Текст книги "Студенты"

Автор книги: Юрий Трифонов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 27 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

Когда Вадим и Сергей, миновав сквер, вышли к бульвару, их кто-то сзади окликнул. Нина Фокина быстрым шагом догоняла их и махала рукой:

– Подождите! Сергей!

Вадим и Сергей остановились.

– Сережа, моя работа у тебя с собой? – спросила Нина, запыхавшись. Ее широкое веснушчатое лицо раскраснелось от быстрой ходьбы, и очки сползли на середину носа.

– А что такое? – спросил Сергей. – Протри окуляры, потные же…

– Дело в том, что я хочу отложить завтрашнее обсуждение. Я дала прочитать Андрею, и он мне сделал несколько замечаний, очень серьезных. Он даже вызвался помочь мне развить одну тему – о судьбе личности в социалистическом обществе, у меня это только намечено. А тема эта настолько важна, тем более в работе о Пановой, что ее нельзя мимоходом – понимаешь? Он совершенно прав! И он обещал дать мне некоторые теоретические материалы, журнальные статьи, о которых я не знала. Так что ты мне верни реферат, я переработаю…

– У меня его нет с собой, – сказал Сергей. – И вообще… Мне кажется, это не метод.

– Что не метод?

– Да вот – брать назад, перерабатывать не вовремя, срывать заседание. Ты что – боишься, что тебя будут критиковать?

– Нисколько. Я как раз хочу, чтобы меня дельно критиковали. Но зачем выносить на обсуждение то, что меня уже не удовлетворяет? Если я вижу ошибки и вижу, как их можно исправить, – почему не сделать это до обсуждения?

– Да потому, что ты срываешь заседание! – сказал Сергей раздраженно. – Я читал, думал над твоей работой, составил конспект выступления, потратил время, и все попусту? Придут люди, понимаешь… Все знают, готовятся… Почему нельзя провести заседание, выслушать критику и потом перерабатывать?

– Нет, я этого не хочу. В четверг я встречаюсь с Андреем, мы с ним вечер просидим, и на той неделе я все закончу. А завтра можно другую какую-нибудь работу…

– Да где ее взять?

Нина молчала, растерявшись от резкого тона, каким заговорил Сергей.

– Отчего ты кипятишься? – спросил Вадим, удивленно глядя на приятеля. – Нина права, если она хочет взять работу, чтобы доделать ее, и ничего страшного тут нет.

– Да пожалуйста! Делайте что хотите!.. Только второй раз я оппонировать не буду.

– Это, по-моему, неумно.

– Позволь уж мне знать, Вадик!

– Ну хорошо, – сказала Нина, помолчав. – Я тебя предупредила. Если ты считаешь, что зря потратил на меня время, – извини, конечно… А завтра не забудь принести. До свиданья!

Сергей шел, нахмуренно глядя под ноги, и носком ботинка подталкивал перед собой обледенелый камешек. Вдруг он ударил ногой с размаху, и камешек отлетел далеко вперед.

– Вот бестолочь! Все мне расстроила…

– Да что она тебе расстроила? – спросил Вадим, все еще недоумевая.

– Как что? Ты пойми: я же собирался говорить не только об ее реферате, но и о всей нашей работе. А ее реферат был как раз иллюстрацией к моей мысли – об отсутствии мысли. Ясно тебе?.. Да я уверен, что ничего существенного она там не изменит, разведет воды еще на десять страниц – и все! Просто перетрусила. И Андрей еще тут, благодетель… Ох! – Сергей сокрушенно вздохнул и сделал рукой жест полной безнадежности. – Научное общество, н-да… Один другому что-то подписывает, подделывает.

– Да что подделывает? Если Андрей взялся помочь…

– Ну, ясно! Иначе мы не можем! – перебил Сергей насмешливо. – Привыкли друг у друга все списывать – и английские экзерсисы и конспекты, теперь и научные работы будем скопом писать!

– Да подожди! Не скопом, а, так сказать… Не понимаю, неужели тебе надо простые вещи объяснять? – сказал Вадим, уже начиная сердиться. – Чепуху ты городишь.

– Я не против помощи, но это надо делать вовремя! Вовремя! – проговорил Сергей тем особым, резким и довольно гнусавым голосом, который появлялся у него внезапно в минуты раздражения.

– Еще бы ты был против!

– Я против школярства – понял? Школярства!

– Да где школярство? Ты сам не знаешь, против чего ты – да, да! А просто ты… захотелось тебе завтра блеснуть, а вот не придется.

– Ну, посмотрим!

– Дело-то ведь не в выступлениях, Сережка, не в разгромах. Что бы ты запел, если бы тебя заставляли выступить с работой, которую ты сам считаешь неготовой?..

Они спорили долго и шли по улице от остановки к остановке, забывая, что им надо садиться в троллейбус. Сергей понемногу сдавался и наконец заявил: может быть, он и не прав, требует невозможного, но просто ему хочется, чтобы научное общество было действительно научным. А с Ниной он, правда, переборщил – надо бы повежливей. Характер дурной, черт его знает, нервы… В общем, он недоволен тем, что срывается завтрашнее заседание, но выступать завтра он будет все равно.

Вадим слушал все это молча, с удовлетворением чувствуя, что Сергей немного растерялся от его неожиданного отпора и теперь ему неловко, он даже старается замять разговор.

Помолчав и посопев трубкой, Сергей сказал со вздохом:

– Нет, а вот Андрей для меня действительно закрытый комод… Как студент он поразительно способный. Ты помнишь, как он сдавал историческую грамматику? Наш старик глаза вытаращил.

– Я помню. Ты тогда чуть не засыпался.

– Да, я эту схоластику терпеть не могу. И все же вытянул на четверку – помнишь? Книжки в руках не держал. Но Андрей… и все-таки он скучный человек.

– Почему скучный? – Вадим пожал плечами. – Тоже манера – всем привешивать ярлыки! А я не скучный? А ты не скучный? Каждый человек чем-то скучен, чем-то интересен и смотря для кого…

– Нет, Андрей определенно скучный. Активно скучный. Не спорь, Вадим, ты теперь споришь по инерции. Он скучен потому, что он все делает с одинаковой старательностью. У него нет главного предмета, нет своего. Учеба вообще, понимаешь? Как процесс. И ты не спорь, он ограничен. Что? Да, да, он знает, что говорили и писали другие, а вот самому раскинуть мозгами… Аппарат звукозаписи. В будущем это компилятор, если он будет ученым.

– Что ты вдруг набросился на него? – спросил Вадим удивленно.

– Ты споришь, а я доказываю. Я против него ничего не имею. Он очень хороший парень, добрый, честный, но… скучный. Да и еще потому, что он слишком помногу молчит. И неизвестно – все ли он понимает или ему нечего сказать.

– Просто он никогда не говорит о себе.

– Ну… это уж не аргумент!

– Нет, милый Кекс, он способнее всех нас, а ты… Уж не завидуешь ли ты этому «скучному человеку», а?

– Я? Завидую?! – Сергей расхохотался. – Вот уж глупость! Чему же мне завидовать?.. Тому, что он целыми днями чахнет над своими толстыми тетрадями в коленкоровых переплетах? «Прожигает жизнь» в библиотеках? У меня другие методы учебы, а знает ли он больше меня – сомневаюсь! Я завидую! Блеск! Ха-ха-ха… Я только сказал, что Андрюшка скучен. Я не мог бы близко дружить с ним, стал бы зевать через два дня. – Помолчав и сделав пару затяжек трубкой, он добавил: – Самое страшное в дружбе, когда человек становится скучен. Это та ржавчина, от которой нет спасения.

– Запиши в книжечку, – сказал Вадим, усмехнувшись.

Они вышли к площади. Памятник Пушкину был весь седой от инея. Но снег еще не выпал, и земля была сухая и твердая, как камень. Сергей постучал трубкой о чугунный столб фонаря и спрятал ее в карман.

– «В тот год осенняя погода стояла долго на дворе…» – сказал он, глядя на памятник. – Да, гнусная погода… Ты чудак, Вадим! Я, главное, завидую… хм, чудак! Я его люблю, Андрюшку, так же как и все на курсе. Его же все любят… А это, кстати, скверно, когда человека все любят.

– Еще афоризм. Запиши.

– Нет, Вадька, я непримирим, понимаешь? – продолжал Сергей с жаром. – Я не терплю обыденщины, золотой середины. И не верю в ангелов. Посмотрим, кто из нас добьется большего: Андрей, безгрешный, как святая Цецилия, или я, с тьмою недостатков.

– Которые ты, кстати, не считаешь недостатками.

– Нет, просто я отношусь к ним философски. Ибо я знаю, что наши недостатки суть продолжения наших достоинств. Значит, у меня есть какие-то достоинства, верно ведь? – сказал Сергей, подмигивая.

– Удобная диалектика! – рассмеялся Вадим.

– А если говорить серьезно, – продолжал Сергей, – то цыплят, как полагается, будем считать по осени.

– Это когда же, через сорок лет?

Сергей не ответил, уклончиво покачав головой и усмехнувшись с таким видом, словно хотел сказать: «Ну, брат, ты ничего не понял, и объяснять тебе, видимо, бесполезно». У остановки Вадим вместе с Сергеем подождал, пока подойдет трамвай.

– Я хочу, чтобы ты забежал как-нибудь послушал отрывки.

– Обязательно. Мне интересно самому, – сказал Вадим. Ему на самом деле было интересно.

С площадки трамвая Сергей крикнул:

– А завтра я выскажусь и уйду! Можете сами там, как хотите…

5

Научное общество студентов литературного факультета организовалось в начале года. Председателем его был выбран старшекурсник Федор Каплин, один из тех много знающих и начитанных юношей, которых еще в школе называют «профессорами» и с первого курса уже прочат в аспирантуру. Научным руководителем НСО был профессор Козельский, читавший русскую литературу девятнадцатого века.

В общество сразу записалось много студентов, и одним из первых – Вадим. Его обрадовала возможность попробовать свои силы в самостоятельной исследовательской работе, хотя будущность ученого-теоретика почти не привлекала его – он готовил себя к деятельности практической.

Когда-то в детстве, в школьные годы, Вадим по собственному почину изучал разные науки – геологию, астрономию, палеонтологию. И даже писал «научные труды», например о вулканах, о вымерших рептилиях, для чего безжалостно вырезал картинки из старых энциклопедий и наклеивал их в тетради. «Труды» эти обсуждались в разных кружках, кочевали по школьным выставкам, и Вадим гордился ими и в тринадцать лет твердо считал себя будущим ученым. А теперь ему казалось, что для того, чтобы быть настоящим ученым, необходимо иметь такое множество разнообразных дарований, о котором ему, тугодуму, не приходилось и мечтать.

И все же Вадим вступил в НСО и решил работать в нем серьезно. Школа, которую он прошел на войне, научила его ценить простые вещи – мир, работу, книгу, научила его каждое дело свое делать основательно, честно и видеть в нем начала новых дел, предстоящих в будущем.

Часто Вадим спорил с Сергеем. Тот говорил, что учительская работа – удел людей особого склада, ограниченных по своим творческим способностям. «Ты не должен идти в учителя, – говорил он. – С твоим упорством, дотошностью, с твоей памятью ты будешь прекрасным ученым. Тебе надо идти в аспирантуру». О себе самом он не задумывался ни на секунду: он-то безусловно будет ученым. Вадим всегда злился, когда Сергей заводил этот разговор.

– Зачем ты пошел тогда в наш институт? – спрашивал он с раздражением.

– Чтобы получить, во-первых, образование, а затем – поступить в аспирантуру. А здесь это легче, чем в университете. На общем фоне.

И действительно, на общем фоне фигура Сергея Палавина выглядела весьма заметно. Он скоро завоевал уважение профессоров своей эрудицией и способностью сдавать экзамены бойко, самостоятельно, без натужливых ученических бормотаний, что всегда нравится экзаменаторам.

В работе НСО Сергей сразу принял активное участие. Его кандидатура на пост председателя выставлялась наравне с кандидатурой Каплина, и последний взял верх только благодаря своему четвертому курсу и тому, что он имел уже несколько курсовых работ, одобренных кафедрой, в то время как у Сергея таких работ на третьем курсе еще не было. Однако спустя два месяца Сергей вдруг остыл к обществу, стал пропускать заседания и заговорил о них скептически. Вадим в общем понимал причины этой перемены. Честолюбию Сергея пришлось пережить два удара: сначала выборы Каплина, а потом реферат Андрея Сырых, получивший на обсуждении самую высокую оценку. У Сергея уже была к тому времени написана небольшая работа о Грибоедове, довольно поверхностная, торопливая и прошедшая незаметно.

И Сергей заговорил о необходимости перестройки, о школярстве, кустарщине, о лишних людях и прочем. Вероятно, кое-что в этой критике было правильным. Но Вадиму казалось, что все недостатки происходят от одного, главного – от руководства. Профессор Козельский не сумел еще сделать общество тем, чем ему следовало быть: центром увлекательной творческой работы студентов. Не сумел – и сумеет ли когда-нибудь? Вадим за последнее время начинал в этом все больше сомневаться…

Очередное заседание НСО происходило в самой светлой и просторной аудитории, где обычно занимался первый курс. Вадим и Сергей вошли вместе.

– Вперед пойдем, к окну, – сказал Сергей, потянув Вадима за рукав, и добавил тише: – Мне надо всех видеть…

Он собирался сегодня выступать. Вадим и Сергей прошли к окну и сели рядом с Петром Лагоденко, тоже третьекурсником – приземистым смуглым крепышом сурового вида, одетым во флотский клеш и фланельку. Лагоденко не был членом общества, но приходил на все последние заседания и часто выступал в обсуждениях. Прямо перед ними за длинным столом сидел внушительно-строгий Федя Каплин, гладко выбритый, толстощекий, с кругло-покатыми плечами, – что-то непрерывно писал, не поднимая головы. Пришла сегодня и Лена – в качестве гостьи – и села сзади, вместе с девушками. Вадим слышал ее голос за спиной, даже шепот – она шепталась о чем-то с Ниной Фокиной, – потом смех. Он не оглядывался, но ему было приятно, что Лена здесь, хотя она сидела далеко от него и они, может быть, не скажут сегодня друг другу и слова. В аудитории было шумно, все разговаривали между собой, пока не вошел Козельский.

Профессор Борис Матвеевич Козельский выглядел довольно молодо для своих пятидесяти с лишним лет. Он был высок, ходил быстро, голову с гладко зачесанными назад седоватыми волосами держал гордо, подбородком вперед – и казалось, на всех, даже на людей выше его ростом, он смотрит сверху вниз. Цвет лица у него был неизменно свежий, румяный: профессор Козельский занимался спортом – играл в теннис.

На первом курсе Вадиму казался интересным этот высокий седой человек с выправкой спортсмена, всегда куривший трубку и окруженный ароматным запахом «Золотого руна». На первом курсе Козельский еще не читал лекций, и Вадим наблюдал его издали, встречаясь с ним в коридорах. Читать он начал с четвертого семестра и тоже первое время нравился Вадиму – главным образом колоссальной своей памятью и многознанием. Козельский никогда не читал по конспекту, на его кафедре не было ничего, кроме пепельницы. Иногда он цитировал наизусть целые страницы прозы.

Но чем ближе узнавал Вадим Козельского, тем меньше этот профессор ему нравился. Профессорское многознание, если оно не оживлено остроумной, свежей, пытливой мыслью, бывает подчас раздражающим, невыносимым. Вскоре Вадим убедился, что сдавать зачеты Козельскому очень нелегко. Козельский спрашивал придирчиво, требовал буквальных формулировок и не любил самостоятельных мнений, споров, вопросов – вообще не любил шума. Сам он был очень спокойный человек и никогда не повышал голоса.

Войдя в аудиторию, Козельский поздоровался со всеми кивком головы и быстро прошел к своему столу. Федя Каплин сейчас же вскочил и, наклонившись с озабоченным лицом к профессору, заговорил с ним вполголоса. Козельский слушал его, удивленно подняв брови.

– Фокина! – спросил он негромко. – Ваш реферат, оказывается, не готов?

– Да, Борис Матвеевич, я прошу извинить меня, – сказала Нина, вставая. – Я решила еще поработать. На той неделе представлю.

– Так… Ну что же, ваше право, – благосклонно согласился Козельский, и Вадиму показалось, что он даже обрадовался этому обстоятельству: можно пораньше уйти. – Ваше право, ваше право… – задумчиво повторил Козельский, набивая трубку. – Ну что ж, подождем недельку… Ведь у вас, кажется, реферат о произведениях Караваевой?

– О повестях Веры Пановой, Борис Матвеевич.

– Ах да, совершенно верно… Скорее критическая статья, не так ли? Ну, мы всегда успеем ее прочесть, обсудить, это не проблема.

Сергей уже несколько минут нетерпеливо ерзал на месте, чиркал что-то карандашом в блокноте и наконец попросил слова. Он заговорил с места, полуобернувшись к аудитории:

– Товарищи, сегодня по вине Фокиной наше рабочее заседание не состоится. Но это, вероятно, к лучшему. Давайте поговорим. Нам давно пора серьезно обсудить нашу работу, поговорить начистоту. Я считаю, товарищи… – Сергей заглянул в блокнот, захлопнул его и небрежно бросил на стол. – Я считаю, что до сих пор, товарищи, мы работали из рук вон плохо. Почему? Причин тут много. У нас нет единого плана, который вытекал бы из научного плана кафедр. Такой перспективный план необходим, а то ведь работа ведется у нас настолько стихийно, беспорядочно, что никакого толку от этой работы – простите меня, товарищи, за резкость – нет и не будет. Ведь как несерьезно берутся у нас темы рефератов! Один товарищ, например, взялся писать об Ульрихе фон Гуттене, две недели сидел в библиотеке, а потом вдруг заявил: «Ты знаешь, что-то мне Гуттен надоел. Скучища какая-то. Возьму, что ли, Маяковского». Смеетесь? «Над кем смеетесь?..» Да, товарищи, грустно… А другая девушка взялась исследовать купринский «Поединок». Спрашиваю – почему именно «Поединок»? Там, говорит, интересно про любовь написано, и потом он коротенький…

В аудитории засмеялись, кто-то спросил громко:

– Как фамилия?

– Фамилия ни к чему. Я говорю о фактах. Конечно, эти случаи единичны, но они показывают, куда ведет такая бесплановость в работе. И еще – эти случаи говорят о том, что в общество записалось много людей, которым здесь не место. Да, да! У нас, товарищи, не научное общество получилось, а какой-то литературный кружок – записываются все, кому не лень. Оттого и работы пишутся ученические: общие рассуждения, натасканные из учебников, популярные статейки без проблеска оригинальной мысли. Кому это нужно, я спрашиваю?.. Вот я был оппонентом Фокиной, знаю ее работу о повестях Пановой. Правда, я знаю вариант, забракованный самим автором. Но все равно скажу тебе прямо, Нина, – ты пишешь научную работу, а не рецензию в журнал «Дружные ребята». И это относится не только к Фокиной, но и ко многим другим товарищам. Одним словом, я кончаю: если положение в обществе не изменится, то я лично не вижу большого интереса для себя в такой работе. Просто, знаете ли, жалко времени. У нас, студентов, не так-то его много… Я кончил, товарищи…

Сергей сел, с решительным видом засовывая блокнот во внутренний карман пиджака.

– А кто виноват, что такое положение создалось? – низким басом, глядя не на Сергея, а в сторону председательского стола, спросил Лагоденко.

– Мы сами виноваты, – быстро ответил Сергей, – в том, что у нас беспорядок. И сами должны выправлять.

– Сами-то сами… – пробурчал Лагоденко.

– Лагоденко, ты хочешь что-то сказать? – спросил строго Федя Каплин.

– Погожу пока…

Придвинувшись к Сергею, Вадим сказал вполголоса:

– Петр прав – не только мы виноваты. А Козельский? Он же руководитель, его дело интересно работу поставить…

– Да нет же, нет! – досадливо сморщившись, прошептал Сергей. – То есть в какой-то мере – конечно… Но Борис Матвеевич милейший человек, он готов хоть весь институт в общество записать. А сейчас надо вычистить половину…

– Так что же ты, Палавин, конкретно предлагаешь? – спросил Каплин.

– Конкретно вот что: сократить число членов общества в два раза. Лучше меньше, да лучше! Многим серьезная научная работа не по плечу, и они тянут назад остальных, и от этого заседания у нас такие убогие, неинтересные. Пусть меня товарищи правильно поймут…

– Мы тебя поняли, – сказал Лагоденко.

Несколько человек заговорили сразу, вперебой:

– Что ж, это общество – для избранных?

– Да прав он! Слишком нас много…

– Ну и хорошо!

– Чепуха, не в количестве дело!

– А кто будет отбирать, не Палавин ли?..

– Федор, дай мне слово! – сказал Лагоденко, поднимаясь. И все сразу притихли: просто потому, что когда говорил Лагоденко, все равно никого больше не было слышно. – В выступлении Палавина была, я бы сказал, обычная его «палавинчатость». Тш, не смейтесь!.. Он прав, говоря, что в нашем НСО работа идет несерьезно, беспорядочно и нудновато. Это так оно и есть. Но он не прав, когда объясняет это тем, что людей много. Глупости, не в том секрет! А в том… – Лагоденко трубно кашлянул, расправил плечи и засунул обе ладони за свой широкий ремень с бляхой, – в том, что руководство общества, и уважаемый Борис Матвеевич и почтенный Федор, очень мало по-настоящему интересуется нашей работой. Я говорю «нашей», потому что хотя я еще не вступил в общество, но думаю вступить, и меня это дело кровно задевает. Темы рефератов берутся у нас не только случайно, беспланово, но и безыдейно – да, в том смысле, что они слишком уж академичны, литературны и очень мало связаны с современностью. Вот корень всего. А ведь задача руководства предлагать студентам темы…

Лагоденко говорил, по своему обычаю, самоуверенно, напористо и несколько даже нескромно. В его речах всегда звучала басовая нота поучительства – Вадим не любил этого тона, как вообще не любил ничьих поучений. И все же Лагоденко был более прав, чем Сергей, и глубже понял, в чем суть. Федя Каплин слушал его, хмуря тонкие рыжеватые брови, вздыхая, покашливая и всем своим видом выражая беспокойное недовольство. Козельский же, казалось, и вовсе не слушал Лагоденко – невозмутимо курил свою трубку, рассеянно оглядывал аудиторию, потом принялся листать какой-то лежавший на столе журнал.

Когда Лагоденко кончил и шумно уселся на место, выступил наконец Козельский. Он говорил так, будто и действительно не слышал ничего, кроме выступления Палавина. Но этот прием мог обескуражить кого угодно, только не Лагоденко.

– У меня есть одно добавление к горячей и очень содержательной речи Сережи… нашего уважаемого товарища Палавина, – поправился Козельский, улыбнувшись. – В части выбора тем для рефератов я считаю целесообразным такой принцип: студент должен выбирать темы, которые совпадают с темами историко-литературного курса, который он в данный момент прослушивает. Это будет полезней и для рефератов и для студентов – они легче усвоят лекционный материал. Как вы находите?

– Что ж, это разумно, Борис Матвеевич, – с серьезным видом кивнул Сергей.

– Не правда ли? Работа над рефератом будет, так сказать, естественным продолжением прослушанного в аудитории.

– Профессор, у меня вопрос! – вновь загудел неугомонный Лагоденко. – Есть одно «но». Не каждого привлекает то, что он сейчас слышит на лекциях. Мне читают, сказать к примеру, «Остромирово евангелие», а меня интересует, допустим, Новиков-Прибой. Так? Безусловно, что так оно и бывает. И получится, что, например, работы по советской литературе будут писать только четверокурсники, потому что советская литература читается на последнем курсе…

– Справедливо, но позвольте, – быстро сказал Козельский, повернувшись к Лагоденко. – Хочу напомнить вам, так сказать, ab ovo note 2Note2
  с самого начала (лат.)


[Закрыть]: для чего организуются в институтах научные студенческие общества, подобные нашему? Для того, чтобы привить студентам любовь к науке, обогатить их опытом самостоятельной работы над материалом. Если мы слишком увлечемся произведениями современности, наша цель не будет достигнута.

– Это почему же не будет? – спросил Лагоденко удивленно.

– Потому, молодой человек, что произведения современности слишком пахнут типографской краской. Они не обросли еще библиографией, критики сами часто путаются, ошибаются в их оценке. А вам тем более будет трудно.

– Добро. Чем трудней, тем интересней, – сказал Лагоденко. – Но больше всего нас интересует наша литература, вы понимаете?

– А меня интересует дать вам навыки научной работы, – сказал Козельский, чуть заметно повысив голос, – дать вам знания. Это моя задача – давать вам знания. Развлекаться философствованием вы можете в другие часы, на других семинарах, а у меня извольте учиться. Я делаю из вас ученых и педагогов, а не краснобаев. Вам понятна моя мысль, Лагоденко? Вот, не ловите меня на слове, а постарайтесь понять: хоть вы и бородаты и, возможно, имеете потомство, но вы еще школьники, вы учитесь. А учиться надо на классических образцах, вокруг которых накопились пуды литературы, скрещивались мнения, гремели споры. В этом вы должны уметь разобраться и вынести свое самостоятельное суждение. Попутно вы будете приобретать фактические знания, пополнять свой багаж. Это серьезная, кропотливая работа. А поверхностные статейки, где одна голая идея, и даже не идея, а тенденция, и никаких конкретных фактических знаний, – мне они не нужны. Прошу вас, увольте! Газетного рецензента можно натаскать за месяц, а ученый формируется годами. – Козельский помолчал мгновение, пригладил ладонью свои и без того гладко зализанные волосы и, вздохнув, сказал негромко, но с чувством: – Наука – это труд, напряженнейший ежедневный труд. Кто не может или не хочет понять это – грош тому цена, он никогда ничего не добьется.

«Все-таки он позер, – думал Вадим, неприязненно глядя на Козельского. – В нем все показное. И эти величественные жесты, и трубка, и эти благородные седины, и его знания – он и знания свои носит напоказ. Ну да, наряжается в знания, как в этот свой вязаный жилет с красными костяными пуговицами…»

– Так. Правильно, конечно, – заговорил Лагоденко, и Вадиму уже нравились его самоуверенный тон, его неуступчивость, резкость. – Но почему же, профессор, вы не считаете советское литературоведение наукой?

– С чего вы взяли? – нахмурился Козельский. – Кто вам сказал? Вы передергиваете, это недопустимо. Еще раз повторю: я всячески приветствую работы о произведениях современности, но серьезная работа в этой области вам еще не под силу.

– Вы, профессор…

– Лагоденко, прекрати! – сказал Каплин, неожиданно вскочив и покраснев так, что его румяное лицо побагровело. – Если хочешь спросить, возьми слово. А что это за базарная перекличка? И с кем – ты отдаешь себе отчет?..

Козельский спокойно перекатывал в зубах мундштук трубки, пристально глядя на Лагоденко. Вдруг он спросил голосом еще более ровным и тихим, чем обычно:

– А кстати, Лагоденко, почему вы посещаете заседания НСО? Мне кажется, у вас нет для этого оснований. Вы, вероятно, знаете это и сами.

Лагоденко промолчал, насупившись. Все поняли, что имел в виду Козельский: в весеннюю сессию Лагоденко провалил экзамен Козельскому, его перевели на третий курс условно. В октябре он сдавал вторично – и опять не сдал. Отношения между ним и профессором, и без того натянутые, обострились за последнее время до крайности.

Вадим удивлялся упрямству Лагоденко: как тот мог при всех обстоятельствах приходить на заседания, выступать так свободно, почти докторально и даже спорить с профессором!

– Вы думаете сдавать мне экзамен? – спросил Козельский.

– Не беспокойтесь, профессор, я сдам, – отчетливо проговорил Лагоденко. – Не вы от этого страдаете, а я – сижу без стипендии. На той неделе сдам.

– Хорошо. Я беспокоюсь за вас, а не за себя.

В этот день так ничего и не решили по поводу перестройки общества. Козельский с полчаса еще поговорил со студентами об их работе над рефератами, потом взглянул на часы и заторопился уходить. Он уже взял портфель, направился к двери, как вдруг остановился и досадливо тряхнул рукой.

– Да, чуть не забыл! Совсем вы меня с толку сбили… – сказал он, улыбаясь, и поставил портфель на стол. – Я должен был сообщить вам следующее: вчера я разговаривал с директором по поводу нашего общества, и он сказал, что им получено в министерстве разрешение на… – Козельский выразительно умолк на мгновение и произнес торжественно, выделяя каждое слово: – …издание – отдельного – сборника – научных – студенческих – работ! Объемом до десяти листов, товарищи. Это не маленький объем. Но, конечно, печатать мы будем только лучшие работы, наиболее интересные, так что вам открывается широкое поле для соревнования.

Студенты, которые уже повставали с мест, окружили профессора, заговорили оживленно и весело, все разом:

– Борис Матвеевич, а когда должны выпустить? В конце года?

– А это точно? Знаете – обещать можно…

– А как печатать, на стеклографе?

– Нет, нет, товарищи! – сказал Козельский, серьезно покачав головой. – Если я говорю – я зря не скажу. Совершенно реально. И это будет настоящая книжка, отпечатанная в типографии одной из московских газет.

– Бра-авво! – крикнул Федя Каплин восторженно и, забыв о своей председательской солидности, вскочил на стул и захлопал в ладоши.

Несколько студентов закричали «ура» и, вдруг схватив Федю, начали его качать.

– Стой… За что? За что меня? – со смехом кричал Федя, отбиваясь. – Бориса Матвеича качайте! Бориса Матвеича!

Сергей подошел к Козельскому, деловито спросил:

– А какой, интересно, предполагается тираж?

– Ну, тираж, конечно, небольшой. Двести – триста экземпляров, больше незачем. Продавать же мы его не будем. – Козельский даже позволил себе лукаво улыбнуться. – Разве только родственникам или знакомым девушкам…

– Скажите, Борис Матвеевич, а кто будет составлять сборник и редактировать?

– Вероятно, Иван Антонович Кречетов, профессор Крылов и я. Так намечалось, а может, что-либо изменится…

Вадим долго издали наблюдал, как менялось лицо Сергея, приобретая выражение все большей озабоченности и напряженного интереса. Решив разыграть приятеля, он спросил громко:

– А что ты, Сережа, интересуешься? Ты-то в сборник не попадешь!

– Это почему? – насторожился Сергей.

– Да ведь ты уходишь из общества.

– Да, да! Как же, как же! – подхватил Козельский, засмеявшись. – Вы же нас покидаете? Говорите – времени жалко? Досадно, но что ж…

– Ну не-ет! – Сергей шутливо замотал головой. – Теперь-то я просто так не уйду, дудки! Ха-ха-ха… – И сейчас же серьезно: – Я, кстати, не собирался в буквальном смысле… И моя критика – что ж, я от нее не отказываюсь. Вы же со мной согласились, Борис Матвеевич?

– Да, безусловно – частично. Я сейчас тороплюсь, товарищи, но на следующем заседании мы подробно обсудим все о сборнике. До свиданья, друзья!

– До свиданья, Борис Матвеевич! – хором ответило несколько голосов.

Козельский ушел, но большинство студентов осталось в аудитории. Всем хотелось еще поговорить о сборнике, высказать свои догадки, предположения, – новость была неожиданной, радостной для всех, и в аудитории сразу стало шумно и весело. Вадим посматривал на Лену, которая в группе девушек говорила особенно громко и оживленно:

– А ведь замечательно, что у нас будет свой журнал, – правда, девочки? Как жалко, что я не член общества!

– Кто мешает тебе вступить? – спросила Нина.

– Нет, Ниночка, я никак не могу. У меня же вокал, совершенно нет времени… Ребята, а как мы его назовем? Надо же назвать журнал, обязательно, и как-нибудь оригинально!..