Текст книги "Сто процентов закона"

Автор книги: Юрий Феофанов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 5 страниц)

Помню одну историю, с которой я столкнулся в Красноярске. Там на складе Октябрьского райпищеторга похитили 100 ящиков с водкой. Воров не нашли, кладовщика осудили за халатность, а водку списали. А потом уже в каком-то служебном разговоре начальник планового отдела торга Антонина Викторовна Августинович разговорилась с бухгалтером магазина и та обмолвилась, что кладовщик предлагал кому-то какие-то излишки водки. Августинович решила все сама проверить. Пошла в магазин и впрямь нашла пропавшую водку. Виновных арестовали, осудили. Те во всем сознались, но отомстили Августинович: сказали, что она тоже в их махинациям участвовала и деньги от них получала.

Показания есть показания. Их не отбросишь. Стали проверять и… возникло новое дело – уже Августинович. Правда, оно вскоре рухнуло. Следствие не установило каких-либо фактов, свидетельствующих о преступных деяниях Антонины Викторовны, и дело против нее было прекращено. Но существуют разные формулы прекращения дела: «за отсутствием события преступления» (ст. 5 УПК РСФСР) и «при недоказанности участия обвиняемого в совершении преступления» (ст. 208 того же кодекса). Юристы совершенно справедливо указывают на равноценность обеих формул: раз преступление не доказано, говорят они, значит человек невиновен, точно так же, как невиновен он тогда, когда отсутствует сам состав преступления, – на этом стоит наше правосудие. Отказаться же от формулы «из-за недоказанности» нельзя, ибо состав преступления во многих случаях присутствует, нет лишь доказательств вины..

Рассуждения эти логичны и справедливы в юридическом смысле. В житейском же, обыденном, кадровом, административно-канцелярском все получается наоборот. Презумпция невиновности (обвиняемый считается невиновным до тех пор, пока его виновность не будет доказана в судебном порядке) оборачивается презумпцией виновности («рыльце-то у тебя в пушку, преступление-то есть, да только тебя, голубчика, не поймали, но меня не проведешь, что бы там законники ни говорили»). Так иногда бывает на деле – что же скрывать.

Ничего особенного с Антониной Викторовной, правда, не случилось. Вскоре после происшествия она ушла на пенсию и проводили ее с почетом: и грамотой наградили, и благодарность объявили, и много хороших слов сказали. А все же прокурор Октябрьского района Владимир Николаевич Речков, по всей вероятности, чувствовал, что точка над «и» не поставлена, что история Августинович не завершена. Тогда прокурор попросил руководителей торга собрать всех заведующих магазинами, сослуживцев Антонины Викторовны, приехал на это собрание и рассказал все, как было. И о том, как Августинович разоблачила воров, и как воры ее оговорили, объяснил, почему необходимо было возбудить дело, разъяснил, в каком случае советское правосудие считает человека виновным, а когда он полностью освобождается от обвинений и подозрений. И все встало на свои места.

Легко было это сделать? Конечно. Но часто ли работники следствия, прокуратуры, суда поступают так же? Боюсь, что нет. Тут разные бывают объяснения. Одним это кажется некими «телячьими нежностями»: подумаешь, мол, великое дело, скажи спасибо, что все обошлось. Других текучка заедает. Третьи полагают, будто извиниться – это чуть ли не подрыв престижа, хотя честность и откровенность способны лишь укрепить престиж.

Прокурор Октябрьского района г. Красноярска мог бы и не пойти на собрание. Значит, заслуженный и честный человек остался бы с пятном на долгие годы, пусть это пятно и не «официальное». И тут, нам кажется, нельзя полагаться лишь на добрую волю служителей правосудия. «Милосердие, – как заметил юрист и философ прошлого, – должно быть исключено из хорошего законодательства». Глубокая мысль, несмотря на ее кажущуюся жестокость. Нельзя в правосудии полагаться на такой шаткий фактор, как доброе сердце или жалостливая душа. Нам представляется: то, как закончилось дело Августинович в Октябрьском районе г. Красноярска, должно быть не исключением, а нормой. Не только нравственной, но и строго оговоренной буквой закона, – официально, в присутствии коллектива, гласно снять вину. И закон, и его служители, и все, кто с законом сталкивается, от этого только выиграют.

