Текст книги "Одиночество вещей"

Автор книги: Юрий Козлов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 22 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

Только дядя Петя отродясь не видел никаких рекламных западных проспектов.

И комната на чердаке: обитые вагонкой стены под светлым лаком, наклонное огромное окно, письменный стол, стеллаж (к сожалению, без единой книги), деревянная широкая кровать (даже тюлевой занавеской на окне шторами в мелкий синий горошек озаботился дядя Петя) – получилась как насмешка над окружающей чёрной жизнью.

Проснувшись утром, Леон увидел чистое синее небо блистающую на солнце гладь озера, перетекающего у горизонта в другое озеро и вместе с этим озером, собственно составляющее горизонт, зелёные купола прибрежных кустов и деревьев, пружинно ходящие под ветром пространства полей и дальние линии лесов.

Люди с глянцевых страниц обязательно видели из своих окон разноцветные паруса на воде.

Здесь парусов не было.

Может, не в насмешку над чёрной жизнью, а, напротив, в знак отхода от чёрной жизни, в обозначение, так сказать, грядущего идеала, к какому надлежало стремиться, построил дядя Петя на чердаке диковинную комнату, в которой поселился Леон?

Только непонятно было, почему он начал не снизу – с фундамента, как положено, а сверху – с чердака?

Утром отец не то чтобы страдал с похмелья, но был сухолиц, суетлив, неуверен в себе, с ржавчинкой в голосе, то есть находился в известном выпивающим людям промежуточном состоянии, когда можно опохмелиться, а можно воздержаться. Чтобы отвлечься, отец развил бурную деятельность.

К этому его понуждала и туча, внезапно залившая дальний угол неба свинцом. Угол погромыхивал, поигрывал зигзагами молний, как рыба чешуёй или Ленин словами. Отцу, должно быть, мерещились обложные дожди, уносимый водой мост. Утренняя его антипохмельная деятельность носила характер натурального бегства.

Пока отец собирался, тучи, как синяя ненасытная рыба, как Ленин Россию, пожрала небо, заменив его собой.

Когда машина козлом поскакала по лугу, почти настигла её, помрачив над лугом воздух, словно по нитям спустив редкие тяжёлые прозрачные капли.

Но пощадила.

Через несколько минут после исчезновения машины туча исчезла. Вновь светило солнце. Мир вернулся в благостное состояние.

Бог изгнал отца из Зайцев.

Леон почувствовал себя совершенно чужим и одиноким в озёрно-лесном, насыщенном живыми тварями мире.

Впрочем, не менее чужим и одиноким он чувствовал себя во всех остальных мирах.

Когда очнулся после выстрела в своей комнате на ковре с залитыми кровью глазами, головой, начинённой дробью.

Когда лежал без сна в больничной палате с глазами, заливаемыми уже не кровью, но мертвенным химическим светом заоконного фонаря, и больно было пошевелить перевязанной головой, и мысли текли однообразные, свинцовые, как дробины, тянули вниз, во тьму, на дно.

И до и после, сплошь и рядом чувствовал себя Леон чужим и одиноким.

И не находил иного объяснения тому, кроме: точно так же чувствует себя Бог – самое чужое, одинокое существо во Вселенной. Человеческие одиночество и тоска суть атомы и электроны космических смещений, белых карликов, красных гигантов, чёрных дыр, млечных путей тоски и одиночества Господа.

Леону (возможно, без малейших на то оснований) подумалось, что здесь, в Зайцах, Бог отдыхает от чужести и одиночества. Светла и конечна в Зайцах истомлённая мысль Господа. Леону предстоит разделить в Зайцах отдых разума Господа своего среди кроликов, свиней, гусей, уток и кур, облучённых волков, медведей и кабанья, вблизи лугов, полей, озёр и лесов в хозяйстве новоявленного русского фермера-арендатора.

Но пока что Леон стоял в своей светящейся деревянной комнате, смотрел, отодвинув ситцевую занавеску, в скошенное окно на загорелую, согнутую над разорванными грядками спину дяди Пети.

