Текст книги "Батальоны просят огня (редакция №2)"
Автор книги: Юрий Бондарев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 15 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]
Глава шестая
Он уснул, будто упал в мутную, теплую воду и она поглотила его. Не было сновидений, не было даже обрывочных мыслей, отблесков чего-то недоделанного и нерешенного, как бывает всегда после бессонной ночи. Один раз неясная сила беспокойно вытолкнула его из сна. Он приоткрыл глаза: ясное солнце заливало неправдоподобно чистенькую хату, потолок сиял невинно белый, на стене уютно поскрипывали старые ходики: тик-так, тик-так. Чистота, покой, тепло – спать, только спать… И где-то рядом, в высоте, среди этой светоносной белизны – тихое урчание мотора, и до шепота сниженный голос Жорки проговорил за спиной:
– «Рама». Полчаса вертится. Вон, смотрите, на крыло повернулась, высматривает. Теперь жди – через полчаса приведет косяк…
И голос Ерошина – небрежно:
– Вернее всего, не заметит. Ни одного человека на улице. А вообще – дать бы по ней из ПТР. Залпами.
– Ерунда. Она бронированная.
– Спать всем, – негромко сказал Борис и, не поворачиваясь от стены, нагретой, неестественно белой, закрыл глаза.
И снова сон теплой волной подхватил его, а в сознании еще навязчиво и успокоенно, точно бесформенная легкая тень, мелькала мысль: «Чистота, чистота. Значит, опять я в госпитале? Почему я в госпитале?» Но потом, уже каким-то необъяснимым чувством, он уловил настороженное движение в хате, топот шагов, шелестящий шепот, затем громкий голос позвал его – и Борис сразу очнулся от сна. Привычка просыпаться мгновенно не покидала его даже в госпитале.
Сел на кровати, неотдохнувшая голова немного болела. В дымно-лиловых полосах предзакатного солнца увидел одетых в шинели Жорку и лейтенанта Ерошина, рядом с ними топтался связной Скляр; автомат на груди, тяжелые диски в чехлах оттягивали ремень, и все на нем сбито, мешковато – только что бежал, видимо.
– В чем дело? – спросил Борис.
Скляр шаром подкатился к кровати, по старой привычке ординарца подавая Борису фуражку, затем придвинул к постели сапоги, возбужденно заговорил:
– Срочно, срочно вас… экстренно к командиру батальона. Только есть «но». Я проведу вас огородами. «Рамка» летает.
Жорка снисходительно-насмешливо, но и ревниво смотрел на Скляра, потом, сказав «извиняюсь», легонько, небрежно оттолкнул его, сам подал Борису шинель. Одеваясь, Борис заметил усмешку на лице Ерошина («Два ординарца вокруг одного офицера возятся!») и сказал резким голосом:
– Пойдете со мной!
– Слушаюсь, товарищ капитан.
– Что?
– Я говорю, слушаюсь.
– Собирайтесь. Поменьше интонаций, Ерошин. Интонация придает иногда иную окраску словам.
Не отвечая, Ерошин пунцово покраснел, пожал плечами, и Борис, чувствуя непонятное для себя раздражение, заметил, что ресницы у него, как у девушки, длинные и загнутые вверх.
– Пошли, – повторил он.
Вышли на крыльцо. В закатном небе над золотистыми соснами, над безлюдной деревней тихо урчала «рама». В осенней выси, там, где мирно алыми перьями таяли легкие вечерние облака, она ныряла, сверкая стеклами кабины, словно купаясь в воздухе, – далекая, опасная, чужая.
– Целый день торчит над головой, бродяга, – проговорил Жорка, следя за «рамой».
Борис мельком посмотрел на небо, насмешливо сказал Ерошину:
– Вы, кажется, хотели стрелять по ней из ПТР? А вы ахните из пистолета. Упадет, как перепел. – И кивнул Скляру: – Ну, в штаб.
Майора Бульбанюка и Орлова в штабе уже не застали – здесь был один радист; оторвавшись от рации, он коротко сообщил:
– На Днепре. Все.
