Текст книги "Путешествие за семь порогов"

Автор книги: Юрий Самсонов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 6 страниц)

5

Ещё не открыв глаза, Гринька понял, что влип. Значит, заснул-таки… Разиня! Мог незаметно доехать до самого Светлогорска. А теперь что будет?

Он лежал, стараясь дышать ровно и не двигаться, хотя у него вся кожа болела, будто исколотая горячими иголками. В избе было жарко, гудели голоса.

– А ну, товарищи, за стол! – услыхал Гринька. – Уха, по-моему, дошла.

– В самый раз, Геннадий Яковлевич! – отозвался Проворов.

«Нарымский здесь!» – сообразил Гринька. На миг приоткрыл глаза и сразу накололся на взгляд толстячка, сидевшего посреди чумазых, промасленных, заросших шофёров и рабочих. Гринька зажмурился. «Выгонит! Выгонит из колонны!» – засвербило в мозгу.

– И найдёныша тащите! – сказал Нарымский.

– Так он же спит, Геннадий Яковлевич.

– Ещё выспится! – проворчал Нарымский.

Кто-то потрогал Гриньку за плечо, и он, не притворяясь больше, поднялся. Нарымский глядел на него узенькими глазами.

– Так-так, – сказал Нарымский. – Стало быть, путешественник? Миклухо-Маклай?

Гринька усмехнулся.

– Ну, садись, давай знакомиться. Геннадий Яковлевич Нарымский.

– Гринька.

– Григорий, стало быть. А фамилия есть?

Гринька не ответил – он загляделся на стол, где на тарелках лежали горы солёных грибов, желтела мороженая стерлядь «с душком» – лакомство для местных жителей и наказание для новичков: есть её с непривычки почти невозможно, обижать хозяев отказом нельзя, вот и выкручивайся как знаешь. Было тут и мороженое сало, и катыши мороженой сметаны… Нарымский перехватил Гринькин взгляд.

– Действительно, что ж это я? Накорми, напои, а потом задавай наводящие вопросы.

Гости с шумом сдвигали скамейки, рассаживались вокруг длинного стола. Незнакомый шофёр устроился рядом с Гринькой, шепнул по-приятельски:

– Не бойся, с Нарымским договориться можно.

Это был Саша Крапивин.

– А я не боюсь, – ответил Гринька тоже шёпотом. – Не бросите же на дороге.

Саша весело хмыкнул.

– А нахал ты, братец! Ладно, ешь.

Гриньку не надо было уговаривать. Да и все остальные трудились до поту. Особенно когда хозяйка поставила на стол огромный чугун, полный пламенной ухи из свежих налимов. Раздавался только стук деревянных и лязг металлических ложек.

Когда обед кончился, Геннадий Яковлевич разложил на столе большую, напечатанную на синьке карту и ткнул толстым коричневым пальцем в сплетение синих линий.

– Первый участок ледовой дороги кончается здесь. – Крепким жёлтым ногтем он провёл на бумаге короткую чёрточку поперёк синей жилки Олима. – Мы решили миновать излучину и воспользоваться старой дорогой, которую местные жители называют Волоком. Вот он, Волок. Дорога езженая, санная, но… видите, какая крутизна. Что можно – сделано. Бульдозер впереди прошёл. Однако предвижу трудности…

Гринька не стал слушать – на кухне он нашарил в груде сваленной одежды шапку и вышел на крыльцо. Карат был здесь. Радостный, он кинулся навстречу и лизнул Гриньку в нос. Гринька погладил Карата по спине:

– Ладно, лопай…

Карат послушно вернулся к горе рыбных костей. В это время на крыльцо вышел Саша Крапивин.

– Что, романтика заела? – спросил он.

– Ага, романтика, – неохотно ответил Гринька.

– Вот я им и толкую. Пускай поездит, похлебает наших щей, авось больше не захочет. У меня место в кабине есть…

– А ваша машина которая? – спросил Гринька.

– Да ты же ехал в ней, чудак!

– Вон та, что ли?