Не очень уж многое сделал прокурор Октябрьского района, но, мне кажется, он проявил не формальное, а истинное уважение к закону и человеку. А эти два участника правосудия – человек и закон – связаны в нашем социалистическом государстве неразрывно. Из уважения к закону неизбежно вытекает уважение к человеку. В этом существо, смысл советского правосудия.

„ТРЕТЬЯ СИЛА“

Богиню правосудия, как хорошо известно, изображают с завязанными глазами, с мечом в одной и весами в другой руке. Символика абсолютно ясная. Она во многом соответствует реальным условиям работы судей. В их руках чаши весов, на одну кладутся доказательства обвинения, на другую – оправдания. Но вот повязка… Во-первых, если отойти от символики, ее приподнимает сам закон, устанавливая допустимые для данного деяния пределы наказания, во-вторых, личность подсудимого, в-третьих… в-третьих, одно очень сложное обстоятельство, которое и не обозначишь одним термином, не выведешь из одного истока, не объяснишь единой причиной. Эта «третья сила» стоит не между обвиняемым и защитой, а иногда сверху, иногда снизу, порой где-то сбоку. И нередко эта сила срывает с судей повязку беспристрастности и объективности, если ей не противостоит высокое чувство долга перед законом, глубочайшее уважение к самому принципу правосудия.

Помню, как рассматривалось уголовное дело, фабула которого была хоть и трагичной, однако же и довольно банальной: убийство из хулиганских побуждений. Вещественные доказательства, показания свидетелей, признания обвиняемых – все предвещало быстрый и благополучный исход процесса.

К тому все и шло. Тезисы и пункты обвинительного заключения подтверждались судебным следствием. Встал очередной подсудимый – Колов. Ему задали традиционный вопрос:

– Признаете вы себя виновным?

– Да, я полностью признаю себя виновным.

Все ясно, кажется. Признание обвиняемого хоть и не является абсолютным доказательством вины, но всегда производит впечатление. Никто же сам себе не враг, А тем более, что подсудимый признался в таком страшном преступлении, как «умышленное убийство из хулиганских побуждений».

– Расскажите все, что вы знаете по настоящему делу…

События разворачивались так. Трое парней – Иванов, Бавыкин и Якушин пошли смотреть кинофильм в клуб «Октябрь», расположенный в Москве на Фабричной линии. На этот же сеанс пришли несколько подростков из другого дома. Во время сеанса Якушин повздорил из-за места с Коловым. Тому показалось, будто его хотят избить после сеанса, и он шепнул дружку, чтобы тот позвал ребят.

После кино у клуба появились знакомые Колова – Малинин, Окунев и др. Колов с Якушиным принялись «выяснять отношения». Вступились защитники с каждой из сторон. Сначала была перебранка, потом легонькая потасовка. Колов крикнул: «бей длинного», указывая на Иванова, парня двухметрового роста. Тот бросился бежать. Ребята за ним. Причем случилось так, что Колов замешкался, а потом стал догонять ребят.

Что произошло там, куда побежали обе ватаги, сказать трудно, ибо было это в темноте и в драке. Но только когда ребята возвратились к клубу, Иванов лежал мертвый. На теле его были две ножевые раны.

Началось следствие. На первых допросах Колов показал, что не знает, кто нанес роковые удары Иванову. Он в избиении не участвовал и встретил ребят, уже возвратившихся от Мазутного проезда. Напротив, Малинин признал, что догнал Иванова и «пырнул» его. Так что вопрос об одной ране был ясен. Но на теле погибшего две смертельные раны. Кто же нанес вторую? У Колова был сапожный нож, «но перед киносеансом я отдал его Окуневу просто посмотреть». Окунев, однако, отрицал этот факт: «Никакого ножа я даже не видел».

Пока следователь выяснял, кто же нанес вторую рану, Колов вдруг изменил показания: «Я говорил неправду. Ребята не виноваты. Убил я». И начал подробно рассказывать следователю, как все происходило «в действительности». Да, теперь недостающие звенья в цепи доказательств заняли свои места.

И вот суд…

– У меня, – дает показания Колов, – был отцовский сапожный нож, а перед сеансом я взял еще охотничий у Малинина. С обоими ножами сидел в кино. Когда оно кончилось и ребята побежали за Ивановым и его товарищами, я задержался, верно. Но потом обогнал всех, подбежал к Иванову. Ударил его сначала одним ножом, потом другим… Где ножи? Один отдал Малинину. А другой бросил в пруд…

– Подсудимый, вы говорите, что обогнали всех. Но там узкий проход. Вы что, растолкали ребят? Или другим путем бежали?

