Текст книги "Сон в начале тумана"

Автор книги: Юрий Рытхэу

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 35 страниц)

– Наши мудрецы доказали, что земля видом своим, как мяч, – сообщил Джон.

Научное определение формы земли не произвело на Ильмоча никакого впечатления.

– Ну вот! – даже как-то обрадованно воскликнул он. – И ваши чудное говорят! – И продолжал уже серьезным тоном: – Всего до конца все равно не узнаешь. Надо себя знать. Чего ты хочешь, каково тебе на земле живется?.. А знать о своей земле хватит и того, где какие пастбища, где какие реки текут и горы стоят… Голову гостю! – бросил он женщине, устанавливавшей на коротконогом столике большое деревянное корыто. – Ясное дело, есть чудеса в разных землях. Вот я слышал, правда ли это, что в тех землях, где обитают белые люди, есть такие родники, откуда ключом бьет дурная веселящая вода?

Теперь Джон понял, к чему велась вся эта беседа, и с улыбкой, но твердо сказал:

– Чепуха! Такого нет!

– Однако жир для грохочущих двигателей, – возвразил Ильмоч, проявляя неожиданную и поразительную осведомленность, – тоже, выходит, не из земли течет?

– Жир течет, – ответил Джон, – а ключей дурной веселящей воды нет.

– Неладно природа делает! Неладно! – искренне огорчился Ильмоч и, уже почти убежденный в том, что гость так и не понял намеков, предложил начать трапезу.

Но тут Джон наконец вытащил из кармана бутылку виски и поставил на столик рядом с корытом, полным вареной оленины.

Бросив мимолетный взгляд на бутылку и с удовлетворением отметив, что она даже еще непочата, Ильмоч, изо всех сил сдерживая свое нетерпение, тихо попросил:

– Женщины, чашки принесите.

Теперь настала очередь Джона поражаться силе воли Ильмоча. Оленевод держал себя так, будто бутылка виски была за его столом обычным явлением. Он пил, стараясь не показать ни жадности, ни желания делать большой глоток.

Джон ел под его руководством оленью голову и должен был себе признаться, что до этого ему никогда не приходилось пробовать что-либо более вкусное. Учитывая привычки гостя, Ильмоч еще перед едой велел поставить на стол несколько крупных кристаллов каменной соли.

– Когда я узнал, что ты зимой искал мое стойбище, я затужил, – сказал Ильмоч. – Сердце надрывалось, когда до меня дошла весть, что у тебя дочь померла. Ох, если бы я мог быть неподалеку от тебя со своим стадом!

Наевшись, Джон попытался расспросить своего хозяина о численности его стада.

Полузакрыв глаза, Ильмоч некоторое время молчал и беззвучно шевелил губами.

– Одних личных моих оленей, которых клеймил, двадцаток сорок будет, – ответил Ильмоч. – Однако в нашем стойбище еще пять яранг. У тех оленей поменьше. У иных только одна или две двадцатки. Я даю им кормиться возле моего стада. Мне не жалко. И им не так скучно.

Джон попытался представить общий размер стада. Если принять за среднюю цифру, скажем, по полусотне оленей в каждом отдельном хозяйстве, то выходит, что Ильмоч контролирует поголовье в тысячу оленей. Что он является подлинным хозяином стада и распоряжается судьбой живущих в стойбище, – в этом никакого сомнения не было. «Однако ты капиталист», – подумал с иронией Джон, вспомнив студенческие разговоры о новом учении немецкого философа Карла Маркса. Но вслух он похвалил тундрового друга:

– Хорошо выглядят ваши пастухи – сытые, одеты чисто.

– А все потому, что лениться не даю, – самодовольно сказал захмелевший Ильмоч.

Джону не было известно, что означают на самом деле эти слова. При всем желании, если бы даже у Ильмоча было не два сына, а втрое больше, ему бы не удалось уберечь от волков и стихийных бедствий такое большое стадо. «Кормящиеся» у старого оленевода пастухи попросту были его батраками.

