Текст книги "Врата Жунглей. Рассказы"

Автор книги: Юрий Буйда

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 5 страниц)

Прощание с «Иосифом Сталиным»

Сегодня мы прощаемся с «Иосифом Сталиным». Мы прощаемся с паровозом, который более шестидесяти лет верой и правдой служил людям, служил стране и городу Чудову.

Он был выпущен на Ворошиловградском паровозостроительном заводе с применением самых современных на тот момент технологий – цельносварной паровой котел, брусковая рама, блочные цилиндры, широкотрубный пароперегреватель – и был удостоен Гран-при на парижской Всемирной выставке в 1937 году.

Три тысячи двести лошадиных сил, сто тридцать тонн, шестнадцать метров – этот паровоз мчал многосоттонные составы со скоростью сто пятьдесят пять километров в час, оглашая своим могучим ревом бескрайние поля и непроходимые леса, наполняя гордостью и страхом сердца тех, кто считал его таким же символом эпохи, как танк Т-34, Сталинград и ГУЛАГ.

Четыре года он возил тысячи пассажиров сначала на линии Москва-Ленинград, потом от Москвы до Харькова. Четыре года он развозил тысячи врагов народа по концлагерям, разбросанным по всей стране. Четыре года он водил составы, груженные лесом, кирпичом, железом и станками для великих строек.

В июле 1941 года именно он тайно доставил из Москвы в Тюмень поезд с телом Ленина – на всем протяжении пути части НКВД обеспечивали этому составу беспрепятственное движение и безлюдные перроны вокзалов. Пока тело Ленина находилось в Сибири, у мавзолея на Красной площади по-прежнему регулярно сменялись караулы, чтобы никто ни о чем не догадался. А после победы над Германией «Иосиф Сталин» вернул тело Ленина в Москву.

Весной 1946 года, когда в окрестностях Чудова вовсю развернулась великая стройка, этот паровоз доставили в город и установили на пустыре между больницей и школой, чтобы он своим горячим паром обеспечивал бесперебойное бетонирование объектов в любую погоду.

Никто не знал, что же тут строилось – великий канал, великая дорога или великий завод, но паровоз исправно исполнял возложенные на него обязанности. Производимого им пара хватало не только для стройки, но и для Немецкого дома – больницы, возведенной немецкими военнопленными, а также для школы, детдома и молочного завода.

Два года спустя, зимой, когда температура упала ниже сорока, в Чудове вдруг закончился уголь. Останавливать бетонные работы нельзя было ни на минуту, поэтому начальник строительства генерал Холупьев приказал отправить в паровозную топку все, что только могло гореть, и в огонь полетели стулья, диваны, комоды, заборы, иконы, гармошки, книги и костыли… Громкоговорители кричали на всю округу, призывая население на помощь, на площади и возле паровоза надрывались духовые оркестры, и в порыве энтузиазма люди разбивали свои избушки, тащили к паровозу бродячих собак и домашних свиней, а когда весь горючий материал закончился, одноногий Василий Однобрюхов, кавалер трех орденов солдатской Славы, рванул на груди рубаху и бросился в топку, а за ним Гриша Паутов, Николай Малинин, Иван Демьянов – огонь должен гореть! – едва удалось их оттащить от топки, и тут подоспели телеги с замерзшими насмерть заключенными, работавшими на стройке, – их тела – то ли одиннадцать, то ли двенадцать их было – и полетели в огонь, и пламя в топке ревело, и паровоз мелко дрожал безумной железной дрожью, и из трубы его валил черный искристый дым, и надрывались духовые оркестры, и сумасшедшая старуха по прозвищу Монетка плясала на снегу босиком, и неизвестно, чем бы все это закончилось, если бы, наконец, не подвезли уголь…

Генерала Холупьева давно расстреляли, Василий Однобрюхов, Гриша Паутов, Николай Малинин и Иван Демьянов умерли своей смертью, и никто сегодня не может подтвердить эту историю о людях, которые были готовы пожертвовать жизнью ради того, чтобы великая стройка не останавливалась ни на минуту, а про заключенных, сгоревших в паровозной топке, и вовсе ничего не было известно – были они на самом деле или привиделись сумасшедшей старухе Монетке, которой тоже давным-давно нет на этом свете…