– Нет, этим же. Я вперед вырвался…

– Но как? Подсудимый Окунев…

В «совершенно ясном» деле судьи не хотят оставить ни одной сомнительной детали, каждое показание, каждое звено цепи доказательств они подвергают критическому анализу. И в каких-то звеньях цепь уже не кажется столь прочной.

В самом деле. От клуба ватага ребят бежит за Ивановым по единственной в этом месте тропке. Колов стоит у клуба. Потом бежит с ножом в руках, обгоняет ребят, убивает Иванова, возвращается и встречает ватагу, которая уже идет обратно. И ребята не видели, как он дважды пробежал мимо них!

Сомнительно? Безусловно. Суд устанавливает, что признание Колова появилось после очной ставки, во время которой Малинин задал «выразительный» вопрос: «Скажи, кто нанес обе раны?» И Колов вдруг изменил показания: «Оба удара нанес я».

На суде были зачитаны выдержки из писем, которые Колов писал родным и знакомым и которые, по мнению следствия, подтверждали его вину. Но вину ли они доказывали? – сомневаются судьи.

Из письма брату: «Витька, ведь ты меня знаешь, что я для друга ничего не пожалею. Ты пишешь, что я дурак. Но иначе я поступить не мог. Жребий пал на меня».

Из письма другу: «Юрка, мне все это надоело. Дурак, дурак, дурак – только и слышу. Юрка, что бы ни было, я буду стоять на своем. Передай это матери… Пусть она не тратится… Она, мать, поймет, иначе я поступить не мог».

Из письма девушке: «Таня, ты просишь, чтобы я написал всю правду. Но этого писать нельзя… За себя я не боюсь, но не хочу, чтобы моим друзьям было хуже, чем мне. Ведь все произошло из-за меня, поэтому я считаю, что самый большой срок должен получить я. Попробуй понять сама…»

Нет, утверждать, что эти строки доказывают вину Колова, по меньшей мере опрометчиво.

Суд с обостренным вниманием слушает показания подсудимых.

Продолжается допрос Колова.

– Вы настаиваете, – спрашивает адвокат, – что нанесли удар третьим сапожным ножом, а не одним из тех двух, что приобщены к делу? (У отца Колова было три ножа.)

– Настаиваю.

– И выбросили нож в пруд?

– Да.

– Я прошу, – обращается адвокат к судьям, – прервать допрос и пригласить свидетельницу Колову.

Вошла мать, вынула нож и рассказала, что задолго до происшествия третий отцовский нож, которым, как утверждает Колов, он нанес удар, взяла старшая замужняя дочь и оставила его у себя. Теперь «брошенный в пруд» нож на столе судей.

– Что вы скажете, подсудимый?

– Я обманул и следователя, и суд. Нож я не выбрасывал. Я взял у отца один из двух, а потом положил на место.

Следует вопрос к экспертам.

– Могут ли предъявленные суду ножи оставить такой след?

– Нет. Категорически утверждаем – не могут.

– Колов утверждает, что во время сеанса держал оба ножа в руках. Ножи открыты. Я прошу обследовать одежду, – заявляет ходатайство прокурор.

Одежду обследуют – никаких следов. Однако ножи, хоть и без футляров, не обязательно должны были повредить ткань. Это еще не доказательство того, что ножей не было. Но теперь уже не только защита, а и обвинение склоняется к мысли, что не все просто в этом деле. Защита, а потом даже обвинение посеяли сомнение у судей в виновности Колова. Но сомнения, хотя они и толкуются в советском правосудии в пользу обвиняемого, весьма слабые аргументы для того, чтобы сказать безусловно: «Этот человек невиновен». И тогда в зале суда ставится эксперимент.

В зал ввели юношу двухметрового роста. Эксперты изготовили макеты ножей и предложили Колову показать, как, из какого положения и куда наносил он удары.

Подсудимый, маленький, подошел к высокому парню и неумело ткнул «ножами» в оба бока. Потом еще и еще… Нет, каналы ранений расположены так, что Колов не мог нанести ни одной из двух ран – таков вывод экспертов.

Государственный обвинитель начал свою речь с того, что отказался от обвинения Колова в убийстве.