– Та самая… А из Светлогорска, говорю я им, отправили бы тебя самолётом за счёт родителей. Или со встречной колонной. Правильно?

– Правильно, – согласился Гринька. – А они что?

– Хотят тебя оставить в Дондугоне. Встречные машины придут – увезут в Ангодинск. Ну ладно, пошли в дом, чего мёрзнуть.

Саша пропустил Гриньку вперёд. Из комнаты слышался голос Нарымского:

– Прошу учесть: синоптики обещают значительное понижение температуры…

6

Реки вроде Днепра и Дона знамениты на весь свет. Но если даже слить их вместе, этого будет мало, чтобы получился никому неизвестный Олим, младший брат Туроки. Уж на что близко от него жил Гринька, а знал одно лишь название. И подумать не мог, что Олим – такая богатырская река.

Ледовая дорога шла между торосами. Берега то расходились на километры, то сближались так тесно, что издали казалось – не проехать. Временами они были обрывисты, скалисты, и по голым камням, как змеи, вились, переплетались корни сосен.

Вдоль ближнего берега изо льда торчали шесты, будто саженцы, – сосновые, берёзовые, осиновые. Жители Дондугона рыбачили и зимой. Пробьют пешнёй прорубь, опустят снасть, отметят место шестом, потом придут и проверят. В Ангодинске тоже так делают.

На обочине, пережидая колонну, стоял смуглый мужичок в беличьей шапке, в шинели, обрезанной по колено, в ичигах. На плече держал остромордую рыбину – хвост до земли. Шофёры открывали дверцы, что-то кричали, но рыбак только смеялся, показывая белые зубы.

– Осетра словил, – с завистью сказал Саша.

Крапивин не удивился, застав Гриньку в своей кабине, где тот уже сидел вместе с Каратом и терпеливо дожидался отправления. Он только покачал головой и сказал:

– Сильная штука – романтика…

И всё. И теперь они ехали по Олиму, всё дальше от Дондугона и всё ближе к Волоку. Гринька думал: поди, скучно ему одному в кабине, вот и рад попутчику. И отметил про себя его деликатность – не спрашивает, куда и зачем. Это хорошо – о чём говорить, он толком не представлял. Лучше помалкивать. Но о рыбалке можно было поговорить, хотя бы из вежливости. Гринька сказал:

– Здоровая рыба.

Саша оживился:

– Это что! Тут как-то выловили осетра – говорят, чуть не ровесник Ивану Грозному. Сто пятьдесят кило. Бревно!

– А что с ним сделали?

– Съели ровесника, что же ещё, – вздохнул Саша. – Жаль, не даст Нарымский остановки… А тут, под порогом, знаешь как ловится?

Гринька нагнулся вперёд, ощутив лбом холодное стекло. Ничего не видно – никакого порога. Белые берега, белая река вся в торосах, и далеко впереди стелется белый дым. Наверное, рыбаки жгут костёр. Где же он, этот порог? Уж не смеётся ли над ним водитель?

Гринька ударился лбом в стекло кабины. Колонна внезапно остановилась, изогнувшись, как поезд, – все машины были сейчас на виду. В голове колонны стоял «газик» Нарымского. Из «газика» выскочил длинный дядька, пробежал вперёд, обернулся, что-то прокричал. Все шофёры – и Саша тоже – вылезли на подножки, вслушиваясь. В кабину ворвался морозный воздух и слабо донеслось:

– … а-ай!

– Слыхал? – спросил Саша. – Пассажирам велено вылезать! И тебе, стало быть.

– Мне нельзя, – сказал Гринька.

– Опасно. Понимаешь?

– Всё равно нельзя.

Саша почесал бровь.

– Ну, будет мне из-за тебя… Дверцу открой. В случае чего – прыгай.

– Ладно.

Тем временем дверцы машин открывались, буровики, гидрологи, рабочие сходили на лёд и шли в обход колонны к далёкому рыбачьему костру.

– Вразнобой идти! – скомандовал кто-то.

Но и так шли не в ногу.

– А Нарымский что же не вылез? – спросил один из гидрологов.

– Ему всё равно головы не снести, в случае чего, – ответили ему.