Вскоре после смерти Сталина строительство остановилось, машины и механизмы вывезли, недостроенные каналы и дороги забросили, они вскоре исчезли с лица земли, и только огрызок циклопического сооружения, прозванный Кошкиным мостом, и сегодня висит над гладью озера, да в лесу еще дети иногда находят окаменевшие ботинки зеков…

Паровоз же «Иосиф Сталин» продолжал исправно обеспечивать теплом больницу, школу, детский дом и молочный завод – из года в год, зимой и летом. Дым из его высокой трубы пятнал сажей крыши и белье, вывешенное хозяйками во дворах, а во рту постоянно чувствовался кислый привкус горелого угля.

Со временем изменился и персонал, который обслуживал паровоз. Если человек говорил, что он работает кочегаром на «Сталине», было ясно, что это – опустившийся, спивающийся тип из тех, кого в Чудове издавна называли високосными людьми.

Бывали, конечно, исключения. Лет десять кочегаром был тут Миша Бондарев, который говорил, что его отца когда-то сожгли в топке «Иосифа Сталина». Однако никто ведь не мог подтвердить, что Сергея Бондарева по приказу генерала Холупьева бросили в огонь, чтобы великая стройка не останавливалась ни на минуту. Ни свидетелей не осталось, ни документов.

Мишу Бондарева часто видели по вечерам на Кошкином мосту или в лесу – там, где когда-то стояли бараки, в которых жили зеки-строители. Он прожил долгую жизнь, вырастил троих детей, похоронил жену. Он не помнил отца, которого забрали и посадили, когда Мише не было и года. Он всю жизнь тихо мучился каким-то неясным чувством, которое вызывала память об отце, пытался понять, что же это за чувство такое, но, похоже, так и не понял. И с этой неясностью в душе он и умер в паровозной будке, не дотянув часа до конца рабочей смены.

Мир рушится, а жизнь – жизнь продолжается, так уж повелось в России.

Паровоз служил свою службу, бесперебойно подавая тепло в больницу, школу, детдом и на молочный заводик. Под рев его могучего гудка рождались дети и умирали старики. Но вот пришло время, и огонь в его пещерной топке погас. В город пришла теплотрасса, к которой подключили больницу, школу, детдом, молочный заводик, государственные учреждения и многие жилые дома. Нужда в «Иосифе Сталине», пожиравшем каждый день уголь тоннами и накрывавшем окрестности черным дымом, наконец отпала. Возникла было мысль о том, чтобы превратить паровоз в музей или в памятник, но у города не оказалось на это денег.

Ну что ж, значит, паровозу предстоит потихоньку гнить на пустыре, медленно превращаясь в развалину, и вскоре уже никто не вспомнит о тех славных днях, когда он мчался по бескрайним просторам, будоража народы своим победным ревом, – воплощение аморальной мощи эпохи, пожираемое ржавчиной, он сгниет, развалится и погаснет, как погасло пламя в его топке, и вещество его, все, что останется от него, что-то уже почти нематериальное, летучее, неощутимое, растворится в нашей крови, осядет на дне нашей чудовской души, изредка напоминая о себе теплом, болью и кислым привкусом горелого угля…

Фаня

Фаина была рослой, широкобедрой, рыжеволосой, скуластой, с рысьими глазами. Она носила мини-юбки, ничуть не стесняясь своих кривоватых мускулистых ног, которые никогда не брила, и блузки с глубоким вырезом, где мятежно алели и колыхались тугие груди. Она держалась прямо, смотрела дерзко, ступала твердо, так что камень звенел и брызгал искрой под ее высоким каблуком, и крупное ее тело излучало такую энергию, что ее хватило бы, наверное, чтобы осветить Восьмичасовую улицу, а может, еще и Жидовскую. Она несла в себе какой-то дикий огонь, который лишь иногда пробивался в ее взгляде, но чувствовался – всегда и всеми, кто знал ее или хотя бы однажды видел, как она проходит через толпу в этом своем облегающем шелковом пламенеющем платье, высоко подняв голову и благоухая свежестью.