Спина блестела, лоснилась на солнце. Вокруг неё широким жужжащим овалом вращались насекомые: мухи, пчёлы, слепни, шмели и какие-то ещё. Это было невероятно, но они не могли ни разорвать овал, улететь прочь, ни присесть на вожделенную спину, чтобы укусить. Насекомые держались в поле притяжения спины, как планеты и астероиды в поле притяжения Солнца. Лишь некоторые отчаянные слепни пикировали, словно камикадзе, и… (Леон не верил своим глазам) падали замертво, сбитые над самой спиной неведомой силой.

Леон в изумлении высунулся в окно, желая понять чудо но сам чуть не потерял сознание, не рухнул, подобно слепню вниз, так ударил в голову одеколонный дух. Причём не использованного как положено, после бритья, приятно освежающего лицо, но употреблённого утробно, в качестве алкоголя, выходящего ныне вместе с трудовым потом острейшим аэрозольным облаком.

Лишь мгновение облако было одеколонным.

Оно немедленно сделалось водочным. Леон вспомнил «Посольскую», но это определённо была не «Посольская» а куда более низкого пошиба водчонка. Тут же – самогонным, причём двухслойно-разносортным (дрожжевым и из томатной пасты). Затем бражным, кисло-сладеньким, с гадчайшими слабенькими, но валящими с ног градусишками. И последовательно: морозно-денатуратным, портвейновым, плодово-ягодным, каким-то чисто химическим, не то стеклоочистительным, не то БФным. Так солнечный луч, случайно уткнувшись в осколок стекла или отразившись от чего-нибудь, претерпевает спектральное разложение, расщепляется на семицветные радужные полоски. Так всё выпитое за неделю запоя дядей Петей встало над его спиной невидимым драконьим гребнем. Хотя, надо думать, вряд ли кому-нибудь был интересен этот эксперимент.

Дяде Пете, как подопытной собаке физиолога Павлова, впору было ставить памятник. Да, собственно, он уже и стоял на въезде в Зайцы, неизвестно кем установленный чёрно-кирзовый памятник-чучело. Мысль Господа, как Ахиллес черепаху, опережала мысль Леона.

Но черепаха догоняла Ахиллеса.

Обходя после завтрака усадьбу, Леон дивился гаргантюанскому дяди Петиному устроительному размаху и гаргантюанской же незавершённости начатого.

Наверное, трудно было винить в незавершённости начатого дядю Петю, сделавшегося фермером-арендатором всего пять месяцев назад. Но и не винить было невозможно: слишком уж превосходил размах скромные человеческие силы.

Взять дом-дворец, с гигантским запасом обкладываемый белым кирпичом. Кирпича, кстати, осталось всего ничего в штабеле у стены. Или веранду с огромными окнами, более напоминающую солярий в санатории средней руки. Или подвал – бомбоубежище – пруд.

Железные, как на охраняемой государственной даче, ворота замыслил дядя Петя. Но только одну половину навесил. На другой возил с лугов траву для кроликов, впрягаясь в лист с постромками, как конь. Жалобно скрипела на ветру (Леон не думал, что железо может так жалобно, как живое, скрипеть) ржавая половина некрашеных ворот, закрывающая вход в хозяйство, обнесённое не забором, но ветром.

А ещё были врыты возле сараюшки бревенчатые сваи, как слоновьи ноги. Новый просторный хлев, значит, собирался ставить дядя Петя на месте хилой сараюшки. И лихо продолжить ряды кроличьих клеток на курьих ножках аж в поле. Несколько шиферных листов на столбах было установлено над курятником. И белела на берегу озера недостроенная, но и в таком виде величественная, как мавританская крепость, кирпичная баня, про которую отец вчера сказал, что в России второй такой нет, как нет и второго идиота, который строил бы таких размеров баню для одного себя.

«Не обижай Россию, – ухмыльнулся дядя Петя, – чего-чего, а идиотов в ней как лесов, полей и рек. Несчитанно». Отец был вынужден согласиться. «Разве я для себя? – продолжил дядя Петя. – Может, ты с Машкой приедешь, вот он, – кивнул на Леона, – да и сам я ещё…» – недоговорил, но Леон понял, что не ставит покуда дядя Петя на себе крест, как на потенциальном главе нового семейства.

Отец посмотрел на брата, как на сумасшедшего.

