Текст книги "Дело святое"

Автор книги: Юрий Красавин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 4 страниц)

– Первое объятие, – отметил он. – Видимо, для того, чтоб ты меня пылко обнимала, нужно землетрясение или извержение вулкана. Ну, что ж, еще не все потеряно.

Насколько ее сконфузило происшедшее – проклятая кровать! – настолько его развеселило. А Ольга встала и ушла от него, говоря в сердцах:

– Господи, что творим! Стыдно-то как! Ишь, кровать сломали.

– В том было ощущение полета! – возразил он.

– Вот навязался на мою голову! Ведь сказала же утром: уходи. Нет, не ушел.

– У меня правило: начатое доводить до конца, – невозмутимо объяснил Флавий Михайлович. – А ты женщина безответственная и легкомысленная: к исполнению святого долга спустя рукава относишься, тяп-ляп, кое-как.

Она не отозвалась на это смехом, а продолжала чем далее, тем сердитее:

– Тетка Валя давеча: друг, говорит, у тебя появился – кто такой? А что я сама-то знаю? Смотри, говорит, небось, мазурик какой. И то сказать, может и мазурик. Ишь, что плетет про древнюю Грецию да про Рим! Ох, дурит он меня, клуху деревенскую! Ох, дурит.

Легла в передней на кровать, проговорила:

– Ой, как холодно тут!

А из спаленки с постели, распластанной на полу, послышалось вдруг задушевное пенье про липу вековую, которая над рекой стоит.

Луг покрыт туманом,

Словно пеленой.

Слышен за курганом

Звон сторожевой.

– Оля, подпевай, – распорядился он оттуда.

И она вернулась к нему, подпевать.

Именно в эту ночь Ольга сказала своему гостю с глубоким вздохом, с облегчением великим, словно исключительно важное дело свершила или словно до правды-истины докопалась:

– Ну вот, я только теперь поняла, что к чему, только теперь что-то расчувствовала.

И засмеялась, прижимаясь лицом к его плечу.

– Деметра, – сказал он, – ты становишься Афродитой.

Утром проснулись – еще только светало.

– Два сна видел, – сказал Соломатин. – Сначала приснилось – будто еду на велосипеде по-над берегом реки, а река внизу, в долине, вьется лентой. Утро будто бы этакое теплое-теплое, парное, с розовыми облаками на небе. А в реке купание по всему течению тут и там люди, крики, смех.

– Ой, и мне снилась река! – подхватила Ольга. – Я купалась, а платье да все прочее будто бы оставила и на том берегу, и на этом.

– Так это была одна и та же река, – решил он. – Ты, небось, видела меня на велосипеде?

– И уж просыпаюсь, думаю: как же я вот сейчас проснусь, а одежу-то свою по берегам не собрала еще! Может, думаю, мне подождать просыпаться, сначала собрать. А на мне будто бы уже платье, а пояска нет. Как же, думаю, без пояска-то? Распояской, что ли, ходить!

– Ты думаешь, это вещий сон? – размышляюще спросил Флавий Михайлович. – Он что-нибудь обозначает?

– Глупых да зряшных снов не бывает, – сказала Ольга. – Не поясок, а себя я потеряла, раз любовника завела.

– Не путай грех со святым делом.

9

В обед она не пришла, как обещала, – небось, делами ее завалили; или приехал кто-то. Говорила, что комиссию ждут. Или налоговую полицию, есть теперь и такая.

Флавий Михайлович решил подоить Красотку сам, поскольку дело это им не испытанное; значит, надо испытать.

Корова никак не хотела признавать правомерными посягательства чужого человека на ее вымя; он уж угощал Красотку хлебом, подкладывал хорошего сенца – она отходила от него, едва он присаживался сбоку с подойником.

– Ну, мадам, – терпеливо убеждал он ее, – не будьте так строги. Я же не корысти ради, а творческого познания для. По большому-то счету вы не правы, мадам. Каждый из нас должен исполнять свой долг, каждый к чему-то предназначен. И не следует проявлять строптивость там, где это неразумно!

Но опять-таки: он был не из тех, кто отступает перед трудностями, и уговоры его увенчались успехом: покорилась Красотка. Соломатин тискал ее тугое вымя, осторожно потягивал соски, опасаясь, что они могут оторваться. То есть, казалось ему, что вот если потянет сильней – останется сосок в кулаке. Струйка молока попадала ему в рукава, в колени, в полы куртки или просто в навоз, в подойник перепадало мало. И все же маленько он надоил, испытав чувство гордости, словно провел научный эксперимент, принесший ему положительный результат.