Ее звали Фаиной Дмитриевной, друзья называли ее Фаей, а муж – Фаней.

Мужчины облизывались, провожая ее взглядом, но Фаина была верна мужу и обожала своих детей. Они жили в просторном двухэтажном доме на Набережной улице. Муж с успехом занимался строительством, старший сын делал карьеру в банке, младший учился в университете. Фаина почти двадцать лет проработала в детском саду воспитательницей, в последние годы помогала мужу – занималась счетами его фирмы. Она любила готовить, особенно хорошо ей удавались мясные паштеты и заливное из рыбы.

И вдруг все изменилось. Муж со старшим сыном погибли в автомобильной аварии, а спустя месяц утонул младший сын, отдыхавший с друзьями на Адриатике. Вдобавок Фаину оперировали по поводу рака матки, но неудачно: вскоре пошли метастазы.

Сорокачетырехлетняя женщина осталась одна, приговоренная к смерти.

Она продала бизнес и всю недвижимость, все, кроме чудовского дома. В этом-то доме на берегу она и заперлась. Целыми днями бродила по комнатам, время от времени съедала бутерброд с чем-нибудь, что-то пила. Зеркала в доме были завешены черными тряпками, но Фая и без них знала, как выглядит: обугленная, сгорбленная, со свалявшимися волосами и опухшим красным лицом. На ночь она устраивалась где придется, но не могла заснуть. Бессонница была мучительным испытанием – хуже боли, хуже рвоты, которая отнимала все силы.

Чтобы перехитрить бессонницу, Фаина стала гулять по ночам. Надевала туфли на высоких каблуках, шла до конца Набережной, выложенной тесаным камнем, проулками поднималась к Восьмичасовой, по которой выходила на безлюдную площадь, к ресторану «Собака Павлова», спускалась по Жидовской к Французскому мосту и сворачивала направо, к дому. Путь этот занимал у нее больше часа. Устать по-настоящему она не успевала, но этого было достаточно, чтобы поспать хотя бы два-три часа.

Однажды на площади у нее сломался каблук, и Фаина подвернула ногу. С туфлями в руках ей пришлось прыгать на одной ноге до самого дома. И после этого она проспала беспробудным сном семь часов.

Вскоре она возобновила ночные прогулки, преодолевая за ночь тот же путь – Набережная, Восьмичасовая, Жидовская и снова Набережная – на одной ноге.

Теперь каждую ночь она прыгала на одной ноге, чтобы по возвращении домой рухнуть без сил в постель и тотчас уснуть.

Она выходила из дома и начинала прыгать на правой. От фонаря к фонарю. Прыжок, прыжок, еще прыжок, четыре, пять…

Если вдруг появлялся прохожий, она тотчас переходила на шаг, потому что боялась показаться смешной, но как только человек скрывался из виду, снова принималась за свое.

Тяжело дыша и взмахивая руками, с колотящимся сердцем, потная, пылающая, поднималась к Восьмичасовой – там, где улица упирается в Кошкин мост, и теперь уже на левой прыгала к площади, потом вниз, к Французскому мосту, наконец – домой. Вползала в душ, опускалась на четвереньки, и тут ее начинало рвать, и рвало долго, мучительно, до потери сил. Принимая душ, она давала себе слово – больше никаких прыжков.

Но следующей ночью снова надевала спортивные туфли, свитер, натягивала вязаную шапочку, выходила на улицу и начинала с правой – до фонаря, потом до того фонаря, до третьего, четвертого, пять, шесть, семь, хрипя, рыча и захлебываясь холодным воздухом…

И так она прыгала больше года, пока ее жизнь снова не изменилась.

Всякий раз, поднимаясь от Набережной к Восьмичасовой, Фаина слышала губную гармошку, а в конце проулка встречала Костю Вражина – он-то и играл тихонько на губной гармонике по ночам, сидя на лавочке у ворот своего дома.

Фаина училась с его матерью в школе и сочувствовала однокласснице, которую бросил муж – после того, как их единственный сын в раннем детстве лишился зрения.

