Текст книги "Каменное море"

Автор книги: Юрий Трусов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 22 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

Письма

По стопам отца-генерала пошел только старший сын Николай, поступивший офицером в лейб-гвардейский Преображенский полк. Виктор же поехал в московский благородный пансион. Вскоре в университете вместе с Жуковским, Муравьевым, Блудовым, Дашковым стал слушать лекции, посещать литературные вечера, где бывал и его любимый писатель Карамзин. Мадам Сдаржинская догадывалась, что именно Натали приохотила младшего сына ко всяким там литературным и философским наукам, и не могла простить себе, что «прохлопала» сына. Хорошо еще, что старшего не сбила с пути, думала хозяйка Трикратного. Неприязнь к Натали стала расти. Девушка уже редко появлялась в обществе избранных гостей. Натали перевели на положение приживалки, строжайше запретив переписываться с двоюродными братьями.

Успехи в служебной карьере старшего сына – его прилежание было отмечено самим государем – несколько успокоили мадам. К тому же и Виктор поступил на службу в Департамент народного просвещения и главного правления училищ. Сдаржинскую радовало внимание к сыну самого министра – графа Завадовского, друга ее покойного мужа.

«Нет худа без добра, – думала мать. – Николай пошел по военной, а Виктор – по гражданской линии. Это теперь тоже в чести. Вон Сперанский, сказывают, какую власть получил…»

Но Виктор, только произведенный в чин коллежского асессора, внезапно оставил государственную службу под предлогом того, что хочет оказать матери помощь в управлении имением, раскинувшимся по необъятным просторам не только Херсонской, но и Киевской губернии. Мадам Сдаржинскую это известие поразило. Она несколько дней лила слезы, вздыхала и ахала. Мечты о блестящей карьере младшего сына безнадежно рухнули. Она перебирала в душе все возможные причины, терялась в догадках, пока, наконец, не пришло собственноручное письмо от министра, покровителя Виктора.

Граф Завадовский обстоятельно разъяснил в своем письме причины, побудившие «к сему неразумному шагу Виктора»: «…Ваш сын ушел со службы из-за неразумной и непомерной страсти к особе, которая проживает в вашем доме… с коей он и намеревается связать свои прожекты…»

Сообщение графа показалось невероятным. Мадам Сдаржинская еще и еще раз перечитывала строки письма. Неужели несмотря на запрет негодница Натали переписывалась с Виктором?!

В тот же вечер, после тщательного обыска в комнате племянницы, тайна раскрылась. В дорожном сундучке Натали лежала целая сотня писем от Виктора.

Тайна открывается

Хозяйка Трикратного без промедления взялась за изучение писем. Оказывается, негодная Натали всячески отклоняла страстные признания и предложения выгоднейшего жениха – ее сына. Гордая бесприданница отказывалась стать женой одного из богатейших помещиков юга Украины. Да за него сочла бы за счастье выйти замуж самая знатная девушка империи!

Поведение Натали было свыше понимания старой помещицы.

– Сознайся, что ты, коварная, отказалась от столь лестных для тебя предложений лишь для того, чтобы крепче привязать к себе моего сына! – негодовала Сдаржинская.

Сначала Натали долго и упорно отмалчивалась. Наконец, измученная вопросами, она сбивчиво поведала своей тетке, что никогда не любила Виктора и лишь его угроза – лишить себя жизни, заставила ее согласиться.

Признание девушки не примирило ее с мадам Сдаржинской. Оно лишь еще больше уязвило самолюбивую мадам. Одно сознание, что за ее красавца сына согласились выйти замуж только из жалости к нему, было нестерпимо для гордой шляхтянки. В расчеты Сдаржинской не входила женитьба Виктора на бесприданнице. Усугубило ее неприязнь и то обстоятельство, что среди писем сына нашлись и прибывшие из Италии письма от некоего Николая Раенко.

