Текст книги "Каменное море"

Автор книги: Юрий Трусов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 22 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

Благородный порыв

Вечером, запершись в своей комнатке, Николи пытался мысленно восстановить облик родины, смутно вырисовывающейся перед ним из его детских воспоминаний. Десятилетним мальчиком он покинул отчую землю, и теперь ее черты, сохранившиеся в памяти, казались расплывчатыми. Поэтому он, чтобы как-то дополнить их, долго с благоговейным трепетом перечитывал сохранившиеся письма Натали, в которых она рассказывала о том уголке южной России, где она жила, – о Трикратном.

От пожелтевших писем Натали на него как бы дохнул пахнущий травами далеких степей украинского юга ветер. И сразу ожили картины полузабытого детства.

Потом он перечитывал статью о России, напечатанную в томике французского словаря. Там утверждалось, что его родина – страна удивительных контрастов, где богатство граничит с убогой нищетой, а просвещение – с дикой темнотой и варварством…

И Николи вдруг овладело тягостное недоумение. Он с горечью понял, что, в сущности, почти ничего не знает о России, что ни его детские смутные воспоминания, ни волнующие письма Натали, ни статья во французской энциклопедии не могут ему дать представление о самом родном, от чего он был оторван еще в детстве. Он пересчитал все гордые кирпичные зубцы знаменитой крепости плаццо Веккьо, но никогда не видел стен Московского Кремля. Он может на память нарисовать памятник кондотьера Гаттамелаты работы Донотелло, который украсил Падую, но лишь по рассказам синьора Скванчи знает о знаменитом Медном всаднике, сооруженном на берегах Невы. Он хорошо знает роскошную итальянскую природу. Но у него весьма смутное представление о русских березках, о степных просторах Черноморья, среди которых он появился на свет.

Да, пожалуй, и свой родной язык он тоже позабыл, разговаривая столько лет на итальянском, как истый тосканец. Говорил он на английском, французском, латинском и только лишь изредка с попечителем на русском… А любовь к родине, как сказал ему Скванчи, – самое прекрасное, что дается человеку в жизни. Он должен быть достоин этого прекрасного.

Николи развернул старую ученическую карту Европы. Он пером прочертил на ней свой будущий путь на родину…

Отсутствие Николи во время завтрака удивило, но не обеспокоило синьора Скванчи. Он решил, что у юноши возникла сегодня необходимость пораньше пойти в университет. Поэтому в полдень, когда слуга подал ему письмо Николи, где тот нежно, по-сыновьи, прощался с ним и ставил в известность, что «направился по велению совести на родину, чтобы бороться вместе со своим народом против узурпатора», синьор Скванчи упал в обморок. Придя в чувство, он яростно отчитал слугу, который с опозданием подал ему письмо, и стремительно бросился в комнату воспитанника.

Тщательное обследование помещения и опрос прислуги показали, что Николи покинул дом на рассвете, ничего не взяв с собой, кроме маленького саквояжа с бельем и кошелька со своими личными деньгами – десятком наполеондоров. На глаза Скванчи попалась лежащая на столе старая карта Европы. На ней рука Николи пометила маршрут побега. Тонкая чернильная линия пролегала от Падуи через Верону к Милану. Затем пересекала Альпы, швейцарскую границу, вела к столице этого государства Женеве. Скванчи все стало ясно.

– Бедный мальчик! Он направился прямо в осиное гнездо наполеоновских ищеек!.. И как я, глупец, вовремя не разгадал его опрометчивых намерений? Надо немедленно догнать его и спасти от беды!

И он приказал слуге собираться в дорогу.

А в это время Николи в углу переполненного пассажирами мальпоста[18]18
  Мальпост – название почтовой кареты (дилижанса), перевозившей почту и пассажиров.


[Закрыть] въезжал в предместье Вероны. Желая как можно незаметнее добраться до Милана, он вышел в Вероне из мальпоста, сторговался с одним веттурино[19]19
  Веттурино – кучер.


[Закрыть], который за несколько золотых наполеондоров взялся доставить его в карете до Милана.

