Текст книги "Утоление жажды"

Автор книги: Юрий Трифонов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 25 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

9

Прошла еще неделя – Марютин не возвращался. Аманов уехал за ним вдогонку и тоже пропал. Гусейн Алиев, шофер с автолавки, сказал, будто сменщики ремонт экскаватора вовсе забросили и собираются, по примеру Егерса, садиться на бульдозер. Каждый день в забое рядом с поселком проводятся испытания: Карабаш и другие начальники там безвылазно.

А в лагере, где остались две машины и четыре человека, наступила тишина и перемена жизни.

Началось это после бури. И дело было даже не в том, что работы прибавилось, что ветром завеяло траншею, перемешало рашу – вынутый грунт – и пришлось спорить с прорабом и выяснять, где бриньковская раша, а где нагаевская, и сколько было вынуто, и куда что отвеялось, а в том, что изменился весь настрой жизни. Стало тихо и скучно. На рассвете молчком наливались чаем, вечерами разговоры были только насчет грунта, кубов, прораба. Да Иван с Беки еще ударились в учебу: собрались поступать в Сагаметский заочный техникум, накупили тетрадей, книжек, запирались после смены, а то и днем в будке, зубрили напропалую. Готовились к экзаменам, Байнуров помогал: сам недавний студент.

Когда приехал Марютин, – а приехал он с пятью бульдозерами, с цистерной горючего и с четырнадцатью рабочими, из которых было шесть машинистов, и среди них Мартын Егерс, четыре ученика, слесари и кладовщик, – в первую же минуту Марина ему сказала: так и так, мол, папа, мы с Семенычем поженились, и можешь нас поздравить.

Марютин, конечно, кое-какие слухи слыхал, но не придавал им значения, а теперь, услышав эдакое серьезное, совершенно растерялся. Некоторое время он стоял перед Мариной, блуждая глазами, мял в руке кепку и не мог вымолвить ни слова.

– Насчет поздравлений – что ж… Наше вам… Это да… – Наконец выдавил бессмысленное: – Расписались разве?

– Нет еще.

– Ну да, верно. Негде тут.

– Мы распишемся. Вот он возьмет три отельных дня, поедем в Мары и распишемся.

– Ну да, ну да… Я вот про что: он тебе по годам в отцы годится. Меня чуть помлаже.

– Ой, папка! А ты забыл, что сам говорил?

– Что?

– Что ему самый возраст, чтоб семью заводить и все хозяйство. Забыл?

– Если с женщиной подходящей, это да, это правильно. Ладно, что толковать! Пошли в хату…

В «хату» Марютин вошел с некоторым страхом, хотя вид на себя напустил важный и даже суровый. Нагаев курил, сидя на койке. Он был в белой, праздничной рубашке, в темно-синих брюках от нового костюма и в желтых модельных полуботинках. Мужчины поздоровались молча. Марютин сел на койку, а Марина – рядом с Нагаевым и, улыбаясь, подхватила его под руку и придвинулась к нему, как будто приготовилась фотографироваться.

Избегая глядеть на них, Марютин покашливал и собирался с мыслями. Поздравление комом стояло в горле. Нагаев смотрел насмешливо и нахально и никак не располагал к тому, чтобы отечески благословлять его, однако произнести что-нибудь требовалось.

– Значит, так, – сказал Марютин. – Что получается? Папаша за дверь, а вы – раз-раз и обкрутились. Здорово, молодцы!

Он засмеялся и почувствовал облегчение.

– Молодцы, ребята! – повторил он. – Значит, папаше и отлучиться нельзя? Так выходит?

– Долго ли умеючи, – сказал Нагаев и, вытащив из-под койки бутылку ашхабадской водки, поставил ее на ящик. Бутылку эту удалось под секретом и с изрядной наценкой достать у Гусейна Алиева.

– Нет, так выходит? – сказал Марютин. – Чуть папаша из дома, а тут, значит, готово дело. Это прямо здорово… – И он еще долго, пока разливали водку, резали хлеб и открывали банки с тресковой печенью и с компотом из абрикосов, мусолил эту мысль и сам смеялся, потому что шутка казалась ему очень смешной и удачной.

После первой стопки стало совсем просто. Нагаев принялся расспрашивать Марютина о работе, и они стали говорить о бульдозерах и проговорили на эту тему часа два, до тех пор, пока не прибежал Беки и не сказал, что прораб Байнуров созывает всех на собрание.