– Мне придется, – заявил адвокат, – в этом процессе опровергать показания своего подзащитного. Я буду просить вас не верить показаниям человека, которого защищаю…

Приговор звучал так:

«Поскольку признание Коловым своей вины в убийстве Иванова не подтверждено имеющимися по делу доказательствами, то это признание в силу ст. 77 УПК РСФСР не может быть положено в основу обвинения. При таких обстоятельствах Колов по обвинению в убийстве Иванова подлежит оправданию за недоказанностью участия в совершении этого преступления… Настоящий приговор обжалованию не подлежит и вступает в законную силу с момента оглашения».

На каком-то этапе процесса все сместилось. И защита, и обвинение, и суд начали защищать подсудимого от самого подсудимого. Опытные юристы поняли мотивы его поведения. Честный, но несколько экзальтированный парень чувствовал свою вину перед ребятами: он ведь стал инициатором всего случившегося, «подвел» Малинина и поэтому решил взять на себя вину.

Путь познания истины труден. Правосудию приходится вставать на этот трудный и благородный путь каждый раз, когда начинается разбор любого, самого «простого» дела. Беспрерывное исследование, где ошибка должна быть исключена, – вот повседневная работа правосудия. Разве не яркое свидетельство тому дело, где невиновный обвинил себя, а его обвинители и судьи сумели защитить его самого?

Но вот эту несложную аксиому, на которой зиждется правосудие, что признан виновным и приговорен к наказанию может лишь тот, кто персонально виновен, и что только за действительную, установленную и доказанную в соответствии с законом вину он может нести ответственность, что никакие мотивы «целесообразности» суд не должен принимать во внимание, эту аксиому не все усваивают, а точнее, не хотят усвоить. Если, мол, группа людей нахулиганила, что там разбираться – сажай всех подряд для пользы, дела.

Между прочим, многие граждане, отнюдь лично не заинтересованные в судьбе подсудимых, обвинили суд в мягкотелости, в попустительстве хулиганам, писали по этому поводу в газеты, требовали отменить решения: «нечего цацкаться с хулиганами, человека убили, а тут вишь ты…» В одном письме так и говорилось:

«Предположим на время, что мы согласны с версией, что Колов непосредственно не наносил ударов погибшему, но и при этом все равно он главный убийца… Он и должен понести наказание самое суровое».

Разумеется, в разговорах между собой, в письмах, в газетных статьях мы можем делать самые различные умозаключения по поводу того, кто «главнее» в шайке хулиганов, кто должен нести большую, а кто меньшую кару. При этом неизбежно мнения разделяются: ведь события каждый из нас воспринимает по-разному. Правосудие не может базироваться на столь шатком основании. В суде должна быть точно, предельно точно определена вина каждого. И нравится нам этот человек или не нравится – дело десятое. Закон говорит недвусмысленно: наказывают человека не за его моральные качества (это особая статья), а за то, что он содеял.

Но «третья сила» давала себя знать. Вот строки из другого письма:

«…наше правосудие изощряется в гуманности к хулиганам… Какое имеет значение, кто из троих бандитов нанес смертельные раны? Это дело случая. Очевидно, первую нанес тот, кто догнал жертву первым, а вторую – кто вторым. Дело это следовало бы разбирать не в зале суда, а при всем народе… Мы уверены, что народ потребовал бы от суда высшей меры наказания для всех участников этого преступления».

Конечно, можно было бы накалить страсти до предела, и тогда публика могла бы потребовать и высшей меры наказания. Но правосудию противопоказан всяческий ажиотаж вокруг дела. И к счастью, советский закон запрещает подобные приемы. Поиск истины должен вестись спокойно, какое бы преступление ни рассматривали судьи. Но вот это ясное требование не всегда принимает «третья сила».

Мы привыкли с величайшим уважением относиться к мнению коллективов, общественности. И судьи обязаны учитывать их мнение. Учитывать, но не руководствоваться этими мнениями. Выносить приговоры судьи обязаны лишь на основе закона.

Но ведь в свое время рекомендовала «Литературная Россия» трезвое и спокойное разбирательство дела превратить в азартное судилище, где закон бы заменили страсти, а наказание – расправа. Тогда была опубликована статья «С особой жестокостью». В ней рассказывалось о процессе над убийцей. Автору не понравилось, что судьи были холодны и бесстрастны, когда слушали дело. Он пишет:

«Где же ваш гнев, товарищи судьи? Где же ваша гражданская тенденциозность? Почему же убийца должен быть в привилегированном положении на суде? Почему у убийцы респектабельный вид? Почему ему должно быть «уютно» в рамках нашего закона об убийстве?»