После еды Джон дал понять своему хозяину, что дарит ему оставшуюся в бутылке жидкость.

– Вэлынкыкун, – вежливо поблагодарил Ильмоч, проворно схватил и спрятал бутылку в недрах своего передвижного жилища.

За вечер Ильмоч неоднократно прикладывался к бутылке, потому что чем больше темнело, тем разговорчивее он становился. Уже будучи в постели, он вдруг сказал Джону:

– В тундре я встретил твоих земляков.

– Наверное, капитана Бартлетта и эскимоса Катактовика? – предположил Джон, собиравшийся уже засыпать. – Были они и у меня.

– Нет, совсем другие белые. Я таких сроду не видывал!

– Какие же они? – заинтересовавшись, спросил Джон. – Может быть, русские?

– Русского я могу отличить от американца так же легко, как собаку от волка, и даже издалека, – похвастался Ильмоч. – Те люди были американцы. Это было легко узнать по их разговору. Они копались в устьях ручьев, у озера Иони и радовались, словно нашли источник дурной веселящей воды. Побывали в нашем стойбище, просили дать им оленины, но на обмен у них ничего не было, кроме желтого песка, похожего на засохшее дерьмо младенца, которого еще кормят грудью… Один, правда, дал нож. Предлагали оружие. Но когда я разглядел, что у них за оружие, у меня пропала охота брать его. Это маленькие такие ружьеца, в кожаном чехле, словно детеныши больших ружей… Две туши падали я все же им отдал. Таких у нас не едят – от копытки пали! Но белые и этому были рады. Отощали, обросли волосами до самых глаз…

Ильмоч замолчал, в темноте полога послышалось булькание.

– Ты стал настоящий человек, и я могу тебе все рассказать, – продолжал Ильмоч. – Откочевали мы от Иониозера и через две луны, прежде чем выйти на морское побережье, снова прошли той же дорогой. Одни человеческие останки мы нашли возле нашего жертвенного холма. Их уже давно склевали птицы, но по одежде видать было, что это белый человек. Никаких вещей возле него не было. В черепе была круглая дырочка. Видно, от пули. Я удивился – стало быть, эти ружьеца могут убить человека…

У Джона пропал сон. Затаив дыхание, он слушал рассказ Ильмоча, боясь спугнуть его неосторожным и неуместным вопросом. Никакого сомнения в том, что это были золотоискатели. Значит, эти волки добрались и сюда, и то, что рассказывал старый оленный человек, было типичной трагедией, сопровождающей такого рода предприятия.

– Второй лежал в верховье Большого ручья. Его не убили. Он или сам умер, или же его догнали волки. Возле него лежали два ружьеца, лопата и два кожаных мешочка с тем самым желтым песком, который они нам предлагали за оленей.

На этот раз Ильмоч замолк надолго. Он долго ворочался на своей оленьей шкуре, очевидно борясь с желанием сделать еще один глоток из заветной бутылки. Не совладав с собой, он снова забулькал в темноте.

– А что же дальше! – не выдержав, спросил Джон.

– На том все и кончилось, – спокойно, громко зевая, ответил Ильмоч.

– А вещи? Мешочки и ружьеца?

– Ты же знаешь, что мы никогда не трогаем вещи умерших. – ответил Ильмоч. – Там все и лежит до сих пор.

Взволнованный услышанным, Джон сел на своей постели.

– Слушай, Ильмоч, – сказал он. – Ты даже представить не можешь, какая беда миновала ваш народ! Если бы хоть один из них дошел до своей земли и рассказал, что в ваших ручьях можно намыть это желтое дерьмо, вам на своей родной земле пришел бы конец. Сюда ринулись бы толпы белых людей, для которых желтый песок дороже всего на свете. Они вытоптали бы и выжгли пастбища, истребили оленей, брали бы женщин и перекапывали всю вашу землю до тех пор, пока можно извлечь оттуда хоть крохотный кусочек, хоть одну желтую песчинку. Притом они стреляли бы друг в друга, дрались, а может быть, даже началась бы и большая драка – война…

– Я слышал, что сейчас на русской земле реки крови текут, – отозвался Ильмоч. – Но то, что ты говоришь, – страх! Неужели правда?

