Текст книги "Сон в начале тумана"

Автор книги: Юрий Рытхэу

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 35 страниц)

Инчовинцы сердечно встретили гостей из Энмына. Они хотели увести охотников в яранги, но Орво воспротивился и сказал, что останутся все ночевать в палатке.

– Ведь все ваши мужчины там, куда и мы направляемся, – лукаво пояснил Орво. – Как бы чего не случилось с вашими женщинами.

Действительно, в Инчовине оставались лишь старики и женщины. Поздно вечером, когда на берегу запылал костер, вокруг огня сгрудились гости и энмынцы. Пили заваренный до черноты чай, шотландское виски и водку. Щедро набитые русским табаком трубки не гасли. С непривычки все быстро захмелели. Кто порывался петь, а кто вел бесконечный разговор, путался в мыслях и словах.

У Джона кружилась голова, и все сидящие вокруг казались ему необыкновенно приятными. Он обнимал Орво и спрашивал:

– Скажи честно, когда ты беседовал с покойным Токо, ты ведь сам выдумывал ответы? Да?

Орво серьезно посмотрел на Джона и сердито сказал:

– Грех тебе сомневаться!

Джон не ожидал такого ответа. Он даже был уверен, что Орво по-приятельски сознается: да, мол, выдумал все, прости, что так уж случилось… Но серьезность старика обескуражила Джона. Ему ничего не оставалось, как предложить старику выпить за удачу в будущей охоте.

– И все-таки я должен знать, – заговорил Джон, отдышавшись после изрядного глотка. – Ты сомневался во мне? Да? Ты думал так: вот этот белый человек никогда не оценит по достоинству нашей доброты и великодушия. Он должен быть наказан. И ты до сих пор думаешь, что наказал меня, заставив кормить Пыльмау и Яко… А я не хочу, чтобы ты так думал! Знай, что решил-то я это раньше, чем ты мне сказал. Этим я облегчил свои душевные страдания, снова почувствовал сгбя человеком. Откровенно скажу: я боялся встречи с белыми людьми на корабле. Видишь – выдержал и это испытание, даже сам себе удивляюсь…

– Люди, которые живут на холодной земле, должны греться теплом доброты, – в ответ тихо заговорил Орво. – Я думаю, таким должен быть каждый человек. Доброта – это точно так же, как ноги, нос, голова… Множество народов живет на земле. У каждого из них есть маленькое недоверие к человеку иного племени. Часто один народ не считает других даже за настоящих людей. Думаешь, у чукчей такого нет? Есть. Не знаю, хорошо ли, плохо ли, но каждый чукча в душе уверен, что он-то и живет правильно, что нет лучше языка чукотского и нет никого краше его на белом свете. Мы называем себя луоравэтльан – настоящие люди; разговор наш – луоравэтльан, подлинный язык, даже обувь – лыгиплекыт, подлинная обувь… Иные люди презирали тебя в Энмыне, пока ты не доказал, что даже без рук ты можешь добывать себе на жизнь. Тебе поверили… Но твои соплеменники еще очень далеки от того, чтобы их назвать луоравэтльанами. Я долго жил среди белых и знаю, что они не могут поладить даже между собой, а нас так и вовсе не считают за людей. За вами это водятся. Да, по правде говоря, белым легче не считать нас за людей, ибо у вас есть сила – ружья, большие корабли и многие диковинные вещи, которые вы умеете делать. Но ваше высокомерие – это беда, которая вас же и может погубить.

– Зачем ты мне это говоришь, Орво? Или ты забыл, что я тоже белый человек? Все было бы слишком просто, если б зависело только от цвета кожи, – ответил Джон и отошел прочь от костра.

14

Солнечные ночи в Беринговом проливе измотали охотников. Джон потерял счет суткам, проведенным на байдаре в море. Он привык устраиваться на ночлег на зыбкой поверхности дрейфующей льдины, разделывать моржей, выбивал бивни из моржовых голов, ел сырую печень, пил крепкий отвар и боролся со сном. Глаза воспалились от долгою разглядывания сияющей морской поверхности, кожа задубела и загорела так, что почти не отличалась цветом от кожи товарищей по байдаре. Лишь волосы были по-прежнему светлы, и седина, появившаяся за зиму, почти не была заметна.