Изливая свою тоску по отечеству, студент Падуанского университета в самых непочтительных и грубых выражениях насмехался не только над католическими священниками, но и позволял себе кощунственно оскорблять и свою родную православную церковь, называя священнослужителей лицемерами и ханжами в рясах. Оскорбляя религию, юный безбожник самым непристойным образом отзывался о русском правительстве. Обожаемого монарха императора Александра он обвинял в отцеубийстве, а данное самим Господом Богом крепостное право, владение крестьянами, объявлял гнусным незаконным насилием, позорящим Россию…

От его писем веяло якобинством. Новой пугачевщиной…

Мадам пришла в ужас. Она содрогалась при мысли, что письма безбожного якобинца могли быть перехвачены тайной полицией. А это бросило бы тень не только на ее вероломную воспитанницу, но и на безупречную репутацию всего рода Сдаржинских, которые всегда были преданы святой вере, царю и отечеству. Мадам поняла, что она понятия не имела о поступках, взглядах и мыслях Натали, отравленной и развращенной вольтерианством и западным вольномыслием. Поистине не племянницу, а ядовитую змею пригрела она на своей груди.

Нет, подальше надо держать эту хитрую гадину от семьи!

Участь Натали была решена. Чтобы не допускать встречи племянницы с сыном, Натали немедленно отправили в Одессу на излечение грудной болезни, которой она действительно страдала. Там ее поселили под присмотром верной домоправительницы – старой немки Амалии Карловны, получившей наказ подлечить бесприданницу, а затем без промедления выдать замуж за первого попавшегося жениха…

Прибывшего из Петербурга в Трикратное Виктора мать встретила сурово. Под угрозой проклятия и лишения наследства она уговорила его вновь поступить на службу под крылышко графа Завадовского.

Виктор вернулся в Петербург, в постылый департамент. Может быть, он спился бы с горя, может быть, стал бы исправным чиновником, но в это время Россию потрясла война с Наполеоном, который, тесня наши войска, неудержимо двигался со своими разноплеменными полчищами к Москве…

Виктор Петрович 6 июля 1812 года случайно попал на собрание, где огласили высочайший манифест, призывавший к защите отечества.

Спустя несколько дней на одной из станций под Тверью он получил от проезжавшего Александра Первого поручение – доставить некоторые бумаги в Москву генерал-губернатору Ростопчину, который формировал тогда московское ополчение. Разговор с Ростопчиным вызвал у Виктора Петровича желание сформировать эскадрон ополченцев и повести его на врага.

С этим желанием он прибыл в Трикратное. Решение Виктора, к его удивлению, было благосклонно принято матерью. Мадам обрадовалась стремлению сына пойти по военной стезе…

10 августа 1812 года Виктор Сдаржинский подал херсонскому предводителю дворянства П.Ф. Чербе прошение с просьбой разрешить сформировать на свои средства эскадрон ополченцев. 4 сентября он, выезжая из Трикратного, узнал, что в Одессе чума.

Дорогая его сердцу кузина, с думой о которой он шел на битву, оказалась в опасности.

…Кондрату пришлось долго бродить по ночному берегу с денщиком, таща под уздцы усталую голодную лошадь. Денщик Кобле оказался на редкость бестолковым проводником, плохо ориентировался в ночной темноте. Было уже за полночь, когда они среди деревьев увидели белые стены особняка.

Ночной визит

Дача Сдаржинских стояла у самого обрыва, на крутом берегу. Влажный морской ветер шелестел листвой старых кленов, равномерно постукивающих сучковатыми ветвями о черепицу крыши. Сквозь листву проглядывали звезды. На какое-то мгновение их сметали с неба колышущие ветви, а затем звезды снова появлялись в просветах листвы, такие же блестящие и такие же вечные. А снизу из черной пропасти докатывался глуховатый шум разыгравшегося прибоя.

Кондрату и денщику пришлось долго по очереди стучаться колотушкой в чугунную доску, повешенную на воротах. Денщик уже хотел было перелезть через решетчатую ограду, когда вдруг хрипло залаял проснувшийся цепной кобель. Из будки, пошатываясь от сонной одури, вышел с железным фонарем сторож и, не спросив, кто пришел, отворил калитку.

Кондрату предложили отвести лошадь на конюшню, расседлать ее, почистить, напоить, дать овса, а денщика отправили отдыхать в людскую. Когда засветились окна особняка, седая дебелая немка, недовольно ворча, повела Кондрата в барские покои.