– Правда, – ответил Джон. – И я заклинаю тебя никому из белых людей не рассказывать о том, что случилось. А если снова забредет искатель желтого песка, гоните его с вашей земли, да так, чтобы он обогнал зайца. Иначе всем конец!

Приятная истома, охватившая Ильмоча от выпитого вина, сменилась тревогой.

– Да я всем обрежу языки в стойбище, если это так! – испуганно сказал он. – Никто не посмеет вспомнить это даже про себя!

Ранним утром Джон уезжал из стойбища Ильмоча. Нарта его была до предела нагружена щедрыми дарами тундрового друга.

Еще не оправившийся от вчерашнего испуга Ильмоч сделал таинственное лицо, отвел Джона в сторону и прошептал:

– Я хорошо помню ночной разговор.

Ехать было недалеко, и часа через два Джон уже был в родном селении, где у яранги встречало все его семейство.

Яко был рад подаркам, улыбалась и Пыльмау, но что-то в ее улыбке было необычное и непривычное для Джона. Она держалась с несвойственной ей скованностью. За вечерним чаем Джон решился ее спросить, что же случилось.

– Когда муж уходит на охоту или же отправляется странствовать, – торжественным голосом произнесла Пыльмау, – жена всегда боится за него, и держит в своем сердце его образ, и молча поминает его имя… – Она вдруг всхлипнула: – А на этот раз мне было трудно.

– Почему? – недоуменно спросил Джон.

– Помнишь, что ты говорил о своем имени на моржовом лежбище?

Джон вспомнил и хотел было сказать, что все это чепуха и не стоит так волноваться по такому ничтожному поводу, но вовремя успел прикусить язык. Очевидно, дело было далеко не так просто, как ему казалось, – имя человеческое здесь было тождественно личности, и в общем-то это было и логично, и справедливо.

– Ты должен научить нас правильно говорить свое имя, – потребовала Пыльмау. – Пусть нам будет трудно, но без этого нельзя. И тогда, когда ты будешь уходить на охоту или уезжать далеко, у меня будет звучать в душе твое имя, настоящее твое имя, а не кличка.

– Хорошо, – с серьезным видом ответил Джон. – Я научу тебя правильно произносить мое имя.

Несколько вечеров понадобилось для того, чтобы не только Пыльмау, но и маленький Яко отчетливо и правильно, со звоном произносили: Джон!

В первое время для Джона было странно и непривычно из уст Пыльмау и Яко слышать ясное и звучное Джон вместо привычного Сон. Но он довольно скоро привык, и по тому, как его окликали в Энмыне, он мог различить, родные ли его зовут или кто-то другой.

Зима обрушилась в один день. Льды подошли на рассвете и навалились на непрочный галечный берег, грозя спихнуть его в лагуну. Грохот обрушивающихся льдин разбудил Джона. Он хотел было выйти наружу, но в лицо ударил крепкий ветер и крупный снег, схожий твердостью со свинцовой дробью: настоящая зимняя пурга с обжигающим морозом.

Джон впустил в чоттагин остававшихся на воле собак, крепко прикрыл входную дверь, закрыл тонкими дощечками щели в моржовой покрышке и вернулся в теплый полог, где ярко горели три жирника, наливая теплом и светом уютное жилье, где слышалось воркование маленького Билла-Токо, играющего с Яко, где бесшумно и грациозно двигалась Пыльмау – Начало Тумана – в одной лишь узкой набедренной повязке с набухшими большими грудями, на черных кончиках которых часто висела снежно-белая капелька молока.