И ещё вчера был разговор о каких-то обширнейших полях, будто бы отписанных колхозом дяде Пете. О тракторе, уже отгружённом в Зайцы с Минского тракторного завода. О списанных железнодорожных товарных вагонах. Их должны со дня на день (кто? каким образом?) доставить в Зайцы, чтобы дядя Петя переоборудовал вагоны в овчарни. Ещё и в овцеводстве, стало быть, собирался попытать счастья неуёмный дядя Петя.

Ощущение было такое, что начал тут богатырь Святогор, а продолжать пришлось Робинзону Крузо, обнаружившему, что он не на обжитом материке, где можно приобрести стройматериалы, а на диком необитаемом острове, где единственно возможные стройматериалы – корабельные обломки, случайно и хаотично прибиваемые к берегу. То густо, то пусто. То то, то не то.

Диким необитаемым островом и одновременно кораблём, терпящим крушение, была страна Россия.

Вновь созидаемое дяди Петино хозяйство оказалось изначально подёрнутым библейской мерзостью запустения, пребывало подобно любой социалистической (или постсоциалистической) стройке в уму непостижимом совмещённом состоянии роста и распада.

Обломков катастрофически не хватало. Божественно бедна была окружающая жизнь. Зайцы тонули в лугах и озёрах. Но не мычали в лугах тучные стада. Никто, кроме дяди Пети, не держал и водоплавающих. Зациклились на курах.

Вознамерившихся же избегнуть божественной бедности Бог лишал если не разума, то здравого смысла. К чему дяде Пете огромная – на взвод солдат – баня, на которую он истратил столько кирпича и дерева? Леон с изумлением узнал, что топить баню дядя Петя собирается… плавником, то есть приносимой водой древесиной, так как с дровами в Зайцах крайний напряг.

Смутное чувство испытал Леон, выйдя из дома, стряхнув с плеча ласточкин помёт, уставясь в коричневую, подобно Сатурну в кольце, в жужжащем насекомьем овале, согнутую над грядками спину дяди Пети. С одной стороны, радость, что хоть кто-то трудится в Зайцах, стало быть, жива Россия. С другой – отчаянье, что не перегнуть одинокой согнутой, как венецианский мост, спине, к тому же в алкогольном аэрозольном облаке, безмерную благость божественной нищеты, вручённой Господом России, подобно узелку Святогора.

Желая избавиться от узелка, не один богатырь и умница превратился в рыщущего нищего Робинзона Крузо. Да и чем, собственно, занимался сейчас дядя Петя? Пересевал разорённый курами, пока сам пил, огород.

За всё утро ни единая живая душа не прошла по тропинке мимо дяди Петиного дома. Похоже, и впрямь Зайцы были необитаемым островом.

Леона обеспокоила сосредоточенность, с какой дядя Петя ушёл в работу, мазохистское его невнимание к слепням, уже нет-нет да присаживающимся на лоснящуюся спину, к заливающему глаза поту, к каменеющей, схваченной болью, пояснице. Каждый раз, распрямляясь над огородом, дядя Петя рычал, как раненый зверь. – Леон застыдился затянувшейся собственной праздности.

– Что мне делать? – спросил у дяди.

С таким же успехом мог спросить у экскаватора. Дядя не услышал племянника. Глаза его светились необъяснимым для палимого солнцем, мучимого болью в пояснице, одолеваемого слепнями человека наслаждением. То было наслаждение распинаемого на кресте Иисуса Христа. По мере поднятия солнца, усиления жары и как следствие потовыделения алкогольное аэрозольное облако над дядей Петей слабело и выдыхалось.

Леон сообразил, что не только потому экскаваторно трудится дядя Петя, что такой неуёмный труженик, а ещё и потому, что это верный способ выгнать из организма алкоголь, воскреснуть, подобно Иисусу Христу, к новой жизни. В предощущении воскресения, следовательно, наслаждались муками Иисус Христос и дядя Петя. Вот только потом их пути расходились.

Когда облако над дядей Петей, прощально махнув не то спиртовым лачком, не то уайт-спиритом на смородиновом листе, рассеялось и дядя Петя начал осмысленно сгонять со спины слепней, матерно ругаться, Леон повторил вопрос Чернышевского и Ленина: «Что делать?»