Обоих нашли в лесу, вплотную подступавшем к воде, в свежем песчаном окопчике. Бульбанюк глядел в бинокль на тот берег. Орлов, заметный опухшей щекой, повязанной теперь бинтом, хмурил брови, курил, задерживая дым во рту, и сплевывал. Тут же стояли и сидели на дне окопчика полковые разведчики, и среди них Борис увидел Легостаева с расстегнутой лакированной кобурой парабеллума на левом боку, в яловых офицерских сапогах, того самого, что встретил в штабе полка, и командира минометного взвода – небритого и молчаливого лейтенанта в очках. Легостаев, показывая пальцем на тот берег, простуженно басил Бульбанюку:
– Левее, левее… Вот там они…
– Вызывал, Бульбанюк?
Борис и лейтенант Ерошин спрыгнули в окоп.
– Вызывал. Немедленно вызывал, – Бульбанюк опустил бинокль, стали видны морщины на лбу его, указал в небо: – Слышал?
– Слышал.
Бульбанюк раздумчиво пощелкал пальцами по биноклю.
– Не нравится мне. Очень не нравится. Второй раз кружит. Вот что. Я людей из деревни в лес вывел. Всех. И минометчики здесь. Как улетит эта штучка, ты орудия свои сюда давай. Немедленно. Ясно? Теперь смотри сюда. Нет, подожди. Сперва отдай приказание. Это кто? Твой командир взвода?
Ерошин поспешно козырнул, задел локтем за широкую спину разведчика и сконфуженно заулыбался ему. Разведчик удивленно обернулся, повел огромными плечами.
– Эй, эй, убьешь, лейтенант! Ровно танк двинул!
– Приведите орудия сюда, – недовольным голосом приказал Борис Ерошину. – Все ясно?
Тот, мгновенно перекинув ногу, выскочил из окопа.
Бульбанюк проводил его узкими догадливыми глазами, помолчал некоторое время.
– Экий у тебя усач-гусар, сизые перья! Дров не наломает? Ничего? Не из пеленок? Ладно. Гляди в свой шикарный бинокль. Осмотри весь берег. А потом поразмышляем. Одна голова хороша, две – хуже.
Вся печальная и тихая на закате, водяная даль Днепра отсвечивала темно-розовым в увеличенном приближении бинокля: вот она, в пяти шагах, эта вода. И тоскою, странной, глухой, повеяло от лесов, потемневших на том берегу, где село солнце. Был высок тот берег Днепра, а в межлесье прорезала полосу зари огромная высота, чистая, без кустов и деревьев. Там, на этой высоте, спиной к западу, отчетливым силуэтом, раздвинув ноги, стоял высокий немец, рядом сидели двое; казалось, легкие, прозрачные дымки папирос таяли над их головами.
– Смазать бы их из винтовки, стервецов! – услышал Борис над ухом горячий шепот Орлова. – Уж больно ясно видны!
«Рама», ровно гудевшая над лесами, показалась в высоте над Днепром и, быстро снизившись, с ревом пронеслась низко над вершинами сосен над нашим берегом, ушла, врезаясь в закат. И немец там, на высотке, поднял руку и пилоткой помахал.
Теперь было очень тихо. По-вечернему тихо и пустынно. Стало слышно, как листья в безветренном лесном покое отрывались от ветвей, скользили, падали на свежий бруствер окопа.
– Вот так, – наконец сказал Бульбанюк. – Орудия поставишь здесь. Или же по своему выбору, дело не мое. Высотку эту на заметку возьми. Там что-то есть. В крайнем случае огнем накроешь. А орудия будешь переправлять последними. После рот. Вот так. Где ж этот твой усач-гусар? Чего мешкает? Прилетят, это уж ясно.
– Он должен успеть, – ответил Борис.
Говорили, что у Бульбанюка есть чутье. Очевидно, это было так. В восьмом часу вечера, ровно через двадцать минут после того, как Ерошин привел орудия на берег и Борис тотчас приказал приготовить их к бою, в темном, сразу вызвездившемся небе послышался булькающий гул, и на той стороне с ясно слышными хлопками взлетели близкие ракеты, выгнулись тревожными красными дугами до середины Днепра. Ракеты взмывали и над той высоткой, где стоял давеча немец, и у самой кромки берега, и из глубины леса справа и слева.
– Запомнить все. Стрелять будем, – сказал Борис.
Он сидел вместе с Ерошиным и братьями Березкиными на бруствере опустевшего батальонного окопа; Бульбанюк, Орлов и разведчики были теперь под бугром, в кустах около воды, куда солдаты, переговариваясь сдавленными голосами, перетаскивали плоты из чащи. Батальон готовился.