Веттурино – бородатый, низкорослый, похожий на гнома веронец – сразу заинтересовался странным поведением своего пассажира, молчаливой задумчивостью Николи и его явным стремлением держаться подальше от посторонних глаз. И хотя пассажир разговаривал с безупречным тосканским произношением, веттурино безошибочно почувствовал в нем иностранца. Уж очень этот высокий голубоглазый юноша был не по-итальянски медлителен, спокоен и корректен. Он скорее похож на представителя какой-то северной национальности: на датчанина, шведа или англичанина. Англичанина?! О, это действительно подозрительно! Не английский ли он шпион? Веттурино совершенно не интересовали борьба Франции против Англии. Ему было наплевать, что английский шпион может навредить Наполеону. Он боялся хотя бы косвенно быть втянутым в какую-либо неприятную историю. Ведь эти жандармы его величества императора французов по рассказам не очень-то церемонятся на допросах с итальянцами, даже со знатными. Говорят, что они бьют сильно по малейшему подозрению… Лучше с ними не иметь дела!

Поэтому, когда карета с Николи въезжала в пригород Милана и остановилась у заставы, веттурино, встретив строгий взгляд французских жандармов, выразительно повел своими черными большими глазами в сторону дремлющего Николи. Он ничего не сказал, не донес на своего пассажира. Это видит Пресвятая Мадонна: не донес! Он только повел глазами, чтобы спасти себя от подозрения в причастии к делам своего странного пассажира.

Жандарм сразу же потребовал у Николи паспорт и, узнав, что он его не имеет, повел юношу в префектуру. В префектуре Николи наотрез отказался назвать полицейскому чиновнику свое имя и сообщить, откуда и куда он направляется. Тогда его подвергли тщательному унизительному обыску, но найдя только кошелек с несколькими золотыми, отобрали деньги.

Гордый отказ Николи отвечать на вопросы, его одежда и манеры, характеризующие его как образованного, а следовательно, знатного человека, произвели большое впечатление на полицейского комиссара. Он решил, что Николи хотя и важная персона, но, наверное, все же преступник, что раскрытие его тайных, несомненно, опасных происков против Франции не пройдет незамеченным. Это дело, возможно, откроет перед его начальством недюжие способности его, скромного полицейского комиссара, и будет содействовать его дальнейшей карьере. Поэтому полицейский комиссар решил быть осторожным. Он решил сначала собрать как можно больше сведений о личности задержанного и, естественно, обратил внимание на кучера. Церемониться с ним, итальянцем, полицейский комиссар не собирался. И с веттурино случилось именно то, чего он так боялся. Он встретился с неумной полицейской недоверчивостью. Его полная неосведомленность о Николи принималась как хитрое запирательство. Комиссар самыми жестокими мерами пытался выжать изгветтурино все, что только тот мог знать о своем пассажире. Рослые ажаны-жандармы стали усердно бить несчастного кучера. Запертый в душную темную комнату, слушая приглушенные крики допрашиваемого веттурино, Николи пришел в отчаяние. Он ни за что не хотел говорить свое имя врагам, а французские жандармы были в его глазах именно врагами, ни за что не хотел он и прибегать к помощи своего попечителя, впутывать его в так смешно и печально закончившуюся историю побега. Кусая до крови губы, Николи предался самому мрачному настроению и начал думать о самоубийстве.

Однако долго находиться в таком состоянии ему не пришлось. Внезапно прекратились вопли веттурино. Потом раздались шаги и дверь, щелкнув запором, распахнулась. Николи увидел синьора Скванчи, который со слезами на глазах бросился к нему и сжал его в своих объятиях. На худощавом лице полицейского было явно видно разочарование. Его мечта о поимке важного преступника – иностранного шпиона – врага его величества императора рассеялась как дым. Задержанный оказался всего-навсего юным шалопаем, сбежавшим от своего воспитателя. Правда, юноша был сыном русского дворянина и, очевидно, богача, если имел возможность учиться за границей, в Италии. Он хотел, видимо, из патриотических чувств бежать к своему царю, чтобы служить ему, сражаясь против императора. Но все это звучало настолько несерьезно, что не представляло для полицейского департамента ни малейшего интереса. Утешить разочарованного комиссара удалось синьору Скванчи лишь при помощи столбика золотых наполеондоров да в какой-то мере трогательным рассказом о благородном порыве русского юноши. Комиссару припомнилась его собственная санкюлотекая юность, когда он добровольцем сражался под знаменами будущего императора, тогда только бригадного генерала – «маленького капрала», как называли его солдаты. Он тоже, как безумный, бросил тогда все, чтобы служить родине. С тех пор прошло немало лет, и комиссар привык свои самые сокровенные мысли облачать в приемлемую для нового времени форму.

