Текст книги "ТУ-104 и другие"
Автор книги: Юрий Скоп
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 6 страниц)
Уже поднимаясь по лестнице, я вдруг вспомнила, что иду на день рождения без подарка, и только сейчас заметила под мышкой у Клавдии сверток.
Филиппов открыл дверь и вежливо сказал:
– Прошу.
Мы шагнули в прихожую. Вспыхнул свет. Ойкнула Клавдия. Прямо у порога стояла изящная плетеная корзина, полная живых цветов. Филиппов поднял ее и преподнес нам. Клавдия сунула мне сверток и взяла цветы, воткнулась в них лицом.
– Как пахнут, Алексей Петрович!
– Это гиацинты. Раздевайтесь, девчата. Смелее. Давайте я за вами поухаживаю.
Клавдия подставляет Филиппову спину. Я сбрасываю шубку сама.
– Алексей Петрович, – говорит Клавдия, – чуть не забыла. Это вам. От меня... и Риты.
Клавдия берет со столика сверток, который я положила, раздеваясь.
– Спасибо, спасибо. Только зачем вы... Подарки – это предрассудки. Ваш приход ко мне – вот это подарок! Ну, а теперь за стол.
Филиппов как-то виновато поглядывает на меня, я чувствую его неловкость.
За столом Филиппов развертывает сверток, принесенный Клавдией, и... К серебряному горлышку шампанского синей шелковой ленточкой привязан самолетик дяди Кости.
– Какая прелесть! – рокочет бас Филиппова. Я опускаю голову, закусываю губу. – Где это вы изыскали такое, девушки?
– Это неважно, – игриво отвечает Клавдия.
А у меня перед глазами дядя Костя. В стоптанных огромных валенках, со старческой слезинкой в уголках мутных голубеньких глаз.
Хлопает пробка. Филиппов встает.
– Обычно первый тост поднимают за виновника торжества. Есть предложение отойти от устаревших традиций. К тому же мои сегодняшние сорок пять прожитых, ей-богу, не такая уж и радость. Я предлагаю тост за вас, за девчат, живущих на голубых перекрестках планеты.
Клавдия смотрит на Филиппова завороженно. В ее руке подрагивает высокий хрустальный бокал.
– Нет, нет, Алексей Петрович, – перебивает она Филиппова. – Выпьем за вас!
Филиппов улыбается и пьет. Наступает молчание.
– Милиционер родился. Так, кажется, говорят в подобные минуты, – шутит Филиппов. – Угощайтесь, девушки, смелее. Что вам, Рита, больше по вкусу?
– Я сама... спасибо.
Филиппов подливает шампанское. Теперь встает Клавдия. Она волнуется. На щеках яркие пятна румянца.
– Алексей Петрович, мне бы хотелось выпить за... за нашу с вами дружбу. Откровенно говоря, у нас в отряде еще не было таких командиров.
– Ну, это вы зря, Клавдия Александровна...
И снова наступает молчание.
– Может быть, включим музыку? – предлагает Филиппов.
Он подходит к радиоле, ставит пластинку.
– Это самая моя любимая песня.
В далекий край товарищ улетает.
Родные ветры вслед за ним летят...
– Что-то у нас Рита сегодня невеселая? – обращается ко мне Филиппов. – Сердитесь на меня? Стоит ли...
Я поднимаю глаза и смотрю на Филиппова в упор. Он не выдерживает взгляда.
– Может быть, теперь коньяку, а? Мне приятели из Москвы прислали. «Двин». Прекрасная вещь. Где ваша рюмочка, Клавдия Александровна?
...Знакомый дом, зеленый сад и нежный взгляд...
– Как же вы один живете, Алексей Петрович? – ласково воркует Клавдия. – Наверное, даже полы помыть некому...
– Ничего. Я человек ко всему привыкший.
Клавдия смеется. Потом вдруг предлагает:
– Давайте потанцуем, Алексей Петрович. Я сейчас сама пластинку выберу.
Мы остаемся за столом одни. Филиппов ловит вилкой ускользающий гриб.
– Когда вы, Рита, летите? И куда?
– В Москву. Послезавтра, – в тон ему отвечаю я.
– Это хорошо.
– Я жду вас, Алексей Петрович, – кокетливо говорит Клавдия.
– Извините, Рита.
Они танцуют. Филиппов выше Клавдии, и она все время привстает на носки, отчего сильные икры на ее ногах напряжены. Голову Клавдия положила Филиппову на плечо и плывет в танце с полузакрытыми глазами. Когда пластинка кончается, Клавдия подпархивает к столу и наполняет рюмки, проливая коньяк на скатерть.