Автор предлагал во время рассмотрения дела об убийствах устанавливать «гроб с телом убитого перед скамьей подсудимых». Писал:

«Я бы повесил в зале судебного заседания большой фотографический портрет убитого. И тогда, может быть, судебной коллегии не пришлось бы напряженно разбираться в показаниях и свидетелей, и подсудимых».

Такой ажиотаж вокруг дела и неполезен, и недопустим. Закон не воспрещает ни гражданину, ни любому учреждению, ни печатному органу высказывать свое мнение. Он лишь запрещает служителям правосудия этим мнениям подчиняться. Ни газетная статья, ни указание самой высокой инстанции для судей не имеют решающего значения. Ведь даже высший судебный орган не вправе предписать суду решение по конкретному делу. «Судьи независимы и подчиняются только закону» – этот девиз правосудия должен сохраняться в чистоте прежде всего самими судьями. Им бы следовать завету древнего индийского мудреца, который гласит: «Исполняй свой долг, не думая об исходе, исполняй свой долг, не думая, принесет ли это тебе счастье или несчастье. Кто исполнит свой долг и спокойно, не радуясь и не печалясь, встречает любые последствия, тот поистине велик душой». Замечательные слова. Бесспорный и красивый ответ судьям, которые поддаются влияниям и советам со стороны. Но и тут надо быть реалистами нам с вами. У нас судьям ничего не предписывают. Нет этого. Только судьи – люди, а не роботы. Где-то подсознательно напластовываются у них различные мнения по делу, которое предстоит рассмотреть. И вот эти впечатления, отзвуки, раздумья формируют ту «третью силу», которую не сбросишь со счетов и от которой трудно избавиться.

Выдающийся русский юрист А. Ф. Кони писал в свое время о безликом давлении на суд.

«Это давление окружающей среды, выражающееся весьма многообразно, чувствительно и вместе неуловимо, создающее около судьи, в его общественной жизни ту атмосферу, которая стремится властно повлиять на исход его работы по тому или другому отдельному делу или ряду дел. Под видом «общественного мнения» судье указывается иногда лишь на голос «общественной страсти», следовать которому в судебном деле всегда опасно и нередко недостойно. Судья должен стоять выше этого в выполнении своей высокой задачи, основанной не на временных и преходящих впечатлениях, а на вечных и неизменных началах правосудия».

Закон подлежит безусловному и неуклонному соблюдению. Но применение его к любому конкретному жизненному случаю не является механической операцией. Иными словами, правильное применение закона требует внимательного, чуткого, человечного отношения к тем людям, интересы которых зависят от решения суда. Закон всегда дает суду возможность справедливо решить дело и не принуждает к несправедливому решению. Он для этого достаточно гибок и мудр. Достаточно содержателен, чтобы достигать цели не вопреки нормам права, а целиком и полностью, без всяких отступлений следуя этим нормам, расписанным по статьям кодексов.

Мне вспоминается одно гражданское дело. Вокруг него тоже бушевали общественные страсти. Некая молодая особа пленила своими чарами седовласого ученого. Всем было видно, что красивая хищница увивается вокруг профессора, повинуясь отнюдь не чувству любви. И все же профессор сочетался с ней законным браком и, умирая, завещал ей имущество. Родственники оспорили волю покойного. На наследницу обрушился град, возможно, вполне заслуженных обвинений в аморальном поведении.

– Мне была глубоко антипатична эта особа. Типичная хищница, – говорил мне председательствующий на том процессе.

Но у суда хватило мудрости решить дело об имуществе в пользу неприятной особы. Судей ругали даже в печати. А за что? За то, что они не поддались давлению «общественной страсти», вынесли свое решение вопреки собственным симпатиям, но на основании закона.

И в этой связи рискну предложить читателям такую задачу. Хороший, открытый парень – он работал шофером – превысил однажды скорость и сбил человека. Насмерть… Другой парень подал заявление в суд с просьбой решить его имущественное дело. А судился он с родной матерью.

Скажите, кто вам более симпатичен? Наверное, многие искренне посочувствуют шоферу. И вряд ли порядочный человек подаст руку «истцу» в тяжбе с родительницей.

Но заметьте: первого суд приговорил к лишению свободы, тот же суд удовлетворил имущественные претензии второго.

