Текст книги "Каменное море"

Автор книги: Юрий Трусов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 22 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

Награда

Герцог, не глядя на Кондрата, взял из его рук пакет, распечатал и вынул письмо Виктора Петровича Сдаржинского. Затем протянул письмо кособокому Рошешуару. Тот варварски коверкая русские слова, стал его читать.

Письмо было очень похожим на послание Кобле и заканчивалось той же просьбой: выпустить из зачумленной Одессы Натали вместе с сопровождающим ее унтером-ополченцем Кондратом Хурделицыным.

Выслушав до конца письмо, Ришелье обменялся понимающим взглядом с Рошешуаром.

– Сие невозможно… – Только теперь он впервые посмотрел на Кондрата. – Так передай госпоже Сечинской вместе с моим глубочайшим приветом и сожалением… А ты должен пока находиться в ее власти. Скажи госпоже, что все будет хорошо. Чума скоро кончится, и вы уедете из Одессы… Луи, – обратился герцог к Рошешуару, – дайте мне империал, а то лучше дайте целых два.

Получив от Луи две золотые монеты, он вручил их Кондрату и похлопал его по плечу.

– О, вы настоящий богатырь, унтер Хурделицын! Я хорошо помню вашу фамилию. Господин Сдаржинский очень ходатайствовал о включении вас в список ополченцев. Я три раза вычеркивал вашу фамилию из списка, пока не узнал, что вы ветеран и были в деле под Измаилом. Я сам был в Измаиле. Получил тогда вот этот крест. – Ришелье показал на Георгиевский крест, украшавший его грудь. – А где твоя измаильская медаль? В каком изволил служить полку, братец? – вдруг снова переходя на «ты», спросил герцог.

– Нес службу в гусарском эскадроне, что Александр Васильевич Суворов под своей рукой держали… Там же потом на отражение ордынской конницы он нас послал…

– Помню, помню, жаркое дело было! Это у Хотинских ворот. Вы, гусары, тогда прекрасно атаковали татар. Я все помню. Я со стороны наблюдал в подзорную трубу. Вашим эскадроном командовал офицер… фамилия… похожа на твою… Как его, помнишь?..

– Как не помнить… Поручик Хурделица, – спокойно ответил Кондрат.

– Как? Хур-де-лица? – по слогам удивленно переспросил герцог.

– Так точно. Хурделица.

– Вы однофамильцы?

– Никак нет, ваша светлость. Моя фамилия немного другая: Хурделицын.

– Гм… Весьма странно. Очень ваши фамилии похожи. Может, родственники?

– Никак нет. Не родственники. У нас, на Руси, ваша светлость, так уж повелось… Многие фамилии схожи… – по-прежнему спокойно, с простодушным видом отвечал Кондрат.

Ришелье и Рошешуар рассмеялись.

– А эту отметку тогда получил?.. – прикоснулся герцог пальцем ко лбу Кондрата, к тому месту, где рубец алым твердым шнурком пересекал левую бровь…

– Никак нет, ваша светлость. То отметина от басурманского ятагана… Дюже давняя… А под Измаилом я получил другую. Вот. – Кондрат стянул шапку и откинул с лысеющего лба пряди седых волос. Открылся глубокий багровый шрам.

Ришелье и Рошешуар невольно ахнули.

– Какое ужасное ранение! Это от сабли, не иначе…

– Нет… От пули янычарской. Она, злодейка, сковырнула у меня с головы добрый кусок мяса…

– Ну, вы родились под счастливой звездой!.. Однако же, где ваши награды?

– Я был ранен, ваша светлость… Про меня просто забыли…

– Досадно… – посочувствовал герцог. – Но не будем обвинять в неблагодарности фортуну. У нее, видимо, не хватило сил дважды оказывать тебе милость. Один раз, она явно оказала… Пуля, попав в твою голову, – не убила. А во второй раз у фортуны, видимо, милости не хватило, как говорят солдаты: пороху не хватило… – засмеялся Ришелье.

«А сам ты, ваша светлость, и царапинки в Измаильской баталии не получил. В сторонке с пригорка в подзорную трубочку на бой поглядывал. Все же почему-то у фортуны хватило сил оказать тебе милость. И пороху хватило…» – подумал Кондрат.

И герцог – тонкой души человек – мгновенно понял, что шутка его не удалась. Он смущенно поправил на груди Георгиевский крест, полученный за Измаил, даже как-то прикрыл его рукой, затянутой в белоснежную перчатку.