10

Ольга возвращалась с работы в необычном настроении: вот придет сейчас домой, а там уже ждет ее, сильный, умный, ласковый, и пахнет-то от него мужиком – это и не объяснишь. Пошутит, обнимет.

Она так и всколыхнулась вся от этих мыслей, и прибавила шагу. «Боже мой, – сказала чуть не вслух, – какое счастье, когда в доме мужик! Как это хорошо – быть при мужике. Надежно-то как, тепло-то как! И дом не пуст, и душенька-то моя не пуста».

Ей даже думалось, что теперь и ребенка ей не надо, раз есть такая повада – почти муж. Но она тотчас отогнала эту мысль: «Нет-нет, ребеночка я хочу, как же без него?»

Не шла – на крыльях летела. Даже расплакалась счастливыми слезами, подходя к своей деревне, а потом к своему дому: как хорошо, что есть там живой человек, который ждет ее. «Вот уж верно говорится: готова ноги ему мыть и воду пить. Не так, конечно, но почти так».

На крыльцо не взошла – вбежала. Сквозь сени в темноте, дверь распахнула с сильно бьющимся сердцем – все было так, как ожидала: «хозяин» сидел возле печки, которую только что растопил. Обернулся на скрип двери – лицо в играющих отсветах пламени, глаза блестят – он показался ей таким красивым, молодым.

– А-а, – сказал, – вот и ты.

И голос его отозвался в ней раскатистым эхом – небось, так колокольный звон отзывается в молитвенно настроенном человеке.

Она сняла пальто, поправила волосы:

– Так спешила, так спешила!.. Чего торопилась-то, дура! Словно на пожар.

Не в силах больше сдерживаться, шагнула к нему, вставшему возле печи, обняла без смущения, как жена.

– Соскучилась.

– Ишь ты, – он не ожидал такого порыва от нее, даже смутился немного.

Что с нею случилось? Обнимала и целовала, пылая.

– Вот всю дорогу думала о тебе. С ума ты у меня не идешь. Как до сих пор жила? Не жила – существовала.

– Я тебе ужин приготовил.

– Ничего не хочу – ни ужина, ни хлопот этих постылых о корове да курах, хочу к тебе.

– То есть вот так сразу, да? – уточнил он с коротким смехом.

Ответом было страстное содрогание ее тела и шепот горячечный ему в ухо:

– Хочу к тебе.

Раздевались торопливо, помогая друг другу, не легли – упали, словно в азартном поединке сошлись – кто кого одолеет, кто кого поборет, победит.

– С ума сошли, – говорила потом Ольга, отдыхая. – Разве можно так долго!.. У меня сердце останавливалось, ей-богу.

– И у меня. Что ж, красивая смерть.

– Ох, с огнем играем.

– В том было ощущение полета, – возразил он. – Может, для того и живем.

– И почему я совсем не стыжусь тебя? Ну, нисколько! Наверно, это плохо, да?

– Самое время – решать нравственные проблемы, – проворчал он. – Хорошо ли, плохо ли, стыжусь, не стыжусь. То дело не разума, а высших сил! Можно сказать, космических! Нет случайности в том, что мы с тобой встретились: на то была воля богов. Коли что-то не так – то их вина, а не наша.

– Снега кругом, и небо ночное над нами, а мы словно посредине мира, совершенно раздетые, как Адам и Ева. И звезды вокруг, так, да?

– Звезды рождаются на земле, – сказал он, размышляя о чем-то.

– Думаешь, и наша взошла уже?

– Взойдет, – отвечал он уверенно и огладил ее, лежавшую на спине, все ее тело – от двух больших холмов, которые он называл восхитительными, к животу и широкому развалу чресел. – Какая ты все-таки роскошная женщина!

11

Уж поздно вечером встали – надо было управиться по хозяйству. Опять растопили печку, корову доили вдвоем.

– Да не бойся, не оторвутся, – говорила Ольга, хохоча. – Ты вот так, крепче, сильней. Мужик ты или не мужик? Ой, руки обломать тебе надо, как ты это делаешь.