В приемной, скупо освещенной огоньками свечей, Кондрат увидел сидящую в широком кресле худенькую барышню. Видимо, она только поднялась с постели. Ее стройную фигуру небрежно обтягивал спальный капот. Густые черные волосы были туго закручены в папильотки. На смуглом, отливающем болезненной желтизной лице барышни, некрасивом, но приятном и запоминающемся, застыла любезная и в то же время вопрошающая улыбка.

Твердо ступая по скользкому зеркальному паркету пыльными тяжелыми сапогами, Кондрат остановился, как положено по воинскому уставу, в трех шагах перед барышней и, звякнув острыми шпорами, представился. Затем спросил, кто перед ним. Получив ответ и удостоверившись, что перед ним та, к кому он послан, Кондрат вынул из сумки мешочек с деньгами, письмо и все это вручил девушке.

У Натали радостно заблестели глаза. Она небрежно бросила мешочек с деньгами на столик и, быстро разорвав конверт, вынула письмо, но читать не стала, а грациозным жестом руки, показав на стоящее рядом обтянутое голубым шелком кресло, сказала:

– Присядьте, пожалуйста. Ведь вы, наверное, очень устали…

Кондрат не привык к такому вежливому обращению со стороны господ, к тому же он, суровый воин, считал унизительным признаться женщине в усталости. И он продолжал стоять, сделав вид, что не расслышал приглашения.

Ему казалось, что барышня, отдав дань вежливости, оставит его теперь в покое, но он ошибся.

– Садитесь, пожалуйста. Не стесняйтесь. Вам необходимо отдохнуть после продолжительной дороги.

Она быстро подошла к Кондрату и, цепко схватив его огромную мускулистую руку, со смехом повела гостя к креслу.

– Садитесь же!..

В ее голосе не было постылой барской снисходительности, которую так ненавидел Кондрат. Голос девушки звучал так искренно, что сразу исчезла куда-то неловкость и скованность. Кондрат добродушно улыбнулся и, уступая ее настояниям, легко и свободно, словно это было не в барском доме, а в крестьянской хате, удобно расположил свое огромное могучее тело в кресле. Эта своеобразная капитуляция, видимо, доставила удовольствие Натали. Весело улыбаясь, она тоже уселась в свое кресло и позвонила в серебряный колокольчик.

Вошла седая немка.

– Амалия Карловна, распорядитесь накрыть стол и хорошенько накормить нашего гостя. Он из самого Трикратного прискакал. Надо подать вина и холодные закуски.

Амалия Карловна бросила на Натали явно осуждающий взгляд:

– Мадмуазель, сейчас глубокая ночь. Ключник спит. Кухарка спит. Вся дворня тоже… Я могу провести гостя на кухню… там его накормят, чем бог послал…

Смуглые щеки Натали вспыхнули румянцем.

– Потрудитесь разбудить дворню… и сейчас же! А не то мне придется самой взяться за хозяйство… – сказала она тихо.

Слова Натали подействовали на немку.

– Как вам угодно, мадмуазель… как угодно. Я ведь только… я сейчас… – пробормотала она, вежливо осклабившись, и, покосившись на унтера, вышла из комнаты.

Кондрат почувствовал себя неловко и рванулся было из кресла.

– Хлопоты я вам только роблю, барышня…

Но взгляд черных жгучих глаз Натали заставил его снова опуститься в кресло.

– Вы обижаете меня… Нам ведь еще нужно поговорить.

Пока Натали читала письмо, дворовая девушка и Амалия Карловна накрыли белой скатертью стол, поставили перед Кондратом кувшин темно-красного вина, нарезанное ломтиками холодное мясо с тертым хреном, сыр, хлеб и какой-то странной формы пампушки, которых он сроду не видывал…

При виде такой вкусной пищи у проголодавшегося гостя невольно разгорелся аппетит. Он все же пересилил себя и попытался было из вежливости отказаться. Но не тут-то было! Молодая хозяйка отлично владела искусством ухаживать за гостями. Она сама налила в хрустальный бокал вина и поднесла его к черным от пыли губам гостя.

