Текст книги "Холопка"

Автор книги: Юрий Красавин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 4 страниц)

– А людей в нашем Сутолмине – полтора старичка да три с половиной старушки…. И все не умнее меня, только что на березы не залезают.

Раиска хохотала там, наверху. План завтрашнего предприятия уже созрел в ее голове.

7

В Яменнике было тихо. Птички щебетали. Человек у палатки только что вернулся из дальнего похода и устало присел в самодельное креслице. Посидев немного, сходил к ручью и принес оттуда бутылку пива, облепленную песком и тиной. Утвердил возле кресла шаткий столик, добыл из можжевелового «шкафа» стакан высокий, вдвое выше обычного, граненого, откупорил бутылку и опять сел. Понаблюдал, как пена выбивается из горлышка, налил в стакан – и пил не спеша…

А на том берегу пруда показалась вдруг девка в немыслимого покроя сарафане с большими заплатами, пристебнутыми на скорую руку там и сям, в платке, повязанном этак по-старушечьи «домиком», концы стянуты под подбородком. Девка эта хлопнула себя по бокам и возопила:

– Барин! А барин?! Чево надо-то? Али звал, али нет?

«Барин» посмотрел на нее, потом на янтарное пиво, поднимая стакан к солнцу, опять оглянулся…

– Браво! – тихо сказал он, прихлебнул и, поставив стакан на столик, хлопнул в ладоши несколько раз, словно сидел в театральной ложе.

– Небось, скучал без меня? – продолжала кривляться девка. – Небось, услуженье какое понадобилось?

– Долго не приходила, – сказал он. – Я подумал: не ударилась ли в бега. Любимое холопье дело – от бар бегать.

– Куда я денусь! – отвечала Раиска. – Ни пачпорта, ни денег. И лапти худые, новые сплести тятеньке недосуг: на барщине мы с утра до вечера!

– То-то, – сказал он. – Убежишь – велю поймать, а поймавши, отвести на конюшню, снять штаны и выпороть.

– Где это видано, барин, чтоб холопки в штанах ходили! Не-ет, на мне только этот сарафан. А под ним ничего.

– Нешто я польщуся? – отозвался он. – Меня царицы соблазняли, да я не поддался!

Знакомая по любимому кинофильму фраза эта заставила Раиску засмеяться, сбила с роли.

– Ты старый уж, барин! – укорила она. – Немощный, ни на что не годный, как карамора. Сходи на богомолье в Троице-Сергиеву лавру, там на тебя епитимью наложат за грехи; или в Баден-Баден поезжай – минеральную воду пить от колик в боку.

– Была б ты барышней – другое дело: может, и снизошел бы, – не слушая ее, рассуждал он. – А до холопок мы, Сутолмины, не охотники. Мы породы своей не портим.

– А право-то первой ночи? – возразила Раиска. – Не смерды, не холопы его придумали, а ваш брат, крепостник да рабовладелец. Вы испокон веку до крестьянского тела охотники были.

В ответ на это он сказал довольно спесиво:

– Мы, Сутолмины, – столбовые дворяне, а со стороны бабушки Агриппины Матвеевны восходим к князьям Бельским. Но высоким происхождением не чванились, у своих дворовых даже детей крестили – это правда. Но чтоб за крепостными девками бегать, то считали за потерю чести и достоинства. Даже если некоторые из девок и слышали про Баден-Баден, все равно мы до них не снисходили…

– Теперь я понимаю, что такое классовая ненависть, – Раиска и впрямь воспылала этой самой ненавистью. – До чего же я тебя ненавижу! Убила бы на месте!

– Видишь ли, – объяснил он, отхлебывая опять из стакана янтарное пиво. – Мы, аристократы, не могли восхищаться крестьянками. Чем там можно соблазниться, посуди сама. Вот хотя бы по части разговорного жанра: что может предложить для беседы холопка? Удойна ли корова… сколько навозу вывезли на поля… кобыла ожеребилась, овца объягнилась, кошка окотилась… каша пригорела, горшок раскололся.

– Противней тебя никого нет, – сказала Раиска.