– О, я хорошо понимаю вас, – сказал он Скванчи. – Ваш воспитанник обожает своего государя. Русские не меньше, чем мы, французы, обожают своего императора. Он желал посвятить свою юную жизнь царю… Это прекрасно!

Николи, услышав это, вспыхнул от гнева. Он хотел было запальчиво ответить, что ненавидит всех тиранов, но любит родину! Но Скванчи незаметно наступил ему на ногу, Николи понял сигнал и сдержался. А комиссар решил, что юношу, видимо, приятно смутила его похвала.

Вернувшись в Падую, Скванчи уже не оставлял воспитанника без самого бдительного надзора. Николи теперь и днем и ночью находился под чуткой и нежной его опекой.

– Видишь, мой мальчик… Не так-то легко посвятить себя родине. Сейчас для тебя это еще невозможно. Ты должен набраться терпения и готовиться к этому, – не уставал твердить ему Скванчи, когда замечал печальный, угрюмый взгляд воспитанника.

– Я все равно буду ей служить, – ответил Николи, упрямо хмуря густые рыжеватые брови.

Пути-дороги

Эскадрон Виктора Петровича Сдаржинского двигался без длительных привалов и остановок. Пройдя около ста верст вдоль скалистых берегов Южного Буга, он резко повернул на запад, пересек шумящую тополями и березами Подольскую возвышенность и достиг Каменец-Подольска. Лишь здесь Кондрат смог догнать своих эскадронцев. Их серо-зеленые ряды, уже построенные в походную колонну, он увидел ранним утром, въехав во двор средневековой, вырубленной из камня крепости.

Кондрат так обрадовался товарищам, что даже не смог удержаться от запорожского возгласа:

– Братчики!..

Ответом ему были дружелюбные восклицания, прокатившиеся по рядам конников. Хурделицын направился рапортовать Сдаржинскому.

– Молодец! Вовремя поспел, – сказал, выслушав рапорт, Сдаржинский. – Еще немного – и след наш простыл бы. Потому что приказано нам не медля двигать в Белую Русь, к городу Несвижу на соединение с Дунайской армией. Так-то, братец… И отдыха тебе с пути дальнего ни минутки дать не могу, – погладил гриву Кондратьевой лошади Виктор Петрович.

Серые выпуклые глаза Сдаржинского смотрели на Хурделицына так просительно, словно командир извинялся. Знакомый облик добрейшего Виктора Петровича, которого даже командование эскадроном еще не сделало по-настоящему военным, подбодрил уставшего Кондрата. «Такой, каким ты был цивильным, таким и остался. Видимо, пока в бою не понюхаешь пороха, таким и будешь», – усмехнулся в усы Кондрат, выпрямившись в седле, внимательно оглядел выстроенный эскадрон.

Все ополченцы уже приобрели за месяц похода вид настоящих ветеранов. Они уже без напряжения, свободно, как настоящие конники, держались в седле. Обрели выправку и манеры настоящих воинов. Их лица загорели, обветрились. Движения стали легкими, непринужденными. Но главное, что остановило внимание Кондрата, – это внутренняя перемена, которая произошла в людях. Во взглядах эскадронцев появилась почти неуловимая, все оценивающая солдатская серьезность. Она всегда отличает бывалого воина от новобранца. «Гляди, и в деле не были, а посуровели», – подумал Кондрат и подъехал к сыну.

Иванко за время его отсутствия стал шире в плечах. Научился по-щегольски носить шапку с высоким султаном так, что русые кудри пышно выбивались из-под околыша. А мундир, подогнанный по стройной фигуре, красиво облегал его тело. Он лукаво, оценивающе, посмотрел на похудевшее лицо отца. Кондрат перехватил этот взгляд.

– Что, сынку, сильно я подался?

