Текст книги "Сын эпохи"

Автор книги: Юрий Цыганков-Серебряков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 8 страниц)

Лёвка

Лёвка Казаков страдал от постоянного чувства голода. Целыми днями он был предоставлен самому себе, и все его мысли были направлены на то, чтобы где-нибудь что-нибудь поесть.

Мать Лёвки с раннего утра и до позднего вечера без выходных работала на железнодорожной станции. Дома она наскоро готовила скудный ужин и, уставшая, валилась на жёсткую железную кровать в холодную постель. А Лёвка ещё долго шатался от одного двора к другому в поисках друзей и приключений.

Я был ближайшим его соседом, и Лёвка чаще всего приходил ко мне. Он делился со мной своими многочисленными планами, предложениями, надеясь на поддержку.

Однажды, когда мы учились во втором классе, Лёвка пришёл с новой идеей, основательно овладевшей им.

– Давай уйдём в детдом, а?

– В детдом? – удивился я. – Зачем?

Лёвка запальчиво стал объяснять, что детдомовцев хорошо кормят, обувают, одевают, водят в школу.

– Ты матери сказал? – попытался я остудить его пыл. – Ты сказал, что в детдом уйти хочешь? Разве она тебя отпустит?

– Отпустит! – заверил меня Лёвка. – Отпустит! Ей без меня лучше будет!

– Тебя не возьмут в детдом. Не возьмут.

– Почему не возьмут? Возьмут. Я скажу, что у меня никого нет. И ты скажешь, что у меня и у тебя никого нет. Они всё равно проверять не будут. Пойдём, а? – Лёвка свыкся с мыслью ухода в детский дом, вот только одному туда идти не хотелось, вдвоём бы с кем-нибудь. А так, одному, боязно.

Лёвкин отец не вернулся с войны. Похоронки не было, и в списках без вести пропавших он не значился. Матери было не до Лёвки. Проклятая, как она говорила, работа отбирала силы и здоровье. Заработка едва хватало, чтобы не умереть с голоду.

Страшный послевоенный голод свирепствовал в поволжском городке. Не было такого двора, не было такой семьи, которые не ощутили бы на себе его жестокие последствия.

Всё чаще и чаще по нашей улице старая тощая коняга тянула летом телегу, зимой – сани с гробом. Покойника провожали полтора-два десятка родственников. Ни слёз, ни рыданий. Всё уже выплакано, всё сказано. Только безысходность да отчаяние, да ожидание следующей жертвы голода. А он, ненасытный, всё пожирал и пожирал как взрослых, так и детей.

Следующей была Зоя. Она жила напротив Славки Грачёва, и они постоянно играли вместе. Мы ещё беззлобно дразнили их «жених и невеста». Девочка умерла неожиданно для нас, её смерть потрясла всех мальчишек.

Славкина «невеста» в белом платьице лежала в небольшом гробу, стоявшем на табуретках в переднем углу комнаты. Над её осиротевшей кроватью висела большая довоенная карта Советского Союза.

Вскоре после смерти Зои Грачёвы навсегда уехали в Астрахань.

Лёвка, как и я, любил паровозы. Днями мы надолго уходили на вокзал встречать и провожать поезда. Ещё нас забавляло, как на сортировочной горке вагоны катились сами по себе, как они, сталкиваясь друг с другом, продолжали катиться, или как, вздрогнув от сильного упругого удара, замирали на месте. С интересом мы наблюдали, как под громадное станционное сооружение – эстакаду – осторожно вкатывался паровоз, а из бункера эстакады в тендер локомотива с грохотом сыпался уголь.

Днём на вокзале всегда было многолюдно, к вечеру поток пассажиров уменьшался, к ночи людей было совсем мало. Одни ночевали на длинных деревянных лавках, другие – на полу.

– Давай переночуем на вокзале, – сказал я однажды Лёвке.

– Давай! – тут же согласился он, словно только и ждал моего предложения.

– Нас не заберут? – с опаской спросил я.