– А барышня… о, с барышней поговорить – праздник для души! Она, черт побери, и по-французски, и по-аглицки… Про Мастера и Маргариту, про принцессу Диану, про Мэрилин Монро, про Грига и Глюка… про модернистов, абстракционистов, импрессионистов…

Пиво в его стакане кончилось, и он как-то очень изящно, словно сам собой любуясь, налил еще. Посмотрел стакан свой на свет и продолжил:

– Опять же, то взять в рассуждение: тело у холопок от физического труда может ли быть красиво! Животы от репы да брюквы велики, кожа от домотканой одежды груба, лица и руки обожжены солнцем, волосы немыты и пахнут овцой…

– Утопить тебя мало в этом вот пруду, – решила Раиска. – Или в колодце, как ведро. Тут где-то старый колодец есть.

– Иное дело – барышни или барыни, – продолжал он, покачивая ногой, и вид при этом имел самый мечтательный. – Они вырастали в холе и неге, в шелках да батистах, спали на перинах, ходили по коврам да по паркетам, потому у них ножки точеные, талии тонкие, ручки словно фарфоровые, пальчики длинны, ноготочки розовы, словно перламутровы, волосы шелковисты, кожа нежна… Вот что такое барышня!

Раиска ухватила обеими руками подол сарафана, одним рывком завернула на голову и сбросила на траву, оставшись в чем мать родила. Тихонько мурлыкая, осторожно ступая по игольнику, спустилась с берега и – ах! – упала, опрокинулась на спину в воду, как всегда делала, когда купалась в незнакомом месте, не зная глубины.

– Барин! – сказала она оттуда. – Жарко, чать. Поди со мной купаться.

Но тот сохранял полное спокойствие.

– Иди ко мне, – звала холопка. – Али стыдишься раздеться? Небось, ноги волосаты, пузцо арбузиком, суставы скрипят…

Он встал, и Раиска тотчас подалась к своему берегу. Нет, он не намеревался купаться с нею. Да ведь и она не хотела этого! На черта он ей сдался? Просто у нее не было иного способа сбить с него это высокомерие. А тут почувствовала опору в их противоборстве: он стар, а она молода. Он некрасив, коли разденется, а она как раз напротив. Чего ей стыдиться!

Вышла из воды, не жеманясь, провела несколько раз по груди да по бедрам ладонями, сгоняя с тела капли воды и прилипшую ряску.

– Чтоб тебе по ночам это снилось, – приговаривала она. – Чтоб тебе не спалось, проклятому! Чтоб ты зубами ляскал, как лиса на виноград.

– Невозможно себе представить, – сказал он сам себе, но Раиска услышала, – чтоб так вела себя пушкинская барышня-крестьянка. Налицо явная испорченность нравов. Вот что такое оставить своих подданных без барского присмотра.

Он опять сидел в прежней позе, покачивая ногой, и смотрел на нее, словно она на сцене, а он в зрительном зале.

– У тебя никогда не было девушки так прекрасно сложенной, как я, – заявила Раиска, вставши в полный рост перед ним и закручивая в узел мокрые волосы. – У тебя никогда не было и не будет девушки с такими густыми волосами, как у меня, с такой восхитительной кожей, с такими красивыми прямыми ногами. Меня, холопку, а не какую-то там барышню можно поставить обнаженной в самом людном месте – все будут любоваться, и ни у кого не возникнет грязных мыслей на мой счет, потому что я прекрасна, и нет во мне изъяна! Ты понял, помещичье отродье?

– Кобылице моей в колеснице фараоновой я уподобил тебя, – в задумчивой тональности произнес «помещик».

Текст библейский, знакомый ей, он читал хорошо, но Раиска была очень ожесточена.

– Во тебе! – сказала она, показав ему кулак, после чего надела сарафан столь же быстро, как и сняла, словно это мешок: он был ей великоват.

– Не смотрите на нее, что она смугла, – проговаривал он негромко и задумчиво, – ибо солнце опалило ее: сыновья матери разгневались на нее, поставили стеречь виноградники, а своего виноградника она не стерегла…

– А барышни твои, – уж совсем добивала она его, – что в шелках да батистах выросли, худосочны, прыщавы, у них бледная немочь или еще что похуже. От них и дети родились золотушные да чахоточные, потому вы, баре, и вымерли, как динозавры. Произошел естественный отбор.

– Запомни, холопка, – сказано ей было с другого берега, – никогда я не польщуся на девицу неблагородных кровей.