– Выпейте за победу славных воинов российских!..

От такого тоста Кондрат не в силах был отказаться. Он даже взялся за бокал, чтобы осушить его единым духом. Но, посмотрев в смеющиеся глаза молодой хозяйки, широкой ладонью прикрыл бокал.

«Я смерти не боюсь…»

– Я выпью с удовольствием за победу российских воинов. Но только сначала о деле нам надобно разговор иметь. А то на хмельную голову серьезное дело решать негоже. Это старый запорожский обычай.

– Да ведь вы голодны…

– Что ж… Голоден и выпить хочется. Терпи казак – атаманом будешь, – усмехнулся Кондрат. – Ведь дело у нас важное. Виктор Петрович поручение мне дал по возможности вас из чумной Одессы вызволить. В Трикратное увезти, к его матушке.

– Это невозможно. Одесса оцеплена солдатами. Фома Александрович постарался. Он неумолим! – всплеснула руками Натали.

Кондрат рассмеялся.

«Ох, барышня, да ведь я, когда Одесса еще басурманским Хаджибеем была, первым в ее крепость проник, а у фельдмаршалов российских Суворова и Гудовича разведчиком служил. Мне ли сквозь заслон Фомы Александровича не пройти?» – подумал он, а вслух произнес:

– Пройду и вас проведу. Не сомневайтесь…

Натали задумалась. Затем тихо, почти шепотом, в котором слышалась твердая решимость, произнесла:

– Нет, никуда я не поеду. Стыдно мне бежать из зачумленного города – дальше разносить заразу по отечеству нашему. И особенно сейчас, когда отчизна наша в сражении кровью истекает. Нет, ни за что не поеду. Смерти я не боюсь.

– Так мне, значит, тоже не след уезжать от чумы?

– Вам – другое дело. Вы – воин. А я – слабая женщина. Вы – ополченец и с эскадроном Виктора Петровича пойдете врага бить… А я?.. – И потом вдруг спросила: – А о старшем брате Виктора Петровича – Николае Петровиче вы ничего не слыхали? Он, говорят, со своим Преображенским полком уже сражается с Бонапартом.

– Слыхивал, что сражается. Но плохого известия от него не получали. Раз он в лейб-гвардейском, да еще Преображенском, то это не то что армейцы… В гвардии не опасно. Ее берегут… Вернется еще Николай Петрович живой-здоровый.

– Ну слава богу, – вдруг просияла Натали. – Вашими устами да мед пить…

– А вы, барышня, сдается мне, старшого, видать, более, чем Виктора Петровича, любите, – вдруг выпалил Кондрат.

– Полноте! Пустяки все это… Лучше выпейте вина, – с явным замешательством промолвила Натали.

– Что ж, коли поговорили о деле, можно и за победу воинства российского опрокинуть чарку, – деликатно согласился он и единым духом осушил бокал.

А проворная хозяйка уже придвинула ему полную тарелку мяса, подала вилку.

– Не стесняйтесь, откушайте, Кондрат Иванович!

– Откуда имя мое да отчество знаете, барышня? – удивился гость.

– А из письма, что вы изволили от Виктора Петровича мне доставить, – рассмеялась, словно звон серебряного бубенчика рассыпала, хозяйка.

И Кондрату от этого смеха стало так легко, что он уже без церемонии принялся за еду. Он незаметно для себя и выпил и съел все, что предложила девушка. Даже диковинные пампушки.

Насытившись, поблагодарил:

– Пора ко сну… Завтра вставать мне чуть свет… Надобно письмо ваше Виктору Петровичу доставить…

Амалия Карловна увела гостя в комнату, где для него уже была приготовлена мягкая белоснежная постель. Такая, на которой он уже много лет не лежал. Кондрат разделся и с наслаждением растянулся на великолепном ложе. Но перед тем, как заснуть крепким сном воина, который ценит каждую минуту отдыха, подумал, что в лице этой черноглазой барышни он повстречался с таким новым к себе отношением, с которым ему еще ни разу не приходилось встречаться в жизни. Кто она такая? Странная… Ведь из господ, а без барской спеси? Из благородных, а вроде простого человека уважает… – недоуменно рассуждал Кондрат.

