Текст книги "Путешествие за семь порогов"

Автор книги: Юрий Самсонов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 6 страниц)

9

Смеркалось. Одинокая машина шла громадным полем, покрытым ребристыми ледяными буграми. Иные торосы достигали высоты двухэтажного дома. Турока замерзала поздно и трудно, всё время ломая лёд, громоздя льдины одна на другую. И сейчас она была в торосах вся – до Ледовитого океана.

Саша включил фары и в первый раз за дорогу покосился на беглеца. Может, так и быть, помириться? Переживает, поди? Но беглец бессовестно и сладко спал, поклёвывая носом. И собака дремала, свернувшись калачиком у него в ногах. Саша недовольно хмыкнул и снова уставился вперёд, туда, где по голубеющему в сумерках снегу лился жидкий жёлтый свет фар. Свалился же ему этот сорванец на голову неизвестно за какие грехи, отвечай теперь за него!

Узнав, что к Бадарме идут встречные машины, оказывается, он залез на чердак и там пережидал беду. Встречная колонна не могла долго стоять в Бадарме. Гринька просидел в своём укрытии до тех пор, пока не ушли машины. И тогда, совершенно закоченевший, явился в зимовье отогреваться. Саша накинулся было на него, но осекся: парень едва стоял на ногах. Пришлось отложить воспитательные меры до лучших времён.

Так и вышло, что они остались на Туроке одни, без товарищей, которые могли бы помочь, когда машина попала в западню.

Треск льда показался Саше разве чуть потише пушечного выстрела. Машина стала, накренилась, свет фар упирался прямо в чёрную воду. Крапивин рывком распахнул дверцы:

– Прыгай!

Не успели выскочить, как хлынула вода. Вездеход стоял посреди реки, возле крохотного безлесого островка, оседлав подломившуюся и чуть затонувшую льдину. К счастью, место было мелкое. Колёса, однако, очутились в воде. Самостоятельно из этой западни не выскочить.

– Давай обратно, – сказал Саша после короткого раздумья.

Они влезли, захлопнули дверцы. Кабина наполнилась паром от дыхания, от мокрых валенок.

– Может, какая машина подойдёт? – робко спросил Гринька.

– Некому, – угрюмо отрезал Саша. – Здесь без трактора не обойтись.

– Где его возьмёшь?

– В Воробьёве трактор. Километров двадцать. – Саша махнул рукой. – Тебя ведь не пошлёшь. А мне колёса крутить надо. Морозом схватит – бригадой не вырубишь. Каюк, Крапивин… – Саша повернулся к Гриньке: – Тут километра за четыре речка будет, Кимжа, деревня там маленькая, вроде Дондугона. Иди ночуй. Дойдёшь?

– Может, там трактор есть? – загорелся Гринька.

– Нету трактора. Три избы, понял? Даже лошади нету.

Но Гринька не торопился выходить.

– Топай! – приказал Крапивин.

Замёрзшими губами Гринька еле выговорил:

– В Воробьёве пойду.

– Не думай даже.

– Пойду в Воробьёво.

– Нянчиться тут с тобой! – взорвался Крапивин. – Сказано: топай в Кимжу.

Гринька молча открыл дверцу.

– Стемнеет скоро. Фонарик возьми.

Гринька опустил плоский фонарик в карман.

– Поворот не пропусти! – уже кричал ему вдогонку Саша, стоя на подножке. – Направо будет!

– Ладно, – отмахнулся Гринька.

Поворота он не пропустил. Он постоял на дороге, освещая фонариком тропинку, которая вела к деревне, разглядел рыбацкие шесты, торчащие из снега. И всё. И не пошёл по ней, а мимо. Вскоре мелькнул на берегу и скрылся за деревьями жёлтый маленький огонёк…

У Гриньки гудели усталые ноги. Он понимал, что слишком много берёт на себя. Но свернуть на Кимжу он не мог. Будь что будет: надо выручать Сашу.

Гринька шёл под нависшими скалами, хребты которых подпирали небо, шёл белой равниной, по которой ветер гонял сухую снежную пыль, а рядом, то обгоняя, то отставая, бежал Карат.