– Не заберут! – твердо заверил Лёвка.

На склоне следующего дня, ничего не сказав своим матерям, мы направились на вокзал с намерением остаться там ночевать. По пути зашли в привокзальный парк и слонялись до той поры, пока глаза наши стали слипаться от усталости и желания спать.

В немноголюдном зале вокзала без труда отыскали свободные места и улеглись на голых лавках голова к голове.

Впрочем, ночёвка на вокзале особой радости не принесла. Когда едва забрезжило, мы, поёживаясь от ранней свежести, голодные и чем-то недовольные, побрели домой. Говорить ни о чём не хотелось. Держась ближе к домам, старались не попадаться на глаза первым ранним прохожим, спешащим на станцию.

Дома Лёвку ждало разочарование. Матери уже не было, поесть ему она ничего не оставила. Это разозлило Лёвку, он стал лихорадочно искать деньги. Он метался по комнате, как ужаленный.

Найдя деньги, Лёвка взял не всё. Взял столько, сколько, посчитал, ему было нужно. Сунув деньги в карман поношенных штанов, Лёвка кинулся на рынок.

Поздним вечером с их двора неслись крик и ругань Лёвкиной матери.

В эту ночь Лёвка дома не ночевал. Не ночевал и в последующие ночи. Днём он появлялся, но входная дверь его дома была заперта на замок, и Лёвка приходил ко мне. Я спрашивал, где же он ночует?

– Где придётся, – отвечал Лёвка, – но чаще всего на вокзале.

Я кормил его сваренными мной щами, состоящими из воды и крупно нарезанных листьев сахарной свёклы, с кусочком чёрного хлеба. Насытившись, Лёвка уходил до следующего дня.

Как-то Лёвке удалось открыть замок наружной двери своего дома, но то, что дверь, ведущая из сеней в комнаты, будет заперта, для Лёвки оказалось полнейшей неожиданностью. Лёвка оторопел и чуть было не расплакался от досады. Но его растерянность быстро прошла, он начал беспорядочно рыться в куче старья, оставленного матерью на всякий случай. Лёвка искал отмычку.

Моё внимание привлекло ведро, подвешенное к потолку сеней. Насколько я помнил, его прежде там никогда не было.

– Лёвка, зачем это там ведро висит?

– Где? – вздрогнул Лёвка и замер. – Где?

– Да вон, на потолке!

Лёвка стал быстро, торопясь, громоздить шаткую подставку, вскочил на неё, и, балансируя, вытянул длинные худые руки, цепляясь за край ведра. Подставка начала оседать и рассыпаться, Лёвка поспешил с добычей в руках соскочить на пол. В ведре что-то звякнуло. Ключ! Это был желанный ключ!

В этот раз Лёвка взял все деньги и ушёл надолго. Он даже ко мне не приходил.

Наступившие осенние холода, ненастье, примирили Лёвку с матерью. Но бродяжничество уже крепко засело в нём.

В нашей семье стали всё чаще и всё серьёзнее поговаривать об отъезде. Говорили, что, если до весны не уедем, то наступившая весна для нас может оказаться последней.

Лёвка откровенно завидовал мне. Ему очень хотелось уехать из этого города, всё равно куда, но уехать. Он искренне просил меня обязательно ему написать.

Я выполнил просьбу Лёвки, написал большое письмо. Он ответил. Ответил он и на второе, и на третье письмо, последующие мои письма остались без ответа.

Судьба Лёвки мне неизвестна. Может быть, он ушёл в детдом, может быть, с наступлением тепла ушёл бродяжничать и не вернулся, а может быть, та весна оказалась для него последней.

Поворотный круг

Военные и послевоенные сороковые годы довелось мне жить в тихом провинциальном городке Поволжья. Городок расположен на левом берегу реки Хопёр, на правом берегу – лес, лес без конца и края, как мне тогда казалось – дремучий. И не знать, и не ведать, где, в каком краю заканчивается он, да и заканчивается ли?