В котловине, где прежде стояли три будки, теперь раскидывался поселок. Среди новых механизаторов было несколько знаменитых на стройке имен: тракторист Сапаров, супруги Котович, которые раньше работали на скрепере, а теперь взяли бульдозер, и Богаэддин Ибадуллаев.

Богаэддин, или Богдан, как его называли попросту, попал на стройку в пятьдесят четвертом году, после амнистии. Тогда пришла большая группа бывших уголовников. Многие из них за три года отсеялись, не вынесли жары, труда, постной жизни, других пришлось выставить со стройки силой, а некоторые получили специальность и стали работать. Те немногие, которые задержались и втянулись в рабочую жизнь, теперь работали отлично.

Богаэддин провел в лагерях четырнадцать лет. Если бы не амнистия, он бы сидел еще восемь. Он был настоящий, первостатейный вор, из тех, которые называют себя «вор в законе». Когда его освободили, ему исполнилось тридцать три года.

На Сагамете он пришел к Гохбергу:

– Хотел бы, гражданин начальник, работать в вашей конторе.

– Где вы сидели и сколько? – спросил Гохберг.

– Откуда узнали? Ах, черт… проговорился… Товарищ начальник.

Специальностей у Богаэддина было много, но все нетрудовые. Гохберг назначил его учеником на бульдозер. Выучился он удивительно быстро, за три месяца, – парень проворный, башковитый, и в руках железная сила – заводную ручку от легковушки без труда гнул. Некоторые из любопытства спрашивали: окончательно ли отбился от прежнего? Говорил – окончательно. Надоела, говорил, волчья жизнь.

Но про то, как вырвался из волчьей стаи, никому не рассказывал и не расскажет, наверно, еще долго.

В прошлом году Богаэддин поехал на родину, в Махачкалу, и там женился на учительнице. Сам он осетин, жену взял русскую. Она жила в Сагамете, преподавала в первых классах, а к мужу на Инче приезжала по субботам – когда на попутных машинах, а когда самолетом: двадцать минут.

Богаэддин, Сапаров со своими сменщиками, Марютин и Чары Аманов поселились в одной большой палатке, где стояли семь коек. На седьмой койке спал кладовщик-заправщик Терентий Фомич. На стройке совсем не было стариков и старух. Фомич считался стариком, хотя ему было всего лишь пятьдесят шесть, и волосы у него были не седые, а пегие и торчали клочками вокруг глянцевитой и крепкой, загорелой лысины. Фомич был деликатен, уступчив, обо всем рассуждал по совести и всему тихо удивлялся: «Неужто так и спите голяками? Ай-ай-ай! И гадюк не боитесь? Ну-ну! И неужто такие деньги громадные? Ай, господи…» Ему тут было все в новинку. Еще четыре месяца назад он жил на Брянщине и работал в какой-то заготконторе.

Работы у Фомича прибавлялось. Приползли пять новых бульдозеров, и, как сказал Карабаш, к концу месяца ожидалось еще семь машин.

Никто теперь не помнил, кто первый сказал, что бульдозер может самостоятельно рыть траншею. И кто первый залез с трактором в забой и по сыпучему откосу стал карабкаться наверх, толкая перед собой грунт. И кто первый стал кричать, что это напрасная трата времени, мартышкин труд и техническая безграмотность. И кто первый воскликнул, что бульдозер может и будет вынимать в месяц двадцать пять тысяч кубов. В это дело были замешаны многие: Егерс, Карабаш, Гохберг, Сапаров, Пирназаров и другие. И некоторые прорабы, как, например, Байнуров. И слесари из ремонтных мастерских. И сварщики тоже: они приваривали к бульдозерному ножу специальные щитки, которые должны были удерживать массу песка на ноже и не давать песку стекать на стороны. Потом эту идею отбросили.

Главных энтузиастов бульдозерного метода было двое: Карабаш и Гохберг. Они решали, что отбросить и что принять. Первый элемент метода не вызывал сомнений: бульдозеры должны идти не вдоль, а поперек русла, вырывая поперечные траншеи. Поэтому метод получил вначале название траншейного.

Трактор, как крот, вгрызался в грунт, прокапывал глубокую траншею-коридор – очень глубокий коридор, вот что замечательно! – но с единственным недостатком, который заключался в том, что по сторонам коридора образовывались песчаные стены. Достижением было то, что бульдозер мог, оказывается, делать такие глубокие выемки и взбираться с грунтом на крутой откос. Но как уничтожить песчаные стены, создававшие перемычки между коридорами? В одну из ночей Гохбергу или Карабашу пришла на ум такая мысль: нарезывать поперечные траншеи-коридоры несколько ниже проектного дна, а затем, направляя бульдозеры вдоль русла, разравнивать перемычки и таким образом восстанавливать проектную глубину.

Мысль была настолько проста, что показалась невероятной. Но однажды на рассвете Сапаров и Егерс в два ножа принялись кромсать траншею, а Карабаш, Гохберг и еще десяток людей стояли на откосе и смотрели, не отрывая глаз, как два бульдозера рычат и ярятся в облаках песчаной пыли, и кричали бульдозеристам что-то неслышное из-за грома, а те высовывали темные лица из кабин и тоже кричали неслышное, и это длилось много часов, и в полдень, когда выяснилось, что бульдозеры отутюжили сорок метров великолепной траншеи, никто не кричал «ура» и не было поздравительных речей и слез радости, потому что все уже пережили победу, смертельно устали, валились» с ног от усталости, а бульдозеристов пришлось вытаскивать из кабин и вести под руки.

Так родилось прозаическое название: траншейнокомбинированный метод.

Приехал Ермасов, посмотрел, как работают бульдозеристы, и с некоторыми оговорками сказал «добро». Это значило: даст тракторы еще. В этом новшестве, рожденном сообща, Ермасов не принимал близкого участия и потому относился к нему настороженно. Тут была доля ревности – не один он, выходит, способен совершать перевороты в строительном деле – и сказался недоверчивый характер Ермасова, который все любил делать сам, на свой собственный страх и риск.

Но талант инженера и чутье позволили Ермасову увидеть будущее – его уже видели Карабаш и Гохберг – за теми жалкими пятнадцатью тысячами кубов, которые с кровью и муками выдали в первый месяц Сапаров и Егерс. В августе Сапаров дал уже двадцать тысяч кубов, Егерс – двадцать три.

А в сентябре началось Великое Наступление Бульдозеров.

Карабаш и Гохберг спали по три часа в сутки. Остальное время они проводили в забое, сами сидели за рычагами или же ругались с бульдозеристами, объясняли все снова-здорово приезжавшим из Маров и Ашхабада любопытствующим и ревизорам, до смертной хрипоты спорили с начальником ПТО Смирновым. Великие преимущества бульдозеров были, к сожалению, не для всех очевидностью. Смирнов работал начальником ПТО еще при Фефлове. Этот молодой человек был начисто лишен фантазии и педантичен, как учитель чистописания. Профиль траншеи, вырытый бульдозерами, несколько отличался от проектного профиля: бульдозер не смог бы подняться по такому крутому склону, какой предусматривался в проекте. Разница была незначительная, но достаточная, чтобы ужасать Смирнова. Он отвечал за сдачу работ дирекции и оформление технической документации. Его идеалом были гладко зализанные дамбы и профиль, выровненный по веревочке.

– Пойми ты, упрямая голова, что сзади нас идет вода, идут земснаряды, – говорил Смирнову Карабаш, – которые все равно будут крошить откосы, расширять русло. К чему же твоя скрупулезность? Нам надо идти вперед, и как можно скорее.

– Только не за счет качества, – отвечал Смирнов.

– А наша траншея – не качество? Она что – брак? В чем ее недостатки, давай рассуждать здраво!

– Для меня качественно то, что соответствует проекту.

– О черт! Да ведь проектировщики не знали, что в дело вступят бульдозеры…

Словом, это были тягучие и бесполезные споры. Переубедить Смирнова было немыслимо, ему можно было только приказать. И Карабаш приказывал. И он и Гохберг считали Смирнова недалеким, но честным служакой, из породы тех, которые хороши в сторожах при охране складов.

Они не знали, что этого симпатичного, преждевременно несколько обрюзгшего, лысоватого блондина снедает жестокое честолюбие. Когда снимали Фефлова, Смирнов надеялся занять его место. Он даже помог Ермасову в «фефловской операции»: когда приехала комиссия Управления водными ресурсами, показал, что Фефлов действительно ездил на охоту за джейранами, а не на рекогносцировку в поисках питьевой воды, как утверждал Фефлов и его защитники. Но Ермасов почему-то не назначил Смирнова начальником участка, а привез нового человека – Карабаша, и Смирнов почувствовал себя уязвленным. Этого, конечно, никто не знал. Это была его маленькая, сокровенная боль, одно из тех тайных разочарований души, которые изнуряют и гложут честолюбца, а для постороннего глаза незаметны.

Наперекор всему бульдозеры шли вперед.

С каждым днем они вели себя все смелей и уверенней в забое. Выработка бульдозеристов круто взвивалась. Многие экскаваторщики стали подумывать о переходе на трактор, и одним из первых был, конечно, Нагаев.

Пойти к Карабашу с просьбой было Нагаеву нелегко: слишком хорошо помнилась унизительная неудача с прогрессивкой. С того дня Нагаев избегал встречаться с начальником, но, конечно, встречаться приходилось – Карабаш зачастил в лагерь чуть ли не ежедневно – и Нагаев держался с ним гордо и холодно.

Пришлось, однако, сделать над собой усилие и пойти на переговоры. Нагаев собирался дня три. Наконец улучив момент, когда Карабаш закончил все дела с бульдозеристами, Нагаев решился подойти и поговорить.

Был вечер. Нагаев вышел из будки, уже одетый для забоя. Издали он увидел, что возле большой палатки, где стоял легковой газик Карабаша, собралась толпа, и услышал крики. Оказывается, подрались Иван и Сережка Мамедов. Богдан Ибадуллаев держал Сережку сзади, обхватив его обеими руками за живот, и не пускал в драку, а Беки и Чары Аманов слегка сдерживали плечами Ивана, который, впрочем, не рвался в бой: он свое дело сделал. Из Сережкиной губы шла кровь, и левый глаз его заметно раздуло.

Между драчунами суетился Фомич, бормоча перепуганно:

– Ребятки, зачем же так допускать? Зачем такую безобразию – ай, господи…

– Кто кому чего? – спросил Нагаев.

Ему никто не ответил. Сережка ругался, пытаясь вырваться из рук Ибадуллаева, а Иван довольно спокойно и без злобы говорил: «Пусти, пусти его! Я ему еще дам».

В это время подошли Байнуров и Карабаш.

Им стали объяснять, что случилось. Объяснял Фомич, он «аккурат вышел из палатки и все видел прямо как в театре, из первого ряда». Иван подошел к Сережке Мамедову, который сидел за рулем и ждал начальника, и попросил подвезти на Инче. Сережка отказался. Иван ему резонно: не имеешь права отказывать, машина не твоя, а государственная, – а тот ему: кто за рулем, тот хозяин и еще чего-то, – и вдруг – драка. Первый Сережка ударил, а потом уж Иван его наградил так, что тот кувырком через голову. Ну, здесь ребята подоспели, растащили.

– Видимо, жар в голову вступил, – заключил Фомич, – большой жар в воздухе, товарищ Карабаш.

Из толпы мужчин неожиданно вытолкалась Марина.

– Неправда, Алексей Михайлович! Они из-за Фаинки дерутся. Которая в магазине продавщицей, знаете?

– Да я про Фаинку думать забыл, – сказал Иван. – Сказал просто: «В магазин нужно съездить», а он на меня кинулся. Что ж мне теперь, нельзя в магазин зайти? Мне, например, чернила надо купить, потом еще тетрадь общую…

– Ты не так сказал! Ты другое сказал! – закричал Сережка.

Марина засмеялась.

– Во дурачки-то! Какую кралю нашли. Только наш Ванюша, правда, добродушный, а тот, черт, всегда к нему задирается.

– Тебя не спрашивают, – сказал Нагаев. – Две собаки дерутся, третья не встревай.

Фомич тем временем принес кружку холодной воды и полотенце и смачивал разбитый Сережкин глаз. Сережка как будто успокоился. Богаэддин отошел от него. Вдруг Сережка, оттолкнув Фомича, метнулся к Ивану. Марина завизжала, старик Фомич повалился на колени, а Иван от неожиданности отступил на шаг, но в следующее мгновение схватил Сережку за грудь и бросил его так ловко и с такой силой, что тот пролетел метра три и, ударившись спиной о радиатор газика, упал на песок. И остался лежать, не поднимая лица. Он плакал не от боли, а от стыда.

– Видите, Алексей Михайлович! – закричала Марина. – Кто первый лезет?

– Кто их разберет, в самом деле… – пробормотал Карабаш, явно растерявшийся. Но через секунду он уже заговорил своим обычным, резким и категорическим тоном: – Султан, что вы ревете, как баба? Если лезете в драку, нечего, понимаете, тогда уж и реветь. Вставайте, поехали! Мне надо сегодня поспеть к Чарлиеву.

Сережка послушно поднялся и, прикрывая рот ладонью, ни на кого не глядя, пошел к кабине.

– Простите, Алексей Михайлович… Только я сказал не повезу его, – значит, не повезу… – пробубнил он плачущим голосом.

– Хорошо. Садитесь. Я повезу.

Карабаш сел за руль, а Байнуров и Сережка полезли назад и скрылись за брезентовыми боковинами.

– Ну что, Бринько, едете? – спросил Карабаш.

Иван сделал шаг вперед, но кто-то из ребят дернул его сзади за рубаху, и он остановился.

– Да ладно, Алексей Михайлович… В другой раз…

– В другой раз, – сказал Карабаш, – не давайте кулакам воли. Ведь вы комсомолец, должны пример показывать своим поведением.

– Понятно, Алексей Михайлович…

Тут Нагаев хотел было подойти к начальнику и сказать быстренько два слова насчет бульдозера, но Карабаш уже включил зажигание и газик зафыркал и тронулся.

Богаэддин сказал:

– Зря ты, Иван, с ним вяжешься. Он, черт дурной, до железа дойдет…

– А, ничего не будет! – Нагаев небрежно махнул рукой. – Это все семечки. Не драка.

– Я его и бить сегодня не хотел, – сказал Иван.

Через два дня Иван с автолавкой поехал в поселок и благополучно вернулся, купив чернила и тетрадь. Про то, какой разговор был с Фаиной, никому не рассказывал, а Сережку он не видел.

В этот же день в лагерь приехал Карабаш с тремя бульдозерами, которые перегонялись на запад, за озера. И Нагаев пошел к начальнику второй раз.

Бульдозеристы сделали остановку в лагере, чтобы отдохнуть и заправиться горючим. Они сидели кружком и пили зеленый чай. Четверо из них были туркмены, один парень – русский. Карабаш сидел так же, как они, подвернув под себя ноги, и тоже пил чай. Все слушали парня, который стоял посредине кружка и что-то быстро рассказывал, жестикулируя обеими руками.

Когда Нагаев подошел ближе, он увидел, что парень, который рассказывает, – Бяшим. Нагаев присел на корточки рядом с Карабашем и, чтобы завязать разговор, спросил:

– А вы, Алексей Михайлович, значит, понимаете?

– Понимаю немного, – сказал Карабаш. – Вот слушаю: Мурадов объясняет, как держать нож, когда бульдозер идет в гору. Толковый малый.

Он смотрел на Бяшима, слегка улыбаясь. Видно было, что он слушает его с удовольствием. Нагаев знал, что его бывший ученик получил разряд и теперь работает вторым трактористом с Егерсом, но разговаривать с Бяшимом ему не приходилось и не было желания с ним встречаться.

– Толковый! – повторил Карабаш. – Так быстро освоить машину не каждый сумеет. Второй месяц получает вровень с Егерсом.

– Я знаю, – сказал Нагаев, хотя он этого не знал и болезненно удивился.

– А ведь совсем недавно пришел темным пастушонком, болта от гайки отличить не мог. Одно время его даже из учеников поперли. Он ко мне приходил, плакался.

Нагаев косо посмотрел на начальника: нет, тот говорил всерьез, значит, не знал или позабыл.

– Это я его попер, – сказал Нагаев.

Они разговаривали вполголоса, так что бульдозеристы их не слышали. Бяшим продолжал что-то объяснять.

– Вы? Ах, да, вспоминаю. Мне еще Байнуров рассказывал. Ну что ж, ваш недоучка теперь работает здорово.

– Конечно, здорово, – сказал Нагаев. – Он жену выкупает. Ему денег много нужно.

Карабаш недоверчиво, прищурившись, взглянул на Нагаева.

– Точно, – сказал Нагаев. – Полкалыма заплатил, а тесть сполна требует.

– Из-за этого он так хорошо работает, вы считаете?

– А то из-за чего? Пети-мети нужны. – Нагаев быстро потер, большой палец об указательный. – А их даром не дают.

– Это верно.

– Куда верней! Горбулю поломать надо… – и Нагаев хлопнул себя по загривку.

Бяшим уже сидел на земле, и туркмены что-то спрашивали у него наперебой. Вид у Бяшима был растерянный. Он сдвинул свою маленькую тюбетейку на глаза.

– А вам зачем пети-мети, Нагаев? – спросил Карабаш. – Вы, кажется, жену безо всякого калыма приобрели.

– Я? Вообще-то да… – Нагаев вдруг залился краской, скулы его потемнели. – Только я еще не женился. В загсе пока что не был.

– Ну что загс! Пустяки, формальность, – сказал Карабаш. – Мы вам будку отдельную дали, это прочнее всякого загса. Это уже значит железно.

Он говорил вроде бы шутливо, и вместе с тем в его словах и взгляде было что-то колючее, испытующее. Нагаев нахмурился. Он заметил, что русский парень-бульдозерист прислушивается к их разговору и один из туркмен тоже повернулся и слушает.

Нагаев не любил разговаривать про свою личную жизнь и терпеть не мог, когда кто-нибудь касался этой темы, поэтому он сразу перевел разговор на другое и спросил у начальника то, что его интересовало, – о бульдозере. Карабаш спросил:

– Вы это серьезно? Ведь вы наш лучший экскаваторщик.

Нагаев сказал, что работал трактористом сызмальства, а на бульдозере два года отышачил в Сибири. Так что серьезно.

– Я гляжу: мы на месте сидим, а бульдозеристы все вверх и вверх лезут.

– Правильно! – вдруг засмеявшись, сказал Карабаш. – Ладно, Нагаев. Идет. Только одно условие – слышите?

– Какое?

– Берите ученика на бульдозер и учите как следует. Хватит вам дурака валять. – Карабаш говорил уже без улыбки, строго и холодно глядя Нагаеву в глаза. И Нагаев понял, что его прежний разговор про Бяшима не был случайным и он все помнил отлично.

– Ученика брать? – Нагаев помолчал, вздохнул. – Да ладно, возьму. Какое дело!

– Хорошо. На той неделе получаем четыре машины из ремонта, самый лучший бульдозер – ваш!

Нагаев кивнул и поспешно привстал с корточек. Желанного он добился, а продолжать разговор с начальником было как-то беспокойно. Но Карабаш остановил его.

– Подождите, Нагаев! Сядьте на минуту. Ребята, подвигайтесь поближе, – обратился он к бульдозеристам. – Вот Семен Нагаев сейчас просил перевести его с экскаватора на бульдозер. Как вы думаете: с чего бы это?

– Известно с чего!

– Заработать погуще.

– Мало ему…

– Да ведь и вы тоже понимаете, где погуще. Это сейчас все поняли. Только в Ашхабаде еще некоторые никак не поймут, говорят, что Карабаш, мол, и Гохберг идут на поводу у рвачей, любителей длинного рубля. Ну, мы их разубедим.

Рабочие слушали Карабаша с напряжением, стараясь угадать, к чему он клонит. Нагаев, хмурясь, глядел в сторону. Разговор ему все больше не нравился, не нравилось и то, что его посадили как бы для примера.

– Мы их разубедим, конечно, – повторил Карабаш, – потому что рвачей у нас очень мало. Есть, но мало. Рвачи – это люди, которые не жалеют машину, калечат ее ради заработка.

Нагаев сказал:

– Таких уродов будь здоров сколько!

– Нет, товарищи, таких мало. И регулярная профилактика привилась. Но есть все же люди, которые ни о чем, кроме собственного кармана, не заботятся. Технику-то они берегут, но только потому, что она их кормит. А сделать что-нибудь бескорыстно, для души, помочь кому, выучить кого, на это у них кишка тонка. Вернее, сердца не хватает.

– Точно… – сказал один бульдозерист не особенно уверенно.

– Есть такие, – сказал другой. – Но ведь и то сказать… коммунизма у нас еще нету? Вы ведь тоже за зарплату работаете?

– Коммунизма еще нету, верно. Но не думайте, кстати, что коммунизм наступит сразу, наподобие воскресенья. То все будни, будни, пятница, суббота, а наутро вдруг – бац! – воскресенье, коммунизм наступил. Это не сразу будет.

– Точно, точно, – закивал первый бульдозерист.

Нагаев, немного успокоившись, вытащил пачку папирос, стал думать насчет ученика: кого брать?

– И люди при коммунизме будут, по-моему, не какие-то особенные, – продолжал Карабаш, – не чудо-богатыри, а просто хорошие люди, какие и сейчас попадаются. Вот товарищ Бяшим Мурадов, который так здорово объяснял вам работу на бульдозере, долгое время пробыл учеником у одного опытного механизатора, а тот так его ничему и не выучил. А потом он попал к Мартыну Егерсу и за два с половиной месяца стал дельным бульдозеристом. Знаете почему? Потому что Егерс ему доверял. Он его в свой забой поставил, хотя терял на этом часть заработка. Но он пошел на это. Они получали наравне, и какое-то время это было несправедливо, но сейчас это вполне законно. Так, Бяшим?

Бяшим Мурадов, насупившись, отводя глаза от Нараева, молча кивнул. Туркмены заговорили с ним по-своему, он что-то ответил, но, видно, не про Нагаева. Никто не смотрел в сторону Нагаева, они не знали, что речь шла о нем. Карабаш тоже не смотрел на него.

И все же слушать начальника было невыносимо. Нагаев сделал попытку встать, бормоча:

– Пойти, што ль, а то дело стоит…

– Подождите! Дайте папиросу. – Карабаш потянулся к нагаевской пачке, и Нагаеву пришлось снова присесть и еще поднести начальнику горящую спичку. – Вот маленький пример: человек отказался от своей выгоды ради другого человека, не отца и не брата, просто ради молодого, неопытного, которому надо помочь, и ради общего дела. Ведь не затем же, черт возьми, мы тут ишачим, дохнем в этой жаре, чтобы только набивать карманы! Ведь и Бяшим Мурадов не затем пришел сюда, чтобы на калым набрать и выкупить у тестя жену! Верно, Бяшим?

Бяшим, бледнея, сказал тихо:

– Жена – корова, что ли?

– И про себя думаешь: зачем я сюда приехал? Работал на Урале, звали в Москву, с повышением. Нет, что-то нам и другое нужно!

– Оно так…

– С пустыни, то есть, нужно сделать сад, вот чего! – быстро проговорил парень, все время повторявший «точно, точно».

– Ай, про карман тоже не забывай, – засмеялся один из рабочих.

– Нет, ребята, нужно, нужно! – сказал Карабаш, вставая. – Честное слово, нужно и другое. Ну, прощайте пока что. Вон Байнуров появился, я его ищу.

И он ушел неожиданно.

Нагаев пришел в свою будку. Марина лежала на койке полураздетая и обмахивалась газетой – отдыхала. Ее отец сидел на ящике и ел густое варево из рожков, держа на коленях алюминиевую миску. С тех пор как Марина и Нагаев поженились и в лагерь приехали новые люди, Марина стала стряпать только на свою семью. Она готова была по старой дружбе кормить и Беки с Иваном и отцовского сменщика, но те отказались. Они столовались общим котлом с остальными механизаторами, и готовила им специально приехавшая из поселка повариха, тетя Паша, которой ребята платили по четвертной «с миски».

Нагаев сел на койку, вытащил мятую пачку папирос.

– Сеня, не закуривай, не закуривай! Сейчас обедать будешь. Бери тарелку, накладывай, – сказала Марина, продолжая лежать.

Нагаев, не отвечая, затянулся дымом и улегся, удобно подложив правую руку под голову. Марютин ел жадно, громко и ложкой подбирал что-то с бороды. Скоро он заскреб ложкой по алюминию и наконец поставил миску на пол.

Нагаев курил и думал.

– Сень, ты будешь обедать или нет? – спросила Марина.

– Неохота. А ты что лежишь? Заболела?

– Нет… – Марина вздохнула, повернулась на бок. – Сенечка, на душе грустно. Соскучилась я чего-то, сама не знаю чего.

– Ну-ну, – сказал Нагаев. – А нам скучать некогда.

– Вот именно, что да! – засмеялся Марютин. Он налил холодного чая в кружку и стал пить. – Чего-чего, а скучать нам некогда.

– Я про то и говорю. Вам-то, конечно, некогда. Вы и ночь в забое, и день в забое, а мне что делать? Вот всю газету прочла два раза. К нам в Керки, пишут, артисты приехали из Ашхабада. В клубе играют…

– Ты теперь замужняя женщина, – сказал Марютин и, солидно кашлянув, посмотрел на Нагаева. – Так что дела у тебя немалые. И главное – за тобой хозяйство.

– Ой, папка, ну какое тут хозяйство? Абсолютно нечего делать. На курсы медсестер я, конечно, не поехала.

– И правильно. Куда же ехать от мужа! – сказал Марютин. – Куда иголка, туда и нитка. Загорай теперь с нами до победного конца. Ладно, пойду посплю, а то устал – невозможно…

Он поднялся и шагнул к двери. Его действительно слегка пошатывало. Нагаев спросил:

– Демидыч, сколько сегодня?

– Кто его знает? Думаю, так… – Марютин привалился плечом к косяку и с видимым удовольствием стал соображать, шевеля губами, – Кубиков, думаю, семьсот, не меньше.

– Плохо тебе?

– Неплохо. А никто не говорит.

Он ушел.

– Маринка, знаешь что? – сказал Нагаев. – Я тебя в ученики возьму.

– Меня?

– Ну да. Хочешь?

– Конечно! Ага, очень даже! – Марина вскочила с койки. – Сенечка, я давно хотела, только спросить боялась, – думала, откажешь. Мы с тобой весь день будем вместе, правда? Я тебя знаешь как буду слушаться! Ой!.. – Она даже взвизгнула от радости и, присев на край нагаевской койки, обняла Нагаева и приникла головой к его груди. – Я так рада, Сенечка! Я себе такой же синий комбинезон куплю с поясом, как у Дуськи Котович!

Уличный репродуктор «Октава», установленный возле клуба, молчал весь день: чтобы люди могли поспать. Четыре рупора начинали говорить вечером. Сентябрь был на исходе, но жара не спадала, и распорядок дня в поселке оставался летний.

«Кеплер Ашхабад…» – затрещал знакомый голос ашхабадского диктора, и Карабаш открыл глаза. Как всегда после дневного сна в жару, он просыпался несвежим, с тяжелой головой. Засыпание было сладостным и мгновенным, пробуждение мучительным.

Карабаш посмотрел на часы: он спал сорок минут.

В комнате за столом сидел Гохберг и что-то читал. Он, наверное, пришел, когда Карабаш спал, и не захотел будить.

– Что? – спросил Карабаш, садясь на койке.

– Ничего. Просто зашел. По дороге в столовую. – Гохберг перелистнул несколько страниц в книге, рассматривая их с преувеличенным вниманием. Вот это и показалось Карабашу подозрительным.

– Что-нибудь случилось? – спросил он.

– Я же сказал: ничего. Утром передавали по радио из Ашхабада, что мы закончили окольцовочные дамбы вокруг озер – по проекту инженеров таких-то, то есть нас с вами. И Степана Ивановича.

– Что ж, здорово. Хотя рановато…

– Почему? Работы фактически окончены. Видимо, Степан Иванович дал эти сведения.

Карабаш подошел к рукомойнику и, набирая воду пригоршнями, стал обливаться. Он был голый до пояса, в мятых полотняных брюках.

– Да! – сказал Гохберг. – Тут утром приходила Валерия Николаевна. Я сказал, что вы на трассе, приедете к обеду.

– А она что?

– Сказала, что уходит в «поле» – она уже была одета для «поля» – и вернется к вечеру.

– Но вечером мы едем на двести сорок восьмой…

– Я сказал. Она очень огорчилась и сказала, что ей нужно с вами поговорить.

Гохберг сурово поглядел на Карабаша. На его лице было отчетливо написано осуждение. Он был милый парень, и они по-настоящему и быстро сдружились за короткое время, оказавшись единомышленниками во многом: они одинаково относились к начальству и к рабочим, к своему труду, к карьере, к деньгам. А это было немало. И, однако, в их отношениях еще были области неясности и тумана: они познакомились слишком недавно.