Дядя Петя открыл рот, чтобы ответить, но рассеявшееся было алкогольное облако вдруг искристо сгустилось, закрутилось радужным винтом. Слепни и мухи пролились на землю сухим разноцветным дождём. Дядя Петя, глядя сквозь Леона белыми, как из сухого спирта, глазами, спокойно произнёс:

– Только трёх создала природа.

– Трёх? Кого? – отступил, хлебнул чистого воздуха Леон.

– Наполеона, Гитлера и меня, – твёрдо ответил дядя Петя.

Алкогольный винт, свистя, ввинтился в небо, распугав ласточек и стрижей. Должно быть, он просверлил очередную дырку в озоновом слое, нанеся невосполнимый ущерб атмосфере Земли.

Дядя Петя устоял на ногах, просветлел лицом. Леон понял, что воскресение состоялось.

– Что делать, говоришь? А ничего. Отдыхай. Хочешь, возьми мешок, нарви кроликам травы. Только чтобы без жёлтых цветов, а то отравятся.

Леон хотел поподробнее расспросить дядю Петю про трёх, которых создала природа, но, взглянув в его ясные, очистившиеся от сухого спирта, трезвые, смирные глаза, понял, что бесполезно. Из подсознания была та фраза.

Какая-то она была нехорошая.

Наполеон и Гитлер являлись, как известно, погубителями России. С кем стремился в один ряд дядя Петя? Как может русский человек (даже после недельного запоя) отождествлять себя с погубителями России? Или он имел в виду что-то другое? Да, конечно, Наполеон и Гитлер пытались погубить Россию. Но не тут-то было. Россия сама погубила их, утопила в собственной крови. Может быть, с послепобедными страданиями России отождествлял себя дядя Петя? С тем, что всякий раз (после любой войны) Россия жила хуже побеждённых врагов. Или имел в виду что-то совсем иррациональное: таков, мол, русский народ, победив Наполеона с Гитлером, заставляет себя страдать хуже, чем если бы победили Наполеон с Гитлером. Или дядя Петя раскаивался, что морил голодом несчастных животных, как морили голодом русских Наполеон и Гитлер? Только в этом случае загадочная его фраза становилась отчасти объяснимой. Но не было в белых, как сухой спирт, дяди Петиных глазах раскаяния. Напротив, спиртовая же бушевала в них революционная ярость. Так что не в несчастных животных было тут дело.

Думать над этим можно было бесконечно, как над ходом светил, полётом орла, причудами сердца девы – всем тем, чему нет закона.

И Леон бы думал, если бы не появился на тропинке первый прохожий.

Леон решил, что заодно воскрес и памятник-чучело, так был прохожий чёрен, кирзов. Шёл на подламывающихся ногах, причём подламывались они у него не по ходу, как у людей, а в обратную сторону, как у журавлей, цапель, птиц фламинго, как у выбеленного эстрадного негра Майкла Джексона, когда тот танцует на сцене.

Леон с мешком в руках направлялся к калитке, но человек не удостоил его взглядом, хотя должен был проявить элементарное любопытство: не каждый день в Зайцах появляются новые люди.

– Кто это? – спросил Леон.

– Егоров, – ответил дядя Петя. – Местный житель.

– А чего он такой… – Леон замялся, подбирая слово.

– Чёрненький? – ухмыльнулся дядя Петя. – Будешь чёрненьким, если хватанёшь морилки!

– Морилки? – Леон, к стыду своему, не знал, что такое морилка.

– Жидкость на спирту, – объяснил дядя Петя, – красит дерево, делает как бы морёным. Дерево! А тут человек! Два месяца в больнице провалялся. Теперь на всю жизнь негр.

– А зачем он хватанул морилки?

– Зачем? Вырвешься из тюряги – всё выпьешь! Он неудачно освободился, как раз под антиалкогольный указ.