Городок этот долгое время был излюбленным местом проведения поволжскими купцами большой осенней ярмарки. Она пользовалась такой популярностью, что на неё съезжались не только из окрестных губерний, но и калмыки, чуваши, татары.

После гражданской войны, унесшей тысячи человеческих жизней, и с приходом новой власти ярмарки постепенно сошли на нет.

Тогда, в сороковые годы, мы жили на улице имени Декабристов. Я не понимал значения этого слова, но оно мне почему-то нравилось.

Улица широкая, какие в российских городах не редкость. Её разделяет дорога, по которой изредка проезжает грузовик. Ближе ко дворам улица зарастала травой. Здесь с наступлением весеннего тепла и до ненастных дней осени мы устраивали свои нехитрые, но шумные увлекательные игры.

Напротив нас, через дорогу, жила одинокая женщина. Её знали по всей округе – от мала до велика. Она была незлобива и никому не причиняла вреда. Но наступали периоды, когда её ум помрачался, и босая, растрёпанная, выбегала она на улицу и металась, стеная и плача, то протягивая худые длинные руки вверх, то прижимая их к груди. Она кого-то звала, кого-то искала, с кем-то говорила, кого-то проклинала. Она громко кричала: «Сталин! Сталин!» – и осыпала его грубой мужицкой бранью.

Мы прекращали игры и стайками жались к своим дворам, ожидая, когда «это» у неё пройдёт. Мы не трогали её, взрослые сочувствовали ей. На неё за Сталина не доносили. То ли доносчики к тому времени перевелись, то ли стукачам доносить уже не о чём было.

В самом деле, что с неё взять? И так всё взяли. Сперва мужа увели, осудили без права переписки, а это значит – расстрел! Потом сына взяли, сгинул где-то в мордовских лагерях. За что брали-то? Да так! План сверху был…

Как-то летней тёплой ночью мы почти всей семьёй легли спать в своём палисаде. К нам прибежал и улёгся с нами соседский щенок Тузик.

Наше возбуждение постепенно прошло, разговоры окончились, и наступила такая тишина, от которой на душе и легко, и тепло.

Со стороны железнодорожной станции до нас доносились короткие приглушённые паровозные гудки. Они особенные ночью. Они пробуждают какие-то неясные чувства, какую-то тревожную щемящую тоску и всё зовут, зовут куда-то.

Однажды я увязался следом за тёткой на железнодорожный вокзал. Она до фанатизма верила в возвращение своего мужа с войны. Каждое утро толковала виденные ею сны так, что именно сегодня Николай Иванович – муж её – непременно сегодня вернётся. И она снова и снова шла на вокзал…

Тогда-то я и видел, как возвращаются победители с войны, в донельзя переполненных вагонах.

Меня совершенно приворожили паровозы. С того дня я часто самостоятельно прибегал на вокзал. Мне нравилось наблюдать, как открывается семафор, гудит и выпускает клубы белого пара паровоз, как его большие колёса начинают медленно вращаться и как зелёные пассажирские вагоны вслед за паровозом отправляются куда-то далеко-далеко. С завистью глядел я вслед уходящему поезду.

Слева от вокзала находилось депо с поворотным кругом.

Вот это зрелище!

Паровоз осторожно вползает на поворотный круг, и… вот это да-а-а! Круг вздрагивает и начинает вращаться вокруг своей оси, а присмиревший на круге локомотив поблёскивает на солнце своими чёрными лакированными боками.

Тогда и мысль в голову не могла прийти, что где-то есть такой город, в котором есть такой завод, на котором делают эти самые паровозы, а уж то, что мне самому в этом городе доведётся жить всю мою оставшуюся жизнь, а на этом заводе доведётся непосредственно участвовать в производстве… поворотных кругов и – подавно…

В лодке

Андрей осторожно открыл калитку, выглянул на улицу, нет ли где поблизости оккупантов, и, убедившись, что улица пуста, стремглав помчался на Молдаванскую, а там, на Весёлогоровскую – и прямо во двор к другу своему Павлику. Двор этот с небольшим флигельком находился несколько в стороне от людного места и был не особенно приметен.