Гул невидимых самолетов теперь накаленно дрожал уже над головами. И вдруг в померкшем небе распустились, разбрызгивая свет, и поплыли над лесами первые «фонари». Под телом Ерошина зашуршал, посыпался песок, и коленка его задела ногу Бориса.
– Сейчас будут, – прошептал лейтенант, тихо сползая по брустверу, но сейчас же быстро сел вплотную с Борисом, виновато улыбнулся:
– Не люблю я бомбежку…
Братья Березкины часто задышали; Жорка с интересом смотрел в небо, сощурясь.
– Всем в окоп, – снисходительно приказал Борис.
И тотчас из темных высот неосвещенного неба понесся к земле дико, остро пронизывающий звук. Визг оборвался. Бомбы ударились о землю, толкнули ее, песчаный окопчик, осыпаясь, дернулся, зашевелился под ногами, как живой…
Потом бомбили деревню, неизвестные дальние лесные дороги, несколько бомб взорвалось там, где днем солдаты Бульбанюка строили плоты.
Потом наступила тишина. Последний «фонарь» устало догорал где-то в лесах, и лишь тусклое зарево в чаще – там, где было Золотушино, – слабо боролось с темнотой, а тот берег, черный, затаенный, молчал мертво. Кто-то облегченно засмеялся в окопе, – кажется, Ерошин: «Еще бы несколько минут…» И, невольно вспомнив радиста, оставшегося в штабе батальона, Борис первым вылез из окопа, отряхнул землю с погон. Сквозь звон в ушах он услышал шорох осыпающегося песка под чьими-то ногами: от берега бежал к орудиям человек; голос Скляра раздался из потемок:
– Товарищ капитан! Бульбанюк пошел! Сразу же после бомбежки. Первая и вторая рота… Вам поддерживать!..
«Бульбанюк начал переправу? Он хочет выиграть время. Да, все должно свершиться сейчас. Это понимал осторожный Бульбанюк».
– К орудиям, – скомандовал Борис вполголоса.
– А мне как же?.. Куда, товарищ капитан? Мне?.. – растерянно спросил Скляр и просительно затоптался перед Борисом.
– К Бульбанюку, голубчик. Ни шагу от него. К нему!
Он не видел, как молча исчез в темноте Скляр, не до него было теперь.
Борис стоял между первым и вторым орудиями (а там ни звука, словно дыхание у всех замерло) и в черноте ночи, слившей в одно воду и небо, слабо улавливал тихие всплески отплывающих от надежной земли плотов, и вся тьма казалась живой, дышащей. Ерошин шепотом сказал рядом: «Это они… плывут», и Жорка Витьковский еле слышно отозвался из темноты: «Вот бродяги!» – и кто-то сдавленно кашлянул, поперхнулся возле орудий. Все, что жило и шепотом разговаривало на этом берегу, напрягалось в нервном усилии увидеть, что там было на воде, все это уже словно не существовало для Бориса. Было одно горячее, азартное, что владело им и захлестывало его всего: зацепиться в тишине за берег, роты рассыпать по лесу, разведчиков к высотке, взять ее…
И вдруг тишина оглушительно взорвалась и осветилась. Торопливо взлетая, ракеты смешались, змеисто извиваясь в небе и в воде. Все замерцало: свет – потемки, свет – потемки… Лихорадочно красными мотыльками забились вспышки на том берегу. Вперекрест запульсировали струи трасс, отвесно хлестнули по воде сверху. Свет – потемки, свет – потемки… В огнях ракет появилась вода, рассыпанные плоты по быстрине, темные фигурки людей. Свет – потемки, свет – потемки.
Тот берег ожил, загремел, зашевелился, тени деревьев то стремительно падали в Днепр, то разгонялись светом; пулеметные очереди мелькали вокруг плотов, вонзаясь в воду, на плотах вдруг беспорядочно задрожали всплески автоматов, и встречные трассы малиновым веером махнули по тому берегу; потом гулко и сухо забили винтовки. Плотно покрывая эти звуки, с тяжким звоном распустились на воде мины. И следом за ними, туго сбрасывая высоту, сочно лопнул над Днепром бризантный, тяжело зашлепало по воде, по песку, по стволам деревьев. Наполз едкий запах тола.