Это было самое опасное место на Олиме. Здесь уровень реки упал, и ледовая корка повисла над водой, как мост. Перед порогами такое случается часто.

«Газик» Нарымского тронулся с места и покатился по льду, быстро уменьшаясь. За ним пошёл, мотая открытыми дверцами, «МАЗ», а следом зашевелилась и вся колонна.

– Может, вылезешь? – в последний раз предложил Крапивин, но Гринька мотнул головой.

… Когда колонна проскочила опасный участок и выстроилась в прежнем порядке, на этот раз с «газиком» Нарымского в хвосте, Саша спросил:

– Слыхал, как лёд трещит?

Гринька вспомнил, что сквозь шум мотора действительно слышалось что-то похожее на слабое потрескивание. И этот треск Гринька теперь запомнит на всю жизнь…

– Гляди – порог!

То, что издали казалось дымом рыбачьего костра, на самом деле было паром – он струился из длинной полыньи, похожей на остроносую щуку. В полынье бешено и беззвучно неслась чёрная вода, из которой торчали чёрные камни. Это и был первый порог Олима. Теперь дорога подошла к берегу. Колёса жёстко затряслись по земле, и за окошками вырос неприютный редкий лесок, закрывший собою свет, а за деревьями возникли вершины сопок.

– Волок, – объявил Саша.

Машины шли, окутанные дымом из выхлопных труб, и передняя едва теперь виднелась у самой вершины, где дым сливался с синеватыми клочьями облаков. Вскоре она исчезла в облаке.

– Едва ли пройдёт, – сказал Саша Крапивин.

И верно, «МАЗ», возглавлявший колонну, обратным ходом вылез из облака, остановился, дёрнулся чуть вперёд и пополз вниз. Саша сбавил газ, рёв мотора плавно переходил в мягкий рокот, и теперь кусты за окном уже не мелькали, а медленно плыли назад. А вскоре и вовсе пришлось затормозить, и это было плохо, потому что одно дело – брать такой подъём с ходу, а другое – с места.

После минутного замешательства ведущая машина снова пошла вверх. Саша и Гринька сидели, подавшись вперёд, будто подталкивая товарища, которому приходилось худо. Сашины руки крепко ухватились за баранку. «МАЗ» снова пятился со склона. Видно было, как он тяжело западает на бок на неровностях, как дрожит его могучий корпус… Но вот он снова зацепился за землю и пошёл вверх. И опять вниз. Вверх – вниз, вверх – вниз, утюжа склон.

Саша хлопнул себя по шапке:

– Что же это он? Забыл, что ли, про песок?

Он выскочил из кабины и побежал. Гринька и Карат тоже не вытерпели и вывалились наружу. В открытой кабине всё равно бы не усидеть от мороза.

Даже страшно, сколько снегу навалило в тайге. Дорога проходила узким коридором, пробитым в снеговой толще, а кое-где снег нависал козырьком, едва не смыкаясь над головой.

Гринька и Карат бежали к «МАЗу», но в это время Саша уже вылезал из кузова, держа в руке ведро с песком. Водитель с сизым от мороза лицом стоял на подножке и ругался:

– Учёный нашёлся… без году неделя… За своей посматривай!

– Гринька! – закричал Саша, не обращая внимания на ругань. – Тащи наше ведро!

Ерундовая, конечно, затея – засыпать песком гору, у которой под облаками верху не видать. Гринька, однако, принёс ведро, влез в кузов и стал нагребать ледяной сыпучий песок. Саша то и дело кидал ему пустое ведро и протягивал руку за полным. Шофёр уныло топтался перед радиатором. Теперь Саше приходилось делать дальние концы, а Гринька, коченея, подолгу ждал его с полным ведром. Наконец он не выдержал и крикнул водителю «МАЗа»:

– Держите!

– Чего?

– Уроню! – проговорил Гринька.

Шофёр подхватил ведро.

– Чего надумал?

– Погреюсь малость.

– Дуй!