– Привет! – выдохнул Андрей, едва вскочив во двор.

– Привет! – негромко ответил Павлик.

Шуметь в оккупированном городе не полагалось. И друзья, чтобы не привлечь внимание полицаев, объяснялись почти шёпотом.

– Готово? – оглянулся Андрей по сторонам.

– Готово!

– Пойдём?

– Пойдём.

Двор Павлика заканчивался у берега неширокой, но полноводной реки, густо поросшего кустарником, в зарослях которого друзья делали ходы и выходы, и даже соорудили зелёный грот, укрываясь в нём от жаркого солнца или внезапно налетевшего дождя.

В кустах была спрятана дощатая плоскодонная лодка. Лодку друзья сделали сами, её оставалось опробовать. Из-за того, что город оказался оккупированным, друзьям было не до лодки. Жизнь в городе замерла. Закрылись магазины, перестали ходить трамваи. Горожане лишний раз не выходили из своих дворов, от этого некогда шумные улицы заросли травой.

Друзья двором Павлика вышли к берегу реки, побежали, высоко поднимая ноги, и скрылись в кустарнике, откуда вскоре выволокли свою лодку. Подталкиваемая ими, она скользнула по илистому берегу и слегка закачалась на тихой водной глади.

Андрей собрался было войти в лодку, как вдруг за спиной услышал:

– Стой!

– Кто это? – обомлел Андрей, испуганно взглянув на Павлика.

– Итальяшка! – прошептал Павлик.

– Откуда он взялся?

– У соседей поселился. По-нашему, гад, понимает, – также шёпотом ответил Павлик.

– Что это? Лодка? Куда? – спросил итальяшка, внимательно рассматривая самодельное плавучее средство.

– Куда-куда? Никуда! – шмыгнув носом и опустив руки, глухо ответил Павлик.

– Никуда? – усмехнулся оккупант и карабином подтолкнул Павлика к лодке. – Давай-давай! – Андрей не заставил себя ждать. Как же это друга в беде оставить? Ни за что!

– Туда! – итальянец указал на нос лодки. Друзья подчинились и, съёжившись, сели рядышком.

Итальянец осторожно, с опаской, вошёл в лодку, сел на среднюю скамью, взмахнул самодельными вёслами и направил лодку на быстрину.

Мальчики затаили дыхание. Лодка ими ещё не была опробована, если вдруг что-то случится, тогда им несдобровать.

Лодка же уверенно держалась на воде и слушалась вёсел. Итальянец, казалось, забыл о мальчиках и то налегал на вёсла, то предоставлял лодке самой свободно двигаться по течению. Так они оказались у взорванного бетонного моста. Мосту этому стоять бы не одну сотню лет, да наши, временно оставляя город, все мосты за собой взорвали, и этот бетонный тоже. Итальянец долго и внимательно разглядывал искорёженный взрывом мост, покачал головой, не спеша развернул лодку и, находясь в каком-то раздумье, заработал вёслами.

– А что? – неожиданно обратился он к мальчикам, – Сталин карош?

Мальчики онемели! Лица их вытянулись, нервы напряглись, кончики пальцев, которыми они вцепились в скамью лодки, побелели. Кинуться бы на этого итальяшку, показать ему, кто такой Сталин! Сталин – вождь всех народов! Сталин в Москве! Сталин вам ещё покажет!

Мальчики задыхались от ненависти. А итальянец, посмеиваясь, наслаждался их беспомощностью.

– А Гитлер карош?

Мальчики не шевелились. А лодка, с трудом преодолевая течение, медленно продвигалась вверх по реке. Итальянец не сводил глаз с друзей.

– А Муссолини карош?

Мальчики уже ничего не слышали и не видели.