Энмынцы устроили склад моржозого мяса на большом леднике, сползающем в море. В снег закопали моржовые кожи со слоем жира, нерпичьи тушки, кожаные пузыри с топленым жиром.

Изредка энмынцы устраивались на берегу среди множества палаток, поставленных охотниками, прибывшими из разных уголков Чукотского полуострова.

У кого не было палаток, ночевали под байдарами. Среди обтянутых кожей судов необычно выглядел единственный деревянный вельбот, принадлежащий какому-то зажиточному эскимосу.

В туманные и ненастные дни десятки костров коптили небо. Охотники ходили друг к другу в гости, делились новостями, табаком, угощались чаем. Русские подарки быстро растаяли, и теперь Орво мешал табак со стружками и тщательно собирал нагар и никотин в своей трубке.

Эскимосское селение располагалось на крутом склоне горы, обрывающейся к проливу. Хижины были выбиты в скалах, а двери их обращены к морю, в сторону восхода. Улицы в селении шли террасами, одна над другой, а переулками служили вырубленные в скалах ступени. В конце селения, на ровной площадке с большими, похожими на столы, плоскими камнями, эскимосы устраивали песенные вечера. Хрипловатыми голосами они пели навстречу ветру, били в бубны, и звуки празднества разносились далеко, смешиваясь с криком птиц на птичьем базаре, шумом волн и ревом моржей, проходящих в тумане.

Джон ходил по хижинам эскимосов, знакомясь с их бытом. Если орудия лова и байдары ничем почти не отличались от чукотских, то внутреннее убранство эскимосских жилищ и само устройство их было несколько иным: пологи были поменьше, и в иных обычны были различные вещи заморского происхождения. В одном из жилищ Джон даже обнаружил большой громко тикающий будильник. Обрадовавшись, он хотел по нему поставить свои часы, пока не убедился, что стрелки будильника показывают какое-то странное время. Будильник был экзотическим украшением, наподобие индийских тотемов, которыми так любят украшать свои жилища торонтские интеллигенты.

Хозяин хижины оказался человеком до некоторой степени образованным. Он хорошо говорил по-английски и, к удивлению Джона, протянул руку для приветствия.

– Как вам нравится наше селение? – учтиво задал вопрос эскимос, представившись Татмираком.

– Откровенно говоря, мне бы не хотелось оказаться в зимнюю бурю на таких крутых тропах, – ответил Джон.

– Ничего, можно привыкнуть, – снисходительно улыбнулся Татмирак. – Когда наши дети впервые попадают в равнинные селения, им непривычно, и они жалуются, что трудно ходить… Не хотите ли кофе? – неожиданно предложил Татмирак. Джону показалось, что он ослышался.

– Я бы не отказался… Право… Я даже забыл его вкус…

Татмирак отдал какое-то приказание на эскимосском языке и с вежливой улыбкой снова повернулся к гостю:

– Извините.

– Вы хорошо усвоили обычаи белых людей, – заметил Джон.

– Я учился в миссионерской школе на острове Крузенштерна, – с оттенком гордости заявил Татмирак. – Я умею считать до двадцати и говорить по-английски… К сожалению, читать и писать не научился.

– Почему?

– Времени не хватило. Отец Патрик держал меня у себя дома. Я должен был прибирать в комнатах, носить воду, стряпать и каждый вечер носить горячую воду в металлическую лохань, где, словно морж, плескался отец Патрик. На грамоту очень мало времени оставалось.

Женщина подала две чашки ароматного дымящегося кофе.

Джон не сдержался, торопливо схватил чашку и, обжигаясь, отпил глоток.

– По правде сказать, мне это надоело, и я вернулся дймой, – продолжал рассказ Татмирак, – женился. Но я многому научился на американском острове. Понял: прежде всего надо иметь доллары. Теперь у меня немного есть. У меня вельбот с подвесным мотором…

– Так это ваш вельбот на берегу? – перебил Джон.

– Мой, – важно подтвердил Татмирак и продолжал: – Если иметь голову на плечах, так эскимос или чукча могут жить не хуже белого человека. Нужно дружить! Вот мы дружим с мистером Карпентером. Он мне дает товары, а я на них меняю пушнину у чукчей и эскимосов. Езжу по стойбищам на собаках. Мистер Карпентер дает мне долю и позволяет самому торговать с белыми. На своем вельботе я могу за полдня доплыть до Нома, а там цены на песцовую шкуру в двадцать раз больше, чем у Карпентера.