Мне, откровенно, не нравится второе решение. Я сожалею по поводу первого. Увы, это мое частное мнение. В обоих случаях суд поступил правильно, потому что выносил свой приговор и свое решение в соответствии с законом, писанным законом, разделенным на статьи, параграфы и буквы. А правильным судебное решение может быть в одном лишь случае, если оно соответствует каждой статье, каждому параграфу, каждой букве. Но как же трудно бывает принимать такое решение!

Перед судьями проходят разные люди, симпатичные и антипатичные, открытые и подозрительные. Закон требует, чтобы судьи выносили свои приговоры или определения, учитывая и личность того, кто стоит перед ними. И все-таки «первее» всех эмоций, всех симпатий и антипатий, любых анкетных данных закон ставит истину.

Закон вобрал в себя разум, совесть общества и отразил его добрую волю. В нем нашли отражение идеи партии, нормы нашей морали. На строжайшем соблюдении государственных установлений зиждется общественный порядок. Поэтому педантичное, я бы не побоялся повторить, святое отношение к закону должно быть, нет, не доблестью, а непреложной нормой, внутренним категорическим императивом для служителей правосудия. И поэтому, действуя в строгом соответствии с законом, суд оберегает моральные устои нашего общества. Не стоит упрекать суд в формализме и бесстрастности, когда он действует строго по закону. Напротив, если судьи поддадутся симпатиям и антипатиям – личным или общественным, – в этом случае они заслужат упреки. Да, в суде люди, наши советские люди. Тем не менее суд – это не собрание и не митинг. В суде действуют свои бескомпромиссные, в какой-то степени даже их можно назвать формальными, правила. Но это не формализм. Закон требует, чтобы судьи, вынося приговор, учитывали наряду с обстоятельствами дела и личность подсудимого. И все же они не вправе осудить человека за то, в чем он неповинен, на том лишь основании, что он в прошлом судим или развелся с женой, имеет дурной характер и вообще судьям не нравится.

С беззаконием нельзя бороться вопреки закону, преступность искоренять произволом. Если закон не соответствует воле общества, оно вправе его изменить через свои законодательные органы; пока закон действует, он должен действовать бескомпромиссно.

Но тогда получается, возразят, что нормы нравственные и правовые противоречат друг другу? Почему-то обычно на этот прямой вопрос стараются не отвечать, а надо прямо сказать: не противоречат, но и не всегда совпадают. Нельзя противопоставлять советский закон морали советского общества. Закон воплощает в себе и мою, и вашу, и многих других людей совесть. Он в конечном итоге отстаивает наши с вами интересы, хотя в каких-то случаях отдельным людям может и не нравиться. Но интересы общества – высшие интересы прежде всего. Они и предъявляют к закону такие требования.

Но, вправе возразить читатель, вы сами только что говорили насчет того, что в законе концентрируется мораль нашего общества. Какая же тут мораль? Карать хорошего человека (шофера), который, скорее, в беду попал, нежели преступление совершил, и защищать аморального типа (сына, что судится с матерью)? Вы говорите, что право есть возведенная в закон воля господствующего класса, в наших условиях воля всего народа, что моральные принципы лежат в основе нашего права. И все эти параграфы и буквочки, выходит, сводят на нет высокие слова? Но тогда это сплошной формализм…

Что ж, возможно, это тот редкий случай, когда надо защищать формализм, кажущийся формализм, если уж быть до конца точным.

Да, в известной степени закон формален, ибо всякое право, как писал В. И. Ленин, является применением «одинакового масштаба к различным людям». Допустим, человек очень испорченный, предельно развращенный, имеющий в биографии много самых темных пятен, совершает на сей раз незначительное преступление. Судьи могут со всей антипатией относиться к стоящему перед ними, считать его опасным для общества – это их личное дело. Закон позволяет им подвергнуть наказанию человека лишь за те деяния, которые он совершил, и лишь за те, которые названы в уголовном кодексе. Еще более бесстрастно действует суд, решая гражданские дела. Гражданский кодекс еще более бесстрастен, Поэтому неприятные нам люди получают наследства. Но если на минуту допустить иное – значит допустить произвол. Ни под каким видом и ни по каким соображениям общественного блага судьи не имеют права перейти предел, очерченный законом, усилить наказание, ибо «полезная несправедливость» преступна сама по себе.

Иными словами, суд должен быть предельно точным в применении закона, что бы он по поводу самого закона ни думал. Правосознание помогает судьям правильно понять тот закон, который они применяют, уяснить его смысл, но оно не дает права вкладывать в закон другой смысл, по-своему толковать и «улучшать» правовую норму.