– Ничего, братец, – сказал он, поймав посуровевший взгляд унтера. – Как закончим войну с узурпатором, безбожным Бонапартом, я тогда выхлопочу для тебя медаль за храбрость… А пока… пока мы поправим фортуну… Луи, одолжите мне десяток империалов.

Рошешуар с прежней готовностью протянул герцогу руку, сжимавшую столбик золотых монет. Тот торжественно вложил их в огромную ладонь унтера.

Герцог

Кондрата, как огнем, обожгли золотые кружки… «Разве же я за деньги проливал свою кровь в битвах?! Это вот ты, сбежавший с земли родной, за деньги на чужбине служишь», – так и хотелось крикнуть в сердцах герцогу. Эх, была бы воля, он швырнул бы эти золотые монеты в лицо дарителю…

Но Кондрат понимал, что и намеком нельзя выразить охватившие его мысли и чувства. Герцог уж очень настороженно относился ко всему, что, по его словам, пахло якобинством. Ему везде мерещилась пугачевщина, призраки нового мужицкого бунта. Тут Ришелье превосходил подозрительностью самых матерых российских крепостников-вельмож.

Виктор Петрович Сдаржинский не раз рассказывал Кондрату о том, сколько мытарств пришлось ему вытерпеть при формировании эскадрона ополченцев. Хотя герцог как будто на первых порах отнесся к патриотическому долгу Сдаржинского «с живейшим чувством удовольствия», как он изволил сообщить в своем официальном письме от 30 августа 1812 года, и даже дозволил укомплектовать эскадрон из некоторого количества вольных людей, но на этом по сути и закончилась вся помощь дюка. Когда герцогу Ришелье был подан именной список ополченцев с указанием общественного положения каждого, то герцог безжалостно вычеркнул из него всех добровольцев, которые принадлежали к сословиям крепостных крестьян, мещан и даже купцов.

Видимо, добрый дюк неспроста боялся дать оружие простому люду. Урок революции в его родной Франции, загнавшей герцога на чужбину, не прошел и для него даром!

Вот поэтому перо герцога произвело настоящее опустошение в предложенных ему списках, что удивило даже видавших всякие виды царских бюрократов. Например, в списке, состоящем из фамилий сорока добровольцев, герцог оставил только… семь фамилий.

Кого же он изволил оставить в ополченцах? Четверо из них названы в списке шляхтичами, один – «цысарский выходец» (из Австрии), двое – «причисляющиеся», но еще не причисленные к мещанству, в том числе один выкрещенный из евреев[6]6
  Флоринский А.В. Отечественная война и Новороссийский край. Одесса, 1913. С. 18.


[Закрыть].

Безжалостно отказывая крестьянам и работным людям защищать свою Родину, герцог не стеснялся в то же время лицемерно заявлять в одном из своих писем, что «весьма приятно видеть в народе такое рвение, наипаче тогда, когда общие усилия и единодушие необходимы».

Кондрат несколько раз видел у Сдаржинского список, из которого герцог вычеркивал и его фамилию, по причине, что он из казаков.

«Его бы к поселянам приписать, дабы нес тяготы, возлагаемые на низшее сословие, а вы его к воинам причисляете», – сделал он замечание Виктору Петровичу по этому поводу.

Но Сдаржинскому нужен был в отряде опытный унтер. Рассказы о честности, воинском мужестве и находчивости человека, который служил разведчиком у самого Суворова, произвели на него большое впечатление. Да и сам Кондрат, помогавший ему в комплектовании и обучении эскадрона, ставший его правой рукой, полюбился молодому патриоту. Виктор Петрович горячо вступился за Кондрата. Пустил в ход все свое немалое влияние и связи, какие он имел, как богатейший помещик юга Украины. Лишь после такого натиска дюк уступил, и Хурделицын был зачислен унтером в эскадрон…

А сколько хлопот имели ополченцы из-за боязни герцога доверить им исправное оружие![7]7
  По предписанию Ришелье эскадрону выдали 30 негодных волонтерских ружей, 125 негодных казачьих, турецких и волонтерских сабель, 60 пар негодных пистолетов. Это негодное оружие было выдано с иезуитским условием: содержать «его» в надежнейшей годности (!) и возвратить по окончании войны.