Потом, когда процеживала молоко в кринку, Соломатин сел рядом, сказал в задумчивости:

– Словно в запредельный мир попал. В другое тысячелетье. Все время вокруг необыкновенные звуки: вот шорох парного молока, скрип половиц, шум самовара, а то было – шелест соломы под ногами у коровы, шорох кур на нашести.

– То-то сласть! – заметила Ольга с улыбкой.

Немного погодя, она вспомнила:

– Я тебе книг принесла! Ты просил, что-нибудь почитать.

Она вынула из сумки три книги, одна из них, толстая, Флавию Михайловичу была знакома. Он открыл книгу, стал читать:

Не отступлюсь от милого, хоть бейте!

Хоть продержите целый день в болоте!

Хоть в Сирию меня плетьми гоните,

Хоть в Нубию дубьем.

У Ольги было странное выражение лица: словно захватившая ее мысль остановила улыбку, и та замерла.

Хоть пальмовыми розгами – в пустыню

Иль тумаками – к устью Нила.

На увещанья ваши не поддамся.

Я не хочу противиться любви.

Очень хорошо читал, последнюю строку повторил задумчиво.

– Вот, Оля, – сказал он, закончив чтение, – эти стихи написаны пять тысяч лет назад. Ты слышишь ли, сколько в них чувства? Тут и нежность, и преданность, и страсть, и торжество, и, счастье. Всего в нескольких строчках.

– Дай-ка я, – сказала она, отбирая у него книгу.

Стала читать, усмехнулась, села на лавку. Еще почитала:

Улягусь я на ложе.

И притворюсь больным.

Соседи навестят меня,

Придет возлюбленная с ними.

И лекарей сословье посрамит,

В моем недуге зная толк.

А Флавий Михайлович ей, не заглядывая в книгу:

Взяла бы хоть в привратники меня!

Ее бы выводил я из терпенья,

Чтоб чаще слышать голос этот гневный,

Робея, как мальчишка, перед ней.

– Пять тысяч лет тому назад? – переспросила Ольга недоверчиво.

– Может, четыре.

Она ему в удивлении:

– Неужели и тогда все было, как теперь? Целовались, обнимались, ревновали, надеялись, страдали в разлуке, рожали детей.

Её, должно быть, поразила эта мысль.

– Четыре тысячелетия – срок пустяковый, – сказал он.

– Ты даже не заметил, как пролетели, да?

– Не заметил, – подтвердил Флавий Михайлович с самым серьезным видом.

12

Наступил день, когда за завтраком Флавий Михайлович сказал осторожно:

– Знаешь, мне пора уезжать.

Улыбчивое, счастливое выражение на Ольгином лице мгновенно сменилось – тень легла на него.

– Надо ехать мне, – повторил он виновато и погладил ее руку, лежавшую на столе. – Ведь у меня дела.

– У тебя отпуск, – напомнила она. – Завод твой простаивает.

– Это не значит, что и я должен простаивать.

– Но ведь я еще не беременна!

– После такой-то нашей любви? Не может быть, потому что этого быть не может.

– Нет еще никаких признаков! А не ты ли говорил, что всякое дело следует доводить до логического конца?

– Я уже слышу победный звук трубы.

– А я нет. И еще ты говорил, что горячие блюда впереди.

– Горячие блюда уже были, – возразил он. – Мы их уже скушали.

– А сладкое на десерт? – не уступала Ольга.

Она говорила это с улыбкой, а на глаза навертывались слезы от внезапной обиды: он бросает ее, он хочет уехать, она ему больше не нужна.

– Из-за стола надо вставать с чувством легкого голода, – с серьезным видом пошучивал он. – Пресыщение – вот главный враг и здоровья, и любви.

– О тебе все забыли! Ты никому не нужен. Живи у меня.

– Я временно не востребован. Но сказано: стучите, и вам отворят. Поеду, постучу в дверь. У меня славное дело затеяно: одна лукавая частная фирма берется воплотить в материале мое изобретение, желая себя обогатить, а меня объегорить. Так вот, поеду договариваться о вознаграждении, желательно щедром. А то что ж я буду у тебя на содержании!

– О, ты честно отработал свой хлеб!

– Это утешительно.

Тут они разом засмеялись.

– Уезжай, уезжай, – сказала она. – Не думай, что я плакать да рыдать тут стану. Не таковская.