Дядя Петя воткнул лопату в землю, распрямился над огородом. Разговор, в котором кто-то определённо представал хуже, чем он, доставлял ему удовольствие. Ведь он не хватанул морилки, сохранял пока что облик человека белой расы и (насколько было известно Леону) не сидел в тюрьме. Что совершенно отсутствовало в голосе дяди Пети, так это сострадание. Похоже, в Зайцах (и вообще в стране) научились жить без сострадания. Сурово встретила Леона срединная русская деревня с добрым и мирным именем Зайцы. Дядя, равняющий себя с Наполеоном и Гитлером, чуть было не сожравший Леона чернобыльский волк, чёрный, как ночь, хватанувший морилки Егоров.

– За что он сидел? – поинтересовался Леон. – Неужели за убийство?

– Нет, – сказал дядя Петя, и у Леона отлегло от сердца. – Сына полоснул косой по ногам. Малец чуть не помер от потери крови. Сухожилия вроде стянули, но хроменький стал.

– Где он сейчас? – зачем-то спросил Леон.

– Хрен его знает, – искренне удивился этому вопросу дядя Петя. – В интернате где-нибудь, в ПТУ, где ещё? Шесть детей по свету раскидано. Старшая девка маляром-штукатуром по найму в Афганистане. Вышла за душмана. Пока матка была жива, иногда приезжали. Сейчас нет. Кто к такому поедет?

– Зачем же он сына… косой?

– А косил с похмелюги с мальчишкой. Тот всё сзади хныкал, то не так, это не так. Егоров развернулся и…

Леон вспомнил необычную – коленями назад – походку Егорова, подумал, что дикий его поступок в одном ряду с не менее дикой фразой дяди Пети насчёт того, что только трёх создала природа. Дядя Петя воистину явился в неделю запоя Гитлером для своей живности. Егоров не то переделал сына на собственный манер – заставил ходить коленями назад, как выбеленного танцующего Майкла Джексона или птицу фламинго, не то Бог впоследствии переделал Егорова на манер сына, не только заставив ходить, как если бы не он, я его кто-то полоснул косой по ногам, но ещё и превратив в негра.

Как бы там ни было, чёрный Егоров искупил грех пред сыном и Господом. Дяде Пете свой грех пред животными а опять-таки пред Господом ещё предстояло искупить.

И ещё Леон подумал, что сокровенная и окончательная мысль Господа насчёт России где-то тут, между голодом морилкой и косой. Как в детской игре, не «холодно», не «тепло», а «горячо», «очень горячо».

Леона огорчило отсутствие сострадания в речах дяди Пети. Но объяснить дяде, что он неправ, Леон был бессилен. Не стал бы дядя его слушать. А если бы стал, то с изумлением.

Какой-то он оказался чрезвычайно вместительный – вонючий серый мешок. Идущий в сторону лугов, беспокоимый слепнями, Леон досадовал, что вызвался помочь дяде. Экая прорва травы уйдёт в китовую пасть мешка!

Путь к лугам пролегал сквозь огороженный сгнившими жердями заброшенный сад.

Странный разнобой (плюрализм) царил в саду. Одни деревья стояли сухие. Их можно было хоть сейчас на дрова в царскую дяди Петину баню вместо мифического озёрного плавника. Другие неистово цвели. Таких огромных – с гладиолус! – цветов Леон отродясь не видел ни на одной яблоне или вишне. Не иначе то было радиоактивное цветение. Одна вишня революционно ушла вперёд. На ней созрели крупные, в цвет сталинских обложек, ягоды.

Радиация мало страшила Леона. Он приступил к вишням, А даже не обтирая с них пыль, необъяснимую, впрочем, после проливных дождей.

Ягоды оказались сладкими.

Леон объел две ветки, потянулся к третьей, как вдруг странное существо, если и имеющее право на существование (как всякое Божье создание), но определённо не имеющее права ходить в таком виде по деревне, возникло у сгнивших жердин.

Что угодно мог вообразить Леон. Что в сад забежит закусить вишнями чернобыльский волк, что побелеет русский рукотворный негр Егоров, что чёрные (неужто тоже приложились к морилке?) магазинные мужики вернут дяде Пете с извинениями сети, но только не что у заброшенного радиоактивного сада объявится хозяин. Вернее, преклонного возраста хозяйка, напоминающая кучу приготовленного к солению тряпья.