Длинная это была ночь, самая длинная в Гринькиной жизни. Не будь Карата, он помер бы, наверно, со страху, когда услышал вой вдалеке. Кто-то выл так отчаянно и так страшно, что Гринька остановился и вряд ли пошёл бы дальше, если бы не спокойствие Карата. Он шёл, а впереди что-то выло и выло с каждым Гринькиным шагом, выло чуть громче и громче. Волосы на голове шевелились от этого неустанного жалобного и свирепого вопля среди ночи.

Гринька остановился в густом тумане, луч фонарика почти не пробивал его. Днём Гринька увидел бы, что идёт по узкой ледовой кромке, у самого берега, а река тут на всю свою небольшую ширину свободна ото льда. Это она ревела и грохотала между камнями, торчавшими из-под воды, как чёрные зубы. Это был первый порог Туроки – Чёрный Бык. Гринька миновал его, но ещё долго слышал медленно затихающий в отдалении рёв.

Рассветало, когда он подошёл к Воробьёву. Большая деревня расположилась на пологом берегу, длинная, в одну улицу. Перед домами стояли знакомые машины.

10

Через двое с половиной суток, миновав бесчисленное множество торосов, островков и больших островов, наледей, трещин и промоин, колонна вышла на берег, на настоящую обкатанную дорогу. Подъём, спуск, подъём – и вот впереди в ранних сумерках замерцали огни.

– Пожар там, что ли? – Гринька показал Саше Крапивину на дымное зарево.

Они въехали в ворота с вывеской «АТУ-1», что обозначало «Автоучасток № 1». Никаких строений не было. Стояли сотни машин, под их радиаторами пылали костры. Гринька спрыгнул в снег, пропитанный соляркой. Несколько человек из колонны подошли к нему, кто-то хлопнул молча по плечу, кто-то нахлобучил ему на лоб шапку. Завхоз Проворов, наклонившись, обдал его запахом табака.

– А ну-ка покажите мне молодца, – послышался голос Нарымского. – Ну-ка, поближе сюда, дай-ка хоть рассмотрю хорошенько. – И, помолчав, спросил: – И что же ты намерен дальше делать? У тебя тут хоть знакомые есть? Или прямо к отцу, на ЛЭП?

– Родня тут, – сказал Гринька.

– Адрес-то хоть знаешь?

Гринька сказал адрес.

– Это недалеко, – сказал Нарымский. – Однако одного не отпущу. Может, Крапивин, доведёте его?

– Ладно.

– Поглядывайте за этим… индейцем. Как бы ещё чего не выкинул. Хоть и выручил он тебя, Саша, и прошагал по морозу ночью, но… за парнем глаз нужен да глаз.

… Светлогорск сиял огнями палаточных окошек. Палатки стояли улицами и наполовину затонули в снегу, обвисли, обросли куржаком. Их круглые трубы дымили. Справа от дороги, в больших ямах пылали чурки и целые брёвна. Строители отогревали землю, чтобы рыть котлованы под фундаменты домов.

В другое время Гринька не упустил бы случая поглазеть. Сейчас, он замечал эти диковины мельком и ни о чём не спрашивал. Во рту у него пересохло, гулко стучало в висках. Он стал бояться, что уснёт на ходу, – такая вдруг нашла на него слабость. Было жарко. Гринька едва успевал смахивать испарину с лица. Саша подошёл к какому-то дому, отворил дверь – Гриньке ударил в глаза электрический свет, запахло извёсткой, заговорили какие-то люди. Гринька не слышал и не понимал о чём. Он съёжился, стараясь не стучать зубами. Опёрся о косяк, но из щели так свирепо, ураганно дуло, что он отшатнулся и стал сползать на пол.

Саша подхватил его на руки. Гринька раскрыл глаза, воспалённые, невидящие, и громко выговорил:

– … Коробкину Егору Матвеевичу… Дяде моему передайте…

Говорил он эти слова уже без памяти.

К ПОСЛЕДНЕМУ ПОРОГУ

1

Гринька очнулся в незнакомой комнате, где было тепло, чисто, пахло деревом, свежестью и ещё чем-то вкусным. Он поднял голову и увидел возле окна два столика и кипы учебников на них. Где же хозяева, почему такая тишина? Он крикнул, чтобы кого-нибудь позвать, но не услышал собственного голоса.