– Вот это разумно. Как ты раньше говорила: пинка под зад.

– Кулаком в загорбок. Только так и надо с вашим братом.

Напряжение спало немного. Он уже пошучивал:

– Вот поеду, в автобусе познакомлюсь с какой-нибудь молодой женщиной, она тоже захочет иметь ребенка, я у нее погощу недельки две. Потом к третьей, четвертой. Так и буду переходить из рук в руки. Славная профессия!

Ольга посмотрела на него: «Что ж, он может так шутить. Вот поедет, и рядом окажется женщина покрасивей да и побойчее меня. Такой-то мужик каждой глянется!»

– Кошке смех, мышке слезы, – вздохнула она.

Попрощались они дома, «чтоб не на людях», и Ольга ушла в село. Но когда увидела его из окна своей конторы на автобусной остановке, не выдержала, накинула на плечи пальто и прибежала к нему. И провожала, и перед тем, как войти Флавию Михайловичу в автобус, не стесняясь никого, обняла, заплакала.

– Я позвоню, – пробормотал он ей в утешение и подумал: «Где-то я уже это слышал: ты мне роди, а я перезвоню».

Тут Соломатин, пожалуй, впервые в полной мере почувствовал, насколько легкомыслен его приезд сюда, насколько легковесен и предосудителен этот поступок. И еще на него повеяло как бы предчувствием беды, а если не беды, то чем-то очень серьезным, что будет иметь очень большое значение в его жизни. Это не конец – то, что он уезжает. Нет, не конец. Не завершение, отнюдь.

– Я обязательно позвоню, – повторил он.

Ей же было ясно, что он говорит затем лишь, чтоб хоть что-то сказать. В растерянности он, в неловкости. Она же почувствовала, как человек, ставший ей таким родным, отдаляется от нее, что уже почужал, и подумала даже, что никогда больше не увидит его, что теперь она осталась одна на веки вечные. Происходило потрясавшее душу отторжение родного – не человека, а целого мира! – от ее души, словно источник света отдалялся, и потому стремительно меркло все вокруг.

13

Он уехал. Спасаясь от тоски и не находя себе места, особенно, когда приходила домой, где все о нем напоминало, она стала читать толстую книгу со стихами – ту, что принесла для Флавия Михайловича. Там было много непонятного, много странных, непроизносимых имен, но стихи о любви – стихи эти отзывались в душе ее радостью и грустью, тоской и нежностью. В библиотеке сельской оказалась и книга под названием «Декамерон» – Ольга читала ее, дивясь и радуясь, то есть дивясь тому далекому миру, о котором рассказы эти, и радуясь, как все понятно и что «У них» там все так же, как и «у нас».

Библиотекарша по ее настоянию добыла в городской библиотеке и старенькую книжку «Золотой осел» в ветхом переплете, с римскими цифрами года издания на титульном листе. Ольга читала и опять дивилась – дивилась не волшебству превращения человека в осла, а тому далёкому миру в целом. Вот почему Флавий так любит древнюю Грецию – она наполнена в его сознании солнцем, живыми запахами, веселым людским говором. Он любит её, как сказку, как живую историю, волшебно приближенную к нынешнему дню. И она, Ольга, полюбила. Там, во времена давние, библейские, была любовь такая, о какой и мечталось, и вот словно мостик оттуда перекинулся – из древности средиземноморской к ней сюда, в эту деревеньку, и в постылую бухгалтерию тоже.

Теперь, шагая домой с работы, она любила мысленно и вслух повторять стихи, написанные пять тысяч лет назад и запавшие ей в душу: «Ласточки я слышу голос: „Брезжит свет, пора в дорогу!“ Птица не сердись, Не брани меня. Милый у меня в опочивальне. Радуется сердце».

Как счастлива была та женщина, ласточка над нею раным-рано щебечет. «Птица, не гони меня». То есть не напоминай, что пора уходить, расставаться. И как это хорошо: «Милый у меня в опочивальне». То есть не буди его, он спит, он устал. А дальше там: «Стала я счастливейшей из женщин… Сердца моего не ранит милый». Как это опять хорошо: не ранит ее сердца милый.

Ольгу глубоко трогали эти строки, прямо-таки до слёз. И смахнув слезу, она читала вслух, благо никто ее не слышал:

– К воротам обратив лицо —

Вот-вот придет любимый!

С дороги не спускаю глаз.