Гринька спрыгнул в снег, подцепил ведро и помчался вслед за Сашей. Но песок – тяжёлая штука. Гринька пробежал несколько шагов, пошёл шагом, потом остановился, взял ведро в левую руку и потащился дальше. Навстречу спускался Саша, Он потянулся за Гринькиным ведром.

– Давай я дотащу!

Но Гринька глянул в его распаренное лицо, на чубчик, прилипший ко лбу, и мотнул головой.

– Сам…

– Валяй, валяй, – усмехнулся Саша.

Гринька уже еле брёл, хватая воздух раскрытым ртом. Его прошиб пот, но теплее почему-то не становилось, а гора между тем поднималась круче, и дороге не было видно конца. Но вот самосвал, веером расшвыривая песок, обогнал его. Гринька отскочил на обочину и опрокинул ведёрко в левую колею. Тяжело вздохнул. Сверху опять наползал на него дрожащий задний борт. Не схватило! Но нет – самосвал остановился, напрягся и снова пополз вперёд.

Гринька бежал на этот раз впереди машины. Сквозь ветровое стекло он видел измученное лицо водителя. Гринька понимал его: разве удержишься на этой скользкой крутизне? Он сам поскользнулся, упал и прокатился несколько метров на животе. Вскочил перед самыми колёсами, побежал дальше и снова упал, на этот раз нарочно – иначе не остановиться. Поднял его Саша, поставил на ноги и отряхнул от снега.

– Полное не таскай, насыпай половину.

Внизу уже толпились подоспевшие люди. Теперь работали вместе. Один в кузове нагребал вёдра, другие подхватывали и передавали по цепочке. На Гриньку никто не обратил внимания – и он пристроился в очередь со своим ведром. Ему уже не было холодно, и даже совсем жарко, когда увидел рядом Нарымского с эмалированным зелёным ведром.

– Ага! Ты всё-таки тут?

Только блеснул глазами и не стал ругаться. И у Гриньки сразу повеселело на душе.

Над вершинами по небу разливалась малиновая заря. Она перекрасила в свой цвет и снег, и лица людей, и куржак[1]1
  Куржак – иней.


[Закрыть] на деревьях.

Вся колонна перекатилась через перевал, и люди разбежались по своим машинам. Моторы один за другим подавали голоса, и вот уже над дорогой, над тайгой, будто звуковое облако, навис их ровный слитный гул.

7

Машина вползала в туман. Сперва прозрачный, он становился всё гуще, непроницаемей. Машина шла сквозь облако.

Крапивин едва успел затормозить, – перед самым носом из тумана показался неподвижный кузов переднего «МАЗа».

– Эй, что там?

– Сюда! С лопатами!..

Вездеход сидел по уши в сугробе. Его откапывали в ярком свете фар. Колёса бешено крутились, выкидывая фонтаны снега, машина ровно покачивалась и не трогалась с места. На этот раз откапывали так долго, что с конца колонны успел прийти Нарымский, а вслед за ним и ещё несколько человек.

– А ну-ка взяли!

Люди облепили машину со всех сторон, принялись толкать, Гринька тоже толкал, пристроившись к заднему борту.

– Навались! – командовал Нарымский.

Машину выкатили на дорогу, шофёр включил фары – и она пошла, пошла…

Не успели разойтись, развернуло в сугроб другую машину. Всё началось сначала.

Гринька тоже бегал, суетился, помогал, пристраиваясь то к одному, то к другому. Влажный полушубок смёрзся и громыхал, как железный. Немели от стужи колени. Поскорее бы, поскорее в кабину! К тому же снова хотелось есть, будто и не было никакого обеда.

Три машины, одну за другой, пришлось перетаскивать почти на руках через глубокую канаву, пока не набили новую колею. Но и это помогло ненадолго. Пришлось в дело пустить тросы.

