходства проходит на гораздо более глубоком уровне, чем чисто психологический.

Кроме того, русское бытие заключает в себе одно интересно-глубинное «противоречие»: хотя в самых простейших формах оно заключает в себе некоторую метафизику, тем не менее русские часто ставили перед собой еще и отдаленные, почти «фантастические» цели, которые совершенно возвышались над обыденной жизнью. Может быть, это связано уже с другой стороной Русской Души: со склонностью задавать самой себе как будто бы «неразрешимые» (на человеческом уровне) вопросы…

Нам не простят, если мы будем сами собой – приблизительно так сказал Достоевский.

Но за право быть самим собой не просят ни у кого прощения – это право дано самим Творцом. И отступление от него равносильно самоубийству. Вероятно, именно этого от нас и хотят…

Проникновенное стихотворение Волошина «Россия. 1915 год» представляет собой некий пророчески-таинственный узел русскости:

 
Сильна ты нездешней мерой,
Нездешней страстью чиста,
Неутоленной верой
Твои запеклись уста.
 
 
Дай слов за тебя молиться,
Понять твое бытие,
Твоей тоске причаститься,
Сгореть во имя твое…
 

«Сильна ты (Россия – курсив мой. – нездешней мерой» – то есть, Россия остается Россией только тогда, когда в ней заключена некая сверхценность и высший смысл, но все, чем она живет духовно, как бы высоко оно ни было, не утоляет ее уста. Ее духовное пространство, как и физическое, бесконечно, и любая узкочеловеческая идея исчезает в ней как дым…

Естественно, что Волошин заканчивает это исключительное стихотворение настоящей молитвой, гностическим трепетом, тоской, уходящей в пространства таинственного знания: «Понять твое бытие…»

Россия здесь и цель, и осуществленная реальность одновременно: в ее видимом бытии есть, кажется, вся ее тайна, не нуждающаяся в какой-либо исторической реализации, ее надо только видеть, понять, а с другой стороны, в ней видится нечто иное, что не под силу никакой истории, о чем можно говорить только в терминах космологической реализации, в терминах вечной России.

И наконец, поэт говорит: «Твоей тоске причаститься…» То есть русская тоска не есть нечто безысходное, тупиковое, совершенно напротив, это – зов в великое неизвестное… Все, якобы разрушающее в Русской Душе, имеет свою светоносную сторону, и «Сгореть во имя твое» – не значить исчезнуть, но это значит духовно стать полностью русским, слиться с таинственно неисчерпаемой судьбой России. А сгореть должно все мелкочеловеческое во имя воплощения Родины в собственной душе.

И веди же вперед, моя грозная муза,

по великим дорогам необъятной Отчизны моей, -

эти божественно русские слова Заболоцкого да будут в нашей душе, ибо град поэзии, град искусства и русский град нового Китежа есть в каждой нашей душе.

Глава вторая
Русская проза

До сих пор мы в основном погружались в духовную стихию поэзии (в ее отношении к России), теперь настало время великой русской прозы.

Замечательно точно одну ее важнейшую сторону определил Вальтер Йеис в статье «О России с любовью» (Лит. газета. 1990): «Русская литература осветила такие сферы, которые оказались недоступными западной литературе, а именно: душевные бездны человека, его постоянную готовность соскользнуть в экстаз или грезы… все это чувствуется в любом безобидном или даже поверхностном с виду диалоге у Чехова: ощущение, что в любой миг такой обыденной нашей жизни может произойти что-то ужасное, чудовищное, непоправимое».

Для дальнейшего раскрытия русской доктрины это очень важно: в русской литературе (а она фактически «тождественна» русской жизни) для героев характерно периодическое соскальзывание в Бездну (даже при «нормальном» течении жизни), в провал, вдруг образующийся при неожиданном изломе бытия, чувство его неустойчивости, ощущение катастрофичности и апокалиптичности земной жизни. С этим связана и другая ее черта – непомерная глубинность, отсутствие поверхностного блеска западной литературы, выход в тайники сознания, способность превращать литературу в форму жизни и смерти, «бить» в самое сердце, когда текст становится постоянным фактом внутренней жизни человека.

«Наши писатели точно заключили в себе черты какой-то высшей природы», – еще на заре русской классической прозы писал Гоголь.

Другая уникальная черта русской литературы, важная с нашей точки зрения, – ее связь с русским бытием, даже, казалось, самым простым его проявлением, но взятым во всей его особости, странности и тайной многозначности. Но к этому я вернусь ниже.

И все же, несмотря на уникальность и обилие гениев, в центре русской литературы стоит, несомненно, Достоевский – непомерная боль наша, поток, океан, крик, вырывающийся из тайников нашей души. О Достоевском столько много написано во всем мире – больше чем о каком-либо русском авторе… но нас прежде всего интересуют глубины его связи с Россией. Точнее, как неоднократно писалось, Достоевский – это и есть Россия, во всяком случае, из видимой части русского «айсберга» наиболее значительная часть его.

В центре всех откровений Достоевского о России мы поставим такую мысль: «Истина в России носит фантастический характер». Это «высказывание» действительно фундаментально, оно обнажает тайную основу бытия России, и в конце будет совершенно ясно, почему мы выделили это положение, подтверждаемое всем ходом русской истории и самодвижением русского духа. Достоевский, конечно, не мог предвидеть, например, какова будет русская идея через двести – триста лет (после его смерти), но незадолго до нее он пророчески говорил: «Будущая самостоятельная русская идея у нас еще не родилась, а только чревата ею земля ужасно, и в страшных муках готовится родить ее». Здесь важно слово «самостоятельная», которое обращено к «автономности» русской идеи, ее независимости от чего-либо, ее уникальности.

Третье фундаментальное положение: «Я думаю, самая главная, самая коренная потребность русского народа – есть потребность страдания, всегдашнего и неутолимого, везде и во всем». Если перевести эту «потребность» из разряда «социально-психологических» в чисто метафизическую сферу, с которой она тоже несомненно связана, то выводы, особенно в плане того, что стоит за этой «потребностью», будут поразительны, и могут привести нас к «раскрытию» русской метафизической идеи. С этим положением, несомненно, связана также и следующая мысль Достоевского о русском народе: «Жажда правды, но не утоленная» – когда он говорит о таком нашем качестве, как духовное беспокойство, духовная тревога.

Напомним о других наших национальных качествах, которые отмечал Достоевский (особенно удачно писал о них Бердяев), ибо в последующем будет неизбежна метафизическая интерпретация их скрытого смысла. Это прежде всего: парадоксальность и противоречивость Русской Души (ее антиномичность); ее широта, безграничность, необъятность; апокалиптические черты; хаос, «бездность»; всечеловечность и «примирение идей»; отношение к Богу; «второе пришествие будет в России», «метафизическая истерия русского духа» («неподчиненность пределу и норме»), «забвение всякой мерки во всем… дойдя до пропасти, свеситься в нее наполовину, заглянуть в самую бездну»; богоискательство, максимализм, сиротство… Особо следует обратить внимание на «потребность отрицания», на «саморазрушение» и обратную реакцию: самоспасение, наконец: тайное желание подрыва «мировой гармонии», ощущение ее недостаточности, несовершенства, именно потому, что это всего лишь «гармония»… И последнее: познание Зла у Достоевского, видимо, идет до конца, причем в том ключе, как это может быть именно у гениев, творцов, взявших на себя бремя Целого, а не только путей к спасению. По Бердяеву, это называется – гностические откровения о человеке (у Достоевского), но, пожалуй, это идет дальше…

Сравните, однако, известную интерпретацию Ставрогина Бердяевым: «Николай Ставрогин – это личность, потерявшая границы, от безмерного утверждения себя потерявшая себя»; «ему мало бытия, он хотел и всего небытия, полюса отрицательного не менее, чем полюса положительного; «потеря себя в безграничности». И в конце концов, зло для Достоевского «тоже путь», «через гибель что-то большее открывается, чем через религиозное благополучие»; у Достоевского – вся Россия с ее светом и тьмой. И внезапно (по Бердяеву) лик Достоевского двоится: бездонная высь… и бездна внизу. И отсюда Бердяев заключает: «Из великих художников мира по силе ума с ним может быть сопоставим лишь Шекспир…», главное, однако, – по Бердяеву – в изображении вечной сущности человека, «скрытой, глубинной, до которой еще никто не добирался». И даже больше: у Достоевского светлое и темное – в «глубине Божественной природы». В конце концов Бердяев утверждает, что творчество Достоевского есть откровение о Русской Душе. Особенно Бердяев подчеркивает апокалиптичность человека у Достоевского, его полярность (богочеловек и человекобог), ненависть русского человека к рационализму и к псевдоустройству мира («2 Ч 2 = 4 есть уже не жизнь, господа, а начало смерти») Бердяев видит в русском человеке Достоевского – все противоречия мира и, что важно, единение души Азии и Европы, и как следствие: русский человек (всечеловек) сложнее и глубиннее человека Запада. А значит, за ним будущее – добавим мы.

Надо вместе с тем отметить, если говорить о творчестве Достоевского в целом, особенно о его общечеловеческом аспекте (сам ведь Федор Михайлович писал: «Мы обладаем гениями всех наций и сверх того русским гением»), что в своей прозе Достоевский вызывает из глубин такие «темы», некоторые из которых на чисто человеческом уровне неразрешимы, и, чтобы шагнуть дальше (русский максимализм!), надо расстаться с представлениями о себе как об индивидуальном существе и перейти на другой уровень – представленный только в восточной метафизике. Тогда некоторые проблемы отпадут сами собой… Но в сфере «русскости» Достоевский непревзойден: однако его откровения нуждаются в интерпретации их в другом плане, чем чисто антропологический.

И завершающая «особость» (вайшеша – как говорят в индийской метафизике, то есть особенность не психологическая, а метафизическая) Достоевского – в необычайной, неслыханной интенсивности и качестве его любви к России. Здесь с ним может сравниться только Есенин, гениальность которого была, несомненно, связана с принципом именно русской гениальности. А между ними – Блок, но о нем разговор не кончен. Теперь время немного коснуться Н.В. Гоголя и его России. Все тексты здесь хорошо известны, но «текст» становится абсолютно новым, если на него взглянуть с иной, чем обычно, стороны. Два великих, всем известных отрывка из «Мертвых душ» являются классическими и ключевыми для гоголевского отношения к России: «Русь, Русь, вижу тебя…» и «Не так ли и ты, Русь…» Что, однако, может быть в них самым глубоким для нас в смысле исследования и воссоздания русской идеи из тьмы скрыто-сокровенного? Прежде всего, «какая же непостижимая тайная сила влечет к тебе (к России. – Ю.М.)» и опять: «какая непостижимая связь таится между нами?» Вспомним, это – тот же мотив, который все время звучал в русской поэзии, но здесь, пожалуй, слово «непостижимая» все больше сближается со «сверхъестественным» («неестественной властью осветились мои очи», когда русское «пространство страшною силой отразилось во глубине моей»). Слово «сверхъестественное» или, точнее, «вышеестественное» по смыслу означает пришедшее из других, высших миров, ибо все, что принадлежит нашему миру, для нас «естественно».

Здесь, на мой взгляд, во всех этих двух отрывках в целом, интуитивно или даже бессознательно выражена также связь России с силами, которые связаны с ней и охраняют ее. Второй важный момент – замечание о «переживании» тоски. Но подлинное значение принципа «русской тоски», проходящей красной нитью через нашу культуру, будет определено в итоге. И наконец, знаменитый финал «Мертвых душ» – о «наводящем ужас движении», о том, «Русь, куда ж несешься ты? дай ответ. Не дает ответа» – это место часто интерпретировалось только в социально-историческом ключе, между тем как ее метафизический смысл совершенно меняет всю картину, и русская метафизическая доктрина должна ответить на вопрос, почему «не дает ответа»…

Гоголь, при всей своей великой интуиции, только ставил такие вопросы (и в этом уже его исключительная заслуга), но ответить на них было трудно даже для него… Велико незнание России посреди России» – признавался он. Но причина этого не в нашей мнимой духовной «незрелости», а в бесконечной, превосходящей всякое воображение непомерности России.

Обратимся теперь к другому провидцу идеи русской – скромному, мало понятному по образу жизни, но «тихому» Гончарову. Речь, конечно, может идти только о его романе «Обломов». Психоаналитический или социальный анализ этого образа, в силу ничтожности таких подходов, ничего глубинного и тем более русского не дает.

Если же говорить о философской интерпретации этого романа, то здесь можно отметить не отрешенность Обломова от мира, а, скорее, «отвращение» не только к обычной мелкой «активности» и обыденности, но и ко всякой оформленности, воплощенности, определенности, фиксации (черту России, которая не раз отмечалась как русскими, в частности Флоровским, так и западными исследователями). Но подоплека такого «отвращения» имеет явные, метафизические смыслы, ибо говорит она о том, что Русская Душа отворачивается от всего «фиксированного» во имя того, что скрывается за «туманом» великой неопределенности и хаоса…

Обломов отказывается от «жизни», потому что не видит в ней ничего, что его по-настоящему привлекает – и отсюда паралич воли, а не наоборот. «Не видит» же он «ничего» (кроме опостылевшей «обыденности»), потому что его «личная» душа не воплощена до полного мистического архетипа Русской Души. В этом его трагедия – ибо, отвращаясь от «обыденности», он не идет дальше. Его неудачная жизнь – это плата за грандиозность Русской Души, точнее, за неполное воплощение.

Завесу над «тайной» немного приподнимает творчество другого великого писателя – Андрея Платонова. Вообще говоря, настоящее осмысление Платонова – дело будущего. Но здесь необходимо подчеркнуть следующее: герои Платонова (я имею в виду его лучшие вещи, «Котлован», «Чевенгур» и т. п.) – это анти-Обломовы в том смысле, что они не только вышли из «обыденности», но и активно живут и действуют в достигнутой «неординарности». Произведения Платонова – это мир выпадения из рациональной вселенной, достигнутый как результат высшей «отключенности» его героев и их связи с первобытным, но великим хаосом. Одновременно – мы видим там стремление к «последней правде», в ее, однако, самом тайно-архаическом значении. Это явно перерастает смысл социальной утопии,[13]13
  Очевидно, что «революция» для Платонова означала попытку создания странного земного рая, где нет ни Бога, ни дьявола, а одно бесконечное человеческое бытие.


[Закрыть] здесь говорится о попытке прийти к некоему планетарному раю. Но дело не только в этом. Два момента творчества Платонова имеют (в плане русской метафизики) особое значение: прежде всего его язык и потом концепция бытия. О русском языке как об одном из величайших проявлений русского гения – будет речь впереди, но нельзя не отметить здесь некоторые необычные особенности платоновского «языка» (а следовательно, и «духа»): уход в провал, в нарушение логической структуры, но таким образом, что благодаря этому «нарушению» проявляется реальность, неуловимая обычным строем языка. Это некий «обход» рационального, высшая нелепость, благодаря которой выявляется некий постоянно присутствующий в нас второй план русского бытия – текущий не только в потемках и тайниках нашей души, но и ясно выраженный в самой русской жизни. Этот таинственный второй план русского бытия (вторая реальность) проявляется во всей нашей жизни, вплетаясь в ее «повседневность» и внешне уживаясь с неизбежной дозой «рационализма».