[Закрыть]

И вряд ли ополченцы, получив такое «оружие», представляли бы собой военную силу, если бы не выручили золотые руки умельцев, их неистощимая смекалка и энергия. Среди ополченцев нашлись искусные кузнецы, слесари, плотники. Они взялись за ремонт оружия. И не прошло недели, как к старым ружьям, пистолетам, саблям вернулась их грозная молодость. К ружьям были приварены вместо поломанных новые курки. Выструганы деревянные ложа, приклады. К пистолетам – рукоятки. Сабли наново запилены и отточены, а к пикам откованы новые наконечники. Некоторое количество оружия, главным образом, карабины и кинжалы, Сдаржинскому удалось приобрести с помощью Кондрата у моряков, на стоящих в Одесском порту иностранных кораблях. И ополченцы вооружились не хуже любой регулярной части. Все это вызвало такую тревогу у Ришелье, что он специальным предписанием установил самый неусыпный надзор за ополченцами. Сдаржинский обязан был по строго установленной форме ежемесячно отправлять рапорты о состоянии эскадрона своему первому и ближайшему начальнику и даже самому императору…

Кондрат прилагал все усилия, чтобы ничем не выдать своих истинных чувств и не вызвать подозрений у этого тонкого и умного царского любимца. Поэтому он решил, что лучше всего не выходить из своей роли. И как полагается верному холопу-служаке, унтеру, он до ломоты в пальцах крепко сжал в кулаке золотые кружочки.

– Премного благодарствую, ваша светлость…

Кондрат напрасно тешил себя мыслью, что он не вызвал подозрения у герцога. Арман Эмманюэль дюк де Ришелье, хотя лично и не встречался с восставшими против гнета аристократов простолюдинами, все же извлек для себя кое-какие уроки из революции. А не встретился он с восставшим народом лишь по счастливой случайности. Когда произошла революция во Франции, он по разрешению короля находился вне королевства, в приятном заграничном путешествии. И хотя он избежал встречи с санкюлотами, что без проволочек тащили таких, как он, аристократов на гильотину, герцог понял, что за простодушной покорностью простолюдина может скрываться все понимающий и не прощающий обид человек…

У этого Хурделицына уж очень умные глаза. Такие, словно он все понимает и видит насквозь. А что, если он презирает в душе его, герцога Армана Эмманюэля, ставшего в России эмигрантом Эммануилом Осиповичем?

Перед ним снова возникла сцена аудиенции у русского царя Александра, только занявшего престол, коварно свергнувшего своего отца Павла Первого. Царь Александр Первый тогда сказал ему:

– Дорогой дюк! Вы знаете, юг России достался мне в наследство. Этот край богат и плодороден, но землевладельцы пользуются своими правами для его разорения. Я даю вам неограниченные полномочия и прошу вас возможно скорее установить связь между Малороссией, Турцией и портами Средиземного моря.

– Государь, – ответил тогда Ришелье, – я сделаю все возможное, чтобы оправдать ваше доверие. Прошу вас только об одном условии: пусть моя шпага никогда не будет направлена против француза.

Царь как будто бы принял просьбу. Но хитрый, как древний византиец, ответил неопределенно:

– Идите, дорогой дюк. Я вас отпускаю…

Помнит ли теперь император Российский эту его просьбу? Или пошлет, как графа Ланжерона, сражаться против французов?..

Неужели только чума поможет ему, Ришелье, остаться в стороне от войны со своими соотечественниками и не замарать чести своей и шпаги?..

Ришелье бросил последний взгляд на Кондрата. Да, этот унтер, конечно, не так прост, как кажется. Ведь сумел же он деликатно, так что и не придерешься, затронуть самое уязвимое, самое больное место в его душе. Но нельзя сердиться на людей только за то, что они не дураки…

И Ришелье решил быть до конца милостивым:

– Ты поможешь сейчас графу Рошешуару отвезти венок на похороны и потом отправляйся на дачу к госпоже Сечинской. Там отдыхай себе, сколько хочешь… Только избегай, по возможности, встречаться с людьми. Всюду чума…

Чума

Через несколько минут три всадника – Ришелье, Рошешуар и Кондрат – выехали за ворота дачи.

Герцог скакал впереди на вороном породистом коне, за ним следовал на рыжем английском жеребце похожий на уродливого подростка Луи Рошешуар. А за ними с огромным венком из желтых и белых астр Кондрат Хурделицын.

Всадники миновали Тираспольскую заставу, подымая клубы пыли на немощеных улицах. Быстро помчались через весь город в сторону гавани.

Несколько длинных похоронных процессий, увидев скачущего градоначальника, мгновенно сторонились, прижимаясь к самым обочинам тротуаров вместе с телегами, везущими страшный груз, чтобы пропустить герцога и его спутников. Кондрата поразила зловещая тишина некогда запруженных пешеходами улиц. Александровский проспект, тогда самая главная артерия Одессы, теперь подавлял своей пустынностью. Бойко торговавшие магазины, лавки, трактиры, кофейни, где всегда шумело, спорило, смеялось разноязычное население города и его постоянные гости – приезжие негоцианты, купцы в пестрых одеяниях, иностранные моряки, – все это буквально обезлюдело. На дверях ржавели увесистые замки. Даже окна домов, несмотря на жару, не открывались. Хотя сентябрь, как всегда в Одессе, выдался солнечным, жители сидели, запершись, безвыходно дома, предпочитая духоту заразе. Тогда считали, что чума передается по воздуху.