И каждый звук ловлю.

Любовь моя забота.

Мое занятье – ждать.

Любви – и только ей! —

Я сердцем поклоняюсь…

Это та же или другая женщина? Да не важно! Все они сестры.

«Все мы сестры».

А египтянка эта – богатая госпожа – только тем и занята, что ждет, на ворота смотрит. И это так понятно!

– Послал бы скорохода,

Чтоб вестник быстроногий

Мне без обиняков

Сказал про твой обман!..

По-нынешнему: послал бы телеграмму. Она тревожится, ревнует, та женщина, как ждут и ревнуют ныне:

– Признайся, ты завел другую!

Она тебя прельщает.

Возможно ль кознями своими

Ей вытеснить меня?

От женщины той, что осталось в мире? За пять-то тысяч лет ни косточки, ни горсточки праха, а голос ее звучит, и вздох ее. Почему так? А потому, что горячо любила. Не любила б, так и вовсе ничего не сохранилось. А так – голос ее, счастье ее, душа ее. Не зря жила.

Никогда раньше стихи не интересовали и не волновали Ольгу. И скажи ей кто-нибудь, например, полгода назад, что будет читать их вот так вслух себе самой, – конечно, не поверила бы. Сказала бы: ну, тронулась баба, вовсе сумасшедшая.

14

При многолюдье в конторе ей вдруг слышался его голос в коридоре за дверью – она вздрагивала, волна радости жаром окатывала ее; но тотчас следовало разочарование: ошиблась. Долго потом не могла успокоиться, была рассержена, не могла сделать и простого расчета. А вечером домой шла всякий раз с надеждой: вот сейчас подойдет к своему дому, а там свет в окнах и дым из трубы, и любимый ею человек сидит перед печкой, мастерит что-то, напевая «Липу вековую». Воображение подсказывало, как он обрадуется ее появлению, как обнимутся они, как потом, весело разговаривая, сядут ужинать – уж верно он что-нибудь приготовит вкусное к ее приходу!

«Какое это счастье – мужик в доме, – снова и снова думала она. – Как это людям везет в жизни! А за что ко мне-то судьба немилостива»?

«Милостива, милостива! – подсказывал кто-то. – Ведь ты его встретила, ты с ним была – и все тебе мало, мало».

«Конечно, мало! – жарко возражала Ольга. – Сколько он у меня и пожил-то? Неделю».

Однажды подумала, будто спохватясь: «Ни разу не вспомнил о выпивке, не завел разговора о водке, что за мужик такой!». Ведь принесла для него бутылку, но он сказал: «Что ты! У нас дело святое. Нам с тобой пить нельзя: малышу это вредно».

– Какому малышу! – засмеялась она. – О чем ты говоришь?

– Звездочка зажглась, – возразил он ей тогда.

Он даже вывел ее на крыльцо, показал ту звездочку, называя дивные имена созвездий, – Кассиопеи, Персея, Андромеды, Пегаса. Где-то возле созвездия с названием Северная Корона он и усмотрел новую звездочку.

– Вот смотри, – объяснил он. – Ты легко найдешь ее – это на полпути от Веги в созвездии Лиры до Арктура в созвездии Волопаса. Как раз между ними. Ее не было, клянусь тебе, а теперь есть.

– Да ну тебя! – смеясь, отмахивалась Ольга. – Там, между прочим, не одна, а две звездочки. Что ж мне теперь, двойню родить?

– Две?.. Я вижу одну.

Шагая через поле, она досадовала, если небо затянуто тучами, и ей не видать звезд.

А в тот вечер он долго рассказывал о созвездиях, и получалось, что звездное небо над ними заселено живыми существами – зверями, богатырями, богами, исписано дивными названиями, загадочными знаками.

«Ну, не может быть, – говорила себе Ольга, – что так уж вот хорош со всех сторон этот Флавий!.. Должен же быть в нем какой-нибудь недостаток!»

И не находила недостатка. Добрый, умный, образованный работящий, непьющий, хозяйственный, улыбка и, взгляд ласковы, голос заботливый, и всегда спокоен, рассудителен, совестлив. Голоса не повысит! Матерно не ругнется! Не обидит ничем.

«Да я и не достойна его, – думала Ольга. – Мне, дуре, только Окаяннов Володька пара. А от Флавия Михайловича и ребенок-то будет, особенный, не как у всех».