– Огонь без команды по точкам! – крикнул Борис Ерошину. – Ну-ка, Вороной, я начну! Нащупали высотку?
Шагнув за станину, он стиснул каменное от напряжения плечо наводчика Вороного, легонько отстранил его, пальцы сжали подъемный и поворотный механизм; панорама, приближая вспышки, выхватила из тьмы ту точку, где на высотке рождались трассы, и Борис краешком сознания почему-то вспомнил немца, что на закате стоял там, прочно расставив ноги.
Короткое рваное пламя вырвалось в темноту, оглушив и обдав горячим воздухом до боли в ушах, орудие резко откатилось, заскрипел песок под брусьями.
– Сошники! – крикнул Борис, снова приникая к ударившей в надбровье резиновой наглазнице прицела.
Он едва заметил: снаряд плеснул разрывом ниже и вбок от той точки, где пульсировали трассы, на привычную ощупь увеличил прицел, и почти одновременно с его выстрелами справа выбросил в небо огонь минометный взвод, а ближе слепяще мигнуло пламенем орудие Ерошина. Жарко и колюче ударило в щеку сухими листьями, сухой хвоей.
Толчок панорамы. Доворот. Пальцы сжались на рукоятках механизмов. Снаряды развернулись кострами на высотке, погасли, и вместе с ними погасли на высотке вспышки. Борис ждал несколько секунд (секунд, которые короче обычных), в панораму лез свет ракет, трассы спутались – огненными пунктирами летели в разные стороны. И вдруг снова в панораме упорно и живуче заплескалось пламя на высотке. «Крепок этот немец», – мелькнуло в сознании Бориса.
– Четыре снаряда, беглый огонь!
Опять костры возникли на высотке. Чтобы лучше разглядеть их, Борис встал возле орудия и только сейчас увидел, что все отчетливо и ярко иллюминировано ракетами. Ясно различимые плоты сносило течением, возле них бегло рвались мины, один из плотов ткнулся в тот берег; другой, отстав, беспомощно и слепо кружил посередине Днепра – он, очевидно, потерял управление, и частые всплески мин покрывали его.
– Четыре снаряда, беглый огонь!..
На высотке уже молчал пулемет, Борис видел теперь частые разрывы ерошинского орудия на правом берегу, искал глазами новые опорные точки, но там смешалось все – вспышки, трескотня автоматов, трассы ракет. Эти вспышки, свет ракет, удары артиллерийской стрельбы теперь возникли справа – там начал переправу батальон Максимова, но Борис не смотрел туда.
Два первых плота пристали к берегу, сгорбленные фигурки запрыгали от них тенями, заячьими скачками бежали по бугру к возникавшему из тьмы лесу.
Сносимые течением плоты наискосок подгребали к правобережью, и с них все время кричали что-то, очевидно, в сторону того плота, что кружил безвольно на быстрине.
Столбы воды вплотную вырастали возле него один за другим, слабый, неразборчивый крик донесся оттуда.
Борис заметил, как на нем дыбом поднялись бревна и люди, повозки, метнувшиеся лошади отвесно скатились в воду с одного бока. Визгливое предсмертное ржание лошадей прорезало свист мин.
– Накрыло! Чего ж они, а? – громко сказал Жорка.
Борис понимал, что его орудия бессильны достать минометную батарею на том берегу, но все же скомандовал выпустить беглым огнем восемь снарядов в сторону мерцающих над лесом зарниц, потом крикнул возбужденно.
– Передки на батарею! Жорка, лошадей!
Было ясно; Бульбанюк зацепился за берег, завязал бой. Но странно было то, что ракеты уже не поднимались, не дрожали зарницы над лесом – на тот берег сразу упала темнота. И в этой темноте то возникало, то смолкало разрозненное шитье автоматов.
Переправа была спокойной, без единого выстрела, только раз шальной, словно заблудившийся снаряд запоздало ухнул на середине Днепра.
Правый берег встретил густой темнотой, нерассеянными запахами недавнего боя; горьковатой вонью еще теплых гильз, порохом, смешанным с сырой гнилью осеннего леса.
Черный, глухой, – казалось, затаенный, – он возвышался угрюмой стеной до самых звезд: в чаще его где-то отдаленно торопливо простучал автомат и затих.
Сгружали орудия безмолвно, одни ездовые осипшими от волнения голосами понукали лошадей, сводили их на берег.