28

Исчезло солнце. В последний раз оно сверкнуло острым красным краем за зубчатой линией горного хребта, и теперь за весь день только и было, что заря все разгоралась и разгоралась, переходила в вечернюю и медленно гасла, уступая небо звездам и луне и без устали полыхающему полярному сиянию.

Порой Джон возвращался с моря далеко запоздно. В тихие дни в чоттагинах, поближе к входу, зажигали плавающий в тюленьем жиру кусочек мха, и дрожащий отблеск отражался в затвердевшем снегу. Множество таких маячков притягивали возвращавшихся с моря охотников, и каждый из них еще издали мог безошибочно узнать свой огонек.

Не каждый день Джон и его товарищи ходили в море. Иногда уезжали в тундру проверить расставленные капканы, и тогда вместо нерпичьих туш они везли на нартах белоснежных песцов, огненно-красных лис или дымчатых росомах.

В ненастье к вечеру у Джона собирались Орво, Тнарат, да и другие жители Энмына.

Иногда чаепития затягивались далеко за полночь: рассказывали древние сказания или же начинали дотошно расспрашивать Джона об обычаях и жизни белых людей.

Порою Джон поражался тому, как легко и свободно ориентируются чукчи в тундре и в открытом море. Большинство охотников могли довольно точно начертить береговую линию от Энмына до Берингова пролива. Орво, который бывал и южнее, мог по памяти восстановить расположение мысов и лагун на длинном пути от Уэлена до Анадыря, но что касается представлений об остальном мире, то они были самые смутные, ничуть не точнее, нежели представления о мире потустороннем.

В один из таких долгих вечеров Джон рассказывал об освоении Канады, о бесконечных войнах между англичанами и французами за обладание этой частью Нового Света. Как раз в этот день у него гостил тундровый друг Ильмоч. На этот раз он не торопился откочевывать к полосе лесов и даже уговаривал Джона поехать в Кэнискун к Карпентеру, чтобы малость «поторговать».

– И вот еще что, – сказал своим притихшим слушателям Джон. – Эти люди воевали между собой и никогда не спрашивали исконных жителей, позволяют ли они бесчинствовать в своих охотничьих угодиях, жечь леса и пускать по рекам огромные колесные корабли, от которых дохнет и всплывает вверх брюхом рыба.

Когда все разошлись и в пологе остался один Ильмоч, он сказал Джону:

– Я понял, для кого ты рассказывал. Я молчу и всем наказал забыть про тех двоих белых.

Ильмочу все же удалось уговорить Джона поехать в Кэнискун: кончались патроны, запасы табаку и чаю. В тот год в Энмыне так и не побывали настоящие торговцы – то ли они боялись присутствия Джона, то ли считали, что подарков Канадского морского ведомства вполне достаточно для такого малюсенького селения. А у энмынцев уже скопились значительные запасы песцов, лис, росомах. Был моржовый клык, да и женщины нашили меховых домашних туфель, которые охотно брал у них кэнискунский торговец. Джон звал с собой Орво, но тот почему-то отказался, поручив вести свои дела Армолю.

В середине февраля, когда уже появилось солнце, караван из четырех упряжек двинулся в направлении Берингова пролива.

Останавливались в небольших селениях, иногда разбивали лагерь прямо под синими скалами и кипятили чай, строгали мерзлую оленину. Ехать было приятно – за весь путь не было ни одной пурги, лишь где-то возле Колючинской губы, на переходе через морские льды, задула поземка. Но неоднократно бывавший здесь Тнарат заявил, что в этой горловине никогда не бывает тихо.

На правах тундрового друга Ильмоч считал своим долгом быть всегда рядом с Джоном и делил с ним крохотную полотняную палатку. По вечерам он долго кряхтел, ворочался и длинно рассуждал о том, что у Карпентера надо бы купить прежде всего дурную веселящую воду, а потом уже остальное.