Заслышав шаги, Костя переставал играть на гармошке и здоровался: «Доброй ночи, Фаина Дмитриевна!» Ей хотелось спросить слепого, как он узнает, что это она, но не спрашивала.

Осенней ночью, когда Фаина, как обычно, поднималась проулком к Восьмичасовой, Костя вдруг остановил ее и сказал, что хотел бы составить ей компанию, если она не возражает.

«Мне все равно, – сказала Фаина, с трудом переводя дыхание. – Как ты меня узнаешь?»

«Узнаю?»

«Как ты узнаешь, что это я, а не кто-то?»

Костя замялся, но ответил честно:

«По запаху».

Фаина усмехнулась.

«Ну ладно, тогда не отставай».

И прыгнула с левой.

Костя бросился следом, ориентируясь на ее запах.

У ворот ее дома они простились.

С той поры они прыгали вместе каждую ночь. Встречались в проулке, одолевали Восьмичасовую, через площадь спускались к Французскому мосту, а на Набережной прощались.

«Здравствуйте, Фаина Дмитриевна», «До свидания, Фаина Дмитриевна» – вот и все, что она от него слышала. Фаина не пыталась завязать с ним разговор, вообще не обращала на него внимания, хотя и была благодарна ему за то, что он никому не рассказывает об их ночных прогулках. Но когда Костя простудился и не смог составить ей компанию, Фаина почувствовала, что ей чего-то не хватает. Когда же он выздоровел и встретил ее в проулке, она только и сказала: «Холодно». И прыгнула с левой. «Холодно», – ответил Костя и прыгнул следом.

В конце ноября Костя поскользнулся на обледеневшем спуске к Французскому мосту и упал в воду. Фаина вытащила его на берег, отвела к себе и заставила принять горячую ванну. Костя остался у нее до утра. С того дня он стал называть ее Фаней.

А вскоре все узнали о том, что Фая и Костя решили пожениться.

«Она же вот-вот умрет, – сказала горбатая почтальонка Баба Жа. – И детей у них не будет».

«Он же слепой, – сказала Скарлатина. – И моложе ее на двадцать два года».

В день свадьбы у церкви было не протолкнуться. На площади, засыпанной по старинному обычаю солью, собралась огромная толпа. Оркестр из ста человек грянул на губных гармошках марш Мендельсона, когда молодые вышли из церкви. Фаина была в белом атласном платье с глубоким вырезом, в котором мятежно алели и колыхались тугие груди, а бритую ее голову украшал венок из белоснежных цветов. Она держалась прямо, смотрела дерзко, ступала твердо, и камни мостовой звенели и искрили под ее высокими каблуками. Костя Вражин, облаченный в строгий темно-синий костюм с цветком в петлице, безошибочно свел ее по ступенькам к открытому лимузину и распахнул дверцу. Они трижды объехали площадь по кругу и остановились у распахнутых дверей ресторана «Собака Павлова», где их встретили онемевшая от переживаний Костина мать с хлебом-солью и хозяйка ресторана десятипудовая Малина с рюмками на старинном медном подносе. Оркестр из ста человек заиграл на губных гармошках, все закричали: «Горько!», Фаина вспыхнула, когда Костя при всех ее поцеловал в губы, и старик Черви вскинул свою червивую скрипку и закричал: «Эх, зарежу!», и зарезал, ох и зарезал что-то раздольное, русское и цыганское, а потом зашил, ох и зашил, и все пили и кричали, и плакали, и знаменитая на всю округу сводня и знахарка Свинина Ивановна, вся в чем-то алом и в чем-то серебряном, скинула туфли и бросилась в пляс, грозно шурша своими юбками и звеня сверкающими, как молнии, украшениями, и Малина всем наливала и наливала, и червивая скрипка резала и зашивала, и все снова поздравляли Фаину и Костю, и веселились, пока на небе не зажглись звезды, а потом огромной толпой отправились провожать молодых до дома…