Борис сел на песчаный навал какого-то окопа, прикрыв полой шинели зажигалку, устало прикурил. Из окопа тянуло удушливым запахом подпаленной шерсти. Борис протянул руку, нащупал на песке кучу холодеющих гильз, рядом – острую металлическую ленту. Он дернул ее – твердое, круглое ударило его по колену. Это был немецкий ручной пулемет МГ, он узнал его по дырчатому кожуху.
С хмурым и чуть брезгливым любопытством к чужой жизни, которая кажется всегда иной, Борис чиркнул зажигалкой и первое, что увидел в глубине окопчика, – сливочно-белую склоненную шею, заросшую белесыми, странно оттопыренными волосами. Узкая пилотка-пирожок была надвинута на залитый кровью лоб убитого: должно быть, в последний миг сознания зажал рану пилоткой. Немец будто спал, уткнув голову в острые колени. «До последнего сидел», – подумал Борис, глядя на убитого и испытывая брезгливую жалость к этим оттопыренным белесым волосам и этим острым коленям, прижатым к груди. Встал, бросил окурок, крикнул в темноту, где, тихо переговариваясь, возились возле орудийных упряжек люди:
– Скоро там?
– Вы кого тут смотрели, товарищ капитан? – подходя, спросил Жорка. – Бродяга, что ли, убитый?
– Возьми МГ и ленты. Здесь, в окопе. Погрузишь на передок.
– Сделаем, – отозвался Жорка охотно.
Справа в лесу послышались голоса: вдоль опушки к берегу шли несколько человек. Кто-то, возбужденно дыша, говорил с непонятным и отчаянным весельем:
– Как он ахнет, как ахнет промеж плота! Лошади, повозки – в воду! Сержант кричит: «Вплавь, вплавь давай!» Глянул, а у него лицо в крови, живот почему-то руками держит. Отошел так по бревнышкам и спиной в воду упал! Молодой был. Эх, молодой!..
А другой голос, знакомый, ответил слабым криком:
– Артиллеристы? Кто тут? Артиллеристы?
– Они самые, – отозвались из тьмы.
– Капитана Ермакова…
– Скляр? – окликнул Борис. – Ты откуда?
Темным колобком подкатилась к Борису круглая фигура связного.
– От Бульбанюка. За вами прислал. Все вперед пошли… Что тут было, товарищ капитан! – заговорил Скляр поспешно и тоже отчего-то весело. – Восемь человек ранило. Орлов впереди с первой ротой. Зубы у него. А как на берег спрыгнули – повязку как рванет: «Ни разу в бой не ходил с повязанной мордой!» Пистолет выхватил: «Вперед, ребята! Всем медали будут, никого не забуду!» – Скляр засмеялся, добавил: – Вам приказано: скорей! Там, на бугре, дорога, немцы драпанули!
– А это кто с тобой?
– Это санитары. Раненых переправлять.
– Ерошин, скоро там? По местам!
Как только орудия вывели по бугру на сжатую лесом, узкую дорогу, Борис подал команду:
– Быстрым шагом, расчетам не садиться! – вскочил на передок первого орудия, сел возле Ерошина. Но лейтенант молча и далеко отодвинулся; Борис, будто не заметив этого, полез за табаком, спокойно спросил: – Курите, нет?
– Я не понимаю вас, товарищ капитан, – заговорил Ерошин с нотками возмущения в голосе. – Вам, наверно, не жалко людей. Вам приказано нами командовать. Мы не ваша батарея. Поэтому… почему солдат не посадить на станины? Люди, как дураки, бегут за орудием… Я слезу.
Ерошин сделал движение – ногу поставил на ступеньку; Борис властно взял его за локоть, посадил на место.
– Ерошин, вы стихи никогда не писали?
– Нет.
– Так вот. Всю войну мне пришлось воевать рядом с пехотой. Вам ничего это не говорит?
– Нет.
– Это наверняка ваше любимое слово, – Борис усмехнулся, – два раза «нет». Хуже не бывает сонного пехотинца. А мы с вами сейчас почти пехотинцы. У вас никто не дремал на станинах, не падал ночью под колеса орудия?
– Нет.
Борис рассмеялся.
– Вы мне временами нравитесь своим упрямством, Ерошин.
– А вы мне… а вы… нет, товарищ капитан.