– Мистер Карпентер живет в Номе? – спросил Джон, допивая чашку кофе.

– Нет, он живет в Кэнискуне, – ответил Татмирак. – Хотите, я вас свезу туда на своем вельботе?

– Это далеко?

– Совсем близко. Два часа.

Джон сказал Орво, что едет в Кэнискун на свидание с мистером Карпентером.

– Возьми у него патронов для винчестера, – попросил Орво. – А в уплату отдашь вот это…

Старик подал несколько отлично выделанных пыжиковых шкурок.

Моторный вельбот Татмирака с ревом несся на юг. Эскимос сидел на кормовой площадке и крепко держал румпель в руках.

– Мне рассказали твою историю, – наклонившись к Джону, прокричал он. – Ты молодец, настоящий парень!

Заметив приближающийся вельбот, кэнискунские чукчи высыпали на берег. На холме, высившемся за галечным берегом, Джон насчитал полтора десятка точно таких же, как в Энмыне, яранг. Чуть ниже бросалась в глаза необычная для этих мест постройка – длинное здание из оцинкованного гофрированного железа.

В толпе чукчей на берегу выделялся высокий крепкий мужчина в оленьей кухлянке и брезентовой шляпе, которую обычно носят ньюфаундлендские рыбаки.

Едва Джон ступил на берег, как он бросился к нему с возгласом:

– Хэлоу! Как я рад вас видеть! Я много слышал о вас, и мне приятно убедиться, что вижу вас таким, каким представлял себе. Идемте со мной!

Карпентер потащил Джона за собой, не переставая при этом говорить:

– Слухи о вас дошли до меня еще зимой. Хотел снарядить нарту и проведать, но дела… Отложил до весны. А весной – сами видите: туземцы на промысле моржа, и их не уговорить ни за какие блага отвезти меня. Даже Татмирак и тот теряет всю свою респектабельность, едва заслышит рев моржа. Это у них в крови. Я знаю их вот уже пятнадцать лет. Хороший народ, добрый, отзывчивый. Есть у них и свои предрассудки, возможно даже пороки, но по сравнению с тем, что мы имеем в нашем так называемом цивилизованном обществе, – это детские шалости… В общем, самое разумное – относиться к ним как к детям. Вот вам Татмирак. Молодец! Усвоил основы коммерции, со временем из него выйдет неплохой коммивояжер в масштабе Берингова пролива. Говорит по-английски, учился в школе, здраво рассуждает, хотя порой поступает так, что руками разводишь. Помню, лет пять назад приехал я к нему, зашел в хижину. Полог у него отделан ситцем, вместо жирников большие керосиновые лампы. А на стене, представляете, висит древний засаленный амулет, какое-то страшилище из моржовой кости. Рядом гравированный портрет генерал-майора Дикса из журнала «Харперс Уикли». Мало того, перед генерал-майором Соединенных Штатов горит свеча, и вся физиономия бригадного генерала закопчена. Оказалось, что всю эту иллюминацию Татмирак устроил, чтобы угодить мне: он видел в анадырской церкви горящие свечи перед иконами и молящихся казаков… А вот и мое скромное жилище!

Снаружи это была обыкновенная яранга, только раза в два больше. Пригнувшись, Джон вошел в просторный чоттагин, который выглядел, как хорошо обставленная гостиная. На южной стороне яранги было прорезано окно, и дневной свет беспрепятственно проникал внутрь. Поближе ко входу стояла чугунная плита с трубой, выведенной через крытую моржовой кожей крышу. Посреди чоттагина – круглый стол со стульями, а над ним висела керосиновая лампа со стеклянным резервуаром. Справа виднелся обыкновенный чукотский полог, а слева – дверь с ручкой, выточенной из моржового бивня.

– Это спальня моей жены, – сказал Карпентер, показывая на полог, а это, – кивнул он в сторону двери, – моя.

Карпгнтер выволок из темного угла довольно потрепанное мягкое кресло и придвинул Джону.

– Садитесь, пожалуйста… Мери, Катрин, Элизабет! – он хлопнул в ладоши.

Из полога вынырнули две смешные девчушки лет по двенадцати-тринадцати, а следом за ними появилась и жена Карпентера – миловидная круглолицая эскимоска.

– Элизабет – моя жена, – небрежно бросил Карпентер и заговорил с нею по-эскимосски, отдавая ей приказания.

Энергия так и била из мистера Карпентера. Ему было далеко за сорок, но он сохранил юношескую стройность фигуры. Высокий рост, громкий голос, остатки огненно-рыжих волос на голове, довольно густая борода и пышные усы придавали ему достаточно внушительный вид, чтобы вызывать у местных жителей почтение.

– Мистер Карпентер, насколько я понял, вы уже пятнадцать лет живете здесь? – спросил Джон.

– Четырнадцать с половиной. Поселился здесь еще в прошлом веке, – ответил Карпентер и добродушно предложил: – Не будем церемониться. Зовите меня просто Боб. Ваше имя в чукотской транскрипции звучит Сон, а как же на самом деле?

– Джон Макленнан.

– Отлично! – воскликнул Боб. – Я буду называть вас Джон, а вас прошу обращаться ко мне – Боб. О'кей?

– О'кей! – согласился Джон.

Женщина безмолвно и бесшумно накрывала на стол. На цветную скатерть она положила лососевые консервы, икру, холодные тюленьи ласты, сгущенное молоко, консервированный мармелад, ветчину в фирменных банках чикагской компании «Свифт». На большой тарелке подала поджаренный хлеб.

– Хлеб – тоже консервированный? – не удержался от вопроса Джон.

– Элизабет печет, – небрежно бросил Боб. – Я ее научил. Муки у нас вдосталь, закваску для теста привезли мне из Нома. В духовке у нас можно выпекать даже сдобные булочки. Если останетесь переночевать, Элизабет постарается вас угостить.

Карпентер встал, подошел к стенному шкафчику, запертому на висячий замочек, и вынул бутылку ямайского рома.

– Спиртное держу взаперти, – сказал Боб, разливая ароматный ром в стеклянные стаканы. – Здешний народ питает пристрастие к крепким напиткам. Виноваты-то, конечно, мы, белые торговцы, но все же, – Боб дружелюбно улыбнулся Джону, – приходится теперь держать бутылки на замке.

Карпентер не без интереса следил за тем, как Джон брал своими держалками стакан.

– Невероятно! – восхищенно воскликнул он. – Со стороны посмотреть – ни за что не скажешь, что у вас почти нет рук! Операция сделана великолепно! Как в лучшей мельбурнской клинике!

Джону не хотелось говорить о своих руках, и он попытался перевести разговор на другое:

– Вы бывали в Австралии?

– Не только бывал, но и родился там, – заявил Боб. – Где я только не был! Можно сказать, исколесил весь мир! Некоторое время учился в метрополии, но потом надоело, и я нанялся на корабль, шедший в Южную Америку. Оттуда перебрался в Штаты, после Штатов – на Гавайские острова. Несколько лет бил котика на Командорах. Вернулся в Штаты почти богатым человеком, но ветер странствий гнал меня дальше. Когда кончились деньги, подался я на Аляску мыть золото. Здесь я познакомился со Свенсоном, арктическим гением Штатов. Сейчас я представитель и совладелец торговой компании на Азиатском побережье России. Женился на эскимоске, дети растут. Другими словами, сам стал местным жителем…

– И за все эти пятнадцать лет вы ни разу не побывали ни в Штатах, ни дома? – спросил Джон.

– Иногда бываю на Аляске, – ответил Боб. – Но ненадолго. Отвык от шума. А потом – там столько лицемерия и неискренности. И от этого я отвык. Все нужные товары привозят мне корабли Свенсона… Поверьте мне, Джон, ваше намерение остаться на Чукотке меня обрадовало. Будем обмениваться письмами! Ха-ха! Первая почтовая связь в диком краю России!..

Боб Карпентер опьянел. Он отдавал приказания же-, не, хвастался красотой своих дочерей и подолгу рассуждал.

– Нужна ли христианская религия эскимосам и чукчам? – вопрошал он, отхлебывая из стакана. – По-моему, христианство – религия исключительно для белых. И зря тратятся силы и деньги на обращение дикарей. Занялись бы лучше миссионерской деятельностью среди самих белых. Именно они нуждаются в слове божьем и в наставлении на путь истинный… Послушайте, Джон, почему вы так медленно пьете? Вообще мало пьете? Ну, поживете здесь – научитесь пить так, что годовой запас за три месяпа выпивать будете…

Убедившись, что Джон – плохой компаньон по выпивке, Карпентер велел подать суп. Впервые за долгие месяцы Джон ел ложкой и вилкой. Потребовалось некоторое время, чтобы заново приспособиться к ним.

Вдруг Джон услышал бой часов. Чистый звон доносился из комнаты Карпентера. Часы пробили семь раз, и отзвук их еще долго стоял в ушах Джона.

За десертом, состоящим из консервированных ананасов, Боб придвинул свой стул к креслу Джона и неожиданно спросил:

– Чем вы думаете заняться здесь?

– В каком смысле? – не понял Джон.

– Собираетесь открыть какое-нибудь дело? Покупать пушнину, продавать местным жителям товары из Америки? – уточнил вопрос Боб.

– Честно говоря, не думал об этом, – откровенно признался Джон.

Карпентер недоверчиво посмотрел на него.

– Когда я тут начинал, – сказал он, – чукчи и эскимосы не производили почти ничего, что представляло бы интерес для делового человека. Я положил много сил и труда, чтобы приучить их охотиться на песца, лису… Раньше они считали, что песцовый мех никуда не годится: он непрочен и боится воды. С тех пор как у них появился металл, они потеряли интерес к моржовым бивням. Мне удалось возродить этот интерес, и теперь охотники не выбрасывают моржовые головы в воду…

Послышался стук, и в чоттагин вошел Татмирак. Он уже не выглядел таким самодовольным, как на своем вельботе. Он как-то боком приблизился к столу и заискивающим голосом, словно он был виноват в этом, сказал:

– Погода портится. Придется остаться на ночь.

– Отлично! – воскликнул Карпентер и налил ему стакан рому.

Татмирак облизнулся и, зажмурившись, одним духом выпил содержимое довольно объемистого стакана. Утершись рукавом камлейки, он произнес по-английски:

– Сэнкью вери мач!

– Ладно, – махнул Карпентер. – Ступай! Дорогой Джон, – обратился он к гостю, продолжая прерванный разговор, – рано или поздно вам захочется принять участие в торговле. Ничем другим вы здесь заняться не сможете. Золота нет. Вообще-то есть, говорят знающие люди, да взять его трудно. О сельском хозяйстве в тундре смешно и думать. Не собираетесь же вы охотиться на моржей и тюленей вместе с чукчами и эскимосами? Значит, остается одно – торговать. Я человек деловой и предлагаю службу в нашей компании. Там, где вы теперь живете, территория перспективная, почти не освоенная. Изредка туда заходят суда с торговцами, которые ничего общего не имеют с честной коммерцией. Они спаивают туземцев, обирают их. Вы сделаете доброе дело для аборигенов, если станете нашим представителем. Подумайте над этим. Но предупреждаю: не стоит начинать дело на свой страх и риск, не забывайте, что находитесь на территории Российской империи. Торговля без лицензии здесь карается строго. Если вас поймают, то сошлют в Сибирь, на цинковые рудники. Оттуда живьем не выберетесь… простите меня за откровенность, но я чувствую к вам симпатию и по-дружески предостерегаю… У вас есть время подумать до утра. Не торопитесь. Я только должен добавить, что, сотрудничая с нами, вы сколотите неплохое состояние… А теперь предлагаю принять ванну.

– Ванну? – с удивлением переспросил Джон.

– Да, ванну, – с загадочной улыбкой ответил Боб. – Правда, она километрах в двух отсюда, но прогулка по берегу – одно удовольствие.

Джон и Карпентер шли вдоль берега. Хмурое небо было затянуто облаками. Сильный, ровный ветер поднял волны, и соленая пыль долетала до путников. Карпентер, посасывая потухшую сигару, мечтал вслух:

– Еще год-два, и я уеду отсюда навсегда. В Сан-Францисском банке у меня лежит солидная сумма, вполне достаточная для того, чтобы безбедно прожить остаток жизни. Куплю дом во Флориде, открою отель и буду жить в свое удовольствие.

– Но каково будет вашей семье? – спросил Джон, – Им будет трудно привыкать к чужой земле, к чужому образу жизни.

– Разумеется, – согласился Карпентер и вздохнул: – Жаль, но им придется остаться здесь. Было бы жестоко, негуманно везти их с собой во Флориду, из Арктики в субтропики. Конечно, я позабочусь о том, чтобы им тут жилось безбедно…

В небольшой бассейн, вырытый в чистой песчаной почве, впадало два ручья. От одного из них шел попахивающий сероводородом пар.

Раздевшись, Джон и Боб влезли в пузырящуюся теплую воду. Карпентер стонал и выл от наслаждения. Джон плескался, мылся, соскребал с себя многомесячную грязь и думал о том, что, видно, самое трудное для него будет – это привыкнуть к недостатку горячей воды.

В спальне Боба Карпентера Джону уже была приготовлена постель.

Джон разделся донага и с наслаждением растянулся на чистых прохладных простынях. Засыпая, он слышал, как часы пробили двенадцать раз, и последний чистый звук тянулся долго, войдя вместе с ним в бархатный сон.

На следующий день Джон на вельботе Татмирака уехал обратно з Берингов пролив. За пыжиковые шкурки Карпентер отвалил достаточно и патронов, и множество других припасов.

В середине лета, когда прервался ход моржей, охотники стали возвращаться на родные стойбища. Повернули домой и байдары Энмына.

Когда вырвались за последний мыс, скрывавший от глаз Энмын, и показались яранги, радостное возбуждение охватило охотников.

В селении заметили байдары. Заметались, засновали фигурки у яранг. На берег потянулись люди и собаки. Мальчишки бежали сломя голову, и их громкие крики доносились до байдар, тихо плывущих под парусами.

– Вон мой сын! Как вырос! – закричал гарпунер Тнарат, показывая рукой на берег. Как он ухитрился увидеть маленького трехлетнего малыша на таком расстоянии, одному ему ведомо.

– Посмотри на Энмын, – сказал Орво, протягивая бинокль Джону. – Разве не радость – домой вернуться?

Джон молча кивнул, взял бинокль и направил на толпу. Он не сразу узнал Пыльмау. Она была в новой камлейке, густые черные волосы были аккуратно заплетены в две толстые косы и падали на грудь. Рядом стоял Яко и что-то говорил матери, показывая на байдару.

Байдары причаливали к берегу, и десяток рук ухватились за причальные концы. Охотники выскочили на берег. К удивлению Джона, никаких объятий и поцелуев не было. Самое большое, что позволили себе охотники, – это потрепать по плечу малышей да перекинуться двумя-тремя словами с женами и стариками.

Джон сошел с байдары и, чувствуя неловкость от взгляда Пыльмау, подошел к ней, погладил по щеке маленького Яко и спросил:

– Как здоровье?

– Хорошо, – ответила Пыльмау и засмеялась.

Джон окончательно смутился и поспешил присоединиться к остальным охотникам, вытаскивавшим моржовые кожи и мясо на берег. А перед этим мясо тщательно мыли в морской воде.

Основная часть добычи осталась на берегу Берингова пролива, в природном хранилище-леднике. Летом ее постепенно перевезут в Энмын. А пока охотники привезли лишь самые лакомые кусочки и моржовые кожи, которые надо срочно сушить, пока солнце в силе и нет дождей.

Орво стоял на берегу и распоряжался, указывая, куда складывать мясо. На берегу росли кучки по числу охотников в байдаре – доля каждого. Все доли были равные, только возле одной лежали две моржовые кожи и десяток бивней. Джон решил, что это доля Орво, как владельца байдары.

Орво взял Джона за локоть и поставил как раз возле этой кучи. Затем кивнул остальным, и каждый охотник встал подле той доли, которая ему приглянулась.

– Ну зачем мне столько? – возразил Джон. – Человеку, который меньше всех работал?

– Бери и не разговаривай, – перебил его Орво. – Таков обычай. Сегодня тебе дали большую долю, потому что ты только начинаешь жить. Это вроде помощи от всех нас, и мы хотим, чтобы ты нам был добрый друг. Чем сердиться, лучше сказал бы – спасибо.

Джон смутился и невнятно пробормотал:

– Вэлынкыкун!

Пыльмау уже хлопотала возле доли Джона. Она резала на куски мясо и складывала его в огромный кожаный с лямками мешок, похожий на гигантский рюкзак.

Орво кликнул мужчин:

– Помогите Сону отнести рэпальгит![25]25
  Рэпальгит – моржовые кожи.


[Закрыть]

Мужчины скатали серые моржовые кожи так, как скатывают ковры, и взвалили на плечи. Уложив их возле стены яранги, завалили камнями и дерном, чтобы не достали собаки.

Пыльмау в кожаном мешке таскала мясо с берега в мясную яму. Джон предложил было помочь, но Пыльмау замотала головой.

– Люди будут смеяться, – объяснила она. – Смотри – мясо таскают только женщины.

– Пусть смеются, – махнул рукой Джон. – Не годится мужчине заставлять женщину таскать такую тяжесть.

– Не годится мужчине носить кожаный мешок, – терпеливо объясняла Пыльмау. В ее голосе звучали слезы. – Он женский.

– Лучше помоги мне взвалить его на плечи, – попросил Джон.

Мешок весил фунтов двести. Идти с ним по скользкой от жира и крови гальке было трудно. Ноги разъезжались, а мешок то и дело переваливался то на одну, то на другую сторону. И только толстые ременные лямки не давали ему окончательно свалиться со спины.

С трудом Джон дотащил мешок до ямы, вывалил мясо и опустился на землю передохнуть. Отдышавшись, вернулся на берег. Пыльмау сидела возле кучи мяса и плакала.

– Что с тобой, Мау? – встревоженно спросил Джон. – Почему ты плачешь? Обидели тебя?

– Да, обидели, – всхлипывая, ответила Пыльмау.

– Кто?

– Ты, – сказала Пыльмау и подняла залитое слезами лицо. Ты меня позоришь…

– Но тебе же тяжело! Я и то еле донес мешок до ямы, – ответил Джон.

– Позор снести труднее, – сказала Пыльмау и жалобно попросила: – Ступай домой. Я сейчас приду. Ну, прошу тебя.

– Хорошо, – согласился Джон и крикнул мальчику: – Яко, пошли домой!

Войдя в чоттагин и еще не оглядевшись, Джон уже почувствовал, что здесь что-то не так, как было, когда он уезжал на промысел моржа.

Земляной пол тщательно выметен, очаг обложен ровными, хорошо пригнанными друг к другу камнями. Яко побежал вперед, и Джон услышал медный звон. Невдалеке от того места, где обычно висело охотничье снаряжение, он увидел медный рукомойник с тазом! Это было так неожиданно и удивительно, что он не сдержался и воскликнул по-чукотски:

– Какомэй![26]26
  Какомэй! – возглас удивления.


[Закрыть]

– Мзм принесла с большого корабля белых людей, – важно пояснил Яко, продолжай звенеть сосочком рукомойника.

Джон обследовал этот необычный для яранги предмет и обнаружил на нем выпуклые буквы «Вайгач».

Джон сходил к ручью, принес воды и налил в рукомойник. Приобретая рукомойник, Пыльмау не догадалась попросить у русских моряков кусок мыла. Но умывание даже без мыла доставило подлинное наслаждение Джону. Затем он помыл своей тряпочкой на держалке лицо маленькому Яко, который отнесся к этой процедуре без особого восторга, но тем не менее похвастался матери, когда та пришла:

– Мы с Соном мыли лица!

В родной яранге Пыльмау вела себя совсем иначе, чем на берегу моря. Там она лишь раз или два мельком взглянула на Джона, а здесь не знала, куда и посадить его. Передняя стенка полога была приподнята, к бревну-изголовью приставлен коротконогий столик, а в глубине полога расстелена белая оленья шкура.

– Ты садись туда, – Пыльмау показала на шкуру. – Отдыхай. Сейчас будем есть и пить настоящий русский чай.

Пыльмау носилась по чоттагину. Повесила котел над огнем, приготовила деревянное блюдо, достала из большого ящика, заменявшего шкаф, сверток и выложила перед Джоном две плитки черного плиточного чая, пачку курительного табака, несколько больших кусков сахару и бутылку водки.

– Все это я выменяла на русском корабле. Отдала за них четыре пыжиковые шкуры, а за это, – Пыльмау кивнула в сторону умывальника, – русские спросили только два моржовых клыка. Как ты думаешь, я не очень переплатила?

– Ты молодец, Мау! – улыбнулся Джон, притянул к себе женщину и поцеловал в губы. – Лучшего подарка ты бы не могла для меня придумать!

Пыльмау, пораженная поцелуем, удивленно посмотрела на Джона, дотронулась пальцами до своих губ и нерешительно спросила:

– Это и есть поцелуй белого человека?

– Да, – ответил Джон. – Не нравится?

– Чудно… – тихо произнесла Пыльмау, – словно ребенок, заблудившийся в поисках груди.

Пыльмау отказывалась выпить, но Джон настоял. Рюмка водки разрумянила смуглое лицо Пыльмау, но она вдруг погрустнела и замолчала.

– Почему ты молчишь, Мау? – спросил ее Джон.

– О чем говорить? – пожала плечами Пыльмау, глядя куда-то в сторону.

– Ну рассказала бы про корабль.

– Приплыли, ходили по яранге, меняли товары… Спрашивали у стариков про лед. Никак не понимали, что я хочу взять у них умывальник. Недолго пробыли здесь, торопились на север, на Невидимый остров… Вот и все, – совсем угасшим голосом закончила рассказ Пыльмау.

– Тебе плохо от водки? – сочувственно спросил Джон.

– Нет, – почти шепотом ответила Пыльмау. – Только мне очень захотелось, чтобы ты меня еще раз поцеловал, как ребенок, заблудившийся в поисках груди…

Джон улыбнулся и медленно поцеловал Пыльмау в твердые горячие губы.

Разморенный обильной едой и водкой, Джон заснул в пологе. Среди ночи он почувствовал, как Пыльмау раздевала его, а потом, потушив жирник, дрожащая от волнения, прилегла рядом. Джон обнял ее. Пыльмау что-то говорила, но Джон каждый раз закрывал ее рот поцелуем. Потом он лежал с широко открытыми в темноту глазами, и в сердце его входили мир и успокоение. «Я нашел себя и свое место на земле», – думал он, ощущая рядом горячее женское тело.

Когда Джон проснулся, ни Пыльмау, ни Яко в пологе уже не было. Прислушавшись, он услышал пение Пыльмау.

Джон высунул голову в чоттагин:

– Мау!

– Эгей, – отозвалась Пыльмау и вбежала в чоттагин.

– Где мои… – Джон не знал, как назвать по-чукотски часы. Вчера он забыл их завести и боялся, что они остановятся. – Они у меня были в кармане. Круглые такие…

– Стукалка, похожая на глаз? Со стеклом? – догадалась Пыльмау, нашла и подала часы.

Стрелки показывали двенадцать.

– Будешь чай пить или сначала умоешься? – заботливо спросила Пыльмау.

– Сначала умоюсь, – ответил Джон и лукаво добавил: – А я знаю, о чем ты пела.

Пыльмау покраснела и концом рукава прикрыла глаза.

– Я очень боялась… – смущенно пробормотала она. – Я боялась, что у тебя и все другое такое же чудное, как поцелуй… Но оказалось, ты человек как человек! Потому я и радовалась.

Такая неожиданная откровенность заставила покраснеть Джона, и он заспешил к умывальнику.

С этой ночи Джон уже не покидал полога и занял место, которое до него занимал Токо.

Через несколько дней охотники принялись перевозить добычу с Берингова пролива в свои домашние мясные хранилища. Иногда с ними ездил и Джон, но чаще всего он оставался дома, занятый переделкой яранги. Он решил сделать древнее жилище более удобным. На небольшой байдаре он ездил на противоположный берег лагуны и буксировал оттуда плавниковый лес. Однако когда возле яранги выросла внушительная груда бревен и досок, Джон обнаружил, что ему ничего не удастся сделать, поскольку у него нет ни одного гвоздя. И Орво подтвердил, что без гвоздей не обойтись.

На исходе лета в Энмын пришел «Вайгач». Когда энмынцы проснулись, корабль уже стоял на рейде.