– До чего я тебя ненавижу! – покачала головой Раиска. – Прямо убила бы на месте, нисколько не жалко.

И повторила про классовую ненависть, которую она теперь испытывает в полной мере.

– Скоро наш российский парламент примет закон о возвращении родовых владений прежним хозяевам, – невозмутимо продолжал он. – Вся эта земля будет моей…

– Надейся, дурачок. Держи карман шире, авось упадет тебе богатство с неба.

– Это неотвратимо, как восход и закат солнца. У нас там свои люди, все схвачено. Закон уже написан, депутаты подготовлены. Как только его примут, я не промедлю ни минуты, вступлю во владение моим родовым поместьем.

– Размечтался, глупенький!

– Думаешь, для чего я тут живу вот уже две недели? – спросил он.

Раиска за ответом в карман не лезла, ответила тотчас:

– Дурью маешься и не лечишься.

– Для того, чтоб напитаться этой водой, этим воздухом, чтоб тело мое – оболочка моей души – постепенно обретало здешние микроэлементы. Понимаешь? Процесс вступления моего во владение этой землей, процесс принятия наследства уже начался!

– А если поместье тебе не вернут, что тогда?

– Я его выкуплю, – заявил он без колебаний.

– Деньжонок-то хватит ли, ваше благородие? – осведомилась Раиска со всей возможной едкостью, на какую только была способна.

– Зови меня «ваша светлость», – поправил он невозмутимо. – Потому что, как я уже сказал, корни дворян Сутолминых одной ветвью уходят в род княжеский. Это тебе о чем-нибудь говорит?

– Еще бы! Говорит, на чьей сороке изба сидела.

– А что касается денег, то у нас, у Сутолминых, счет в аргентинском банке – хватит, чтоб купить и вашу деревню, вместе с тобой, и окрестные поля, и леса.

Сказал бы он «швейцарский банк», Раиска не поверила бы. Но «аргентинский» немного смутил ее.

– Не заплошает от этого? – спросила она. – Если сильно большой кусок, можно подавиться.

– Я тут поставлю домик в виде терема, – продолжал он, не обращая на ее слова никакого внимания. – Пруд велю расчистить, запустить зеркального карпа и лебедей, в ручье будет плавать форель… Дом поставлю в два этажа, по верхнему этажу терраска круговая. К терраске этой лестницы витые с двух сторон… и парадный подъезд с колоннами.

Смутилась еще больше Раиска, слушая его: он нарисовал то, что она видела во сне! А он продолжал:

– Терраску велю сделать с резными балясинами и деревянными решетками, по ней плющ и виноград вьются. Перед домом, вот тут, гиацинты, хризантемы, астры… От крыльца – дорожка вокруг пруда и мостик деревянный через ручей вон там. Будет и сад, будут и беседки в саду, и водяная мельничка для забавы. Конюшню заведу с породистыми лошадьми…

Конюшня да мельница – ладно, Бог с ними. Но он завладел Раискиным теремом! Он сделал это по-барски нагло и бесцеремонно – ограбил ее!

– Как только ты поставишь тут свой дом, так я подпущу ему красного петуха, – твердо пообещала она.

– Почему?

– Мы не потерпим притеснений.

– Несчастная холопка… Скажи, как тебя зовут?

– Меня?.. Раиса Павловна.

– Раиса… – он помолчал, размышляя. – Твое имя обозначает «покорная», «легкая», «уступчивая».

– Ну, так я такая и есть!

– Разумеется.

– А как твое светлое имечко, господин Сутолмин?

– Арсений Петрович. Арсений означает «мужественный». А Петр – «камень».

– Понятно: мужественный камень. Или мужественный пень.

Раиска, довольная, засмеялась.

– А тебя я выдам замуж за нашего кучера, – решил он. – То есть, за моего личного шофера. Он будет учить жену уму-разуму чересседельником или вожжами. А когда родятся у вас дети, они будут служить моим детям.

– Вот тебе! – Раиска сложила пальцы в дулю, показала ему, покрутила. – Мало? – спросила и, поплевав, опять покрутила. – Вот тебе еще.

После чего удалилась с поля боя, не оглядываясь.