– Где пьют, там и льют, – выручает ее Филиппов.
– Алексей Петрович, – говорит Клава, – а можно, я вас просто буду называть Алексеем? Хотя бы сегодня?
– Отчего же, Клавдия Александровна, – прищурясь, говорит Филиппов. – Вы предлагаете брудершафт? Давайте попробуем.
Филиппов сам перехватывает Клавину руку своей и выпивает. Клавка, сияя глазами, опрокидывает по-мужски о рот рюмку и закашливается. Филиппов легонько стучит ее ладонью по спине.
– Прошло, Клава?
– Прошло, Алексей... Петрович, – говорит Клавдия, и они оба весело смеются. Мне приходится тоже изобразить на своем лице улыбку.
Филиппов ставит новую пластинку. Снова танго.
– Разрешите, Рита.
Сначала мы танцуем молча, потом Филиппов тихо, одними губами говорит:
– Рита...
– Да.
– Я знаю, что ты...
– Не надо, Филиппов.
– Клава, – вдруг говорит он громко, – если не трудно, поставьте на газ чайник. В кухне. Пожалуйста.
– Рита...
Мы останавливаемся.
– Я слушаю тебя.
– Рита, я много думал после того и поверь, мне очень трудно... без тебя. Не знаю, можешь ли ты простить меня...
– Что ты мямлишь, Филиппов?
– Рита, я приехал сюда только из-за тебя. Не веришь?
Неожиданно он берет меня теплыми, влажными ладонями за голову и пытается поцеловать. Я резко откидываюсь назад и стукаюсь затылком о стену. В комнату вбегает раскрасневшаяся Клавка.
– Сейчас будет чай.
А я больше не могу сдерживать себя. Я подхожу вплотную к Филиппову и говорю ему прямо в лицо:
– Ты и пощечины-то не стоишь!
В прихожей я стремительно одеваюсь и вижу бледную Клавдию.
«Что-то еще забыла, – лихорадочно думаю я, завертывая в газету туфли. – Что, что? Ах, да...»
Я возвращаюсь в комнату, где стоит праздничный стол, беру самолетик дяди Кости и говорю Клавке:
– Подарки дважды не дарятся. Это память о порядочном человеке. Ты слышишь, Филиппов, о порядочном.
У двери на улицу плачет кошка. Я открываю дверь, и кошка, благодарно сверкнув огромными лунными глазами, несется по двору.
На автобусной остановке меня догоняет Клавдия. Запыхавшаяся, расстроенная, в незастегнутом пальто, она хватает меня за руку:
– Рита, что случилось? За что ты его? Что он тебе сделал?
– Это сделал не он, Клава. Это сделала я.
Аэропортовский зал ожиданий – огромная стеклянная призма. С небольшой площади, где разворачиваются такси, сквозь забранные вечерним морозцем окна видно, как в этой призме, подсвеченной изнутри неживым люминесцентным светом, медленно плавают люди.
Я жду Артема. Он позвонил в службу в конце дня, и, опоздай звонок на несколько секунд, Артем бы меня не застал. Разговор был коротким, но по тону я поняла: что-то случилось.
– Жди меня, Рита, в зале ожиданий, – сказал Артем и повесил трубку.
Изредка я выхожу на улицу. Аэродромный воздух пахнет знакомо, стонут турбины, гремят взлетающие и заходящие на посадку машины.
– Рита! Рита!
Это Артем. Я не заметила его «Волгу».
– Как быстро ты вернулся, – говорю я ему, когда мы мчимся по шоссе в город. Артем приветливо кивает.
– Ты чем-то расстроен?
Артем одной рукой старается достать из хрустящей пачки сигарету. Я помогаю ему. На перекрестке, под светофором он прикуривает, освещая небритое лицо, и отрывисто говорит:
– Расстроен, Рита. Отца только что увезли в клинику. Мачеха осталась дежурить в палате. Плохо, Рита. – В коротком свете фар искрится летучая серебристая изморозь. Артем жадно курит. – Сегодня днем радиограмму получил. Об этом. Вот и прилетел. Только-только успел... Ну, вот мы и приехали. Зайдем ко мне, Рита. Вот тебе ключ от квартиры, а я машину в гараж загоню. Иди, хозяйничай. Не забыла, где? На двери цифра девять...