Гриньку загнали в кабину, и он сидел там, прижавшись к Карату, пока возились с тросом, прилаживая петлю на крюк. Машина раскачивалась вперёд – назад, вперёд – назад, ещё, ещё вперёд, ещё вперёд, ещё чуть-чуть назад, ещё вперёд… А Гринька стучал зубами. Задняя машина, угрожающе накренившись, выворачивалась из снега. Ещё, ещё вперёд, ещё чуть-чуть вперёд… Саша сидел, вцепившись в руль, с таким видом, будто петля троса накинута не на крюк, а на его собственные плечи. Ещё вперёд… вперёд… вперёд… И тут Саша, наверное, чего-то не рассчитал, или это вышло от усталости. Задняя машина уже выбралась на дорогу, когда Гринька увидел ослепительно белую снежную стену перед фарами, потом фары погасли: снег рухнул грудой на ветровое стекло.

Теперь в кабине стало довольно тепло. Сюда не доносилось ни звука снаружи. Было слышно даже дыхание дремавшего пса. Гринька знал, что их выручат, и не боялся. Он подумал только: а если бы они были одни на этой дороге, в такой мороз, в безлюдье?

Машина задёргалась. Трос, которым Саша вытягивал соседа, теперь вытаскивал Сашу. Саша включил мотор: помогал.

На очередной остановке Гринька вылез из кабины. Ему уже было всё равно, где мёрзнуть. Ровная крупная дрожь сотрясала его тело. Тумана не было. Над головой – просторное чёрное небо, и на нём звёзды без мерцания, без лучей – сверкающие булавочные головки. Никогда раньше Гринька не видел такого неба. Он стоял и глядел, не в силах оторваться, не мешая морозу пробираться до костей: всё равно. Кто-то, пробегая, толкнул его и сипло спросил:

– Ну как? Ноги не отморозил?

Потом Гринька узнал, что в эту ночь было минус пятьдесят семь.

8

Остановки, спуски, подъёмы. Не успевали оттирать отмороженные руки и щёки. Наконец, после долгого спуска, деревья раздвинулись, и впереди открылось белое поле в неровных острых буграх – Турока, покрытая льдом. На льду колонна растянулась и теперь, словно птичья стая, летела вдоль берега. Месяц, похожий на осколок зеркала, сверкал в верхушках сосен. Он скрылся, когда колонна вошла в ущелье. Огромные скалы высились над рекой, будто стены и башни великаньего города. Сосняк на их вершинах казался лёгким пушком.

Это была Бадарма. Не село, не деревня – ущелье. Избушка, в которой прежде жили буровики, непонятно как поместилась на выступе под скалами. Колонна здесь остановилась. Шофёры слили из радиаторов воду, взяли с собой вёдра, мешки и, оставив машины на льду, полезли по каменной осыпи вверх, к избе.

На двери не было запора, входи кто хочешь. Внутри стоял промозглый, нежилой дух. Кто-то чиркнул спичкой, зажёг принесённую с собой свечу. Из темноты выступили самодельный стол и вдоль стен нары в два этажа. Стены, потолок и нары были сплошь в бахроме куржака, а в углах он сиял старинным кованым серебром. Пламя свечи отражалось и плясало в тысячах ледяных зеркалец.

Не снимая полушубков и телогреек, все принялись таскать дрова из поленницы в сенях. А кто-то уже сидел на корточках и колол лучину. Печку заменяла железная бочка из-под солярки, лежавшая на приваренных железных ножках. В днище была прорезана дверка, верхний бок сплющен – плита. Помятая закуржавленная труба упиралась в потолок. Вскоре лучина затрещала в печке и ощетинилась огнём. Светлый дым заходил над пламенем, раздумывая, куда податься, потом потёк в помещение. Дым становился всё гуще. Свечка и та была не видна, только пламя. Ледяные зеркальца погасли. Одному из шофёров пришлось полезть на крышу и прочистить трубу шестом. И всё стало как надо. Печь загудела, пожирая дрова. Дым вышел в дверь, опять засверкал куржак, труба оттаяла, повлажнела. Железные бока печки засветились тусклым красным светом. Гриньку с Каратом пропустили вперёд – они сидели перед огнём, глядели, как поленья окутываются огнём и распадаются на угли, подёргиваясь белым пеплом.