Цветы и цепи

С первой зарницей Кондрат был уже в седле. Его предупредили, что герцог Эммануил Осипович Ришелье – генерал-губернатор трех губерний и градоначальник – встает рано и может чуть свет покинуть свою дачу, отправиться по делам на весь день. Тогда ищи ветра в поле…

Поэтому Кондрат торопился и погнал рысью коня по улицам Одессы. Хотя солнце еще только поднималось, жители города, подавленные ужасами чумной смерти, уже проснулись. Кондрату приходилось то и дело останавливать коня, чтобы пропустить дроги, везущие трупы чумных. Рядом с дрогами шли мрачные, в черных просмоленных длинных рубахах, закованные в цепи колодники. Их конвоировали солдаты, вооруженные ружьями с примкнутыми штыками. На мрачных лицах могильщиков-колодников и конвойных солдат застыл ужас. Те и другие считали себя обреченными. С покойниками вместе везли их одежду: личные вещи, даже мебель, все предметы, к которым прикасались или пользовались они перед смертью[2]2
  Чумные считались заразными. Их вещи сжигались, а чаще всего бросались вместе с трупами в огромный глубокий овраг, который находился в степи за кладбищем, далеко за чертой города.
  Сейчас в Одессе на месте этого оврага, напротив нынешнего канатного завода, возвышается известная Чумная гора – Чумка. Она трижды наполнялась трупами умерших от чумы во время трех эпидемий этой болезни, свирепствовавшей в Одессе в прошлом веке. Овраг впоследствии был засыпан землей, которую вывозили при планировании улиц города Одессы.


[Закрыть].

Поэтому иногда дроги с трупами, в зависимости от имущественного положения чумного, сопровождал еще целый погребальный обоз с вещами умершего, который также был окружен колодниками и конвоем.

Это превращалось во внушительную, иногда растянувшуюся на целый квартал зловещую похоронную процессию, наводящую ужас на жителей, и без того напуганных призраком чумной смерти. Звон цепей одетых в черную одежду колодников, лязг оружия, грозные выкрики конвоиров, бледные изможденные испуганные лица – все это потрясло Кондрата. Закаленный воин, много раз заглядывавший в пустые глазища самой курносой, участвовавший в штурме Измаила, вдруг почувствовал леденящий холодок противного страха, словно скользкая змея поползла по груди.

Кондрат сжал зубы и, не обращая внимания на грозные окрики конвойных, пробивался сквозь траурное шествие: пробившись, уже не рысью, а галопом гнал коня по освободившейся от черной толпы улице. Только проскакав Тираспольскую заставу и очутившись за чертой города в привольной степи, он облегченно вздохнул.

Здесь воздух благоухал пожелтевшей солоноватой лебедой, густо росшей по дну длинного оврага, где протекал широкий чистый родник. С противоположного склона балки ветер доносил запахи осенних цветов. Там начало склона было опоясано каменной оградой, из-за которой возвышались зеленые головы высоких тополей.

Кондрат поскакал по дороге к воротам ограды, украшенным двумя похожими на гигантские каменные стрелы, направленными остриями в небо, колоннами.

Въехав в открытые ворота, он был остановлен стариком сторожем.

Узнав, что всадник – гонец с письмом к герцогу, страж сказал, что лошади въезжать в сад герцог не дозволяет, и показал на коновязь, устроенную недалеко от входа. Кондрат спешился. Привязал лошадь к коновязи и пошел по аллейке, усыпанной желтым песком, в гору, где среди кустов зелени, под кронами высоких деревьев, виднелись затейливые, необычного вида постройки.

Внимание Кондрата привлекло красивое здание с белыми колоннадами, похожими на греческий храм. Несколько в стороне от него находилось другое, не менее красивое и диковинное сооружение – павильон, построенный в виде ротонды. Это сооружение окружали беседки, увитые багряными осенними листьями винограда, затейливыми цветочными клумбами и декоративным кустарником.