Проезжая мимо домов, Кондрат видел бледные лица этих добровольных затворников, с любопытством глядевших на него сквозь мутные стекла плотно закрытых окон. На Гимназской[8]8
  Ныне Дерибасовская.


[Закрыть], около небольшого одноэтажного дома герцога уже ожидала похоронная процессия. На дрогах лежал гроб умершего от чумы важного чиновника, личного друга Ришелье, а рядом с ним стояли две телеги с вещами покойного, подлежащие уничтожению.

Герцог соскочил с коня, подошел к гробу и бесстрашно поцеловал усопшего в лоб. Немногочисленные родные и друзья покойника не решались последовать примеру Ришелье, боясь прикоснуться к чумному. Выполнив этот ритуал, герцог дал знак. Тучный священник, торопливо пропустив целые фразы, пробормотал слова молитвы, после чего гроб окружили, звеня цепями, каторжники в черных рубахах, а затем выстроились конвойные.

Погребальная процессия тронулась.

Впереди нее ехал на своем вороном коне герцог. За ним – Рошешуар. Их окружали несколько ближайших родственников покойного. Затем – Кондрат с венком из желтых астр и эскадрон почетного эскорта конных егерей.

Смелое поведение герцога, видимо, подействовало на горожан. Многие, подражая Ришелье, покинули свои жилища и вышли проводить покойного в последний путь. Траурное шествие постепенно стало обрастать большой толпой, которая вышла из пределов города и медленно поползла по степи к лощине, где хоронили чумных. Оттуда ветер доносил тяжелый трупный запах.

Однако знатного чиновника не сбросили, как обычно сбрасывали чумных, в овраг. Его зарыли в могиле недалеко от «Чумки». В овраг полетели лишь вещи умершего. На свежий холмик земли Кондрат положил венок из желтых астр. Егеря по команде разрядили карабины. В пороховых дымных волокнах траурного залпа сверкнули и поплыли массивные золотые эполеты герцога. Он, первым возглавивший чумную процессию и отдав свой долг, теперь первым покидал ее, торопя коня в сторону своего сада. За ним помчалась, сверкая погонами и галунами, его свита.

Теперь Кондрат имел возможность наконец-то заняться своими личными делами. И он направил коня в сторону Молдаванки, где находился его дом.

Другая

Каждый раз, когда Кондрат после долгой или короткой разлуки возвращался к маленькому глинобитному домику, расположенному в балке на Молдаванской слободе, он чувствовал, что опять, как много лет назад, в молодости, у него начинает учащенно стучать сердце.

– Успокойся, старый, успокойся! С чего бы тут тебе волноваться? Все, все уже для тебя миновало!.. – тихо шептали его губы, словно он сам себя уговаривал.

За всю свою трудную жизнь он научился хорошо владеть своими чувствами. А сейчас был бессилен справиться с собой. Сердце продолжало гулко биться в груди. Глаза туманили слезы… Видно, много воспоминаний было связано у него с этим маленьким домиком, обсаженным когда-то молоденькими, а теперь уже старыми вишневыми деревьями.

Здесь, в этом домике, сразу же после взятия Хаджибейской крепости, сыграли свадьбу с Маринкой. Здесь пролетели быстрые, как ласточки, их самые счастливые дни жизни после свадьбы. Здесь она погибла из-за злодея пана…

И вот прошли годы после ее гибели, а Кондрату все кажется, когда он подходит к домику, что Маринка жива, что вдруг выйдет она на крыльцо, увидев его, весело ахнет, рассыплет тонкий, как весенняя капель, смех, озарит небо, землю, все вокруг свечением своих чуть зеленоватых, как рассветная морская волна, глаз и побежит открывать ему калитку…

Он медленно подъехал к домику. На стук лошадиных копыт на крыльцо вышла, как бывало выходила Маринка, другая женщина. Смуглая, гибкая, худенькая, лет тридцати, ниже Маринки ростом и чем-то неуловимым все же напоминавшая ее. Женщина остановилась, как вкопанная, видимо, обрадовалась и вместе с тем изумилась его появлению.

– Не ждала? – улыбнулся Кондрат, спрыгнув с коня. – Я тоже не ожидал… – Он отворил калитку и повел лошадь на конюшню.