Я разделась в знакомой прихожей и прошла в комнату за тяжелой гобеленовой портьерой. Сумрак раздробили шевелящиеся желтые отсветы уличных фонарей. Пахнет в комнате сигаретным дымом и еще чем-то терпким, лекарственным. Я открыла пианино и заметила возле одного из красиво изогнутых бра, вделанных в инструмент, какую-то кнопку. Машинально надавила ее, и вспыхнули теплым, густым светом красные лампочки. Клавиши ответили на свет масляным блеском. Я тронула одну, пролился грустный певучий звук.
– Ты играешь, Рита?
Я испуганно оглянулась.
– Нет, Артем... У меня абсолютно нет слуха.
Артем включил торшер. Розовый его свет заглушил желтые пятна уличных фонарей. Артем достал из стеллажа вазу с яблоками, рюмки, бутылку.
– Ты прости, Рита, но я хочу выпить. И даже напиться.
– Зачем, Артем? Ты разве пьешь?
Артем усмехнулся.
– Как тебе сказать... Пьешь – это понятие относительное.
Артем протянул мне рюмку. Я взяла ее.
– За здоровье отца...
Артем залпом выпил, не дожидаясь меня, и сразу же еще наполнил свою рюмку. Повертел ее в руках и выпил снова. Он очистил крохотным ножичком яблоко и подал мне.
– Пей, Рита... Лошадь тоже любила выпить и закусить... удила. Это у моего знакомого радиста Михеева такая присказка.
Он подошел к пианино, зачем-то потрогал пальцем лампочки.
– Отец придумал освещение. Он немного играл.
Артем вернулся к столику и снова налил коньяк.
– И меня учил музыке странный человек. У него была редкостная фамилия – Труба. Он-то знал, что я бездарен...
Артем сел за инструмент, и комната наполнилась незнакомой мелодией.
Неожиданно он кончил играть.
– Дай, Рита, пожалуйста, мою рюмку. Спасибо.
Откуда-то из глубины квартиры донесся мягкий бой часов. Я взглянула на руку.
– Уже поздно. Мне пора, Артем. Завтра я лечу.
– Куда? – удивился Артем. – Ах да, совсем забыл, что ты у меня стюардесса. Во сколько ты летишь?
– В Москву. В 18 часов.
– Ну, у тебя еще куча времени в запасе. Не торопись, пожалуйста.
– Артем, а Елизавета Григорьевна давно с вами живет?
– Мачеха-то? Не хочется мне о ней... Отец ее откуда-то на перевоспитание взял... А у тебя кто родители?
– Отец погиб на фронте. Мама с отчимом в Абакане.
– Тоже не сладкая история. Давай, Рита, выпьем за отцов.
– Хватит уж тебе, наверно. Ты бы хоть закусывал...
Артем замолчал, внимательно посмотрел на меня и спросил:
– А ты, Рита, любила кого-нибудь?
Вопрос застал врасплох, я не была готова к нему.
– У меня есть подружка, Майка, тоже стюардесса, да ты ее помнишь, наверное. Рыженькая такая, в Москве, в ресторане была тогда.
– Да-да, припоминаю.
– Так вот Майка говорит: «Любовь – это когда все наоборот. Тебе больно, а вдруг смеяться хочется. Это, в общем, как в самый первый дождик... Лицо мокрое, а проведешь рукой по нему – рука сухая... И грустно еще бывает...»
– Рука сухая... – повторил задумчиво Артем, – а что? Хорошо, по-моему, эта Майка твоя сформулировала.
Заметив, что я снова взглянула на часы, Артем встал:
– Неужели и кончился наш вечер, Рита? Завтра я приеду в порт, провожу тебя. Ладно?
В прихожей Артем сильно привлек меня к себе...
Входную дверь кто-то резко рванул.
ЕЛИЗАВЕТА ГРИГОРЬЕВНА. Докатился! Отец... А ты? Девок в дом водишь...
АРТЕМ. Тише. Не шуми. Лучше расскажи, как там отец...
ЕЛИЗАВЕТА ГРИГОРЬЕВНА. Заинтересовался! И правильно, что от тебя Танечка ушла. Ни одной юбки не пропустишь. Летун несчастный... Отца позоришь...
АРТЕМ. Отцу я сам все расскажу. Помолчи только, ради бога.
ЕЛИЗАВЕТА ГРИГОРЬЕВНА. И эта тоже хороша.
АРТЕМ. Замолчи!
ЕЛИЗАВЕТА ГРИГОРЬЕВНА. Не замолчу! Тебе эта девка дороже отца, да? Жениться посулил, да?! Знаю я твои... ночные полеты.
Я смотрю на Артема. Прямо в глаза. Он не выдерживает взгляда. И весь он сейчас какой-то пришибленный, как мальчишка... Потом устало говорит:
– Рита, не обращай внимания. Разберемся...