На плите растаяло ведро снегу, закипела вода. Унылый шофёр со второго «МАЗа» оказался мужиком домовитым: развязал свой мешок, достал пакет пшёнки, опрокинул его в ведро. Другие выкладывали на стол припасы – банки с тушёнкой, картошку, сгущёнку и хлеб. Куржак облезал со стен, обнажая помокревшие брёвна и забитые мхом пазы. Люди молча разделались с ужином и разбрелись по нарам.

Гринька влез на верхнюю полку. Он рассудил, что к утру в избе выстынет, а под потолком будет всё ж потеплее. Но расчёт его оказался плохим. С оттаявшего потолка пошёл настоящий дождь. Гринька проснулся от холодных капель на щеке, шее, за ухом.

Не спалось ещё двоим: Нарымскому и Крапивину.

Они сидели на чурбаках у печи и беседовали. Геннадий Яковлевич до того переутомился, что не мог спать. А Саша не спал из сочувствия к нему. Гринька затаился, прислушиваясь к разговору.

– Напрасно вы взяли пассажира, – сказал Нарымский.

Саша поскрёб в затылке:

– Неспроста он поехал, хоть режьте. Видать, нужда погнала.

– Какая ещё нужда?

– Да ведь он разве скажет? Я их, Коробкиных, знаю, они все одинаковые. Наверно, бабка его допекла. Жуткая, между прочим, старуха: три слова в год. Затосковал он с ней, видать, и решил к отцу податься. Или другая какая причина… Но уж если поехал – значит, вправду так надо. Коробкины – они такие…

– Коробкины? – задумчиво повторил Нарымский. – Постойте, это не родня бригадиру, который в Загуляе?

– Сын бригадира.

– Семейка, – проворчал Нарымский. – Тот мне всю партию взбаламутил этой старой дурацкой дорогой. Тычутся в болото, нарушают технику безопасности, а толку никакого… Вот что, Саша. Я человек не злой. Будь дорога нормальная – пускай бы парнишка ехал. Но сами знаете, сколько на мне душ висит. За лишних отвечать не хочу, тем более за ребёнка. Поступим так: поскольку вы всё равно тут задержитесь, я оставлю его с вами под вашу личную ответственность. Не трогайтесь с места, пока не придут встречные машины. С ними отправите его обратно. Всё.

– Но…

– А теперь давайте спать.

Нарымский захлопнул дверцу печи и встал, а Гринька ещё долго не шевелился затаив дыхание. Капли с потолка текли за ворот, а Гринька терпел и всё думал, как сделать, чтобы не отправили домой. Рассказать всё Саше? Или Нарымскому?

Так он и заснул в конце концов, и всю ночь ему снился страшный незнакомый человек. То он подкрадывался с ножом, ощерив зубы, то вырастал из болотных кочек, с мшистой бородой до земли, и гнался за Гринькой, ловил его костистыми лапами, накидывал на голову душную медвежью доху, тащил в трясину. Гринька тонул, а с неба шёл дождь, и холодные капли долбили его неудобно запрокинутое лицо.

Когда Гринька проснулся, колонна уже ушла. Оставались только три порожние машины, чтобы отвезти остатки хозяйства живших тут прежде буровиков. Саша оставался тоже. Он старался не смотреть на Гриньку, а Гринька делал вид, будто не слыхал ночного разговора.

Близился полдень, когда в Бадарминском ущелье послышался ровный далёкий шум. Шофёры, грузившие вещи, переглянулись.

– Наши идут… Встречные!

Удивительно далеко в таёжной тишине разносится такой необыкновенный для здешних мест звук – рёв моторов автомобильной колонны. Прошло не меньше часа, пока он приблизился и наполнил Бадарму своим эхом. Колонна машин, идущая из Светлогорска в Ангодинск, остановилась под выступом, где стояло зимовье.

И тогда Саша Крапивин пошёл за Гринькой, чтобы выполнить поручение Нарымского. Но Гриньки не было в зимовье. На столе лежал листок бумаги, и на нём огрызком карандаша нацарапано: «Я ушёл, не ищите, всё равно не найдёте». И действительно, обыскав всю округу, шофёры не нашли никаких следов Гриньки и Карата.