От нервного напряжения звенело в ушах, на глаза наворачивались слёзы. Время для них остановилось. Они не заметили, как итальянец повернул лодку к берегу и как она с шумом врезалась в песок. Резкий толчок вывел их из оцепенения. Они подняли головы и в упор смотрели на итальянца. А он вышел из лодки, повернулся к ним, наклонился к ним и негромко, но довольно отчётливо по слогам произнёс: – Все они ду-ра-ки!

Двадцать копеек

Бабушкины дворы манят к себе уютом, покоем, умиротворением и вседозволенностью.

Бабушки – наши ангелы-хранители. Они, когда следует, пожурят нас, когда нужно – защитят.

Бабушкин двор – особый удивительный мир. В нём заключена вся вселенная.

Андрей часто и надолго уходил со своего двора к бабушке. Бывало, мать едва только успеет спросить: – Ты куда? – как его уж и след простыл.

Идти к бабушке и не далеко, и не близко. Не то, чтобы совсем рядом. Надо сбежать вниз по своей улице на другую, на которой с раннего утра и до полуночи звенят трамваи, пройти три-четыре остановки и подняться вверх – там живёт бабушка.

Этот путь Андрей всегда проделывает пешком. Конечно, очень хочется хотя бы разок-другой проехать трамваем, но что поделаешь: карманы его штанов всегда пусты. Андрей не отчаивался. Ноги молодые, крепкие – выдержат! А что солнце немилосердно печёт, так надо держаться другой стороны улицы и всё!

Как-то раз Андрей так заигрался в бабушкином дворе, что не заметил, как солнце переместилось с южной стороны на западную. Надо быстренько возвращаться домой, там, небось, уже беспокоятся.

Как ни спешил Андрей по булыжной мостовой, время шло ещё быстрее. Дразня и весело позванивая, его обгоняли трамваи, поднимая и увлекая за собой клубы пыли. С мальчишеской грустью глядел Андрей вслед шустрым вагонам.

Солнце остановилось над горизонтом и приготовилось медленно уйти на покой. Его косые лучи удлинили тени деревьев и домов. Длинная тень увязалась за тощей фигурой Андрея.

Вдруг Андрей заметил, что прямо перед ним что-то блеснуло. Он наклонился, чтобы рассмотреть, что это? Двадцать копеек «орлом» вверх – на счастье! Совершенно новенькие двадцать копеек!

Это на царских монетах был двуглавый орёл – герб Российской империи, теперь его заменил герб Советского Союза, но всё равно эту, оборотную, сторону монеты по старинке называют «орлом».

– Я за пятнадцать копеек проеду трамваем, да ещё пять копеек сдачи будет! – ликовал Андрей.

Вот как раз остановка, а вот, кстати, и трамвай!

Степенно, с чувством собственного достоинства, вошёл Андрей в вагон, направился навстречу кондуктору и оплатил проезд. Ни один мускул на его лице не дрогнул, когда Андрей протянул зажатую в кулаке монету: «Пусть думают, что таких монет у меня целый карман!»

Андрей взял билет, взглянул на его порядковый номер – счастливый ли? – и сел на свободное место.

Но тут Андрей осознал, что ехать-то ему всего одну остановку! Надо выходить!

«Ещё чего! Отдать пятнадцать копеек и выходить! Не-е-ет! Дудки! Поеду до следующей».

Следующая остановка не заставила себя ждать. Выходить же из вагона Андрей раздумал окончательно.

«Всё ж таки пятнадцать копеек отдал! Поеду дальше»!

Так он доехал до конечной остановки и, выйдя из вагона, с огорчением отметил, что теперь он в три-четыре раза дальше от своего дома и что возвращаться ему не на чем, в кармане всего лишь потускневший пятак, и что этот длинный путь, хочешь не хочешь, а идти придётся пешком.

Солнце уже скрылось за горизонтом, и начало быстро темнеть. Делать нечего. Двадцать копеек на дороге валяются нечасто, идти надо всё равно, и Андрей не стал терять и без того потерянное время.