Между тем неожиданная хозяйка махала в сторону Леона узловатой, из корневища, а может, всё из того же знаменитого зайцевского плавника клюкой. Ветер доносил ругательства. Главенствовали два вечных слова. Одно стыдливый ветер превратил в – у-у-у! – как будто выл отогнанный от вишни чернобыльский волк, другое – в изгнанную из русского алфавита «ять», как будто непотребная куча тряпья звала утраченную буквицу: ять, ять, ять!

Вне всяких сомнений, то было проявление инстинкта собственничества. Инстинкта, на котором стоит мир. Если не весь мир, то, во всяком случае, сельское хозяйство. Единственно было непонятно, отчего созидательный инстинкт не пошёл во благо матерящейся бабушке.

За оградой виднелся её дом. Выглядел он примерно так же, как кузница, если бы, сгорев дотла, она не рассыпалась головешками, а устояла. И был дом кос, как параллелограмм, и втиснут в чёрную землю.

Сорняки поднимались почти до крыши. Шумели, отражаясь в серых окнах, как деревья в сумерках. Рядом стоял сарай, крытый то ли сеном, то ли соломой, как будто в нахлобученной разбойничьей папахе. Ветер шевелил серо-жёлтые отрывающиеся космы.

Дом, сарай, а также внешний вид бабушки наводили на мысль, что помимо созидательного (здесь отсутствующего) начала инстинкт собственничества включал в себя и разрушительное (здесь присутствующее). Второе пересиливало. Стало быть, любые попытки изменить (посредством реформ) жизнь в Зайцах к лучшему были обречены. К худшему же жизнь, похоже, здесь измениться не могла, так как замёрзла на знаменитом абсолютном нуле, ниже которого, как известно, одна лишь смерть.

Вряд ли тряпично-матерная бабушка имела в виду созревшие вишни. Иначе почему сама не собрала? Ненависть её была шире вишен, летела сквозь мир, как смертоносная радиация. А между тем мир вокруг был чист, светел и, казалось бы, должен укорачивать ненависть. Но не укорачивал. В этом заключилось великое таинство ненависти, столь же непознаваемое, как таинство жизни.

Не одни сорняки буйствовали возле чёрной косой-хижины тряпичной бабушки. На тщательно оформленной клумбочке одиноко произрастал высоченный, как подсолнух по осени, огненно-красный георгин, похожий на пылающую жаровню. Трепещущая голова-жаровня была гневно повёрнута в сторону Леона. Где-то, помнится, Леон вычитал, что всего один у сатаны и расположен мифический этот глаз на заднице. Теперь Леон знал, что у сатаны два глаза. И второй глаз – георгин.

Рядом с бабушкой появился нестарый ещё мужчина в майке, вполне пристойных брюках и, что самое удивительное, в подтяжках. Был он лысоват, кругл лицом, ясноглаз и совсем не походил на измождённых местных жителей. Скорее, на какого-нибудь проводящего отпуск в экзотических Зайцах доцента, начальника цеха крупного завода, а то и капитана дальнего плавания.

Леон ожидал, что почтенный интеллигент одёрнет старую тряпичную шпану. Однако он вместо этого угрожающе щёлкнул по животу подтяжками, приобнял, как вулкан огонь и пепел, извергающую матерщину бабушку, холодно сощурился на Леона.

– Извините, – пожал плечами Леон, бросил в рот последнюю пыльную вишню. – Не знал, что нельзя, думал, ничьё. – Полез под жердины.

– Куда? – осведомился мужчина в подтяжках.

– Что куда? – растерялся Леон.

– Куда?

Леон обратил внимание, что чем дольше они с бабушкой смотрят на его пустой мешок, тем сильнее злобятся.

– За травой, – честно признался Леон.

– Это наши луга, – мужчина, как кот в сапогах, обвёл рукой землю от горизонта до горизонта. – Увижу, что рвёшь, ноги из жопы вырву!

– Где же мне рвать? – подивился тавтологической угрозе Леон, подумал, что вряд ли среди обведённого рукой пространства отыщется такое местечко.

И как в воду смотрел.

– Где хочешь, – сказал мужчина. Но потом смилостивился. – Вон там! – направленно указал пальцем в сторону, где Леона чуть не сожрал чернобыльский волк.

– Там есть трава? – спросил Леон.

– Мне что за дело? – ответил мужчина.