8

В один из двух последовавших затем дней Раиска съездила в город, поторговала сметаной да творогом. Да и успешно поторговала! На обратном пути, подходя к своей деревне, оглядывалась на Яменник. Казалось, вот-вот оттуда выйдет дачный человек с тросточкой и с прозрачным плащом в кармане…

– Мужественный камень, – произнесла она вслух.

Что он делает там? Сидит целыми днями, покуривая трубку, и мечтает, как он построит мост через пруд? Все эти помещики, паразитировавшие на крестьянском народе, как раз заняты были праздным сидением, пустопорожней болтовней, и только.

Но ведь это так скучно! День посидишь в безделье, два… Ну, погуляешь по окрестностям. А что потом? Может, он удочку в пруд забрасывает и ловит карасей?

Раиска засмеялась, представив себе, как этот дачник с торжеством вытаскивает из пруда карася величиной со спичку… как жарит его на сковородке…

Ясно, что это неумный человек, поскольку забрался в корявый лесок, поставил там палатку и живет в ней, воображая себя помещиком.

«А может, он в самом деле отпрыск… Или врет без всякого чуру? Скорее всего, врет. Однако вот бродит по нашим местам… что-то высматривает. Неспроста…»

Тут крылась какая-то загадка, которую следовало разгадать.

Раиска решила, что завтра, или даже сегодня к вечеру, потихоньку прокрадется в Яменник и понаблюдает за ним, никак не обнаруживая себя.

Но намерение ее осталось неисполненным, потому что объект наблюдения сам явился в Сутолмино. Он нахально постучал с улицы в окно Раискиного дома и столь же нахально окликнул:

– Есть кто дома?

Голос уверенный, прямо-таки хозяйский. Таким тоном может приказать и так: встань передо мной, как лист перед травой! Раиска распахнула окошко, выглянула… Он, должно быть, не ожидал увидеть ее, и потому замешкался, не зная, стоит ли ему к ней обращаться.

– Мам, тут какой-то старичок, – сказала Раиска.

– Какой еще старичок? – отозвалась мать недовольно: делом была занята.

– Может и не старичок, но шибко пожилой. И вид жалобный такой…. Наверно, милостыньку просит ради Христа.

Мать уже сообразила, что озорничает дочь над кем-то.

– Чего тебе, дяденька? – спрашивала Раиска. – Хлебушка, что ли, или картошечку в мундире?

Но тут мать отстранила ее от окошка и голосом отнюдь не суровым, а обрадованным воскликнула:

– Ой, здравствуйте, Арсений Петрович!

Эта мгновенная перемена в матери была поразительна. Они что, уже знакомы? С каких пор? И как это прошло мимо внимания Раиски? Ей даже показалось, что мать не просто оперлась на подоконник, а сделала это картинно, кокетливо. Что-то в ней такое проснулось… Ишь ты!

– Здравствуйте, Галина Дмитриевна, – отвечал он весьма любезно, гораздо любезней, если сравнить, как он разговаривал с Раиской.

– А я думала, вы не придете, – продолжала мать, совершенно позабыв о стоящей рядом дочери. – Уж собиралась нести сама. Авось, думаю, отыщу его в Яменнике, лесок невелик.

Он что-то ответил ей.

– Да мне труда не составит, – говорила мать. – Я на ногу легкая. Тут и всего-то с километр.

Оказывается, они уже когда-то разговаривали и условились, что для новоявленного помещика будут приготовлены и сметана, и творог… Но не это поразило Раиску и возмутило, а то, что мать столь легкомысленно готова сама идти… в Яменник!

– Дочка, ну-ка принеси из сеней банку со сметаной и миску с творогом. Я там поставила в холодке.

Раиска, недовольно фыркнув, отправилась в сени, а мать живенько скинула домашний старенький халат и надела платье понаряднее.

– Это еще зачем? – опять фыркнула Раиска, выходя из сеней. – Или праздник нынче?

– Ну как же, чужой человек, – шепотом объяснила мать. – Неудобно.

Она не в окно подала молоко да сметану, а проворно вышла с этим на улицу. Было слышно Раиске, как она там говорила:

– Вот, пожалуйста, Арсений Петрович, все свежее, сегодняшнее. Не хотите ли луку с грядки, редиски или яичек прямо из гнезда? Раиска! – крикнула она. – Сбегай-ка в огород, нарви луку перьевого да редису, который покрупнее, надергай.