В том полете
В небе на многокилометровой траектории реактивного полета пурги не бывает. Солнце, и синева, и облака под крылом, как Антарктида. Только радист, склонившийся над дятлом-ключом, все знает, что делается на земле, на том аэродроме, куда спешит самолет.
А мы летим на пургу. Мы последние, кого еще примет ночной Омск, остальные «борты», так называются идущие по своим эшелонам корабли, будут землиться на запасные бетонки.
Мы с трудом садимся в липкой темной мгле.
Задержка! Есть ли что-нибудь более противное на свете для нас, стюардесс, чем задержка? Экипаж быстренько сматывается в профилакторий, а мы сиди жди, когда пассажиров увезут на вокзал.
Плафоны желто тлеют половинным режимным светом. Остывает самолет.
Кириллу все в диковинку. Он всем доволен. Долговязый, головой в потолок, постройневший в новенькой форме, он с деловым видом носит из тамбура и раздает пассажирам пальто. Это входит в обязанности третьего номера, и Кирилл с нескрываемым удовольствием исполняет их.
Майка сидит в кухоньке, на контейнере, зарывшись в шинель, уткнув нос в книгу.
Подныривает под шторку Кирилл.
– Пристал, понимаешь ли, один. Поддавший. Еще на земле набрался. На свадьбу, говорит, тороплюсь. А я что, точка с запятой? Садись, говорю, вот сюда, – Кирилл хлопает себя по тонкой шее, – набери в рот керосину, газуй и, пожалуйста, ори «горько».
Майка отрывается от книги, закладывает страницу конфетной бумажкой и серьезно говорит:
– Ты не дури, Кирилл. С пассажирами надо быть культурным. Это тебе не в бильярдной. Вот возьмет пассажир книгу жалоб и напишет в ней. Потом перед Алевтиной расхлебывайся...
– Не бойся, Маенька, я тебя не выдам, – скалится Кирилл. – Бу сделано. Ты лучше скажи, когда нас разгрузят? Заморозим граждан начисто.
И только через час приходит автобус. И только через час мы наконец добираемся до профилактория, до чистых, уютных комнат, до постелей. Задержка затягивается, порт закрыт до восьми утра по местному. В самолете, когда мы обслуживали пассажиров, ужасно хотелось спать, глаза просто слипались. А сейчас сон будто смыло.
– Ой, как тяжело стало летать! – говорит Майка. – Третий месяц уже, тошнит все время.
У Майки под ее разноцветными глазами темные круги. За несколько часов, что мы провели в воздухе, она осунулась, побледнела.
– Январь, февраль, март, апрель, – считает, загибая пальцы, Майка, – май, июнь, июль, август, сентябрь... Листопад начнется. Листья закружатся. Вот жалко, что у нас в городе каштанов нет. Они, когда облетают, красиво кругом. В Калининграде на перекрестках таблички вывешивают: «Осторожно, листопад!» Пахнет далеко-далеко, фонтаны битком листвой забиты, скользко. И траулеры в порт возвращаются.
Майка мечтательно смотрит в темное окно, в котором отражается настольная лампа.
– У меня отец диспетчером в порту. Волнуется перед приходом судов. Не спит, не ест, не бреется. А потом духовой оркестр, народу на причалах! Полгорода! Рыбаки целуются, радуются, а корабли приходят ржавые-ржавые. Девушки букеты из каштановых листьев бросают на палубы. Рыбаки смеются: зачем, мол, мусорите. Хорошо! А вечером к нам в гости кто-нибудь из капитанов приходит. И сидят до утра. Все про рыбу, про Балтику с Атлантикой, про банки всякие, штормы, уловы. Интересно! Мой папа тоже капитаном был. До войны. Тоже за сельдью ходил. Пока обе руки целы были. Я ведь еще, Рита, домой ничего про... это не писала. Боюсь. А вдруг маме с папой Кирилл не понравится? Что тогда?
– А ты что, разве для папы с мамой замуж выходишь? – спрашиваю я.
– Нет, конечно, но все-таки... Отец и так сердился, когда я домой не вернулась. Он будто заранее знал. Все равно, мол, на физмат не поступишь. Умишка не хватит. Так и вышло. Полгода не писал... Только мама. Потом уж простил. Рита, ты вчера у Артема была? – вдруг спрашивает Майка и смотрит на меня добрыми глазами.
– У Артема, Майка.
– Я так и подумала, – вздыхает она. – Все мы одинаковые, влюбляемся, головы теряем. А вообще-то, Рита, нам, девчонкам, всегда труднее, правда?
– Я слушаю тебя.
– Восемнадцать, девятнадцать, двадцать лет... Вроде взрослые, а на самом деле? Парням что... У них все проще. Вот у меня. Родится Дашенька, я дочу хочу, Рита. Забот-то! А дальше? Профессии никакой, и стюардессой век не пробудешь. Это не специальность. Правильно? Полетал, полетал, пока тебе еще улыбаются, а после все равно на землю.
Майка в эту минуту удивительно походит на маленькую рассудительную старушку. Я улыбаюсь.
– Нет, серьезно, Рита. Помнишь, я тебе тогда, когда мы картошку перебирали, сказала, что все из-за самолетов, – помнишь? Нет, тут что-то другое... В моей жизни хотя бы. Города, люди, встречи... А как была дурной, так и осталась. Ни в людях разбираться не научилась, ни в себе. Сегодня здесь, а завтра там. И в голове от этих прыжков над землей только звенит. Жила бы себе сейчас в Калининграде, на радистку бы выучилась. У меня была одна знакомая. Это еще до того, как отца в Сибирь потянуло. Хорошая специальность. Сидит себе, с кораблями связь держит, обо всем их предупреждает, а главное, пользу приносит. Мы, конечно, тоже пользу делаем для пассажиров, но хотелось бы чего-то... особенного. Ну, например, как Валентина Терешкова. Тебе смешно, Рита? А я серьезно. То ли дело кого-нибудь спасти, если врач. Или корабли из шторма вывести. Или еще что-нибудь...
– Смешная ты, Майка. И добрая. Ты сама не замечаешь, что уже делаешь это самое что-нибудь. Дядю Костю писать научила? Раз. Кирилла работать заставила? Два. Пассажиры на тебя не нахвалятся? Три. Мало тебе этого?
– Мало, Ритонька.
За окнами метель.
– Рита, – говорит Майка, – ты мне обещала рассказать про себя, про Филиппова, Артема... Расскажи, а? Я тебя послушаю и сама чему-нибудь научусь. Расскажи, Ритонька?
И я начинаю рассказывать Майке все-все, ничего не скрывая. Она слушает, широко раскрыв глаза, не двигаясь, а я хочу выговориться до конца, потому что накопилось столько всего.
– ...Ну, а Филиппов что же... Таких дур, как я, только так и учат... Был юг, море, обхождение со мной непривычное. Шикарный номер, цветы. Слова про любовь, ну и, конечно, обещания разные... А после мразь всякая... Хотя, может быть, и не он виноват... Ну, про него хватит. Теперь об Артеме...
Я кончаю, когда за окнами начинает буреть. Майкины глаза мокро поблескивают.
– Да, да, – говорит она, – нехорошо как-то все получается. Живем вместе, а друг о друге, выходит, ничего не знаем.
Несколько секунд Майка молчит, потом продолжает:
– Ты только не сердись на меня, Ритонька, но мне после твоего рассказа Артем что-то не понравился. По-моему, он не такой уж... хороший... Почему он тебя не пришел провожать? А с мачехой как разговаривал?.. Не знаю...
– Я тоже ничего не знаю, Майка. И никто ничего не знает.
– Мне, знаешь, Рита, что сейчас вспомнилось? Ты только не смейся. Как отец рассказывал. Учил меня ходить... Вынесет на улицу, поставит, подтолкнет легонько и говорит: «Ну-ка, дочка, до того столбика». Я до него доковыляю, а отец вроде обиженно: «Да не до этого... Вон до того...» Я это к чему, Рита: мы сейчас тоже от столба к столбу, только не ковыляем, а несемся. Иногда, выходит, и врезаемся в столбики...
– Философ ты, Майка! Мы же с тобой всю ночь проболтали. Как полетим дальше? С ног свалимся. Через три часа старт.
– Ничего. Не первый раз. Вот только меня опять тошнить станет.
Пурга улеглась. В ресторанные окна слепит белизной летное поле. Кирилл мгновенно приканчивает завтрак, пьет чай с лимоном, ковыряет спичкой в зубах и пристает к нам:
– Вы чего это, будто с похмелья? Не выспались? Сплетничать поменьше надо... Сидите, дуетесь, как суслики во время пионерской облавы. Забыли первую заповедь советских стюардов? Напоминаю: лучше переесть, чем недоспать... Доброе утро, мисс, – переключается он на молоденькую симпатичную официантку. – Как ваше самочувствие? Мы с вами, кажется, где-то встречались? Забыли? Жаль... Тогда еще чайку с лимончиком создайте мне, пожалуйста.
Майка исподлобья косится то на Кирилла, то на официантку.
– Хватит ему чаевничать, девушка. А ты перестань паясничать.
Кирилл приглаживает свой ершик, кривит губы.
– Вот так всегда, Рита. Ну да ничего. В семейной жизни, говорят, трудновато первые девятнадцать лет. Стенд ап?
До вылета еще час с лишним. Мы бродим по вокзалу. Я приглядываюсь к Кириллу. Ему идет летная форма: синяя шинель, лихо сдвинутая фуражка. Теперь он не похож на опереточного танцора.
В залах ожиданий очень много пассажиров. Возле касс давка. Очереди то сжимаются, то разжимаются, выплевывая измочаленных счастливцев с билетами. Все правильно – весна. Начинается великий транзит.
Возле одной из касс особенный шум. Какой-то парень в ворсистом модном пальто таранит очередь, размахивая телеграммой. У него красное от напряжения лицо, он пробивается к окошечку и кричит:
– Мне нужно срочно! У меня умерла мать!
Кирилл останавливается, некоторое время приглядывается к очереди, потом втискивается в людской водоворот, дотягивается своей длинной рукой до парня.
– Уважаемый, можно тебя?
Парень недовольно оборачивается. На верхней губе его поблескивают капельки пота.
– Иди сюда! – кричит ему Кирилл. – Да иди же!
Парень с трудом выбирается на свободное место.
– Пошли, – говорит ему Кирилл.
– Куда ты? – беспокоится Майка.
Кирилл подмигивает.
– Я быстро, Майка. Тебе в Москву, старик? Пошли.
Мы идем за ними. Кирилл уверенно поднимается на второй этаж и так же уверенно стучит в дверь, на которой написано: «Начальник отдела перевозок».
– Пошли, пошли, – тянет он за рукав растерявшегося парня.
Проходит минут пять. Дверь открывается. Из нее выскакивает парень. Улыбается. За ним появляется Кирилл.
– Спасибо, дружище! – говорит парень и мчится вниз по лестнице.
Кирилл подходит к нам.
– Все в порядке. Человек человеку кто? Друг, товарищ и брат. Парню билет готов. Идем дальше. Ну, сами поймите, у человека мать умерла, – говорит он уже серьезно, – как не помочь.
– Конечно, Кирилл, только в следующий раз ты говори, что собираешься делать, – облегченно вздыхает Майка.
И все-таки после взлета Кирилл успевает начудить снова. Майка приготовила мне поднос с конфетами, я собиралась идти в салон, как вдруг Кирилл схватил поднос и исчез за шторой. Майка ойкнула. Мы припали к шторке, Кирилл, как заправский официант, лихо держа поднос на вытянутых пальцах, вежливо угощает пассажиров. На многих лицах улыбки. Майка опускается на откидной стульчик.
– Ну, что мне с ним делать, Ритонька? Я скоро, наверно, с ума сойду.
Незаметно, в хлопотах, в возне с посудой, в беготне по салонам, проходит время. Мы едва-едва успеваем накормить пассажиров, как под самолетом показывается Москва.
– Москва, Москва, – мурлыкает Кирилл, перебирая грузовые накладные, – давненько не бывал в ней. Александр Сергеевич совсем меня заждался.
– Какой еще Александр Сергеевич? – морщится Майка.
– Пушкин, – совершенно серьезно отвечает Кирилл. – Кто куда, а я в хвост. Чемоданчики сдавать надобно. Их у меня без малого более сотни.
Мы спускаемся по трапу с Кириллом первые. В Москве оттепель, тускло блестят незамерзшие лужи. Пахнет талым.
– До свидания! Всего доброго! Счастливо! – раскланивается с пассажирами Кирилл. – Ты, главное, держись, – обращается он к парню, которому доставал в Омске билет. Парень кивает. Он выходит последним. Кирилл идет некоторое время с ним, что-то говоря ему.
Я вижу, как от перрона к нашему самолету бежит какая-то девушка с букетом в руках. Издали она машет рукой:
– Алеша! Я здесь!
Девушка подлетает к парню, возле которого стоит Кирилл.
– Алешка!
Они целуются. Я подхожу ближе. Ошарашенный Кирилл недоумевающе смотрит на меня.
– Алешка, – слышу я, – ну что, помогла тебе моя телеграмма? Ты уж извини, но больше ничего не могла придумать, – щебечет девушка.
А Кирилл вдруг отрывает от нее парня, разворачивает его за плечи лицом к себе и наотмашь бьет по лицу.
– Подлюга! Мать свою хоронишь!
– Кирилл! – кричу я.
Парень, зажав лицо ладонью, вдруг быстро бежит к аэровокзалу. За ним девушка. На бетонке остается рассыпавшийся букет.
В город Майка ехать отказалась, она плохо себя чувствует, и мы отпрашиваемся у командира вдвоем с Кириллом. Нас отпускают до двух часов дня. В 20.00 мы вылетаем назад. Майка долго объясняет Кириллу, что надо купить в Москве. Уже на пороге она снова останавливает нас.
– И апельсинов не забудь. Деньги подальше спрячь. А насчет этого, – Майка показывает пальцем на шею, – смотри... Дай-ка я тебе шарфик поправлю.
Кирилл, вытянув руки по швам, терпеливо ждет.
– Можно трогать?
– Можно, – болезненно морщится Майка. – Не опаздывайте только. Я на тебя надеюсь, Рита.
– Напрасно старушка ждет сына домой... – начинает Кирилл.
– Иди ты! – отмахивается, улыбаясь, Майка.
Странная вещь! В родном городе я могу часами ходить по магазинам и не уставать. В Москве, наоборот, после одного ЦУМа больше ничего не хочется. Не хочется ничего...
Мы с Кириллом встречаем пассажиров. Длинная змея медленно ползет к самолету от перрона. Майка в световом квадрате двери приплясывает на верхней площадке трапа.
Змея подтягивается к машине и останавливается. Начинается проверка билетов. А над аэродромом синяя мгла. В небе, высоко-высоко, проклюнулись первые звезды. Весенний ветер шершавит на бетоне незамерзающие лужицы, У меня сейчас какое-то приподнятое, светлое настроение, даже петь хочется.
– Ой! – вскрикиваю я. Чьи-то теплые ладони закрывают мне глаза. Я стараюсь освободить голову, но руки не отпускают ее, держат крепко. – Кирилл! Хватит дурачиться... Отпусти! – Ладони не разжимаются. – Да кто это? Что за шуточки... – Я начинаю сердиться. – Если...
– Что если? – слышу я знакомый-знакомый голос.
– Мишка?.. – Я оглядываюсь. – Мишка!
Ну, конечно, это он. Михаил целует меня. Мы забываем о пассажирах, не замечаем их заинтересованных улыбок.
– Откуда ты взялся, Миша?
Подходит Кирилл, и они, хлопая друг друга по спинам, обнимаются.
– Эт-т-о что за м-маскарад? – спрашивает Михаил, приглядываясь к Кириллу. Кирилл хохочет.
– Его величество командир корабля, – сквозь смех говорит он.
– Н-нет, с-серьезно?
– А я тебе как? – скалится Кирилл. – Говорю, что командир, значит, командир... только над чемоданами.
Кирилл на голову выше Михаила.
– Товарищ пассажир! Пройдите в кабину! – кричит сверху Майка, она не видит, кто стоит с нами. – Рита! Кирилл! Сейчас закрываемся.
Мы гремим по трапу. Теперь очередь за Майкой. Она, узнав Михаила, тоже ойкает.
– Мишенька?!
В самолете, когда он наконец отрывается, мы собираемся в первом салоне.
– 3-знакомьтесь. Эт-то н-наши ребята. К вам л-летим. На с-соревнования. Вся с-сборная страны.
Нам жмут руки высоченные парни и симпатичные девушки.
– Но т-ты-то кто? – обращается Михаил к Кириллу.
– Май, объясни ему.
– Он, Миша, стюардесса, то есть бортпроводник...
Дружный хохот заглушает Майкин голос.
«ТУ», набирая высоту, подрагивает. Шторка открывается, и в кухонный отсек вваливается здоровенный дядька. На нем зеленая куртка с капюшоном, мохнатые унты. Он молча озирается, потом протягивает мне широченную грязную ладонь. Я растерянно тоже протягиваю руку. Он больно жмет ее и гулким басищем говорит:
– Григорий Чай. Золотоискатель. Фартовый человек.
В его маленьких медвежьих глазках добродушие на коньяке.
– Отпустите руку.
Майка испуганно жмется к буфету.
– Значит, летаете, красавицы? – придвигается он ко мне. – А у нас сейчас море штормит, медведи во сне кричат, и золото вот такими кусками отваливается. И я назад вертаюсь. Потому, как отгулял свое на материке. Эх, девочки! Не потешите? Слыхивал я, будто имеются у вас хмельные припасы. А? Не взвесите с четверть килограммчика? Душа просит.
– Нет у нас ничего. Пройдите, пассажир, на место. – В Майкиных глазах почти бешенство.
– Слушаюсь, начальница. А все-таки, того? – Гигант изобразил из указательного пальца крючок.
– У нас не бывает! – почти кричит Майка.
– Жаль. Придется вскрыть неприкосновенный запасец. Пойдемте, красавица, угощу!
В кухоньку входит Кирилл. Приглядывается к фартовому.
– Вы, папаша, видимо, не туда попали, – говорит он ему. – Может быть, пройдем на свое законное?
Золотоискатель подозрительно мерит Кирилла взглядом, словно проверяя его на крепость, и басит:
– Это еще что за оглобля? Тоже выпить интересуешься?
Кирилл плотно сжимает губы.
– Вас, папаша, давно не били?
– Цыть ты, хомут! – незлобиво огрызается фартовый. – Помолчи, беседу портишь...
Майка встает между ними и, толкая в грудь фартового руками, быстро-быстро говорит:
– Как не стыдно, гражданин! Мешаете работать. Пьяный. Идите на место.
Золотоискатель вдруг прижимает корявым пальцем Майкин нос.
– Би-би, рыженькая.
И, не торопясь, тяжелой развалкой уходит.
– По морде бы ему съездить, – цедит Кирилл. – Гад!
– Ладно-ладно, – успокаивает его Майка. – Этого еще не хватало.
Настроение испорчено. Не хочется ничего делать, и я через силу заставляю себя вежливо обслуживать пассажиров.
За полчаса до посадки в Омске мы заканчиваем возню с подносами. Остается только запломбировать контейнеры.
– Мишу позови, – говорит Майка Кириллу.
Ребята из сборной играют в подкидного. У них весело. Михаил появляется улыбающийся.
– Ну, к-как вы тут живете? К-как там Клава? Она с-совсем испортилась... На письма не отвечает, с-са-ма не пишет.
– Хорошо, Миша, – за всех отвечает Майка. – Она у нас в начальницах, И скучает о тебе. Правда, правда, не веришь?
Михаил улыбается. У него загорелое, обветренное лицо. Воротник спортивного свитера плотно прилегает к шее, и сам он весь плотный, крепко сбитый.
– Летим к вам в-выступать. Если повезет н-на сибирском льду, поеду за границу. А вообще устал. Набегался. По дому соскучился.
– Конечно, – говорит Майка. – Ты уж месяца четыре дома не был.
– Да... Совсем от Сибири отбился.
– А мы про тебя в газетах читаем, – говорю я.
– Да особенно-то п-пока гордиться нечем. П-пер-вым редко п-прихожу. Не в-везет.
– Хочешь чаю? – предлагает Майка.
Мы летим на высоте 10 тысяч метров. Это видно из путевой информации, которую нам выдает через каждый час бортрадист. За бортом шестьдесят пять градусов ниже нуля. Наша скорость сейчас тысяча километров в час. Так бывает всегда, когда летишь на восток, домой. Попутные ветры дуют в спину корабля. Они наша третья турбина.
Самолет ввинчивается в густой ночной бархат, а далеко-далеко впереди небо чуть светлее. Там рассвет, там оправленная в темноту дрожит капля какой-то звезды.
Михаил отворачивается от иллюминатора.
– Знаете, как вон та звезда называется? С-сатурн. О-он в с-созвездии Водолея. Во второй половине м-марта с-совсем ярко светить станет.
– Ты где это астрономии набрался? – спрашивает Кирилл.
– Л-летаю часто. От н-нечего делать з-звезды учу.
– Бросай, Мишка, коньки, иди в планетарий, – подсказывает Кирилл.
– А ты в-все т-такой же б-баламут, Кирилл?
– Все такой же, Миша, – подхватывает Майка.
– М-молодец... Далеко п-пойдешь... Я в М-моск-ве позавчера в театр ходил. П-про вас п-пьесу смотрел: п-про стюардесс, «104 страницы про любовь». Не видели? Так себе... Вы совсем д-другие. Посмотрите, т-точно говорю...
За иллюминатором все ближе и ближе рассвет.
– Пошли на с-с-снижение. – Михаил трясет пальцем в ухе. – Никак н-не п-привыкну, к-как на посадку, т-так уши закладывает.
Кирилл научно обосновывает, в учебно-тренировочном отряде запомнил:
– Вестибулярный аппарат, значит, барахлит.
– У с-самого т-тебя вот здесь 6-барахлит, – смеется Михаил. – Омск с-сейчас. Я там бегал. Первое м-место занял.