Он быстро шёл тротуаром широкой асфальтированной улицы, с любопытством посматривая по сторонам. Его взгляд всё чаще останавливался на окнах высоких домов, в которых зажигался электрический свет.

Когда Андрей вышел на свою улицу, было уже совсем темно.

Голодный, обессиленный, он едва держался на ногах.

Вот и родной, такой желанный двор!

Андрею, конечно, достанется, не столько от отца, сколько от матери.

А, завтра? Завтра Андрей снова пойдёт к бабушке.

Без трамвая. А пять копеек, полученные на сдачу, будут в кармане его штанов до тех пор, пока где-то случайно не выпадут.

Последняя надежда

А. Кравченко

От этого места за городом до нашей дачи, официально именуемой садово-огородным участком, рукой подать.

Воскресный осенний день был пасмурным, но тёплым. Шёл мелкий дождичек. Такой мелкий, что его можно было не замечать, однако, я, выйдя из автобуса, раскрыл зонт и пошёл на дачу.

Тропа пролегала мимо какого-то государственного предприятия, отделённого от внешнего мира надёжной оградой. Нижняя её часть наглухо зашита сплошным листовым железом, средняя закрыта металлической решёткой, и верхняя – пятью рядами колючей проволоки, напоминающей места не столь отдалённые.

На углу ограды, с внутренней её стороны, рос высокий многолетний тополь с шикарной кроной. Тополь всегда ещё издали привлекал моё внимание. На этот раз под тополем, с наружной стороны ограды, мокла под дождём собака, что для меня показалось весьма странным. Собака будто ждала кого-то и при моём приближении виновато-просительно смотрела на меня.

– В чем дело, собака? Что ты тут делаешь? – спросил я, поравнявшись с ней. – Зачем мокнешь? Иди в будку и спи. День видишь, какой?

Будка у неё, наверное, есть. Собаку эту иногда вижу выбегающей из дверей проходной предприятия. По-видимому, здесь её содержат и неплохо кормят. Во всяком случае, на бродячую собака не походит.

Горбясь от досаждавшего дождя, собака проводила меня долгим взглядом, особого значения которому, впрочем, я не придал. Но про себя отметил, что собака не сдвинулась с места, будто прикованная.

Я продолжил идти своим размеренным шагом, и вскоре на моём пути замаячили дачные участки.

На даче пробыл недолго. Положил в хозяйственную сумку свежие, с грядки, овощи (за ними и пришёл сюда), навёл на веранде, как посчитал, нужный порядок – переставил с места на место садовый инвентарь – и с хорошим настроением отправился назад.

Приближаясь к дереву, увидел собаку на том же месте.

– Как, – удивился я, – ты вот это целый час мокнешь под дождём? С тобой, собака, всё в порядке? – Глядя на неё, стал догадываться, что её умные глаза о чём-то говорят. О чём? – Собака, – подошёл я к ней вплотную, – тебе нужна помощь? – Собака не отступила ни на шаг. – Что случилось, собака?

И вдруг я услышал тонкое пронзительное кошачье мяуканье! Сразу даже не понял, откуда оно исходит. После временного замешательства, будто кто подтолкнул меня, взглянул вверх и обомлел! На длинной тонкой ветке тополя, судорожно всеми четырьмя лапами вцепившись в листья, висел ярко-рыжий котёнок! В груди моей похолодело! Сколько же это времени он висел? Неужели висел и тогда, когда я шёл на дачу? Но я ничего не слышал. Или такой невнимательный, или котёнок молчал?

– Ты что там делаешь? – крикнул я котёнку, будто он меня должен понять. – Как ты туда попал? Это ты его туда загнала? – спросил сурово собаку. – Что же теперь делать? Как быть? Ты хоть что-нибудь соображаешь, как его оттуда снять? – Собака переводила взгляд с меня на котёнка и с котёнка на меня.