– Да ничего, батько… Воевать еще годный, – весело ответил Иванко и спросил озабоченно: – А дома как? Все здоровы?

– Здоровы, – лаконично ответил Кондрат и крепко прижал Иванко к своей груди.

Приласкав сына, Хурделицын отъехал на правый фланг и занял свое место в строю.

– Марш! – тихо скомандовал Виктор Петрович. И эскадрон двинулся в трудный поход по Волыни, а потом по топким болотистым дорогам Белой Руси.

Свои переходы эскадрон совершал, высылая в поход дозоры, так как в окрестностях хозяйничал неприятель – австрийские полки корпуса князя Шварценберга.

Эскадрон часто встречал на своем пути толпы крестьян, убегающих от расправы жестоких оккупантов. Люди просили защиты от произвола захватчиков, но Сдаржинский получил от командующего строжайший приказ: избегать столкновений с неприятелем и как можно скорее идти на соединение с Дунайской армией. С трудом приходилось ему сдерживать своих ополченцев, рвавшихся в бой, чтобы отомстить врагу за жестокость, грабеж и надругательство над мирными жителями.

Всегда уступчивый и мягкий, Виктор Петрович проявил необычную для него твердость и упорство – он непоколебимо выполнял полученное распоряжение.

Кондрат, знающий о борьбе Сдаржинского за ополчение, не мог вторично не подивиться спокойной твердости своего добродушного командира. Как и раньше, при столкновении с чиновниками, так и ныне Сдаржинский проявил непреклонную настойчивость, и эта настойчивость вновь победила.

Новое чудо произошло на белорусской, размытой дождем дороге, сжатой со всех сторон чахлым мелколесьем, когда края туч с сочившимся мелким дождиком уже окрасило оранжевое пламя заката. Измученные, промокшие до нитки ополченцы мечтали о ночлеге, как вдруг из кустарника на дорогу выбежала истерзанная молодая женщина. Простоволосая, босая, она в каком-то исступленном порыве подняла на руках окровавленное тело мертвого ребенка. Его русая головка беспомощно моталась, разрубленная ударом палаша. Страдание отняло речь у молодой матери. Страшная в своем горе, женщина показала рукой на черные клубы дыма, поднимавшиеся над вершинами деревьев. И словно в подтверждение ее непроизнесенных слов, ветер донес оттуда отчаянные вопли.

– В сабли злодеев! – невольно вырвалось у Кондрата. Он повернул коня в сторону, где неистовствовали враги. Еще миг – и гневный порыв увлек бы его и всех других конников в атаку.

Но вот тут-то им на пути вздыбил коня Виктор Петрович.

– Остановитесь, братцы! Остановитесь! Не пришел еще час мести нашей. Запомните это. – Он показал обнаженной саблей на женщину с мертвым ребенком. – Запомните в сердце своем. За все горе народное расплатимся в битве с мучителями нашими. А сейчас – не время…

Слова командира, словно холодной водой, окатили Кондрата. Ему стало стыдно, что он позволил себе поддаться этому гневу и нарушить воинский приказ.

– Слушайте команду его благородия! – крикнул он товарищам и повернул коня.

Его примеру последовали все ополченцы.

– А скоро, ваше благородие, ударим на неприятеля? – не удержался он от вопроса.

– Пожалуй, что скоро, – с жаркой верой ответил Сдаржинский.

И опять потекли затянутые серым осенним дождем дни походные.

Только 15 октября 1812 года генерал-майор Лидере мог написать главнокомандующему Дунайской армией адмиралу Чичагову: «Сего числа явился ко мне в местечко Колках коллежский асессор Сдаржинский, который прибыл с эскадроном, сформированным из собственных своих людей; я ему приказал, впредь до разрешения вашего высокопревосходительства, где приказано будет ему быть, находиться при вверенном мне отряде»[20]20
  Отечественная война 1812 г. Т. XXI. С. 75.


[Закрыть].