Вся эта живописная роскошь растительного мира отражалась в овальном зеркале обширного пруда и освежалась струями журчащего фонтана.

Дюков сад

Кондрату приходилось много слышать о чудесных постройках дачи герцога, о волшебной красоте Дюкова сада. На создание этой милой для себя красоты герцог Ришелье, Арман Эмманюэль дю Плесси[3]3
  Ришелье, Арман Эмманюэль дю Плесси, герцог (1766–1822) – французский политический деятель конституционно-монархического направления. Во время революции эмигрировал в Россию. С 1803 г. был градоначальником Одессы, а с 1805 г. – генерал-губернатором всего Новороссийского края. После реставрации Бурбонов в 1814 г. вернулся во Францию. Дважды был главой кабинета. В свое первое министерство (1815–1818) Ришелье боролся против крайних монархистов (ультрароялистов) и стоял за соблюдение конституционной хартии 1814 г. Возвратясь к власти в начале 1820 г., Ришелье пытался сблизиться с крайними монархистами, провел новый закон, усиливающий влияние помещичьего дворянства, принял суровые меры против либеральной печати и либеральной профессуры. Несмотря на это, в декабре 1821 г. Ришелье сместили и заменили графом Вилл ел ем – ставленником самых крайних монархистов.


[Закрыть], или, как он себя называл, Эммануил Осипович, не жалел ни колоссальных денег, ни сил российских подданных. Герцог, тосковавший в чужой для него России по своей родине – милой Франции, куда он не мог вернуться из-за революции, старался хоть здесь устроить для себя подобие Версаля. Божественного Версаля – резиденции его близких и дорогих родственников: казненного короля Людовика XVI, его августейшей супруги красавицы Марии-Антуанетты… Версаль, в котором проходили счастливые дни его детства и юности. Версаль – далекий и ныне запретный для него… Туда он уже много лет не мог вернуться…

Вот почему он, герцог, так неустанно заботился о своем Дюковом саде[4]4
  Ныне в Одессе на этом месте расположен Парк культуры и отдыха «Победа».


[Закрыть], занявшем под его насаждения более 15 десятин земли, защищенный естественными складками почвы от ветра. Это сюда для улучшения грунта крепостные мужики доставляли за 400 с лишним верст на телегах землю из Тульчина и Умани. Оттуда же ему привозили целыми обозами огромные, выкопанные с корнями деревья, которые высаживались вокруг его дачи.

Некоторые виды деревьев выписывались из-за границы. Чтобы прихотливые растения не сохли и получали достаточно влаги, по указанию Эммануила Осиповича, не жалея золота, предприняли большие гидравлические работы для регулирования течения ручья, орошающего сад. Под землей были проложены гончарные водопроводные трубы. Забили, насыщая воздух влагой, высочайшие фонтаны…

Глядя на эти чудеса гидротехники, герцог не только восхищался, но и порой горестно вздыхал. О, если бы само время было подвластно ему, как эти струи воды… Он, не колеблясь, направил бы его вспять! Направил его к тем годам, когда короли прочно сидели на тронах, когда их троны не шатались, как ныне…

А Дюков сад вскоре украсила не только пышно расцветшая отечественная флора: тополя, берест, ясень, акации, орех, абрикосы, вишни, кусты бузины и сирени. Тут появились самые прихотливые растения, породы деревьев и цветов, которые были присланы герцогу его тещей из Франции, из родового имения.

Через несколько лет неустанной заботы герцог достиг того, о чем мечтал. Его дача, расположенная далеко от шумной торговой Одессы, от дорог, стала поистине уединенным тихим уголком, где можно было забыться от всех тревог, связанных с жизнью в чужой варварской стране. Приезжая на дачу после исполнения служебных обязанностей, герцог как бы переносился в свое родовое имение, на лоно милой его сердцу французской природы, причесанной и подстриженной заботливыми руками искусных русских садовников. А природу герцог боготворил. Еще в молодости он увлекался идеей, выдвинутой знаменитым его современником Жан Жаком Руссо, призывавшим людей вернуться к естественному свободному образу жизни на лоне природы.