«А он старый», – подсказывал хитрый голос.

На это она только улыбалась.

Как он славно ее называл: «Душа моя». Старомодно, даже манерно, а ведь как хорошо, как ласково: «Душа моя».

15

Он позвонил уже в марте; голос его в телефонной трубке был так отчетлив, словно он находился в соседней комнате. Ольга всколыхнулась радостно:

– Ты где?!

Ей подумалось, что он уже приехал, что уже рядом.

– В Петербурге, – отвечал он ровным голосом, и тем самым как бы отодвинул ее на расстояние. – У меня тут кое-какие хлопоты.

– Ты приедешь сюда? – спросила она, замирая.

– А разве в этом есть необходимость? – озаботился Флавий Михайлович.

Она молчала. О чем он спрашивает? Что подразумевает под «необходимостью» – ее желание видеть его или совсем другое?

– Оля, самый главный вопрос: «Да» или «Нет»?

Такая у них была договоренность: он спросит ее именно так, и она должна будет ему ответить.

– Оля, так что?

– Да, – сказала она и повторила громче. – Да!

– Фирма веников не вяжет, – отозвался он так же ровно. – Поздравляю нас обоих. Как ты себя чувствуешь?

Но тут в разговор их вмешалась городская телефонистка; чей-то голос скандально требовал какую-то Нюру, и неведомая эта Нюра кричала из-за тридевяти земель, ее не слышали, а телефонистка по этому поводу нервничала.

– Да погодите вы! – закричала и Ольга в трубку, рукой замахала на пришедших к ней и базаривших возле нее в бухгалтерии. – Выйдите, дайте поговорить.

– Как ты себя чувствуешь? – настойчиво спрашивал отдалившийся голос Флавия Михайловича. – Все ли у тебя благополучно дома? Ты почему молчишь?

– Хорошо! – крикнула она. – Благополучно! Ты приедешь?

Она хотела жарко попросить его, чтоб обязательно приехал, хотя бы на один день, что ей нужно сказать ему очень важное, но те, что явились к ней в контору, как раз уставились на нее во все глаза, паразиты несчастные.

Он ее, наверно, не услышал. Проклятый телефон! Проклятая контора, откуда не поговорить с человеком!

Несостоявшийся разговор хоть и огорчил, но и обрадовал ее. Не получилось разговора, но как все-таки не порадоваться: раз звонит, значит, помнит, авось позвонит и еще раз.

Чем больше размышляла она, тем тверже убеждалась: он хотел ей сказать, что приедет. Именно так: хотел сказать, но не успел. Иначе зачем было бы звонить?

«А затем, – безжалостно возразила она себе самой, – чтоб узнать, беременна ли. Только это его и заботит. О, Господи! Да конечно же! Как тут не забеременеть! Али я больна, али ты нелюбим? С этим-то все в порядке, милый мой. Но мне тебя надо видеть, тебя!»

Нет, он не считает их отношения законченными. Может быть, даже скучает по ней? Почему бы и нет! Ведь так радовался ей, пока жил тут! Такие слова говорил!

История их нечаянного союза только началась, и продолжение впереди. Ну, не может быть, чтоб больше ничего! После такой-то их пылкой любви уехать, и все? Приедет, никуда не денется. Она подумала, что имеет власть над ним, женскую власть, которая достанет и до Петербурга. Ведь позвонил же!

И стала ждать.

Так прошла неделя, вторая, третья. День ото дня надежда ее таяла, и не было уже прежней уверенности: ее власть над ним, по-видимому, не распространилась дальше деревни, или дома, или постели. Увы, это так.

На исходе третьей недели после неудачного телефонного разговора, Ольга уже знала: все кончено, он не приедет никогда. И даже голоса не подаст. Он специалист по каким-то там пустотам, которому нет равного. За делами забудет о ней. Она никогда его больше не увидит.

16

На работе у нее было так: то весь день, и второй, и третий особой спешки нет, можно чаи распивать, поболтать с заходящими в бухгалтерию, даже отлучиться куда-нибудь – в магазин, в церковь свечку поставить «к празднику»; к главе местной администрации (раньше была председателем сельсовета) наведаться, посекретничать с нею – подруги со школы, на одной парте сидели. А то вдруг подвалят дела – то отчеты, то зарплатные ведомости – ни минуты отдыха. Как волна – прилив, отлив.