Перед «открытием неприятеля»

Вопреки прогнозу Сдаржинского первое боевое крещение одесских ополченцев произошло не скоро. Австрийские союзники Наполеона вели двойственную политику. Австрийцы вовсе не собирались проливать кровь на русской земле за своего завоевателя – императора французов. Меттерних недаром по секрету предупредил царя, что австрийцы будут притворяться, что воюют с русскими. И командующий корпусом австрийских солдат князь Шварценберг, грабя местное население, в самом-то деле почти не беспокоил русские войска. Поэтому генерал-майору Лидерсу, под командованием которого находился теперь эскадрон Сдаржинского, было приказано двигаться на соединение с главными силами Дунайской армии.

За Несвижем, на дороге к Минску, это соединение произошло.

4 ноября 1812 года Минск был отбит русскими войсками авангарда армии Чичагова. Наши гусары, казаки, егеря на плечах отступающего противника ворвались в город.

В панике неприятель не успел уничтожить огромные запасы хлеба, свинца, пороха, приготовленные для бегущей из сожженной Москвы наполеоновской армии.

Отсюда авангард Дунайской армии, который вел генерал от кавалерии К.О. де Ламберт, быстро, делая по 30 верст в сутки, двинулся к Борисову.

Стремительный марш, первые пленные, брошенные поспешно отступающим врагом пушки, фуры, экипажи, трупы убитых, оставленные противником раненые – все это говорило каждому ополченцу о предстоящих боях. Об этом марше, направленном на решительную встречу с врагом, скупо отмечено в донесении генерала, в отряд которого входили одесские ополченцы: «… для безопасности дорог и открытия неприятеля следует по правой стороне эскадрон коллежского асессора Сдаржинского».

И 9 ноября на рассвете, наконец, произошло это «открытие».

Ночью Виктор Петрович вызвал Кондрата к командующему авангардом. При неровном свете чадящего бивуачного костра они увидели полного, круглолицего, похожего на ленивого кота, генерала, окруженного офицерами. Взглянув на Кондрата, генерал ткнул указательным пальцем в лежащую на барабане карту.

– Ты, говорят, понимайт карта. Так смотри, – сказал Ламберт с сильным французским акцентом. – Ну, смотри карашенько… Карашенько…

Кондрат склонился над раскрашенным картоном. В неровных отсветах пламени он увидел изображенный клочковатым ромбом контур города, полуокруженного голубой лентой реки. Стоящий поодаль длинношеий узкоплечий офицер в черном мундире инженерных войск важно пояснил пискливым голосом:

– Сей ромб на карте и есть сам город Борисов. А голубая линия – река Березина. Она и составляет границу Борисова. А переправа к нему – мост-плотина. На болотистой речке сей мост защищает два редута, соединенных между собою вот здесь ретраншементом. Обширные леса вокруг охватывают, смотрите, весь этот тет-де-пон[21]21
  Тет-де-пон – предмостное укрепление.


[Закрыть], что как бы прикрывает, изволите сами видеть, переправу с запада. Я предмостные укрепления эти возводил по приказу его императорского величества в предвидении этой войны. Они должны были защищать на правом берегу переправу, то есть плотину со стороны запада.

Офицер, словно поперхнувшись, замолчал, горестно вздохнул. Он обвел темными блестящими глазами толпящихся вокруг него военных людей и, набрав воздуха, продолжал:

– Увы! Увы! Господь всемогущий допустил, чтобы еще летом сего года маршал Даву[22]22
  Даву – маршал Наполеона.


[Закрыть] занял Борисов, обойдя своим корпусом мой еще не совсем законченный тет-де-пон. По полученным нами данным, французы, считая, что укрепления прикрывают переправу с запада, не придали никакого значения тет-де-пону и даже частично скрыли его. Ныне его защищают части дивизии генерала Домбровского – всего около пяти тысяч человек…

– Поэтому надобно, не теряя минуты, пока неприятель находится в объятиях морфея, произвести атак, – густым баском перебил офицера Ламберт. Генерал дотронулся рукой до плеча, склонившегося над картой Кондрата. – Ты, братец, понимайт?

– Так точно, ваше превосходительство, – вытянулся во фрунт Хурделицын.

– Отлишно! Пойдемт…

«Открытие»

Раздвигая ветки молодого березняка, генерал де Ламберт и Кондрат вышли на край лесной опушки. Отсюда сквозь редкие клочья тумана поблескивало черное зеркало реки, освещенное бивуачными огнями наполеоновских войск. Недалеко пылал костер ближайшего неприятельского поста.