Раиска не отозвалась, будто не слышала – смотрела в щель между занавесками: этот самый Арсений Петрович, одетый в рубашку с отложным воротничком – «Чистоплюй! Профессор кислых щей!» – принял и банку, и миску, принял бережно. И неспешно, аккуратно уложил их в цветную авоську, которую Раиска тотчас возненавидела, потому что на ней изображена была хорошенькая женская головка. И плечики открытые там были, и туго распираемый лифчик.

– Не зябнете по ночам? – спрашивала мать. – Небось, туман там стоит, холодно? Жену надо было с собой прихватить… для тепла.

– Моя хатка с двойной крышей, Галина Дмитриевна, а спальный мешок на гагачьем пуху, – отвечал дачник.

«Хвастун», – подумала Раиска и тотчас сказала вслух, в открытое окно:

– Хвастун!

– В нем и в зимние морозы спать тепло, даже в сугробе, – невозмутимо продолжал он, словно и не слышал пренебрежительного замечания из окна. – Я в него не залезаю, сплю поверх, а то жарко. Ночи стоят теплые. Правда, у меня там по утрам и вечерам туманец поднимается, бывает и прохладно.

– Как вы не боитесь там! – удивлялась мать. – Один… в лесу… Я б со страху умерла.

Раиске показалось, что он и мать переглядываются со значением, то есть глазами-то ведут другой разговор.

Что произошло между ними и когда? Накануне, пока Раиска была в городе на рынке?

Дочь отметила: мать по-особенному улыбалась, и голос ее стал мелодичным. «Ишь ты!» – рассердилась Раиска.

– Зато у меня тихо-то как! – говорил дворянин Сутолмин. – Иные лечатся минеральной водой, физкультурой, а я тишиной.

– От какой же болезни?

– От сердечной, Галина Дмитриевна, от сердечной. Была красавица-жена – и нету. Были друзья – покинули. Теперь один, как перст.

И далее они разговаривали в том же духе. Раискино негодование нарастало. Она не выдержала, живо сменила свое платье на тот драный халатик, в котором обычно мыла полы или стирала белье, и вышла на улицу. Арсений этот Петрович стоял возле палисадника, Раискиной матери не было с ним. Раиска с самым независимым видом села на завалинку под окнами. Солнце пригрело завалинку. Раиска прижмурилась от удовольствия, как кошка, и словно бы не обращала внимания на дачника.

– Коленки-то не выставляй этак, – сказал он. – Целомудрие и только целомудрие украшает девушку!

Раиска дернула плечом:

– Почему локти выставлять можно, а коленки нельзя?

– Именно так: локти можно, коленки нельзя. Грация тела рождает грацию души.

– Ты уже старенький, чтоб засматриваться на девушек и на их голые коленки…

Он не успел ей ответить. Раискина мать вышла со двора, неся в фартуке яйца.

– Только что из гнезда, – сказала она воркующим голосом. – Еще тепленькие.

И стала бережно перекладывать яички в его авоську.

– Дочка, неуж трудно догадаться? Сходи в огород, принеси луку перьевого, редиски, укропчику.

– Вот еще! Что я, нанялась услужать кому-то?

Раиска строптиво фыркнула, дернула плечом, но распоряжение матери исполнила: принесла того и сего. А мать и Арсений Петрович продолжали свой разговор. О чем они говорили в ее отсутствие? Вернувшись, она услышала, как он сказал с улыбкой:

– Я могу расплатиться за столь вкусную продукцию долларами! Что вы тут, в деревне, предпочитаете, Галина Дмитриевна? Наши деньги или иностранную валюту?

– В долларах мы не разбираемся, – засмеялась Раискина мать.

И так хорошо засмеялась! Это что же, заигрывает с дачником из Яменника? Завлекает его? Да разве и в эти годы завлекают да обольщают? Ей ведь тридцать шесть…

– Долларов мы в глаза не видели, – продолжала ворковать Галина Дмитриевна. – Не отличим от конфетных фантиков.

– Я могу показать, – он вынул кошелек. – У меня есть и фунты стерлингов, и немецкие марки.

– Прилепи их к себе на задницу, – посоветовала Раиска.

Мать даже опешила, смутилась.

– Ты чего грубишь? – укорила она.