– Раньше мы жили безо всего этого, – рассуждал Ильмоч. – И сейчас прожить можем. Но дурная веселящая вода! От тоски по ней сердце сохнет и сморщивается желудок.

– Отчего ты так любишь дурную веселящую воду? – спросил как-то Джон. – Разве просто жить мало?

– Просто живет и мышь в норе, – рассудительно заметил Ильмоч. – Я же хочу не просто жить, но и чувствовать еще что-то. И это мне дает дурная веселящая вода.

«Типичный алкоголик», – подумал про себя Джон. Будь у Ильмоча неограниченный источник дурной веселящей воды, он давно утопил бы в нем все свое тысячное стадо.

– А ты знаешь, почему Орво не захотел ехать с нами? – с хитрецой в голосе просил Ильмоч.

– Почему?

– Обиделся и сердит на тебя.

– За что же? – удивился Джон. В последнее время Орво на самом деле как-то переменился, но Джон относил это за счет его болезни.

– А за то, что вот раньше я был ему друг и даже очень близкий, а теперь стал твой… Хорошо мы дружили, по-настоящему, – пустился в воспоминания Ильмоч. – Приеду я к нему, бывало, молодой, шустрый, а он и спрашивает меня перед сном: с кем сегодня хочешь спать – с Чейвунэ или Вээмнэут? Ну и я ему тем же, когда он бывал у меня в стойбище. Одного сына из тех, что ты видел, сработал мне Орво! – с оттенком гордости заявил Ильмоч.

– А ведь это нехорошо – менять друзей, – укоризненно заметил Джон.

– Так ведь и друг не просто так, а для чего-то нужен, – с откровенной простодушностью ответил Ильмоч. – Когда ты остался в Энмыне, я сразу же решил, что буду твоим тундровым другом. К кому нынче люди ходят за советом? К тебе. А раньше ходили к Орво. Да и веселее у тебя в яранге – дети, музыка, всегда есть чай, а иной раз даже глоток дурной веселящей воды… Не-ет, – уверенно протянул Ильмоч, – с тобой дружить надо.

– Вот что, друг мой, – решительно заявил Джон, – Перебирайся-ка в палатку к Армолю! А ко мне пусть идет Тнарат. Я давно подозревал, что дружишь ты далеко не бескорыстно, но не думал, что ты так откровенно выскажешься. Хорош друг!

Ильмоч сообразил, что своей глупой болтовней он все испортил, но уже было поздно.

– Выгоняешь? – спросил он, влезая в широкую кухлянку.

– Нет, просто освободи место, – сухо сказал Джон.

– Что тут у вас такое? – спросил Тнарат, вползая в палатку. – Лезет к нам Ильмоч и орет на меня: перебирайся к Сону! Не могу больше с ним в одной палатке спать! Пахнет от него нехорошо!

– Ну, если он так и сказал, то это еще ничего, – загадочно ответил Джон и крепко закрыл глаза, намереваясь сразу же заснуть. Но это удалось ему не сразу. Поведение Ильмоча, его слова приоткрыли перед Джоном то, что он раньше не замечал. Отношения между людьми здесь далеко не простые… Поворочавшись, он окликнул Тнарата.

– Не спишь?

– Разве заснешь, когда ты так скрипишь снегом? – сердито отозвался Тнарат.

– Скажи мне, что такое с Орво? Я думал, что он переменился от болезни, но чувствую, что тут что-то не то.

– Слабеет старик, – ответил Тнарат, – болеет. Не повезло, конечно, что у него нет своих сыновей, но тут уж ничего не поделаешь. Он уже стоит на пороге старости, заглянул вперед и не видит там ничего доброго, побаивается и тревожится. Вот и стал теперь нелюдимый и раздражительный. Старые друзья от него отходят, новых не видно. А одинокому на нашем ветру холодно, – заключил Тнарат и, помолчав, добавил: – А человек-то он очень хороший, много добра сделал людям, от многих дурных дел удержал.