Свадьба эта запомнилась всем надолго, о ней вспоминали даже на похоронах Фаины, Фани, которая умерла спустя полтора года, – о белом ее атласном платье с глубоким вырезом, в котором мятежно алели и колыхались тугие груди, о бритой голове, украшенной белоснежным венком, о том, как она держалась – прямо, смотрела – дерзко, ступала – твердо, как камни мостовой звенели и искрили под ее высокими каблуками, об оркестре из ста человек, игравших на губных гармошках, и о том, как резал и зашивал старик Черви на своей червивой скрипке, и как плясала мятежная Свинина Ивановна, и как провожали молодых до дома, и наконец – что сказала Эсэсовка Дора, когда за молодыми захлопнулась дверь, а произнесла она слова, которые слышали от нее, наверное, тысячу раз: «Пока человек не мертв, он жив», так и сказала: «Пока человек не мертв, он жив», вот именно этими словами и закончилась та свадьба, запомнившаяся всем надолго: «Пока человек не мертв, он жив», он жив, он жив…

Дерево на склоне холма, верность привычкам, ночь

По ночам Арина играла с собакой в мяч. Бросала в темноту и ждала, когда Цезарь принесет мяч в зубах. Поскольку пес давно был мертв, старуха не торопила его, а если кто-нибудь напоминал ей о гибели Цезаря, с улыбкой возражала: «Но он всегда возвращается».

С крыльца ей хорошо была видна старая ветла, которая росла на склоне холма. Это дерево посадил ее муж – Николай Казанцев. Однажды соседи решили разбить на холме сквер, купили вскладчину и привезли полсотни саженцев, но выжила только ветла, посаженная Николаем. А сам он сгинул в лагерях, куда попал по доносу родного брата Михаила, завидовавшего Николаю, которому досталась самая красивая девушка в Чудове – Арина.

Когда Михаил после исчезновения брата заявился к ней, Арина сняла со стены ружье и сказала, что вот сейчас выстрелит, но не выстрелила. В тот же день Михаил уехал из города.

С той поры прошло почти шестьдесят лет. Арина вырастила сына, внуков и правнуков. Замуж она не вышла даже после того, как узнала о смерти Николая в лагере от острой сердечной недостаточности. Сорок с лишним лет заведовала библиотекой в средней школе. Никто уже не помнил о том, что когда-то она была первой чудовской красавицей. Опрятная старушка жила в домике на берегу озера, выращивала в огороде картошку, лук и огурцы, держала десяток кур. По воскресеньям ходила в церковь. Зимой и летом поднималась в шесть, завтракала и в сопровождении Цезаря отправлялась на прогулку. Ровно в час пополудни обедала, потом отдыхала. Попив чаю, принималась наводить порядок: подметала, мыла полы, чинила одежду, подшивала шторы, белила потолки, подрубала полотенца или в который раз перемывала посуду, застоявшуюся в кухонном шкафчике. После ужина выходила на крыльцо с чашкой мятного чая в правой руке и ружьем – в левой. Прислонив ружье к стене, садилась на скрипучий стул, сплетенный из ивовых прутьев, и пила чай. Потом играла в мяч с мертвой собакой. Ложилась спать.

Ружье она держала на случай возвращения Миши Казанцева. Никто, конечно, не верил в такой случай: Миша уехал из Чудова почти шестьдесят лет назад, и с тех пор о нем не было ни слуху ни духу. Да и вообще об том случае – о том, как брат погубил брата – вспоминали редко: мало ли в городке старух с причудами, мало ли на Руси было зла и его сродников.

Но начальник милиции Пан Паратов однажды на всякий случай заглянул к Арине и попросил убрать ружье подальше:

– Если кто-то виноват, то наказывать его будете не вы, а закон.

– Но если так, – ответила старуха, – то, значит, Христос умер напрасно.

– Кто умер? – растерялся майор.

– Иисус Христос, – сказала старуха. – Потому что если оправдание можно получить с помощью закона, то Христос умер напрасно. Ну не важно. Знаете, что такое мироздание, Пантелеймон Романович? Ну не важно. Я не могу допустить, чтобы в моем мироздании был беспорядок.

И она сделала такой жест, чтобы по нему, как по отрезку кривой, Паратов мог бы восстановить весь круг жизни.

– Его давно нет в живых, – сказал Паратов. – А если и жив, то все давно забыл.

– Но я-то не забыла. И он не забыл, я думаю.