– А что я такого сказала! – возмутилась дочь. – Ничего особенного. Просто я патриотка и денег иностранных терпеть не могу! К тому же мне на базаре однажды пытались всучить фальшивые доллары, напечатанные на ксероксе. А жулик тот был вот такой же гражданин почтенного возраста. Даже, пожалуй, поинтеллигентней.

Арсений Петрович смотрел на нее с искренним интересом. Почему-то его веселили ее обидные слова.

– Не слушайте ее, – уже сердилась мать. – Она у меня грубиянка, совсем от рук отбилась. И в кого такая! Отец – мужик смирный, слова грубого или обидного от него, бывало, не услышишь… да и я сама не сказать, чтоб шибко вольная. Но вот бывает, что и на хорошей яблоне яблочко с дефектом.

– А где же ваш смирный муж? – поинтересовался Арсений Петрович.

Мать немного смутилась.

– На заработки уехал…

– …и бабу там нашел, – безжалостно добавила Раиска.

После такого заявления разговор пресекся неловкой паузой.

– И что такое, – продолжала Раиска, – все старички лет сорока пяти норовят на молоденьких жениться! Что им за сласть такая?

Мать ей строго:

– Ну, ты отца не суди, не твое это дело. Чего не понимаешь, о том помалкивай!

– А что я такого сказала?

– Я тебе постоянно твержу: отец у тебя неплохой. Другой уехал бы и забыл, а этот и навестит, и деньжонок пришлет. Понимает, что дочка у него в невесты выходит, наряжать ее надо.

– Замуж пора отдавать, – сказал их собеседник. – Ишь, в ней шалая кровь бродит. Долго ли до беды!

– Да ведь семнадцать только-только стукнуло, рано еще замуж, – усомнилась мать.

– Какое там рано! – возразила Раиска. – В самый раз.

Дачник засмеялся:

– Бойка она у вас на язык, Галина Дмитриевна.

– Куда как бойка! Отец обещал устроить ее в городе на курсы золотошвеек. Уж такая ли хорошая работа, да не хочет эта привереда. А я не знаю, как и быть. Мне ее от себя отпускать… как я тут одна? Деревня у нас безлюдная, особенно зимой. Однако и так подумаю: что ж ее возле себя держать! Ей свою жизнь выстраивать надо.

Дочь вздохнула:

– Придется отпустить. Не взаперти же держать!

Он опять засмеялся. Его явно забавляло, как хорошо играет Раиска свою роль. Кажется, он понимал, что все это представление затеяно ею ради него, только ради него.

– Того и гляди, глупостей наделает, – сказал он, явно подтрунивая над Раиской. – Отдайте ее замуж! И пошли ей Бог бдительного мужа.

– Хоть бы какого-нибудь дурачка, или старичка, – поддакнула Раиска.

– Да я уж приглядываю за ней, – доверительно сказала мать. – Ухажер приезжает, так я их дальше вот этой лавочки не отпускаю. Сидят на глазах у меня – так-то спокойнее.

Тут Раиска засмеялась:

– Нашла от кого стеречь! Он послушный, как котенок, ручной совсем. Скажешь «сиди» – и сидит. Скажешь «вставай» – встанет.

– Верно, паренек хороший. От него плохого не жди. Да и родители – люди порядочные, достойные.

– А все равно приглядывать надо, – пошучивал Арсений Петрович.

– Конечно, – опять поддакнула Раиска. – Береженого Бог бережет.

Потом разговор был более серьезный.

– Как вы тут живете? – спрашивал гость. – За счет чего? Откуда доход имеете?

– А вот две коровы у нас, – говорила мать, словно отчитывалась, – молочко на рынке продаем, творожок, сметанку. Поросенка выкармливаем, а то и двух. Гусей полтора десятка… Пока до нас налоговая инспекция не добралась, концы с концами кое-как сводим…

Раиска в деловой разговор не встревала. Сидела молча и ждала: скажет ли Арсений Петрович матери, что приходила к нему в Яменник ее дочка-«холопка»? И приходила, мол, и концерт со стриптизом устроила… вполне в духе нынешнего, а не дворянского времени.

Но он не выдал. Значит… значит, это тайна – та самая, которая уже объединяет их, его и Раиску?