В конце марта «волна» прихлынула. Ольга ездила в город насчет ссуд, которые были обещаны колхозу; ее вызывали для объяснений в налоговую инспекцию; оформляла пенсионные дела сразу на несколько человек. А дома своя череда хлопот: скоро водополица, а там и праздник Пасха – значит в избе генеральная уборка, стирка всего, вплоть до половиков; печь надо побелить, полы вымыть с дресвой. А Красотке пора уже отелиться, но что-то она медлит, хотя все сроки прошли. Еще неделю назад тетка Валя увела корову к себе, но вот наступил день, когда она сказала Ольге:

– Ты, девка, нынче приди засветло – что-то, думается мне, к вечеру отелится наша коровушка.

И верно, не ошиблась тетка Валя: вечером при свете керосинового фонаря (электричество, как на грех, отключили) их Красотка отелилась. Немало помучилась бедная скотинка и хозяек своих помучила, но ничего, все завершилось благополучно.

От этих волнений да от бессонной предыдущей ночи тетка Валя прямо-таки с ног долой. «Ну, что-то я, девка, совсем никуда стала». Конечно, годы не маленькие, да и питание скудное: картошка вареная да свекла пареная. Молока-то не было долго: Красотка в запуске. Откуда силы взять старухе!

Ольга не решилась оставить у нее теленка, а дождавшись, когда корова облизала новорожденного, закутала его в старый тканый половик и понесла домой.

– В санки положь да и вези, – посоветовала тетя Валя.

– А я так донесу.

– Эва, здоровущая какая!

Был легкий морозец, Ольга опасалась, как бы новорожденный не простудился, шла торопливо, запыхалась, ноша была отнюдь не легкая. А подходя к своему дому, остановилась, как вкопанная: в окнах горел свет.

«Мама приехала!» – мелькнуло в голове.

Но нет, раньше мая та не вернется, и уж прежде чем приехать, письмо пришлет.

«Да неужели он!?» – опахнуло ее радостью.

Не веря тому, что сейчас сбудется счастливая надежда, она поднялась на крыльцо, споткнулась о порог, чуть не выронила теленка, прошла сенями, едва нащупала дужку двери – теленок слабо мыкнул у нее на руках – открыла – Флавий Михайлович сидел возле печки – «Любимый мой!» – что-то там мастерил.

– А вот и хозяйка, – сказал он так, словно и не уезжал никуда. – Э-э, да ты не одна, уже с ребеночком. Ничего себе, как быстро-то!

Пошутил, и тотчас подхватил ее живую ношу, опустил на пол – теленок неуверенно встал на ноги. Они смотрели на него оба и друг на друга, от волнения даже не поздоровались.

– Брюнет, – сказал Флавий Михайлович. – Ой, да он кудрявенький!.. Телочка или бычок?

– Бычок, – сказала Ольга, улыбаясь. – Ты давно приехал?

– Давно. Я уж наработался.

Ей хотелось обнять его и не могла. Говорила какие-то глупости. А впрочем он не очень-то и вникал в ее слова.

17

Нового жителя поселили под голбец, где Соломатин сделал ему выгородку. Теленочек совершенно умилил Флавия Михайловича да и Ольгу тоже: и моргал глупо, и ногами переступал смешно, а всего глупее и смешнее взмыкивал иногда.

– У нас уже был точно такой же три года назад, – озадаченно сказала Ольга. – Ну да, вот же белое пятно под глазом.

Но еще больше озадачился Флавий Михайлович:

– И у нас был точно такой.

– Где?

– В нашем имении, помню, паслось стадо телят, и один из них, тютелька в тютельку похож. Эй, а не ты ли это, приятель?

Признаться, Ольгу смущало, что новорожденную скотинку придется поселить в избе, но Флавий Михайлович отнюдь тому не удивился, и очень серьезно разговаривал с теленком.

– Послушай, а это не ты ли сжевал край моей льняной туники, пока я купался в Тибре, помнишь? Ольге он сообщил деловито:

– Мы владели большим поместьем к северу от Рима, между Фламиниевой дорогой и Тибром. Я ходил в льняной тунике, мне ее выткала рабыня, купленная в Пирее у торговых людей из Кафы, – это на Понте Евксинском. А этот коровий сын сжевал чуть не наполовину, пока я купался, бросив тунику на берегу.