Истина эта не нова, особенно для юристов. Я ее высказал не с той целью, чтобы повторять и поучать, а лишь потому, что ее, пусть без злого умысла (подсудимому или ответчику причины неважны), даже из самых добрых побуждений, все же иногда игнорируют. В суде драмы и трагедии ставит не режиссер, а сама жизнь. И конфликты решают не безгрешные авторы, а люди, сотканные не из металлических деталей, а из нервных тканей, имеющие разные сердца, неодинаковые характеры, темпераменты и т. д.

Ну кто же из нас усомнится в том, что служение обществу и государству – высший долг советского человека? Что нам, построившим первое в мире государство свободного труда, где благо человека – альфа и омега бытия, нет ничего дороже общественных интересов? Ценность человеческой личности утверждает наша мораль, закрепляет наше право. Поэтому вслед за выдающимся криминалистом XVIII века Чезаре Беккариа мы повторяем: «Нет ничего опаснее принципа придерживаться общего духа закона и пренебрегать его буквой». И все же один из вечных вопросов, что же раньше спасать при пожаре: мертвую картину Рембрандта или живую кошку – в каждом конкретном случае решать очень нелегко.

Естественно, столь обнаженно, выпукло и категорично перед юристами этот вопрос не ставится. Но от этого существо дела не меняется. Все равно скальпель судебного исследования рано или поздно обнажит проблему – и тогда придется совершенно определенно сказать: буква закона или все иное, что ему противостоит. И ответ этот становится пробным камнем для служителей Фемиды.

В море житейском вздымаются не только «девятые валы» трагедий, в нем волнуется и зыбь повседневности. И судьям часто приходится определять, правильно ли уволили с работы Марию Петровну, виноват ли Иван Иванович в мелком хищении и какая доля наследства приходится Петру Сидоровичу. К сожалению, внешняя незначительность конфликта порой рождает небрежность и, что еще хуже, безразличие к людским судьбам. Так, холодный, формальный, разбитый на буквочки закон либо согревает людей справедливостью, либо замораживает души неправотой…

Ту общеизвестную истину, что люди в большинстве своем не ангелы, но отнюдь и не злодеи, еще раз убедительно доказывает семья Шумилиных.

Глава ее, Николай Семенович, участвовал в гражданской войне, в финской, партизанил в Великую Отечественную. В свое время женился на вдове погибшего брата с четырьмя детьми, да еще двое своих сыновей родилось. Работал Николай Семенович сторожем. Но сказать, что честно исполнял свою скромную должность, не могу. Судили в свое время старика: украл несколько банок варенья.

Два сына с ним живут. Егор и Иван. Об Иване в Истре услышишь только хорошее: демобилизованный офицер, учительствует, пример для многих. Егор же женился, не разведясь с первой супругой, – судили. Лошадь по его вине погибла – снова суд.

Как видите, примерной эту семью не назовешь. Если все суммировать и посчитать, минусов даже может оказаться больше.

– Только при чем тут жилплощадь? При чем индивидуальное домостроение, принадлежащее, вернее принадлежавшее этой семье? – такие вопросы я задавал прокурору Истринского района Антонине Ивановне Николаевой.

– Видите ли, – ответила Антонина Ивановна, – семья эта не очень… на высоте. Подозрительная какая-то семья.

– Что ж в ней подозрительного?

– Иван – тот, видать, человек хороший. А вот Егор… И жен все время меняет, и судили его.

– Но разве это повод для конфискации имущества?

– С домом они тоже махинации совершали.

– Именно?

– Уж я теперь не помню. Но что-то было.

Слабый, однако, аргумент для того, чтобы на его основании вершить правосудие. Мне, например, как и прокурору, тоже кажутся подозрительными некоторые поступки отдельных членов семьи Шумилиных. В 1953 году они приехали в Истру из Ново-Петровского района и перевезли дом, поставили его на участке очередной жены Егора. Заключили сделку: часть домостроения стала принадлежать отцу, часть – невестке. А потом Егору дали другой участок, и он начал строиться самостоятельно. Когда дом был на три четверти готов, Егор продал его своей сводной сестре Екатерине. Приемная дочь предлагает отцу продать свою долю старого дома, а деньги вложить на достройку нового, поскольку они с мужем уезжают и т. д. и т. п.