Правда, став более зрелым, герцог осознал опасные заблуждения этого сумасброда-философа, провозгласившего равенство всех людей, независимо от их рождения, идею которого с восторгом подхватили мятежные якобинцы, казнившие помазанника божьего короля и по милости которых сам герцог сейчас очутился на чужбине… Лучше было бы вовремя отрубить голову сему философу! Но мысль, где Жан Жак звал человека к отдохновению среди сельской тишины и покоя, он, герцог, и сейчас принимает…

С большой осторожностью, чтобы не нарушить гармонии своей жизни, выбирал герцог себе соседей. В соседи Эммануил Осипович пригласил людей отменного воспитания: господина коменданта Фому Александровича Кобле, богача чудака графа Петра Алексеевича Разумовского, внука знаменитого гетмана Кирилла, последнего в мужском колене из этой фамилии, и марсельского негоцианта Шарля Сикорда. Из тех, с кем он проводил время на даче, были брат и кузен его жены – Рошешуары, которых он выписал из Франции. Здесь жили также полупомешанный от старости его воспитатель аббат Лабадан и адъютант И.А. Стемпковский. Эти иностранцы и помогали Арману Эмманюэлю Ришелье в часы досуга мысленно переноситься с чужбины в родные, отвергнувшие его края. И не удивительно, что надзор по уходу за своим садом и хозяйством он доверял лишь самому ближайшему родственнику – своему личному секретарю – графу Луи Рошешуару. Именно он, когда герцог уезжал по делам службы в Крым или на Кубань, заведовал его огромным хозяйством: домом, дачей, конюшней, состоящей из 15 лошадей. Ему и только ему доверял герцог надзор за садом.

Его, Рошешуара, молодого человека, кособокого горбуна с некрасивым лицом, Кондрат встретил у дверей дачного жилища герцога – небольшого двухэтажного особняка изящной постройки. Кособокий молодой человек в упор уставился на пришельца маленькими бесцветными, как у судака, глазами. Затем, приложив ладони рупором к губам, плаксивым голосом по-русски, с иностранным акцентом, крикнул в окно:

– Ваше сиятельство, гонец уже здесь.

– Я сейчас выйду, Луи… – ответили с таким же акцентом из окна.

Прибывший невольно удивился: «Откуда Луи узнал, что он именно гонец?» Потом Кондрат догадался, для чего сторож дернул за какой-то узелок на колонне ворот. Видимо, это был шнурок от звонка, просигналивший Рошешуару о том, что к герцогу направляется гонец.

Ждать герцога пришлось недолго. Из двери домика вышел Ришелье. Кондрат чуть не ахнул. Он хорошо запомнил герцога. Двадцать два года назад он видел его на дымящихся развалинах Измаила, взятого Суворовым. Помнил его еще двадцатилетним волонтером русской армии, когда тот еще не был герцогом де Ришелье, а лишь капитаном де Фронсак[5]5
  Ришелье получил титул герцога после смерти своего отца. До этого он именовался капитаном французских драгун де Фронсак.


[Закрыть], недавно прибывшим из Вены со своим другом, с сыном генерала де Ли-ня, у которого он гостил, вынужденный эмигрировать из Франции. Юный де Фронсак казался тогда чернявым маленьким толстеньким близоруким человечком… Теперь перед Кондратом стоял высокого роста, слегка сутулый, худощавый человек. На его смугловатом лице выделялись по-прежнему выпуклые черные глаза, но вьющиеся густые черные волосы теперь стали грязно-серыми от седины. Нос герцога, большой и острый, уже не выпячивался, как тогда, клювом хищной птицы. Его острые контуры как-то сгладило время, и надменно жестокие черты лица смягчились, стали человечнее от горьких морщин, появившихся возле маленького чувственного рта.

На герцоге был темно-синий генеральский мундир с расшитым высоким стоячим воротником, золотыми массивными эполетами, а ноги плотно обтягивали белоснежные лосины, заправленные в лакированные сапоги. Его грудь украшали голубая Андреевская лента, оправленные в золото бриллиантовые звезды, среди которых сверкал французский орден Святого Людовика…