Отворилась дверь, и вошла незнакомая девочка. Увидев, что Гринька смотрит на неё, она удивлённо вытаращила глаза:

– Проснулся?

– Проснулся, – сказал Гринька и на этот раз услышал свой голос. – А ты кто?

– Я – Люська, – сказала она и засмеялась.

Гринька видел Люську только на фотографиях.

Там она была крохотная, как кукла, а сейчас гляди какая здоровенная – разве чуть поменьше самого Гриньки, рыжая, растрёпанная, хохолок надо лбом, как у Суворова.

– А ты разговаривал во сне, – сообщила Люська, во все глаза разглядывая Гриньку. – Нам не велели слушать. К двери подойти не давали!

– Где Карат? – вдруг спохватился Гринька.

Люська отворила дверь и заорала:

– Карат! Серёга! Сюда!

Ворвался одуревший от радости Карат, кинул лапы на постель, высунул горячий язык и стал тянуться к Гриньке, чтобы поцеловаться с ним. Гринька отталкивал его слабой рукой, Карат отскакивал, свирепо рычал, припадая к полу, и снова кидался. Гринька быстро устал.

– На место! – приказал незнакомый голос.

Карат замер, не сводя с Гриньки глаз. И тут Гринька увидел мальчишку, белёсого, лобастого, как бычок. Это был Серёга, и глядел он пристально и важно, точно был старше Гриньки не на полгода, а года на три. «Ишь ты, командует! – обиделся Гринька за собаку. – И Карат, дурак, слушается…»

– А тебе здесь нечего делать, – строго сказал Серёга Люське.

Но та махнула рукой на него и закричала:

– Мама, гляди, он проснулся!

– Слышу, слышу, – донёсся из соседней комнаты спокойный мягкий голос.

На ходу сбрасывая с плеч пуховую шаль, в дверь вошла невысокая женщина. Она была рыжая, как Люська, и глаза, как у неё, – огромные, серые и немножко озорные.

– Ну, здравствуй! – сказала она Гриньке, подошла и положила ему на лоб маленькую тёплую ладонь. От неё пахло морозом и лекарством.

Гринька замер, боясь дышать, в глазах стало щекотно от непривычной ласки. Женщина отняла ладонь:

– Сейчас мы принесём тебе бульону.

Когда она снова вошла с чашкой, Гринька спал.

И только потом он узнал, что провалялся без сознания больше двух недель. Трудно было в это поверить, но февраль давно кончился. Подолгу щедро светило солнце, воробьи за окном чирикали совсем по-весеннему, и Люська тайком приносила в комнату колючие сосульки. Они заменяли ей мороженое. Гринька завидовал ей, но попросить не решался.

Разговор с Егором Матвеевичем получился короткий: тот почти всё узнал, прислушиваясь к Гринькиному бреду.

– А бабушка как? – спросил Гринька.

– Здорова, – ответил Егор Матвеевич. – Кланяется тебе.

Это была неправда: бабку разбил паралич. Она лежала в больнице и понемногу выздоравливала, хотя до конца так и не оправилась. Но об этом тогда не знал и сам Егор Матвеевич: бабка диктовала сиделке бодрые письма.

– Одна к тебе просьба: нос ни во что больше не совать, – сказал Гриньке дядя Егор. – И ещё: писем от отца пока не жди. Понял?

– Понял, – ответил Гринька.

– Ну, бывай! – Егор Матвеевич вышел – огромный, в синем комбинезоне, лопнувшем под мышками.

У Гриньки стало легко на душе. Ни во что не совать носа? Ладно. И так он сыт приключениями по горло. Они только в книжках хороши.

Всё же ему страшновато было оставаться одному, особенно по ночам, когда не спалось. И он попросил, чтобы в комнату снова переселили ребят, которых выставили отсюда на время его болезни. Тётя Аня согласилась не сразу: думала, что они не дадут Гриньке покоя. Но Серёга дал матери слово, что они будут вести себя тихо. И в комнату внесли деревянную Люськину кровать. Серёга должен был спать на полу. Ему это вполне подходило.

Дождавшись, пока мать уйдёт, он отпихнул свой матрац в угол, туда же закинул подушку и одеяло. Разостлал газеты, разделся, погасил свет и сказал:

– Спим!