Как долго висел здесь этот несчастный котёнок? И всё-таки висел он, когда я шёл на дачу? Неспроста ведь собака ещё тогда мокла под дождём. Но с той минуты прошло уже более часа! Мне стало не по себе. Уйти, оставить котёнка на произвол судьбы я уже не мог. Котёнка надо было спасать. Как? Не лезть же по ограде. Мой поступок при отсутствии свидетелей не что иное, как посягательство на государственную собственность. Доказывай потом, что мной руководили гуманные побуждения. А вокруг, как назло, ни одной живой души! Даже всегда переполненная автомобилями главная выездная из города дорога на этот раз отдыхала от них, что было крайне редко. На территории предприятия никого из охраны! Куда они все запропастились?

Котёнок отчаянно звал на помощь.

Что обо мне подумают сторонние наблюдатели, если они появятся, мне было уже всё равно. Я поставил в сторонке сумку с овощами, свернул и бросил на траву зонт и… полез! Полез по мокрой металлической стенке, по решётке с одним единственным желанием помочь котёнку.

После решётки шли ряды колючей проволоки. Котёнок висел надо мной, но для меня оставался недосягаемым. Я протянул к нему свободную руку, уцепился ею за крайние листочки ветки, и стал просить котёнка опуститься чуть ниже, чтобы я смог взять его. Котёнок не понимал моих добрых намерений.

Я неустойчиво стоял наверху решётки, второй рукой едва придерживаясь за стойку. Надёжной опоры у меня не было. От напряжения ноги начали уставать.

Сознавая бессмысленность и беспомощность своей затеи, я решился на отчаянный шаг: резко выпрямился и схватил котёнка за заднюю лапку. Котёнок дёрнулся, лапка выскользнула из моей ладони, и он очутился выше прежнего, да так, что достать его мне уже не было никакой возможности.

– Ты что делаешь? – вскричал я, едва успев схватиться за опору и с трудом удержаться на своём месте. – Слазь, говорю тебе, вниз! Бестолочь!

Совершенно не понимая меня, напуганный котёнок, запищал ещё громче, ещё отчаяннее.

Оставить свое занятие мне почему-то в голову не приходило. В тот момент нас было трое: котёнок, я, да, пожалуй, ещё моя судьба.

То, что произошло дальше… – не понимаю до сих пор, как это сталось? Сжимаясь, я начал медленно приседать, мышцы мои напряглись, внимание обострилось, я походил на хищника, который приготовился к молниеносному прыжку на выбранную жертву, и, с силой оттолкнувшись от ограды, взвился так высоко, что ладонь моей руки, прошив гущу тонких веток и листьев, мёртвой хваткой вцепилась в мягкое тельце котёнка! Котёнок заверещал пуще прежнего, а я на какое-то мгновение завис над землёй и, не имея под собой опоры, начал свободно, с ускорением, падать навзничь. Влекомый мной котёнок с трудом отрывался от ветки дерева, оборванные листья градом сыпались мне на лицо, а я, широко раскинув руки, падал, не в силах что-нибудь поправить. Последнее, что я увидел перед своим приземлением, – клочок бесцветного неба.

Достигнув земли, я тут же вскочил, и первое, что пришло мне в голову: мой пиджак будет иметь неприглядный вид – трава-то мокрая!

Котёнка в руке не оказалось. Не оказалось его и вокруг меня.

– Ты где? Куда подевался? – котёнок не отозвался. С испугу умчался, небось, куда-нибудь. – Ишь, шустрый какой! – Впрочем, он меня уже не интересовал. Слава Богу, всё закончилось благополучно! Собака ещё некоторое время постояла и когда убедилась, что со мной всё в порядке, спокойно, не спеша пошла в сторону проходной предприятия.

Я снял пиджак, осмотрел его – он не пострадал, – поднял зонт и подошёл к сумке.

– Брысь! – крикнул я, – брысь! – котёнок удобно расположился на овощах и глядел на меня невинными глазками. – Как ты сюда попал? Здесь тебя ещё не хватало! Нет, нет, иди домой, домой, – сказал я, доставая котёнка из сумки. – Иди, откуда пришёл. Тебя, наверное, уже ищут.