Переночевали в Уэлене, в большом, оживленном селении. Собирались на следующее утро пуститься в Кэнискун, но выяснилось, что в Уэлен явился сам Карпентер чуть ли не с половиной жителей маленького Кэнискуна.

Он искренне радовался, услышав о приезде Джона, тиская и шлепая гостя по разным частям тела.

– В Кэнискун поедем потом! – заявил он Джону. – Побудем здесь дня два. Здесь собрались лучшие певцы и танцоры побережья от Энурмина до залива Креста. Большое празднество! Настоящий кристмесс! Не пожалеете, если посмотрите! – шумел и уговаривал Джона Карпентер, хотя тот и не возражал и даже радовался случаю услышать и увидеть знаменитые чукотские и эскимосские танцы и песни, о которых он так много слышал в Энмыне.

Несмотря на возражения, Карпентер переселил Джона к себе. Торговец занимал отдельный полог в яранге состоятельного уэленского чукчи Гэмалькота, которому приходился другом и дальним родственником.

Яранга была основательная и построена если не на века, то, во всяком случае, на многие десятилетия. Она имела обширный чоттагин, разделенный на три части: на собственно чоттагин, где грелись собаки и по стенам стояли бочки с жиром и квашеной зеленью, с очагом, выложенным большими плоскими камнями. Второй чоттагин примыкал к пологам. Там ели, обрабатывали шкуры и кожи, толкли в каменных ступах мороженый тюлений жир. А третий чоттагин носил явные следы общения хозяина с мистером Карпентером. На стенах висели огнестрельные ружья, снаряжение для зимней охоты и даже медное китобойное гарпунное ружьецо, скорее похожее на крохотную пушечку. Полог Карпентера был поставлен прямо в этой «гостиной», и хозяин яранги, прежде чем войти в эту часть чоттагина, вежливо постукивал по небольшой двери-калиточке.

Гэмалькот оказался мужчиной высокого роста с яркой проседью. Он носил усы и чисто брил бороду. Во всей его фигуре, в выражении его лица чувствовались уверенность в себе и сила. Он неплохо говорил по-английски и, по словам Карпентера, неоднократно бывал в Штатах, добираясь до самого Сан-Франциско.

Гэмалькот был вежлив – ни разу не позволил себе неожиданно войти в жилище Карпентера или вмешаться в разговор. Но за всем этим чувствовалась такая сила, что Джон не без внутреннего злорадства заметил, как Карпентер иной раз бросал на своего хозяина отнюдь не высокомерные взгляды.

В первый же вечер Карпентер завел разговор, которого Джон более всего опасался.

– Я еще не имею точных сведений, – приглушив голос, заговорил Карпентер, – но ходят слухи, что наконец-то на Чукотке найдено золото. Здесь были опытные аляскинские проспекторы. Они дают весьма обнадеживающие прогнозы. И если это правда, то представляете себе, что здесь будет! А мы, Джон, с вами первые! Сейчас русскому правительству не до Севера. Идет война, в которой, насколько мне известно, они терпят поражение. Жена русского царя является родственницей немецкому императору – какая уж тут победа русского оружия! Скорее всего эти северные края отойдут либо к Америке, либо к Канаде. В конце концов, здесь большой разницы нет. Что вы скажете на это, дорогой мой друг Джон?

В голосе Карпентера неожиданно послышались интонации Ильмоча.

– А почему бы вам, мистер Карпентер, не задать этот вопрос Гэмалькоту или же Ильмочу? Ведь им решать, ведь это их земля.

– Ну бросьте, дорогой Джон, мы же не дети и не делегаты благотворительного съезда!

– Мистер Карпентер, я еще раз вам заявляю, что я добровольно и навсегда решил остаться жить среди этого народа. Я буду не только жить с ними, но и всеми своими силами буду защищать от посягательства чужих людей их землю со всеми ее богатствами как на поверхности, так и в ее недрах.