Женщина бросилась было к нему, но он властно остановил ее.

– Стой! Не подходи, Гликерия… Неровен час – заразу от меня схватишь… Я с самого что ни на есть чумного места прискакал. Вот помоюсь, почищусь, коня приберу – тогда… А ты клич Чухраев. Они-то, надеюсь, живы?

– Живы, Кондратушка, живы… и здоровы. Дай хоть на тебя поглядеть с дороги… Соскучилась… Бог с ней, с чумой. – И молодая женщина, покраснев, несмотря на грозный вид Кондрата, припала к его груди.

– Ой, бедовая ты жинка! – сердито сказал Кондрат, освобождаясь от ее объятий, и повел коня.

Он оглянулся и, заметив, что молодая женщина со слезами на глазах смотрит ему вслед, ласково сказал:

– Не серчай, Гликерьюшка… С чумой шутки плохи. Сама знаешь. Вот лучше поклич стариков да стол накрой, а я не задержусь…

Смыв с себя дорожную пыль, сбрив седую щетину с загоревших щек и надев чистое платье, Кондрат уселся с повеселевшей Гликерией, Семеном Чухраем и его жинкой Одаркой за уставленный едой и вином стол. Попивая вино, он не спеша рассказывал обо всем, что пришлось испытать за время разлуки.

– Бонапарт не только свое огромное войско к нам привел, а почти пол-Европы нагнал сюда. Силища! Понимаешь, дед? Силища…

– А наши все пятятся? – спросил Чухрай, нервно поглаживая седые длинные усы.

– Пятятся. Дерутся и пятятся… – мрачно ответил Кондрат.

Старик поднялся с табуретки. Худой, высокий, он, сутулясь, чтобы не задеть головой потолок, по-молодому заметался по хате.

– Суворова Александра Васильевича на Бонапартия этого… Он бы показал ему кузькину мать… Тикал бы Бонапартий со своей силищей – только пыль столбом…

– Успокойся, Семен… Сидай… Будем вино пить… А я тебя хорошей вестью порадую.

– Если доброй – сяду. – И Чухрай протянул Кондрату кружку.

Тот налил ему вина.

– Выпьем, Семен.

– Нет, ты сперва скажи, что за весть.

– Ладно, – усмехнулся Кондрат. – Слух идет, что Кутузова самым главным ставят. И хотя царь его не любит – без него не обойтись.

– Побожись! – снова поднялся со своего места Чухрай.

– Верь мне.

– Тогда давай выпьем за Кутузова! Наш он, как Суворов…

Старик опустился на свой табурет и так стукнул своей кружкой о кружку Кондрата, что расплескал вино.

Выпив, Чухрай сразу захмелел. То ли от хмеля, то ли от радости стал целовать свою Одарку, потом Гликерию, но, когда дошла очередь до Кондрата, – загрустил.

– Ты вот идешь бить супостатов, а я… – сказал он дрогнувшим голосом, и по худому морщинистому лицу старого воина вдруг потекли слезы.

Одарка сразу всполошилась. Она страсть как не любила, когда ее Семен начинал волноваться. За свою долгую жизнь он много пережил и поволновался.

Кондрат и Гликерия даже удивились, как раздобревшая Одарка быстро и ловко, словно малого ребенка, вывела мужа из хаты и потянула к флигельку, что находился рядом. Там жили старики.

Оставшись наедине с Кондратом, Гликерия стала его расспрашивать, надолго ли он, и, узнав, что муж через сутки должен покинуть дом, не стесняясь заплакала.

– Снова одна остаюсь. Без тебя… Одна-одинешенька. Лучше мне от чумы сгинуть, чем одной тосковать.

Ее искреннее признание застало Кондрата врасплох. Ему никогда не приходилось успокаивать плачущих женщин. Маринка, когда он уходил на войну, никогда не высказывала своей тоски, хотя страдала при разлуке не меньше.

– Да будет тебе слезы лить. Ведь ты казачья жинка! Такая, знать, доля твоя. А я должен землю родную от ворогов защищать. Пойми, казак я, а не баба какая. Да не плачь, Гликерия, не плачь! Все хорошо обернется. Побьем супостатов – и вернусь. Тогда до могилы вдвоем вековать будем.

Но его уговоры никак не могли успокоить Гликерию. И лишь когда у него иссякли все слова и он, полный жалости, стал целовать ее, она улыбнулась. Потом, лежа в постели рядом с утешенной его ласками, счастливой Гликерией, он долго не мог заснуть, припоминая все годы своей жизни после смерти Маринки. Все до самых мелочей. И удивительные события, которые соединили его с этой женщиной.