– Вот спасибо. Благодарю за откровенность. Это уже мужской разговор.
Подрысил Жорка, притер лошадь вплотную к передку, спросил вкрадчиво:
– Товарищ капитан, часы как у вас – точно ходят?
– А что?
– Часики ручные в окопе нашел. Лежат и идут себе. Вот посмотрите, фрицевские.
Перегнулся в седле, протянул нагретые в ладони часы на металлической браслетке, круглые, сверкнувшие фосфорическим циферблатом. И Борис, вспомнив сливочно-белую склоненную шею, острые, прижатые к груди колени убитого в окопе немца, спросил Ерошина:
– Часы у вас есть, лейтенант?
– Нет и не надо.
– Не бойтесь. Думаете, возьмете вещь убитого – убьет самого? Так, что ли?
– Может быть.
– Мертвецы не самое страшное на войне. Страшно другое… – сказал Борис.
Впереди, в глубине леса, прошил тишину тонкий стрекот автоматной очереди, оборвался и снова прорезал ночь. Ему ответил отдаленный бой пулеметов. Ерошин, как бы не обращая внимания на выстрелы, спросил:
– Что самое страшное?
– Договорим когда-нибудь. За стаканом водки. К сожалению, нам мешают, – ответил Борис. – Жорка, возьми часы. Подари наводчику Вороному. Ручищи у него крепкие! И гамлетизм ему не свойствен. Давай коня!
Борис поскакал вперед по безлюдной, казалось, дороге среди леса, пришпоривая лошадь, теперь все время слыша справа и слева за лесом отдаленный бой пулеметов.
Вдруг из темноты закричали приглушенно:
– Стой! Кто такие? Куда леший несет?
И кто-то даже схватил за повод, выругавшись.
– Артиллеристы. Какая рота? Где комбат?
– Впереди…
Борис направил лошадь к обочине, вплотную к лесу, стал обгонять скрипевшие повозки хозвзвода, повозки минометчиков, рассеянную, далеко растянувшуюся колонну, – его то и дело вполголоса окликали, – и, наконец, выехал на середину дороги и скоро нагнал нескольких всадников, среди которых были Бульбанюк и Орлов.
– Какая обстановка? – спросил Борис.
– Вот мозгуем над обстановкой, – ответил Бульбанюк густым голосом. – Ты кстати. Давай присоединяйся. Одна голова хорошо… Вот так. Справа, слышишь, пулеметики? Слышишь? Это Максимов. Слева тоже автоматики легонько разговаривают. Но так себе, слабо. Ну, так вот. Похоже, глубоко в тыл к немцам едем. Оборона тут слабенькая, с разрывом была. Вот так проясняется. Ну, нам бой давать надо в районе Ново-Михайловки. А какой пес знает, тихо ли до нее дойдем? Ну? Как же? Может, рванем вправо через лес, да и ударим по флангу? Вот так. Ну, давай размышляй. Тут короче будет.
Бульбанюк замолчал, повернул белеющее лицо к Борису, потом – к нетерпеливо ерзавшему в седле Орлову. Тот поцыкал больным зубом, заговорил не без раздражения:
– Оборону прорвали? Прорвали! Людей положили? Положили! Немцы не понимают сейчас, сколько нас, куда двигаемся и зачем. Пока они в себя не пришли, надо в тылу у них бой завязывать – в Ново-Михайловке или еще глубже… Только так создадим впечатление серьезного прорыва. Так я понял приказ, Бульбанюк? А назад по лесам мы всегда выйдем к Днепру. А если наши с фронта двинут, то и выходить не придется… Соединимся.
– Н-да! Золотая твоя цыганская голова, – неопределенно, но, казалось, чуть снисходительно проговорил Бульбанюк. – А ты как думаешь-размышляешь, Ермаков?
– Думаю, Орлов прав. Чем дальше в лес, тем больше дров, – полусерьезно ответил Борис. – Если же идти к флангу напрямик, вряд ли пройдем без дороги с орудиями.
– Н-да! – произнес Бульбанюк и долго не отвечал, покачиваясь в седле, будто заснул; потом вдруг тихо: – Ну, вроде поразмышляли. Вперед идем… Вот так. Вперед. – И, обернувшись, вполголоса подал команду: – Под-тя-ни-ись, братцы!
– Подтянись! – прошелестело по колонне.