Майор пожал плечами и ушел.

Он не верил в эти старушечьи бредни. Он не верил, что Миша вернется, и не верил в то, что старуха Арина будет стрелять в Мишу, если он вдруг и впрямь вернется. И никто в это не верил, потому что в жизни так не бывает.

Но Миша вернулся, и она выстрелила.

Он вернулся в Чудов, где у него не осталось родственников, и сразу направился к дому Арины. Вечерело. Его никто не узнавал. Впрочем, никто и средь бела дня не узнал бы в кривом восьмидесятилетнем старике с трясущимися руками и слезящимися глазами того Каина, который когда-то, в другой, давнишней жизни погубил брата, чтобы завладеть самой красивой девушкой в Чудове. Шаркающая походка, трясущиеся руки, слезящиеся глаза, порыжелая шляпа с обвислыми полями, драповое долгополое пальто – это летом-то! – и запах стариковского пота, шибавший на десять шагов. Когда он вошел во двор и снял шляпу, Арина разглядела язву на его лбу – незаживающую язву, блестевшую, как драгоценный камень. Он остановился посреди двора, прижав шляпу к груди, и глубоко вздохнул. И тогда Арина взяла ружье, выстрелила и ушла в дом не оборачиваясь, а он так и стоял посреди двора, прижав шляпу к груди, с язвой на лбу, безмерно усталый, безмерно одинокий, воняющий стариковским потом.

Наконец он встрепенулся, надел шляпу и вышел на улицу, где уже собирались люди.

Сделав несколько шагов, старик упал.

Уже через час стало известно, что Арина промахнулась: картечь прошла мимо, даже не поцарапав старика. Он умер от инфаркта. Доктор Жерех сказал, что это был пятый инфаркт. Кроме того, левое его запястье было исполосовано шрамами, какие обычно остаются после бритвы. Из документов выяснилось, что приехал Миша из магаданского Сусумана.

Пан Паратов забрал у Арины ружье – изъял под расписку. Арина не возражала, потому что надобность в ружье отпала навсегда. Она сидела на крыльце и допивала вторую чашку мятного чая. Даже в такой день она не желала отказываться от своих привычек. После второй чашки чая она обычно играла с собакой в мяч. И сейчас, как всегда в это время, достала из кармана мяч и, не глядя на Паратова, бросила в темноту. Пан Паратов знал, что она ответит, если ей напомнить о смерти Цезаря: «Но он всегда возвращается». Что ж, подумал Паратов, наверное, ему никогда не понять этих людей – ни эту старуху, ждавшую своего часа шестьдесят лет, ни этого старика, который приехал в этот забытый Богом городок, чтобы восстановить порядок в этом самом мироздании, чтобы замкнуть круг жизни, – нет, ему никогда не понять, что же на самом деле имела в виду старуха, когда говорила о мироздании и круге жизни. Он видел дерево на склоне холма, звезды в ночном небе, низкий забор, соседский сарай, чувствовал запахи, доносившиеся из свинарников, и еще запах мяты, и запах озерного ила, и вспоминал эту незаживающую язву на лбу старика, которая блестела недобрым блеском драгоценного камня, и потом, уже шагая домой с ружьем под мышкой, и потом, уже лежа в постели, и потом, засыпая, он думал об Арине, которая по вечерам играла с мертвой собакой в мяч, и о Цезаре, этом чертовом псе, который всегда возвращался, и снова – о мироздании и круге жизни, где человек не может, не должен быть оправдан одним только законом и где этот самый старухин Иисус умер не напрасно, нет, видать, все же не напрасно, и снова – об этих упрямых стариках, шестьдесят лет живших с непереносимой болью, с незаживающей язвой в сердце, о стариках, без которых мироздание может запросто обойтись, да запросто, но вот не обходится, черт возьми, и, проснувшись среди ночи, он опять стал думать о них, вот привязались, думать об этих стариках, стойкость которых все же имеет, наверное, какой-то смысл, какой-то очень важный смысл в этом чертовом мироздании, в этом чертовом круге жизни, там, где дерево на склоне холма, где старухи по вечерам всегда пьют мятный чай и где мертвые псы всегда возвращаются…