– Твой задача, братец, со своими охотниками захватить их без шума, – кивнул де Ламберт в сторону поста. – Без шум. – Он приложил палец к губам.

Хурделицын понимающе кивнул, и через несколько минут он вместе с Иванко уже полз к неприятельскому костру.

Иванко невольно подивился пластунской сноровке своего батьки, который сразу обогнал его. Кондрат полз, плотно прижимаясь к земле так, словно по воде плыл, – бесшумно и быстро. Он легко преодолевал неровности местности – большие камни. Полз, переваливаясь с боку на бок, иногда останавливаясь, поджидая отставшего сына.

А у Иванко горели огнем ладони, натертые до крови об жесткую землю, но сильнее боли в ладонях был жгучий стыд, что он не в силах поспеть за отцом. Кондрат, слыша за спиной тяжелое дыхание сына, испытывал какое-то странное удовлетворение. «Наконец-то пришлось мне ныне вместе с сыном в бой вступать. Вместе! Узнала бы об этом Маринка – загордилась, что родила на свет такого справного воина…» И тут же, почувствовав нежность к сыну, пояснил себе: «Слаб еще ползти по-пластунски. Не пришлось ему с детства с ордынцами воевать, потому и непривычен».

…Они вынырнули из темноты перед часовым сторожевого поста тет-де-пона. Сонный солдат не успел выстрелить, как свалился оглушенный ударом.

Путь к укреплениям, прикрывавшим переправу через Березину, стал свободным.

Связав пленного, Кондрат послал Иванко известить об этом генерала. Узнав, что сторожевой пост противника захвачен, Ламберт приказал немедленно атаковать 14-му егерскому полку правый редут тет-де-пона. А 38-му полку егерей – левый. Затем при первых же выстрелах 7-му егерскому батальону броситься на центральную часть укреплений – ретраншемент.

Ополченцы Сдаржинского во главе с присоединившимся к ним Хурделицыным двинулись вместе с егерями 14-го полка и первыми приблизились к правому рву редута тет-де-пона, не возбуждая пока ни малейшей тревоги у неприятеля.

Стоящий на валу редута часовой принял в темноте русских солдат за своих. К Борисову через переправу направлялся батальон наполеоновских войск дивизии Домбровского для обороны Борисова от русских. Считая, что перед ним свои, часовой показал рукой дорогу на Борисов. Наши части, не торопясь, прошли вдоль рва редута в сторону, куда показал французский солдат[23]23
  Воспоминания участника сражения – офицера 14-го егерского полка Отрощенко.


[Закрыть]. Командир егерей полковник Красовский разделил свои силы, оставив один батальон у стен редута, он приказал батальону егерей вместе с эскадроном Сдаржинского обогнуть предмостное укрепление и захватить мост.

Почувствовав неладное, французы, а это были, в основном, польские легионеры Домбровского[24]24
  Легион Домбровского входил в состав наполеоновской армии.


[Закрыть], устремились занять боевые посты в редуте.

Наши егеря, воспользовавшись предрассветной темнотой, затаились в засаде и, пропустив первую колонну противника, открыли ружейный огонь по второй колонне. Среди легионеров началась паника. Ошеломленные неожиданными залпами, они побежали. Преследуя их, егеря ворвались в первый редут. Пока батальон егерей занимал правый редут, егеря другого батальона и ополченцы направились к мосту-плотине. Вместе с егерями конные ополченцы Сдаржинского устремились в атаку. Солдаты Домбровского, занявшие плотину, встретили их картечным и ружейным огнем.

Виктор Петрович вырвался вперед и вдруг почувствовал, что леденеет от ужаса и одиночества. Ему показалось, что все дымящиеся, ощетиненные штыками ружья вражеских солдат сейчас нацелены на него одного. Он невольно зажмурил глаза и потянул было поводья, чтобы повернуть лошадь. Но убийственная мысль: «Трус, что ты делаешь?» – как бы обожгла мозг. Он отпустил поводья, припал к гриве коня, до боли сдавил его бока шпорами и в этот же миг за спиной услышал громкое успокоительное «Ура!».