Леон подумал, что, если уйдёт в луга подальше да пригнётся, как тать, они, пожалуй, его не увидят.

Луг был зелен, горяч, сух. Только возле самых корней травы земля была влажная и прохладная.

Леон зевнул, и тут же в рот ему влетел жёсткокрылый горчайший на вкус кузнечик. Леон отплёвывался, пока, как у пианинного чижика, не зашумело в голове. А когда отдышался, обнаружил себя опутанным тончайшей звенящей паутиной комаров, а поверх неё – грубой канатной сетью рычащих слепней. К тому же недовольствовали под ногами пчёлы и медвежеватые шубные шмели.

Леон тревожно, как заяц, выглянул из высокой травы, дядя вроде не летел рвать ему из жопы ноги.

Вздохнув, отправил в мешок первую порцию, ещё раз изумившись его объёмистости. Трава не долетела до дна, затерялась в складках.

Она вообще не больно-то охотно расставалась с матушкой-землёй, зелёная трава-мурава. Наверное, так же не захотели бы расставаться с жопой ноги Леона, вздумай дядя в подтяжках осуществить задуманное.

Леон вспотел, сделался ещё более лакомым для комаров и слепней. Как назло, всё время попадались жёлтые, смертоносные для кроликов, цветы.

Леон извёлся.

К прочим насекомым добавились мельчайшие ползучие мошки. Пока они деловито сновали по рукам, не кусали, но Леон не верил в их мнимую безобидность.

Наверное, час минул, а мешок заполнился от силы на треть.

Почему-то Леон думал об отце, с ветерком летящем по шоссе. Должно быть, он подъезжал к Нелидову.

Тут кто-то с такой яростью ужалил в спину, что он чуть не порвал ногтями рубашку. Как будто огненная пуля засела между лопаток.

Леон упал лицом вниз на вонючий (даже запах земли не мог победить эту вонь) мешок, завыл, как тряпичная бабушка: у-у-у-ять-ять-ять!

Сельский труд был тягостен. Недельный дяди Петин запой уже не казался Леону преступлением.

Неизвестно, сколько бы лежал Леон лицом вниз, вдыхая вонь мешка, если бы не услышал лёгкие шаги по траве.

Он в ужасе вскочил, но вместо ожидаемого палача в подтяжках обнаружил девчонку в шортах и в голубой рубашке с карманчиками. Волосы у девчонки были стянуты на затылке в пучок. Она была худенькая, подвижная, как пружинка. И конечно же, не здешняя. Леон сразу определил. Видимо, тоже приехала в Зайцы на каникулы.

– Ты что здесь делаешь? – задала девчонка самый глупый из всех возможных вопросов.

– Сплю, – усмехнулся Леон. – Что можно делать в полдень на лугу с мешком?

– Кое-что, – внимательно посмотрела на него девчонка, и Леон подумал, что не так-то она проста. Или наоборот: чрезвычайно проста. – И что тебе снилось? – задала девчонка вопрос если и не умнее, то остроумнее.

– Люди, которые рассказывают, что им снится, по-моему, безнадёжны, – ответил Леон.

– Вот как? – с любопытством посмотрела на него девчонка. – А как быть с психоанализом? Западная цивилизация стоит на психоанализе.

Дурацкий разговорчик затеяла она посреди луга.

– Наша цивилизация на психоанализе не стоит, – твёрдо возразил Леон.

– На чём стоит наша цивилизация? – широко распахнула глаза девчонка. Леон увидел, что они у неё почти прозрачные, а на загорелом лице вокруг губ как будто процарапаны иголкой белые морщинки.

– Я должен ответить прямо сейчас?

Девчонка кивнула.

– Наша цивилизация стоит на! – сказал Леон.

– На?

– На!

– На клее «Момент»?

Леон подумал, что у него начались слуховые галлюцинации. Нет на лугу никакой девчонки, а вот трава действительно приклеена к земле клеем «Момент». Не оторвать.

– Наденешь на голову полиэтиленовый пакет, – скверненько хихикнула девчонка, – подышишь и сразу понимаешь, на чём стоит наша цивилизация. Вчера твой дядя, как наша цивилизация, полдня стоял у калитки.

– Дядя предпочитает иные способы познания, – ответил Леон.