9

Признаться, теперь Раиска более внимательно слушала новости по радио да по телевизору: а что там, в Москве?

«И впрямь, не готовится ли закон, по которому прежним помещикам будут возвращать их владения? – думала она. – Вдруг примут!.. И появится владелец всей здешней земли. Неужто возможно такое?»

Ее занимало: ведь одинаковы название деревни и фамилия бывших тут помещиков. Если и у Арсения Петровича фамилия Сутолмин, то что же, он в самом деле из того роду? Приехал посмотреть на родовые места… и поселился как раз на камнях своего прадедовского дома.

Наряду с возникшим у нее интересом к делам государственным она внимательно присматривалась к матери. Что-то очень уж благосклонно разговаривала та с посторонним человеком. И что-то очень уж задумчива стала с некоторых пор.

– Не сходить ли и мне за земляникой? – сказала мать, вроде бы, рассеянно. – Варенья надо наварить…

Случилось это на другой день.

– Еще чего! – сурово отрезала дочь.

Они ворошили сено у себя за огородом. О недавнем госте не говорили, но у обоих он был на уме. Сена много, не до гуляний, но вот примечательно, что матери занетерпелось вдруг сходить за ягодами.

– Ты, Раиска, останься дома, да не отлучайся и поглядывай, не нанесло бы тучу. Сено сухое, не дай Бог замочит. А я пособираю землянички.

– Если идти, то обеим, – решительно заявила Раиска.

Но вдвоем идти им почему-то расхотелось.

Некоторое время спустя мать сказала в раздумье, что Арсений Петрович о чем-то очень горюет. Неудобно спрашивать, но, кажется, от него ушла жена.

– И правильно, – одобрила Раиска. – Я б от такого тоже ушла.

– Такой на тебе и не женится, – без обиняков заявила мать.

– Только поманить, – отвечала дочь самолюбиво.

– Что у тебя за язык! – рассердилась мать. – Не всякую глупость, что на ум взбредет, надо вслух говорить. Ладно при мне, я уж к твоим глупостям привыкла, но ведь и при посторонних этак-то брякнешь.

Рассердились обе, молчали, но думали опять о том же.

– Может, она у него умерла? – сказала мать через некоторое время. – Чего-то он не договаривает. Но видно, что переживает очень именно из-за нее. Потому и забился в наш лесок, подальше от людских глаз.

«Конечно, если жена у него умерла, и он по ней страдает, то это меняет дело, – подумала Раиска. – Может быть, зря я с ним так дерзко…»

– Какое-то горе у него, – вслух размышляла мать. – Но вот ведь не запил… Держит себя строго.

– Аристократ, – насмешливо сказала Раиска.

– Чести своей не роняет, – одобрительно отозвалась мать. – Другой ударился бы в запой да в загул, совсем себя потерял бы… а этот мужик настоящий, не тюря.

Раиска ничего не сказала в ответ, но подумала примерно так же. И раскаяние за прошлые свои вольности впервые проснулось в ней.

10

Прошло два дня, а на третий Раиска по полуденной жаре ходила разыскивать Белку – пора доить, а та пропала. И нашла, и подоила, а на обратном пути пришлось ей идти другой дорогой, да и не дорогой вовсе – просто канавой, так ближе. Тут кусты чередой, меж ними на буграх проплешинки с ярко рдеющими ягодками земляники. Раиска то и дело останавливалась, собирая ягодки в рот… и вдруг увидела за кустами неподвижно лежащего человека. Она замерла и некоторое время стояла, не шевелясь. Так же недвижимо лежал и человек… и был это «помещик», она его сразу узнала.

«Уж не помер ли, болезный? – встревожилась Раиска. – От солнечного стука в такую жару вполне может случиться сердечный или какой-нибудь иной приступ».

Она подошла поближе, окликнула боязливо:

– Эй!

Не пошевелив ни ногой, ни рукой, он открыл глаза – барский взор его был ясен.

– А-а, молочница… холопка…

На этот раз Раиска почему-то не обиделась.

– Говори тихо, не шуми, – предупредил он, зевнув этак сладко: ясно, что спал человек. – Тут рядом гнездышко, в нем какая-то птушечка. Детки у нее там, она их то и дело кормит.

Сказав это, он осторожно встал и протянул руку к ее подойнику:

– Дай-ка сюда ведерко.