Теленок виновато моргал глазами, словно и в самом деле две тысячи лет тому назад совершил такое преступление. Что касается Ольги, то ей эти названия – Понт Евксинский, Фламиниева дорога, Пирей – ласкали слух. Ее не заботила правдивость его слов, она не настолько глупа, чтоб принимать это всерьез, главное – как увлекательно все, что он говорит!

– Вот ты совершенно напрасно не веришь, – сказал Соломатин улыбающейся Ольге. – Все возвращается на круги своя, уверяю тебя. Может быть, и ты жила там две тысячи лет назад, но не хочешь вспоминать, ленишься.

– Нет, – сказала она убежденно, – если я и жила две тысячи лет назад, то здесь, а не там.

– Как знать, как знать.

– Я даже у вас в Петербурге не могла появиться на свет.

– Вот как, – тут он нахмурился. – Я в этом слышу намек.

– Ни на что я не намекаю. Просто я здесь родилась и не хотела бы больше нигде родиться. Вот и все.

– Вот в этой деревушке, занесенной снегом?

– Именно в этой.

– Душа моя! Да ты только представь: безоблачное небо на все лето, апельсиновые рощи, не кусты, не отдельные дерева, а целые рощи! И на них апельсинов тьма-тьмущая.

– Зачем мне апельсины, у нас картошка есть, – ответила Ольга, смеясь.

– Виноградники наши спускались к Тибру. Идешь по дорожке, а виноградные лозы переплетаются над тобой, смотришь вверх – листья и грозди винограда пронизаны солнечным светом.

Говоря это, он нарезал проворно и сноровисто привезенную им копченую колбасу, сыр, грудинку, тонкие ломтики словно сами собой отделялись от его ножа.

«Что за мужик!» – дивилась Ольга, глядя, как он ловко это делает. А Флавий Михайлович, оказывается, уже и супчик сварил. Когда он успел?

– А мебель там какая была, в твоем имении на берегу Тибра? – спрашивала она. – Из каррарского мрамора, о котором ты рассказывал в прошлый раз? Мраморные кресла, мраморные кровати, так?

– О, лукавая женщина! – возмущался он. – Она смеется надо мной!

И рассказывал ей об украшенных резьбой креслах, о столиках с инкрустациями, о шкафах из палисандрового дерева, с золотыми пластинами и тиснением, о кипарисовых сундуках, о ларцах из слоновой кости и статуэтках из камня, привезенных из библейской страны Офир. Потом о растении под названием мандрагора, особо чтимом в Риме да Афинах; у этой самой мандрагоры, оказывается, корень, как у дальневосточного женьшеня, – в виде человеческой фигурки. Из него делают волшебную настойку – утоляет боль телесную и душевную, исцеляет недуги и помогает в любви.

– Обойдемся, – сказала на это Ольга. – Что нам мандрагора – у нас лопух есть, а у него те же целебные свойства.

18

На другой день пала теплынь на землю. Да и пора было ей пасть: уже середина марта. Солнце с утра взошло и пригрело по-летнему – хоть раздевайся до рубашки. Куры отчаянно кудахтали и снесли в корзине с соломой над дровяной поленницей пару теплых яичек – Ольга, подоив корову, принесла те яички с ликованием.

Петух, уже прозванный Прометеем за свой огненный хвост, то и дело взлетал на потемневший сугроб и победно горланил; ему откликались двое соперников с другого конца деревни. Флавий Михайлович, выйдя на крыльцо, его урезонивал:

– Ты ведешь себя вызывающе и дерзко. Не провоцируй зиму, а то опять грянет мороз – гребень отвалится.

Прометей поглядывал на него пренебрежительно и высокомерно то одним глазом, то другим.

Едва только Ольга ушла на работу, Флавий Михайлович принялся за дело. У крыльца скопилась талая вода – ни выйти из дома, ни к дому подойти. День теплый, снег подвяливался на глазах, оседая. Флавий Михайлович взял заступ, стал копать канаву мимо двора, через огород, вниз к ручью – по глубокому снегу, под сугробом пробил туннель. Занятие это подогревало в нем детский азарт; когда вода от крыльца тронулась и, шурша снегом, побежала по его канаве да ринулась в туннель и вырвалась опять на волю, под уклон – он даже засмеялся, а петуху с пламенным опереньем сказал: