Текст книги "ТУ-104 и другие"
Автор книги: Юрий Скоп
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 6 страниц)
– Куда, Фарида?
– Это, в общем, не твое дело, Соболь, но я ухожу жить в другое место. А ты, Клавка, переставь меня в другую «тройку». Хватит, пожили...
– Зря, – говорит Клавдия, – ни к чему это. Ты что, хочешь, чтобы я у тебя прощения попросила? Хочешь?
Фаридка как-то безнадежно отмахивается:
– В том-то и дело, что я ничего не хочу. Все мне надоело. Вот только Аркадия жалко... А из Аэрофлота я уйду, наверно. И хватит об этом. Давайте варить картошку.
Мы уже давно не летали, и стол сервирован очень скромно. Нет на нем столичных деликатесов – икры, фруктов, хорошей колбасы. Нет за столом и привычного веселья. Кирилл пощипывает гитару, Майка у зеркала все не может справиться с прической. Фаридка, она в нарядном светлом платье, сидит, опустив глаза, и теребит бумажную салфетку. Клавдия возится у радиолы. Чтобы ловить заграничную музыку, она еще давно изобрела оригинальное приспособление: присоединяет к приемнику утюг.
Мы ждем Аркадия. Уже одиннадцать. Он вот-вот должен постучать.
– А может, по рюмочке пропустим? – шепотом предлагает всем Кирилл. – По единой, чтобы дети грома не боялись...
– Успеешь, – говорит ему Майка. – Пока открывай бутылки.
На столе, украшая его, стоят запотевшие «Столичная», «Мускат» и шампанское.
– Шампанское не трогай. После...
Мимо закрытых ставнями окон скрипят по снегу шаги. Я смотрю на Фаридку и вижу, как она медленно бледнеет.
– Аркадий!..
Стук в дверь.
– Да, да, можно! – кричит Майка.
На пороге, откинув гобеленовую занавеску, появляется Аркадий. Он щурится от света.
– Разрешите? По вашему приказанию прибыл.
Фаридка подходит к нему, и мы все, как по команде, отворачиваемся. Шумит Кирилл:
– Хватит, хватит, не на свадьбе! Быстрее за стол!
Сегодня Аркадий в военной форме. Он весь светится. Улыбка не сходит с его раскаленных румянцем щек. Он похудел, осунулся, стала глубже ямочка на сухощавом подбородке. Лоснятся спереди, от снега, его гладко зачесанные назад темные волосы, правая рука на черной повязке.
Мы уже выпили, вино ударило в голову, но разговор почему-то все не клеится. Одна Майка усиленно ухаживает за Аркадием.
– Ты вот селедочку кушай. Или сыр.
– Ну, ладно грустить, – вмешивается Кирилл, – давайте еще по стопочке, а потом споем.
Фаридка, раскрасневшаяся, сидит рядом с Аркадием. Я понимаю, что им хочется поговорить, что мы мешаем, но как помочь сделать это – не знаю. У нас же одна комната.
Уже давно перевалило за полночь, и удивительное дело, тетя Пана не выключает свет.
– Вы все молчите, молчите, пьете и пьете, – улыбается Аркадий, – хоть бы рассказали, как жили тут без меня. Ты-то как, Кирилл?
– Я? Отлично. Поступил на работу.
– Куда?
– В стюардессы. Так что тоже теперь летчиком буду.
– Правда, Фарида? – спрашивает Аркадий.
– Да.
– А хотите, я вам песню сейчас спою? – предлагает Кирилл.
– Хотим, – за всех отвечает Аркадий.
Кирилл тянется к оттоманке, берет гитару, чуть подстраивает ее:
Улетают девочки в пилоточках
В серебристых машинах вдаль.
Ну подождите, подождите хоть немножечко.
Ведь не закончен последний вальс...
Мы еще никогда не слышали этой песни. Майка восторженно смотрит на Кирилла. Клавдия, откинувшись, слушает, полузакрыв глаза. Левая рука Аркадия на плече у Фаридки.
Кирилл поет бернесовским голосом, а над нашим домом куда-то в ночь приглушенно грохочет самолет.
...Облака еще парами кружатся,
Контрабасом поет гроза.
Улетаете вы незамужними.
А какими вернетесь назад?
Под лампочкой чуть заметно покачивается дяди-Костин «ТУ». Мне становится как-то хорошо и спокойно. Я думаю, а почему нельзя, чтобы всегда было так хорошо на душе, и люди бы не ссорились, не переживали, не влюблялись. Почему?
– Кто это сочинил такую песню? – спрашивает Аркадий.
Кирилл театрально склоняет голову.
– Исполнялась песня Кирилла Сушкова. На русском языке.
Майка хлопает в ладоши. Кирилл бросает гитару на оттоманку и разливает вино.
– А теперь есть предложение послушать рассказы военного летчика Аркадия Поспелова.
– Правда, Аркаша, расскажи, – ласково просит Фаридка.
На лице Аркадия еще ярче разгорается румянец.
– Да что там... Все хорошо, что хорошо кончается. Турбина отказала. Упал в тайгу. Катапультировался. «Миг» мой сгорел, и все в нем сгорело. Когда очнулся, помню, туман над тайгой и тишина, жуткая. Пошел. И три дня выбирался. Без еды. А все равно, думаю, дойду. Козы на меня выходили. Стрелял. Да с левой руки разве попадешь? В общем, последний патрон остался. Запасную обойму потерял. К реке выбрел под вечер. Гуси. Пара. И далеко. Не стал даже и целить. Костер запалил и до утра возле сосны просидел. Туман. Совсем ослаб. И, как на смех, в кармане десять рэ нашел. Вот бы, думаю, в магазин сейчас. А после, чудится, мы с Фаридой и вправду идем в ресторан. Музыка играет. Глаза приоткрыл, вижу, волк на меня... Шагов двадцать осталось. Тут еще костер глаза режет. Выдернул пистолет, прислонил к дереву и, уж не знаю, каким пальцем спуск двинул. Выстрелил. А когда в себя пришел, чуть не задохнулся. В рот мне что-то лили. Спирт. Откашлялся, осмотрелся – зимовье. Только не такое, как ваше, натуральное. Лежу, шубы дымом пахнут, рука перемотана. Чье-то лицо бородатое надо мной. Парень. Здоровый. Увидел, что проморгался я, и говорит мне тонким таким голоском: «Собачку-то ты мою тово, паря...» – Ну, выпьем за... – Аркадий улыбнулся, – за вас всех.
Фаридка уронила голову на стол и заплакала.
Не знаю, точна ли я в определении, но бывают все-таки высокие дни. И, наверно, бывают они такими от неба. Весна расчищает его и поднимает, поднимает.
Сегодня 8 Марта. Я иду по засыпанной солнцем улице и вижу крохотную тревогу в капельках-глазах воробья, обогнавшего меня на тротуаре, озабоченную полуулыбку прохожего, скрытый зевок постового на перекрестке, где снует деловитый машинный поток, прокопченные тополя, высветленную синеву неба над моим городом, и радуюсь.
Я слышу случайные, полные наивной бессмыслицы фразы в автобусе, далекие аэродромные гулы, стрекот автомата, выбивающего серые магазинные талоны, звенящий голос трубы в форточке музыкального училища и радуюсь.
Я чувствую сосредоточенное внимание у запотевших от дыхания газетных витрин, комариные укусы морозного ветерка на щеках, упругую легкость собственных шагов, изумленный немой вопрос во взгляде встречного парня, и оттого, что я все это вижу, слышу, чувствую, мне бесконечно светло и хорошо.
Сегодня 8 Марта. Я иду по земле. А сколько сейчас девчонок моей профессии в небе, в самолетах, меченных самыми разными опознавательными знаками?
Чем встречает их земля, что приготовила она им в этот день?
Я вспоминаю хрупкую, ее можно было бы сравнить с гладиолусом, белокурую голландку Эльзу – мы познакомились с ней в прошлом году в Шереметьеве, на международном аэродроме.
Эльза пила кофе из крохотной фарфоровой чашечки, показывала остренькие зубки и быстро-быстро говорила по-английски. Я поняла только, что она первый раз в Москве и потрясена ее величием.
Я вспоминаю веселую чешку Марию. Наш «ТУ» подрулил тогда прямо к их машине. Мария угощала нас сигаретами и по-русски расспрашивала: «Возможно ли лично познакомиться с Аркадием Райкиным?»
Я иду по самой кромке тротуара, глубоко задумавшись, и не сразу соображаю, что негромкий голос за спиной относится ко мне.
Оглядываюсь – метрах в пяти вишневая «Волга», а рядом человек в темно-синем пальто и пушистой меховой шапке.
– Вы меня? – Я пожимаю плечами: человек незнаком мне.
– Да, вас. И, простите, неужели не узнаете?
Теперь он стоит рядом со мной, и я... я, конечно, узнаю: Артем.
– Да, я вспомнила вас... Только...
Артем не дает мне договорить, и я чувствую, что он, понимая мое смущение, тоже смущается.
– А я вас не забыл. Вот... Тогда еще дождь в Москве...
Артем мнет перчатки, царапает носком ботинка снег, потом почти отчаянно предлагает:
– Вы бы не отказались покататься со мной? Просто так, конечно. По городу.
– У вас своя машина? – притворяюсь я, чтобы сбить неловкость минуты. Самой мне, откровенно, очень хочется побыть с этим парнем. В нем что-то все по-настоящему – искренне и открыто.
Артем улыбается. Совсем как тогда, и я вижу знакомую выщербинку на переднем зубе.
– Своя, к сожалению. Обарахлился. Отец говорит мне: частная собственность – это путь в болото. Ну да ладно, думаю. В небе болот не бывает.
– Почему в небе? Вернее, при чем тут оно?
– А я летчик. К земле прислоняюсь не часто.
– Вот оно что! А я что-то вас в порту не встречала.
– Я на северных трассах. Тихоход. Поршневик. Так сказать, человек авиации вчерашнего дня.
Мы колесим по переулкам, улицам, бульварам. Солнце ходит за машиной, заглядывая в нее то слева, то справа, то прямо в ветровое.
– И еще раз простите, – говорит Артем, – вот мы столько разговариваем, а я все выкаю и выкаю, то есть не знаю, как звать вас.
– Рита.
– А меня Артем.
– Помню.
Артем бросает на меня короткий, улыбчивый взгляд.
– Вот и познакомились, Прямо гора с плеч. Будто самолет в тайге на туман посадил. И знаете что, Рита?..
– Не знаю.
– Нет, правда, приземлимся вот в этом кафе... Посидим.
– Давайте.
– Что же мы будем делать, Рита? – спрашивает он меня, когда мы садимся за столик, и, не дожидаясь ответа, предлагает сам: – Может быть, выпьем по бокалу шампанского? За ваш день.
Мне неудобно в упор смотреть на Артема, мы и так сидим очень близко друг от друга – столик узок и невысок. Но иногда я все же коротко вглядываюсь в его лицо. Оно тщательно выбрито и у аккуратных, косо срезанных висков отливает матовой синевой. У Артема большой, открытый лоб, помеченный морщинами, мягкие, полные губы. На правой щеке, как раз посередине, родимое пятно. Резкий подбородок.
Нам приносят мороженое и шампанское в запотевших высоких фужерах. В кафе тепло, негромко играет радиола – уютно.
– Хорошо! – говорит Артем. – Веснища! А вообще-то мне нельзя даже и шампанского. За рулем. Ну да ничего. Крошки! Праздник ведь...
– Артем, что это у вас за слово «крошки»?
– А-а, – Артем стряхивает пепел сигареты, – это друг у меня был, тоже летчик. Поэт. Так вот у него стихи были такие про нас. Кончались они – «и в карманах их кожаных курток – табачные крошки и звезды...». Называл Николай нас в стихах «депутатами Верховного Совета звезд». Да...
– Почему был?
Артем примял сильным движением в пепельнице сигарету и нахмурился. Морщины на лбу выступили отчетливо и глубоко.
– Погиб он. На испытаниях новой машины. Упрямый был. До земли вытягивал, а когда катапультировался, поздно было. В сложных метео испытывал, в дождь. Я слышал его последнюю пленку. Когда взлетел, засмеялся и враспев так сказал, будто впервой увидел: «А над дождем-то небо, ребята!» Кстати, жена у Николая тоже стюардесса. Ниночка. Удивительно походит на вас. Такая же красивая... Простите, Рита. Он перед последним полетом стихи ей посвятил. Хотите, почитаю?
– Конечно, Артем.
Артем задумался, достал новую сигарету, размял ее, не прикуривая, отложил, прикусил изнутри зубами щеку, отчего губы его скривились, и, вздохнув, начал совсем негромко:
Упадет на крыло роса.
У пилота озябнут руки.
Ну. зачем ты опять в глаза?
Не целуй. Это же, говорят, к разлуке...
Артем вдруг замолк, виновато взглянул на меня и улыбнулся.
– И еще раз простите, Рита. Заговорил я вас. Может, опьянел? А?
– Что вы, Артем! – вырвалось у меня. Мы замолчали.
– А что вы тогда в Москве делали? Если не секрет.
– Хорошо, Рита, я вам скажу, только договоримся сразу: после моего ответа вы мне вопросов больше не задаете. Идет? А после, – Артем посмотрел на меня внимательно-внимательно, и я уловила в этом взгляде отчетливую просьбу, – мы ведь не последний раз встречаемся, я вам все расскажу подробно-преподробно. Так вот, Рита, в Москве, когда мы познакомились с вами в ресторане, я обмывал свой развод с женой.
– Почему?
Артем шутливо погрозил мне пальцем:
– Мы, Рита, договорились.
Шампанское выстреливает тоненькими газовыми ниточками. В бокале я вижу свое отражение. Мне немного грустно за Артема.
– А вы, Рита, не пишете стихи? – вдруг спрашивает Артем. – Я почему-то уверен, что люди таких профессий, как геологи, летчики, стюардессы, ночные сторожа, обязательно должны быть в душе поэтами.
– Нет, Артем, я не пишу стихов.
У меня чуть-чуть кружится голова.
– Можно мне сигарету?
Артем спохватывается.
– Конечно. Пожалуйста, – предупредительно клацает зажигалкой.
– Вы только не смейтесь, но, честное слово, я как-то умудрилась сочинить несколько строчек. Под настроение, конечно. Дело в том, что я очень люблю рассветные аэродромы, в легком тумане когда все, и последние огни выцветают на рулежных дорожках, и турбина одинокая, прогреваясь, сипит. Летними рассветами хорошо покидать землю. Роса на иллюминаторах, роса на траве. Когда улетаешь утром, веришь почему-то только в хорошее, плохое остается далеко внизу и вроде больше никогда уже тебя не догонит.
– Ну, а стихи? – напоминает Артем.
– Да это и не стихи совсем, просто какое-то настроение, желание, что ли: я мечтаю подняться в небо, прыгнуть вниз затяжным прыжком, чтоб почувствовать силу ветра и поверить в силы свои...
– Вы, Рита, наверное, мечтательница, а? – Артем смотрит на меня очень внимательно. – Я почему так говорю, потому что удивляюсь вам. Среди красивых внешностью людей, особенно женщин, по-моему, мечтатели – большая редкость.
– Это вы комплимент мне, Артем?
– Крошки! Мне так сдается. И давайте простимся с этим заведением. Прокатимся еще по марту?
Артем ведет машину уверенно, легко, его большие сильные руки лежат на баранке, как на самолетном штурвале, во всяком случае, очень похоже.
– Рита, – не поворачиваясь ко мне, говорит Артем, – можете вы мне помочь в одном небольшом, но серьезном деле?
– Смотря в каком, – уклончиво говорю я.
– У меня тяжело болен отец. У него третий инфаркт. Откровенно говоря, я не очень верю в то, что он выкарабкается. Дальше немного труднее вам объяснить, длинна предыстория, но, в общем, он последние годы часто меня спрашивал, когда, мол, у тебя будет настоящая подруга? Жена, что ли... Я со своей уже шесть лет не жил. Старику, понятно, только хорошего для меня хочется. Так вот, если бы мы сейчас заехали ко мне, ему было бы наверняка приятно познакомиться с вами. Честное слово. Пусть старик поверит, что у Темки-бродяги есть хорошая девушка. Одним словом, Рита, от вас в этой, возможно, не очень веселой истории требуется только одно, ну, если хотите, по-человечески обмануть человека. Можете вы это сделать, Рита?
Мы въехали в незнакомую мне улицу, и она чем-то напомнила нашу «Слободу»: такие же деревянные со ставнями дома, обилие тополей, синеватые снежные наметы у щелястых заборов. В конце улицы неожиданно возник современный двухэтажный каменный коттедж, и Артем мягко притормозил.
– Ну так как, Рита? Вот в этом доме я живу. На втором этаже, где балкон.
Артем закурил. Я взглянула на него и только сейчас заметила: на виске у Артема сединки. Я сказала:
– По-человечески обмануть человека, говорите?.. И он, думаете, отец ваш, поверит?
Артем усмехнулся:
– Возможно, что и нет. Но вы, Рита... такая...
– Хорошо, идемте, Артем.
Двор встретил нас ребячьим визгом. Дверь в подъезд – натужным пением пружин. Сумрачная лестница с выщербленными ступенями вела наверх. Артем оглянулся и тихо сказал:
– Первой нас увидит мачеха. Она немного с причудами, не обращайте внимания.
На стук Артема тяжелая, обшитая желтым дерматином дверь открылась не сразу. Сначала женский голос спросил:
– Кто?
Артем коротко бросил:
– Мы.
Брякнула цепочка, и на пороге я увидела женщину маленького роста. Полная, в шелковом цветастом халате, она смотрела на меня удивленно, предельно сощуренными глазами. Сразу запомнилось ее лицо – припухлое, с узкими, тесно сдвинутыми губами, курносым носом.
– Проходи, проходи, Рита.
Женщина отступила. Не больше чем на шаг, разглядывая меня все тем же предельно сощуренным взглядом.
– Знакомься. Это Рита.
– Елизавета Григорьевна. – Женщина, не протянув руки, круто повернулась и исчезла за тяжелой портьерой.
– Раздевайся, Рита. Будь как дома.
Мы прошли за ту же портьеру в большую светлую комнату. Три стены ее от пола до потолка занимали застекленные стеллажи с книгами. Кроме низкого стола, четырех мягких кресел, пианино и торшера, в комнате из мебели ничего нет.
– Садитесь, Рита, – несколько виновато предложил Артем. – Хотите отличного марочного вина?
Не дожидаясь ответа, Артем подошел к стеллажу, сдвинул в сторону стекло и достал бутылку, две рюмки на высоких ножках, потом оттуда же вытащил небольшую вазу с яблоками.
– Вот так и живем. У нас четыре комнаты. Мы сначала посидим, а потом к отцу сходим. Он в своем кабинете лежит. От камней уходить не хочет.
– От каких камней?
– Разных. – Артем улыбнулся. – У отца в кабинете целый музей. Он геолог, ученый... Вы, наверное, слышали такую фамилию – Неверов?
Я кивнула.
Артем налил вино.
– Угощайтесь. Это мускат «Черный камень». Вам понравится... И одну минуту, я схожу посмотрю, как там отец.
Артем вышел из комнаты. И очень скоро вернулся.
– Отец зовет нас, Рита.
Я никогда не видела близко, в домашней обстановке, ученых и смутилась, когда мы вошли в кабинет отца Артема.
Неверов лежал на широком кожаном диване, прикрытый пледом.
– Здравствуйте, – сказала я.
– Проходите, Рита, – слабым голосом сказал Неверов. – Садитесь. Вот сюда. – Он показал глазами на стул, стоящий рядом с диваном. – Меня зовут Сергеем Ивановичем, а вас я уже знаю. Темка представил.
Глаза Неверова из-под густых, почти сросшихся седых бровей смотрели зорко.
– Камни мои смущают? Походите, посмотрите, – словно отгадав мои мысли, предложил Неверов. – Жаль мне их. Осиротеют они, по всей вероятности, скоро. Запылятся, затускнеют. С Темки моего, Рита, как видите, толку мало. Ему геология боком вышла. Крошки одни! Звезды подавай, самолеты.
Неверов задохнулся и приложил ко рту сосок от кислородной подушки.
«Они удивительно похожи друг на друга, отец и сын, – подумала я. – Даже в манере разговаривать».
Неверов отдышался и продолжал совсем слабым голосом, почти не шевеля губами:
– Так сколько вы знакомы, Рита, с летуном моим?
Я посмотрела на Артема. Ответный его взгляд был очень серьезным.
– Давно мы с ним знакомы, Сергей Иванович. Сами можете понять, – я вдруг почувствовала себя уверенной, – если Артем женой собирается назвать меня.
Какой цепкий, пронизывающий взгляд у Неверова, где-то в самой глубине его крошечное сомнение, а может быть, это страдание от боли.
– Женой? Темка, выйди-ка на секунду. После постучишь и зайдешь.
Артем вышел и тихо прикрыл дверь. Неверов молчал, все так же изучающе глядя на меня.
– Так женой говорите, Рита? Может быть, это и хорошо. Как бы мне внука хотелось! Только зря вы, по всей вероятности, чудесная девушка, собрались провести меня. Я сразу разгадал Темкину стратегию. Верно, разгадал?
Я не смогла бы обманывать больше этого человека и качнула головой.
– А скажите-ка откровенно, нравится вам мой Темка?
– Нравится.
– Вот и хорошо. Дайте я вашу руку поцелую, дочка. А теперь идите. Устал я. Об остальном в другой раз. Вы ведь еще зайдете к нам? Невестушка...
Я сильно-сильно покраснела.
– До свидания, Сергей Иванович.
Артема в большой комнате не было. Я в нерешительности остановилась, не зная, что делать.
– Где вы работаете? – От резкого, чуть хрипловатого голоса я вздрогнула.
Елизавета Григорьевна стояла возле пианино и в упор рассматривала меня.
– Я?..
– Да, вы.
– Я... в порту, бортпроводницей.
– Стюардесса, значит.
Елизавета Григорьевна говорит слегка в нос, по-видимому, она курит.
– И сколько же вы зарабатываете?
Я растерялась:
– Как когда... Около двухсот рублей.
– А наш Артем около шести тысяч, по-старому...
Меня начал раздражать ее тон.
– Ну и что?
Елизавета Григорьевна хрипло рассмеялась.
– Какое же имеете, девушка, образование?
– Кончила лесотехнический техникум... Только зачем это?..
Елизавета Григорьевна не ответила. Еще раз почти брезгливо смерила меня с ног до головы и вышла из комнаты. От этого липкого, оценивающего взгляда мне стало не по себе, захотелось немедленно уйти из квартиры Неверовых.
– Рита, ты что же стоишь? – запыхавшийся Артем взял меня за руку и подвел к креслу. – Я к машине бегал. Ключи забыл. Извини. Ты чем это расстроена, а?
– Нет, все хорошо, Артем...
– А-а, с мачехой, наверно, посудачила? Да?..
Я пожала плечами.
– Крошки! Я же говорил, не обращай внимания. Она этого вполне заслуживает.
Артем виновато улыбается, суетится, я понимаю, что ему неприятно мое плохое настроение.
– Я завтра, Рита, лечу. На север. Первый рейс после отпуска.
– Надолго?
– Как знать.
Артем берет мою руку своими огромными ладонями.
– Рита...
– Не надо, Артем. Проводите меня домой.
– Где мы с вами встретимся?
– Вы мне позвоните. Запишите номер, Артем.
В «зимовье» никого. Девчонки ушли на вечер в Дом офицеров. Я долго сижу на оттоманке и думаю:
«...Невестушка...» – говорит Неверов.
«...А наш Артем около шести тысяч, по-старому», – хрипит Елизавета Григорьевна.
Разбудили меня голоса. В сенках.
– Спасибо вам еще раз, Клавдия Александровна, за приятно проведенный вечер. По-моему, вы остались довольны? – приглушенно рокотал чей-то басок.
– Да, конечно, Алексей Петрович. Мне было очень и очень хорошо.
– А как вам, Майя?
Майка ответила звонко:
– Хорошо!
– Пошел, – снова загрохотал басок, – приятного вам сна. А вы, Клавдия Александровна, не забудьте, о чем мы с вами договорились. И Риту обязательно уговорите.
– Не забуду, Алексей Петрович.
Я насторожилась и только сейчас догадалась: да это же Филиппов! Но при чем здесь мое имя?
В эту ночь мне пришлось проснуться еще раз. Меня разбудила Майка.
– Рит, а Рит, пусти!
– Ты чего не спишь?
– По тебе соскучилась... Ой, мы натанцевались! Нас Филиппов привез на своей машине. Он за Клавкой весь вечер ухаживал. Мы пиво пили. Клавка – на двадцатом небе. Влюбилась, наверно. Что будет!
– Кирилл был на вечере?
– Был. Все время со мной. Только потом в бильярд играть ушел. Он, Рита, на деньги играет. Лучше всех...
Сон прошел. За окнами, в щели ставен, сочился невыспавшийся рассвет.
– А я, Майка, Артема видела, – вдруг вырвалось у меня.
– Артема! – Майка даже подскочила. – Того, московского?.. Ой!.. А он?..
Майка крепко прижалась ко мне.
– Он... Я тебе потом, ладно...
Я проснулась совсем рано, тихо оделась, стараясь не разбудить девчонок, и вышла на улицу. Когда я вернулась во двор с полными ведрами, возле зимовья меня встретила тетя Пана. Стертой метлой она скребла покосившееся крыльцо. Мирка сидела на крыльце, дрожа и широко зевая.
– Доброе утро, тетя Пана.
– Доброе утро.
Тетя Пана коротко взглянула на меня, поправила на голове сбившийся платок и тихо сказала:
– Письмо у меня к вам. Все забываю отдать. Сейчас принесу.
Она вынесла конверт и, подавая, спросила:
– Фарида от вас съехала, да?
Я кивнула, вглядываясь в неясные строчки адреса. Письмо было Клавке от Михаила.
– Ушла от нас Фарида, тетя Пана.
– И где она теперь?
– Здесь, в городе, к подруге одной переехала.
Тетя Пана тяжело вздохнула, взяла снова огрызок метлы и зачем-то обронила:
– Да. Раньше в нашем дворе жили люди...
Мирка, заскулив, снова зевнула.
Я открыла ставни и постучала в замороженное стекло. Потом прошла в зимовье, включила свет.
– Клава, вставай! Письмо тебе!
Заспанное лицо ее разноцветно: одна щека бледная, другая розовая, подушка отпечаталась сеткой неровных полосок. Клава долго плещется возле умывальника и, только когда сон смыт окончательно, спрашивает:
– От кого, говоришь, письмо?
Как-то нехотя, вяло прочитывает его и так же нехотя сообщает:
– Мишка третье место занял. Ногу потянул. Упал. В Кирове сейчас. Пишет, чтобы я готовилась встречать его. И в любви объясняется. С ошибками. – Клавдия с хрустом потянулась. – Надоел он мне со своей любовью...
– Уже?! – Заспанная Майка, натянув до подбородка одеяло, сидит на оттоманке и щурится на Клавдию.
– Уже... уже, – передразнила ее Клава. – Это я шучу.
Она стоит у зеркала и старательно выкладывает косу, рот ее набит шпильками.
– Что ты понимаешь, рыжая, в мужчинах! Для тебя же на Кирилле свет клином сошелся. А для меня... Ну, сама подумай. Кто такой Михаил Тропинин? Токарь, спортсмен, пусть даже известный. Еще года два побегает, а дальше? Тренер. И все.
– Разве это плохо, Клава? – Майка настраивается на серьезный лад. – Если любишь...
– Любишь, – тянет Клавдия. – Да ну тебя...
– А я про Мишу в газете читала, – говорит Майка.
– В какой это газете?
– В «Комсомолке».
Майка соскакивает с оттоманки и в одной рубашке шлепает босыми ногами в угол. Роется в сумке, достает смятый газетный лист.
– Вот. Тут даже и снимок его есть. А пишут-то, – Майка, кашлянув, читает: – «...мужество спортсмена, настоящий бойцовый характер помогли Михаилу Тропинину, токарю из Лопатска, подняться на пьедестал почета...»
– Дай-ка, – тянется к газете Клавдия. – Смотри-ка ты, что делается!
Со страницы улыбается усталой улыбкой победителя Михаил. На нем красивый свитер, пестрая вязаная шапочка. Клавдия довольно смотрит на нас.
– Ай да Михась!
– А ты говоришь еще! – укоряет ее Майка.
Клава хохочет, хватает Майку, и они валятся на оттоманку.
– Отпусти! – визжит Майка. – Шальная, прямо!
Клавдия встает и задумчиво говорит:
– Мы с Мишкой ведь на стадионе и познакомились. Там на льду и целоваться начали.
– Ледовая у вас любовь, значит, – подкусываю я Клавдию.
– Ну, это как сказать, – улыбается она.
Мы знаем, Клавдия увлекалась коньками. Была даже чемпионкой города, и о ней тоже писали в газетах.
...Клавдия бежала по малой дорожке. От этого забега зависело тогда все – судьба первого места. Мы с Фаридкой, почти ничего не понимая в конькобежных соревнованиях, пришли поболеть за подругу. На стадионе играла музыка, было много людей, и морозный день был как-то по-особенному искрист.
Сразу же после выстрела Клавдия вырвалась вперед.
– Давай! – заорала Фаридка.
Круг... Еще...
– Молодец, Клавка! – слегка рисуясь, на публику, «болела» Фаридка.
И вдруг... все оборвалось. На вираже Клавдия споткнулась и, беспомощно взмахнув руками, упала. Сила инерции потащила ее на спине. За Клавдией потянулась чистая-пречистая полоса. И девушка, бежавшая сзади, сразу же настигла Клавдию. Но в последний момент, когда она должна была уйти вперед, Клавдия, как бы стараясь подняться, выставила поперек дорожки ногу. И соперница тоже повела за собой в падении широкую полосу чистого льда.
– Фаридка, а ведь Клавка той ножку подставила...
– Брось ты! Давай! – кричала Фаридка, азартно блестя глазами.
Первухина пришла первой...
– Рита, – говорит Клава, – у меня к тебе дело есть. Весьма важное. Ты что сегодня вечером делать собираешься?
– Ничего вроде не планировала.
– Так вот, – Клавдия смотрит на Майку, потом на меня, – мы тут все свои, Филиппов меня с тобой сегодня на день рождения приглашает.
– Ой! – взвизгивает Майка. – Филиппов?!
– Пойдешь, Рита? Алексей Петрович очень меня просил, чтобы ты пришла. У него здесь никого нет.
– Нет, Клава, я не пойду.
– Почему, Ритонька? – лезет ко мне Клавдия. – Пойдем. Зачем ты отказываешься? У него так хорошо...
– Ты что, уже у него была? – удивленно спрашивает Майка.
– А как же, – гордо говорит Клавдия. – Мы с Алексеем Петровичем в очень хороших отношениях.
– Слышали, слышали, – холодно говорю я.
– Где это слышали? – настораживается Клавдия.
– В службе. Девчонки о тебе болтали.
Клавдия ухмыляется.
– Пускай треплются. Завидуют, значит.
– Чему?
– Счастью моему!
Клавдия резко оборачивается, и я невольно отмечаю про себя, что Клавдия все-таки красивая. Как-то хищно красивая.
– Алексей Петрович не такой человек, чтобы что-нибудь себе позволить. А наши девки только сплетни распускать могут. Дуры! Да я за Алексея Петровича...
– Хватит, Клава. – Мне противно слушать ее. – Хватит.
– Да ты что?
– Ничего. – Я набрасываю на себя пальто и выхожу во двор.
Идет снег. Небо над городом совсем низкое. Тетя Пана возле ворот кормит голубей.
«А может быть, стоит пойти к Филиппову? – думаю я. – Может быть, стоит?»
В службе обычная деловая суматоха: телефонные звонки, возня с полетными графиками, самые последние «новости» от улетающих и прилетающих девчонок.
После обеда Алевтина подкатывается к доске приказов и демонстративно откалывает он нее какую-то бумажку.
– Готовьтесь, Соболь, – говорит она мне, – в рейс. На послезавтра буду планировать. В Москву. Радует это вас?
– Очень, Алевтина Андреевна, – деланно улыбаюсь я.
– Кстати, – говорит Алевтина, – Абдрашитова просила меня перевести ее в другую «тройку». Что вы на это скажете?
– Раз просила, значит, ей так надо. Переводите.
– Вот как! – удивляются из-под очков Алевтинины глазки. – Что-то не поделили... Знаете, кто с вами полетит? Юноша. За третий номер. Фамилия его... Сейчас... Сейчас... Сушков... Кирилл. Долговязый такой. Знаете? Это будет его первый стажировочный полет. Вы, Соболь, будете за старшую.
«Интересно, – думаю я, – знает об этом или нет Майка? Успею ли я повидать до отлета Артема?»
К четырем часам мы заканчиваем все дела. Алевтина уходит. Мы остаемся в службе вдвоем с Клавдией. Она листает журналы. Молчит. Я тоже молчу. Потом Клава говорит:
– Ты, может быть, все-таки поедешь к Филиппову? Я тебя очень прошу, Рита. Ну, ради меня... Сделай милость. Мы ненадолго. Посидим только часок, другой. Рита, а?
Клавдия подходит ко мне, обнимает, заглядывает в глаза.
– Ритуля... Будь умницей, Алексей Петрович уже звонил. Интересовался. Я сказала, что мы приедем... Ну, в самом деле... Если ты на него за то сердишься...
– За что? – вспыхиваю я и, чтобы Клавдия не заметила бросившейся в лицо краски, отхожу к окну.
– За тот рейс... Ну, когда в ресторан ходили... Так ведь он же командир... Это входит в его обязанности. Соглашайся, Рита. Да, ты ничего не слышала про Липаева? Ему операцию сделали. Грыжу вырезали.
Клавдия смеется.
– Так ему и надо, – говорю я.
– Правильно! – ржет Клавка. – Фертик с усиками... Он сейчас за Ленкой Пушкиной ухлестывает. Она из него Буратино сделает. Ну, так идем, Рита, к Алексею Петровичу? Отдохнем от этой, будь она, службы.
И я неожиданно для себя соглашаюсь. В конце концов это будет тот самый случай, когда я смогу рассчитаться с Филипповым. Тем более, он сам на это напрашивается. Но что он хочет от меня?
Клавка чмокает меня в щеку. Срывается.
– Я в парикмахерскую, Рита. А ты не желаешь?
– Нет.
Рядом с аэропортом за последние годы как-то незаметно выросла новая улица. Она так и называется – улица Летчиков. Серые четырехэтажные дома с балконами, новые магазины. Филиппов въехал во двор, подрулил прямо к подъезду.
– Вы, девчата, только на квартиру мою не очень. Мебель я еще не всю приобрел. Некогда.