– Зачем?

Ишь, какие повадки барские: словно и молоко, и корова Белка уже стали его собственностью.

– Хочу попить молочка.

– Корову нашу не пас, сена ей не косил, а молоко дай?

– Я заплачу золотом! – воскликнул он тоном героя известного кинофильма и отобрал у нее ведро с молоком.

– Я мзду не беру, – отвечала ему Раиска в том же тоне.

– Эта земля моя, – напомнил он. – И трава моя, и даже этот ветер принадлежит мне. И, кстати, обращаться ко мне следует на «вы», потому что мы на разных ступенях социальной лестницы. Я наверху, ты внизу.

Должно быть, он ожидал от нее достойного отпора, но Раиска, вздохнув, призналась:

– А что-то не хочется мне сегодня с вами ругаться.

– То-то, – хмыкнул он и стал пить молоко.

При этом оглядывался на куст, в котором жила птаха, неведомая ему. Переводил дыхание и снова пил, отдувая от края пену.

Такое простое дело, а почему-то приятно было Раиске видеть, как он пьет.

– Нравится вам парное молоко? – спросила она, уверенная, что он ответит утвердительно.

Однако он сказал:

– Вот стихотворная строка древнегреческого поэта Пиндара: «Лучшее в мире – вода». А уж он-то знал толк и в молоке, и в винах. Однако же воде отдал предпочтение. Парное молочко прелестно, однако я тут пил воду из родника, она вкуснее.

– Это неблагодарность по отношению к нашей Белке, – заметила Раиска. – Она обиделась бы, если б услышала.

– Неблагодарность – худший из пороков, – вроде бы, согласился он и тотчас возразил: – Восхваляя воду, мы с Пиндаром отнюдь не унижаем божественный напиток – молоко. Напротив, мы поднимаем и то, и другое на божественный уровень!

Он и еще попил, после чего вернул ей подойник со словами:

– Ты так смотришь на меня… Вот о чем я хочу предупредить: ситуация эта очень опасна для тебя, холопка.

– Какая ситуация? – насторожилась она.

– Живешь в захудалой, заброшенной деревне, общаться не с кем… нет у тебя предмета для обожания. И вдруг объявляется человек, умный, красивый, аристократической внешности… почти молодой… и ведет себя странно, необычно: живет в лесу, один… Долго ли тут наивной девушке вообразить о нем черт-те что! Она может влюбиться, а это чревато для нее.

– Чревато чем?

– Разочарованиями! Неразделенностью пылких чувств! Разрушением романтических представлений о мире! Я не могу снизойти до тебя, потому как дворянин и отчасти князь, а ты холопка.

Это был сокрушительный удар, но Раиска устояла. Она сохранила уверенность и во взгляде, и в голосе.

– У меня есть парень, которого я обожаю, – сказала она. – Вот он-то, действительно, и красивый, и умный. Кстати, он расправится с любым моим обидчиком, имейте это в виду. У него есть охотничье ружье, он вызовет любого на дуэль, будь он хоть князь, хоть герцог, хоть принц, и пристрелит, как зайца.

Он покачал головой:

– Твой парень, если он есть, должен быть благодарен мне, и только.

– За что же?

– За бережное отношение к тебе. У тебя шалый возраст… Ты сама не знаешь, чего хочешь, то есть не отдаешь себе отчета. Насчет парня, может, и верно, однако… Я еще раз тебя предупреждаю: ты стоишь на пороге горячей влюбленности в меня. Я же, имей это в виду, не могу ответить тебе взаимностью.

– Ваш брат, старичок, только и смотрит, как бы подцепить кого помоложе, – сказала на это Раиска. – Вашего брата, старичка, мне ничего не стоит охмурить и одурачить. Я могу это проделать и с вами…

– Нет, – убежденно отозвался он. – Этот номер со мной не пройдет.

– Я уже всяких речей наслушалась. Ко мне в городе то и дело: «Ах, я только у вас покупаю и творог, и сметану… Ах, скажите, как вас зовут и нельзя ли с вами встретиться?.. Ах, примите от меня в подарок эти конфеты…»

Насчет конфет она соврала без всякого смущения: никто, увы, не дарил. Да и насчет «встретиться» тоже разговору не было. Но ведь могло быть!