Люська захихикала на своей кровати. Серёга сердито кашлянул. Люська, видимо, накрылась с головой одеялом, но всё равно было слышно, как она смеётся. Серёга пригрозил:

– Схлопочешь!

Но Люська уже хохотала в голос, откинув одеяло.

– О… о… он… волю закаляет! О… он в книжке прочитал про какого-то чудака – на гвоздях спал, закалялся… И Серёжка… насыпал гвоздей! Умру!.. Ночью как заорёт! Все прибежали, а он… у него… – Она перевела дух и провизжала: – Он неделю сидеть не мог!

В темноте через всю комнату что-то пролетело. Попадание, наверное, было точным. Люська хныкнула:

– Ботинком, да?

Долго ещё шумели и возились, пока в соседней комнате не послышались шаги. Ребята мигом приутихли, а вскоре один за другим уснули.

Утром Гринька проснулся оттого, что почувствовал: кто-то смотрит на него.

– Ты не спишь?

Это была Люська, уже одетая. Глаза её блестели нетерпением. Серёги не было – после него остались только помятые газеты на полу.

– Я всё хотела спросить тебя, да при Серёжке не могла: ты письмо моё получил?

– Ага.

– Ну, а это самое… Карту привёз?

Гринька приподнялся на локтях, поглядел направо и налево, словно кто-то их мог подслушать, и шёпотом спросил:

– А ты откуда обо всём знаешь?

– Откуда и все: от дяди Андрея, отца твоего!

Оказывается, собираясь в отъезд, Гринькин отец побывал в гостях у своего двоюродного брата, Егора Матвеевича. Да был он не один, а со своими людьми. Зашёл разговор о самом трудном участке линии – вблизи деревни Загуляй. Припомнили слухи о старой кулацкой дороге, а тут кто-то подначил: «Да ведь вы, Коробкины, побольше нашего, поди, об этом знаете». Егор отмолчался, а Андрей Петрович неожиданно хлопнул себя по лбу и сказал: «А ведь правда!» И рассказал, как мальчишкой обнаружил однажды бабкин тайник, где лежала кипа старых фотографий и листок бумаги – план какой-то местности. Что было обозначено на плане, запомнилось ему смутно, но такое название – Загуляй – накрепко засело в голове. Бабка спрятала своё добро в другое место, но вряд ли уничтожила, надо будет ей написать, пусть пришлёт. Тогда он и решил проситься на этот участок.

Егор Матвеевич потом ругал отца: «Сильно ты открытый человек, Андрюха, как не нашей породы. Увидишь, намажут ещё нам на хлеб эти старые сказки…» Отец только посмеялся тогда. «Может, – говорит, – будет польза и от старых сказок». – «Смотри, как бы не нажить беды», – сказал Егор Матвеевич и, кажется, был прав.

Гринька сильно огорчился оттого, что столько народу слышало о тайне. Теперь попробуй найди того человека, что бабке угрожал. Гриньке стало страшно: вспомнился голос неизвестного, его слова. Видно, всё-таки боялся, что его узнают: не зря провода-то перерезал, чтобы разговор проходил в темноте. Сделал это, чтобы его никто не опознал потом.

Карту Гринька Люське не показал и вообще виду не подал, что о чём-то знает, но с той поры привязалась к нему тревога, привязалась и уже не отпускала…

2

День начинался с пронзительного автомобильного гудка. Дом отвечал на него жестяным грохотом. Из квартир по скрипучим ступеням жильцы волокли вниз вёдра, кастрюли, баки, помятые фляги из-под молока. А гудок всё вопил, подгоняя отстающих…

Прежде Гринька слушал всю эту суматоху, лёжа в постели. Теперь он уже мог подобраться к окну и поглядеть, как люди выскакивают из домов без шапок, строятся в очередь к автоцистерне, как из её крана в подставленную посуду хлещет тугая струя воды. Чтобы кран не перемерзал, его обматывали тряпьём, обливали соляркой и зажигали. Освещенная пламенем очередь кончалась, машина уносила свой огненный хвост к другому дому, а Гринька тащился в кровать.

Квартира пустела. Ребята уходили в школу, тётя Аня на работу – она была медсестрой в больнице, а Гринька надолго оставался вдвоём с Каратом. Запомнилось ему, как он впервые смог наконец обойти все комнаты. Столько было необыкновенного в этой новой квартире с неработающей ванной! А привычного – почти ничего. Вместо стульев стояли деревянные скамьи разной длины: на одной садись вдесятером, на другой – только в одиночку. Пола не было видно – повсюду лежали разноцветные половички, кое-где в два слоя. Тётя Аня сама ткала их на старинной деревянной машине, вращая огромное колесо, отполированное до блеска прикосновениями рук.

На кухне возле электрической плиты стоял сияющий медный самовар. На пузе его были выдавлены царские портреты. Самовар был дряхлый старичок, но вполне исправно кипятил чай. К нему приставлялась труба с длинным коленом, выходившим в форточку. Чай не из самовара за чай не считался. Не было никаких кастрюль, только чугуны и глиняные горшки. На полках стояли туески и кринки, под скамейкой – деревянные вёдра и одно берестяное, был даже берестяной таз! А железных вещей в доме почти не водилось, если не считать топоры, ружья да охотничьи ножи. Гринька рассматривал их и трогал, не решаясь снять со стены.

Особенно понравился ему якутский нож – тонкий, почти как шило, очень острый, причудливо изогнутый, с берестяной рукояткой. Видать, немало поохотился дядя Егор: медвежьи, козьи, оленьи шкуры висели на стенах, лежали на полу поверх половичков, лосиные рога в коридоре служили вешалкой.

Было ясно: в новую квартиру перенесли всё, как было в избе в Крестовке, и ничего здесь не собираются менять.

Время пошло быстрее после того, как дядя Егор сказал ему однажды:

– Завтра сядешь за уроки. Нечего год терять. Выздоровеешь – в школу пойдёшь.

– В Ангодинске?

– Посмотрим.

К занятиям он приступил неохотно, потом увлёкся. Помогал ему Серёга: они учились в одном классе. Да ещё нашлось общее увлечение – география. Они раскладывали на полу в большой комнате карты и принимались странствовать от Мадагаскара к Лабрадору, от острова Пасхи в Австралию.

Как-то Серёга сказал:

– Эх, не так бы, а по-настоящему, хоть на лодке по Туроке сплавать до океана.

– Неплохо бы, – согласился Гринька.

Серёга разыскал карту области.

– Глянь, – сказал он. – Пройти пороги, а дальше – открытая вода до самого Ледовитого.

Но Гринька смотрел только на кружочек и на вычерченную от руки пунктирную линию, которая соединяла его со Светлогорском. Он снова пережил своё путешествие: пороги Олима, Волок, Бадарма. Вот Чёрный Бык, а вот пошли незнакомые места, опять пороги – Похмельный, Бражный. Только эти названия и остались от тех времён, когда по Туроке кочевали золотоискатели. Вот страшный порог Шаман. А вот и Загуляй – маленький кружочек на карте у синей жилы реки. Линия была почти прямая, только около кружочка она делала заметный изгиб.

– Это ЛЭП? – спросил Гринька.

Серёга кивнул.

– А кто это начертил? – Гринька ткнул пальцем в линию электропередачи.

– Я, – ответил Серёга. – С газеты срисовал. А что?

– Значит, здесь его участок, – сказал Гринька, думая об отце, и всё глядел на закорючинку около Загуляя. – А дорога туда есть?

– Просека, – сказал Серёга. – Зимой ездить можно да летом, когда подсохнет…

– А по реке?

– Ледянки[2]2
  Ледянка – временная зимняя дорога.


[Закрыть] туда делают. А водой – пороги надо знать.

Гринька задумался. Взгляд его рассеянно бродил по стене, пока не упёрся в портрет девушки в красноармейском шлеме.

– А это кто такая?

– Тётя Клава.

– Тётя Клава? Вот, значит, кто это…

С улицы прибежала Люська, ворвалась в комнату и заорала:

– Эй, ты! Давай выздоравливай! А то на перекрытие опоздаешь!

3

О перекрытии скоро заговорили все вокруг. Гринька тоже заинтересовался и даже стал читать маленькую скучную газету «Огни Светлогорска», из которой мало что можно было понять. Люську он теперь видел редко, да и Серёга тоже начал предавать его: каждый день бегал на Туроку и приходил домой поздно. Нет, надо было скорее выздоравливать: назревали важные события, которые могли пройти мимо него.

Однажды в квартире чуть не вылетели все стёкла. Это возле Туроки взорвали скалу, чтобы добыть каменные глыбы для перекрытия. С тех пор взрывы громыхали каждый день, и скоро Гринька привык к ним.

Наступил день, когда ему разрешили ненадолго, выйти из дому. Близился конец марта, на дворе потеплело, снег стал похож на влажную крупную соль. Текли первые скудные ручейки. И на них ребятишки играли в перекрытие…

У Гриньки от свежего воздуха щемило в груди и кружилась голова. Он сидел на скамеечке возле двери, щурился на солнце и думал о том, как поскорее набраться сил. Если уж провалялся и не поглядел на северное сияние, так теперь хоть ползком, а надо добраться до Борсея – он слышал об этой скале, на которой в день перекрытия соберётся весь Светлогорск. Надо ходить – тренировать ноги.

Гринька долго бродил вокруг дома и так устал, что с трудом поднялся по лестнице до дверей квартиры. На следующий день всё тело болело и ныло, но Гринька продолжал свои прогулки.

Однажды Гринька явился домой таким радостным, каким давно не был: он сделал интересное открытие. Гуляя с ребятами и Каратом вдоль квартала, он увидел на столбе большой фанерный щит, на котором был нарисован молодой человек с рюкзаком, при галстучке. Он указывал рукой на белую плотину под пронзительно синим небом и призывал: «Все – на стройки Сибири и Дальнего Востока!»

– Чудиков! – сказал он. – Это Чудиков нарисован, ребята!

– Какой Чудиков?

– Наш сосед. Я знаю, кто рисовал.

Гринька обрадовался не только потому, что он знал художника. Художник этот, пожилой человек с забавной фамилией Короткий, раньше тоже жил в Ангодинске и работал вместе с отцом. Он в той организации числился электрослесарем, но на самом деле работа у него была другая. Во всём Ангодинске со столбов, с трансформаторных будок, с оград подстанций на прохожих скалились черепа, нарисованные на голубых табличках с надписью: «Не трогать! Смертельно!» И все эти таблички нарисовал дядя Кеша Короткий. Иногда он получал со стороны заказы повеселей, например плакат для сберкассы: «Брось кубышку, заведи сберкнижку!» Или для булочной: «Не плачь, куплю тебе калач!» Дядя Кеша такую работу любил. Для бани, в которую ходил париться, он бесплатно нарисовал плакат: «С лёгким паром!» А когда Гринькин отец сколотил свою бригаду, чтобы ехать на светлогорскую стройку, дядя Кеша сказал: «Что мне, до смерти эти поганые таблички рисовать? Да тьфу на них!» – и тоже записался, хотя был, как уже сказано, человеком не слишком молодым. Плакат рисовал он, это точно, ошибки быть не могло.

– У него обязательно все люди похожи на Чудикова, бухгалтера, – объяснял Гринька ребятам, глядя на плакат. – На любом плакате – «Убирайте спички от детей!» или «Соблюдайте правила уличного движения!» – всё равно Чудиков. С Чудикова-то дядя Кеша по-настоящему только один раз рисовал, а потом просто никак отвязаться не мог. Старается, старается – всё равно выходит Чудиков. Его весь город знал. «Вы, Чудиков, снова под трамвай попали?», «Вы, Чудиков, опять пожар устроили?» Он – к дяде Кеше, чуть не плачет: «Что вы со мной делаете?» А дядя Кеша ему говорит: «Искусство требует жертв!»

– Подумаешь, – сказала Люська. – Я его тоже знаю.

– Кого?

– Дядю Кешу этого. И Серёга знает. Он художником в клубе работает. Его все ребята знают.

– Он же на трассе должен быть, – сказал Гринька растерянно. – На ЛЭП!

– Ни на какой он не на трассе. В палатках живёт.

– Непонятно, – сказал в недоумении Гринька.

Тогда-то он и решил, что надо обязательно повидаться с дядей Кешей.