– Самогончик? – осведомилась девчонка.

– Бери выше, – усмехнулся Леон. – Одеколон «Леопард», пятнадцать рублей за флакон.

– У него мания величия, – заметила девчонка.

Леон вспомнил слова дяди Пети про «трёх», подумал, что, пожалуй, девчонка права.

Ему вдруг стало хорошо, свободно с этой девчонкой. Они как будто были из одного теста. Только в тесто Леона пока не был подмешан клей «Момент».

Леон слышал про «Момент», но сам покуда брезговал. Было что-то оскорбляющее достоинство в том, чтобы сидеть с полиэтиленовым мешком на голове, вдыхать химическую мерзость, пусть даже это, как утверждали пользователи, врата в рай. Леон не верил в рай, в который протискиваются сквозь полиэтиленовые, перепачканные в клее, врата. Любителей «Момента» называли «космонавтами». Леон презирал «космонавтов». Хотя понимал, что его презрение идёт от снобизма, а не от уверенности в собственном превосходстве. Все стремятся в рай. Есть ли принципиальная разница между вратами водочными, одеколонными и полиэтиленовыми? За исключением того, что водочные освящены многовековой традицией, одеколонные практически не освящены традицией, полиэтиленовые совершенно не освящены традицией? Похоже, тут всего лишь имел место вечный конфликт между старым, новым и новейшим, в котором на стороне новейшего – «Момента» и его заменителей – в силу необъяснимого исчезновения старого и нового были все преимущества.

Леон с грустью подумал, что в неполные свои пятнадцать он уже законченный консерватор.

Неужели интересующаяся психоанализом девчонка – «космонавтка»? Леон отказывался верить.

– Я пошутила насчёт «Момента», – сняла она камень с его души: – Надо было как-то начать разговор.

Леон отметил про себя, что как-то странно она его начала. Но ведь и нет в мире более странных существ, нежели девчонки.

– Я тоже никому никогда не рассказываю про свои сны, – добавила она.

Они сближались стремительно и неудержимо. Леон знал за девчонками эту забавную особенность: вдруг говорить, поступать, как будто это ты. То был верный знак, что девчонка к тебе неравнодушна. Леон подумал, что не успел сделать решительно ничего, чтобы понравиться девчонке в шортах и в голубой рубашке. Стало быть, он просто заполняет пустоту, вакуум. Это огорчало. Но и значительно всё упрощало.

– И последнее о снах, – сказала девчонка. – Чтобы закрыть тему.

Со снами получился перебор. Глупо было говорить о снах посреди залитого солнцем луга при пустом вонючем мешке, который надлежало набить травой. Какие сны? При чём тут сны? Неужели девчонка этого не понимала?

– Есть идиоты, – продолжила девчонка, – полагающие, что половина жизни, которую человек проводит во сне, – потерянное время.

– Я к ним не отношусь, – успокоил её Леон.

– Сны, – серьёзно произнесла девчонка, – лучшая часть жизни. Чем больше человек спит, тем он счастливее.

Леон вспомнил мертвенный фонарный свет, проникавший сквозь окно в больничную палату отделения травматологии, пододеяльное шевеление, храп и стоны соседей вспомнил, как мечтал заснуть и не мог. Подумал, что, может девчонка права. В определённые моменты сны предпочтительнее жизни.

– Значит, – творчески развил Леон девчонке тезис, – нет на свете худшего наказания, чем бессонница?

– Ты гений! – всплеснула она руками. – Сам Бог прислал тебя в Зайцы. Ты всё понимаешь! Я совсем не сплю. Уже два года, – с достоинством добавила после паузы.

– Жизнь – наказание, – вздохнул Леон. – Жизнь без сна – страдание.

– Вот почему, – вдруг хихикнула, сломав торжественный лад разговора, девчонка, – я живу как будто сплю. Ты… есть или снишься?

– Конечно, снюсь, – усмехнулся Леон. – Видишь мешок? Он пустой. Помоги нарвать травы. Тебе снится рабочий сон.

– Я работы не боюсь.

На тропинке появился дядя в подтяжках. Леон трусливо присел.

– Ты что?

– Он сказал, что это их луг, что здесь нельзя рвать траву.