– Никто и не собирается посягать ни на их землю, ни на их образ жизни, – терпеливо заметил Карпентер. – Ради бога, пусть пасут оленей, бьют моржей, ловят песцов. Никто не собирается вмешиваться в их внутреннюю жизнь. Но ведь надо быть круглыми дураками, чтобы золото, вы слышите меня, Джон Макленнан, золото досталось какому-то третьему лицу. Уж если говорить прямо, то именно мы, пионеры Севера, те, кто выдержал его жестокий климат и сумел подружиться с этим народом и войти в доверие, имеем некоторые права на вознаграждение.

– Мистер Карпентер, мы с вами говорим на разных языках, – попытался прекратить этот поток слов Джон, но торговец только отмахнулся и продолжал:

– Я знаю ваши намерения и за свою жизнь повстречал немало странных людей. Но все эти странные люди становились совершенно обыкновенными, когда видели золото. Хотите, я вам покажу его?

И с этими словами Карпентер вытащил из-за пазухи движением точь-в-точь таким, каким чукчи извлекают кисет с табаком, мешочек, напоминающий кожаный кисет. Оглядевшись по сторонам, Карпентер высыпал на ладонь небольшую кучку желтого песку, который Ильмоч называл засохшими испражнениями грудного младенца. Торговец поднес руку к огню и торжествующе спросил Джона:

– Ну и как?

Джон и сам удивился. Созерцание золотого песка не вызвало в нем никаких особых чувств. Лишь вспомнилось, как в далекое время, снаряжаясь в путешествие, он втайне мечтал вернуться в родной дом в Порт-Хоупе состоятельным человеком, и среди многих обдумываемых способов обогащения на важном месте стоял именно этот, который предлагал Карпентер, – найти золото и намыть его где-нибудь в тундровом ручье.

– Я знаю, откуда вы взяли это золото, – неожиданно для себя сказал Джон. – Это золото с ручьев, впадающих в озеро Иони.

Карпентер отпрянул от Джона, словно от огня.

– Откуда вы знаете? Человек клялся, что, кроме него, никто не знает о богатствах озера Иони, – испуганно произнес он.

– В конце концов все тайное становится явным, – наставительно сказал Джон. – Я пока ничего не буду говорить, но если вздумаете организовать большой прииск или что-нибудь в этом роде, пеняйте на себя. Чукчи вас вышвырнут со своей земли.

– Так, так, – с удивлением пробормотал Карпентер, пряча мешочек с золотом.

Уэлен в эти ясные морозные дни был оживлен, и на улице толпилось множество прохожих. Местные собаки не знали, на кого и лаять. На приморье, возле больших торосов, не успевших прошедшим летом пройти в Тихий океан, приезжие устроили стоянку собачьих упряжек, привязав своих псов к вмороженным в лед палкам.

В каждой яранге пылали костры, варилась еда, выпивалось невероятное число чашек чаю. Карпентер не мог упустить такого случая, и в собачьей части яранги Гэмалькота открыл небольшую лавочку. Он бойко распродавал кирпичный чай, сахар, патоку. Охотники покупали патроны, порох, дробь. Дважды пришлось посылать нарты за товаром в Кэнискун.

Торговец больше не напоминал Джону о золотом песке, был подчеркнуто вежлив и внимателен.

В назначенный день гости и хозяева собрались в недавно выстроенном большом деревянном здании. Русские собирались открыть здесь то ли школу, то ли какое-то управление, но в связи с войной здание пустовало, и с разрешения волостного старшины сегодня его использовали как зрелищное предприятие.

В доме пахло свежей краской, в окна бил "зимний солнечный свет, под ногами скрипели половицы, хлопали двери – все кругом было полно звуков, от которых давным-давно отвык Джон Макленнан. И даже не столько отвык, сколько шум этот был непривычен в этих условиях, не связывался с толпой чукчей и эскимосов в меховых кухлянках, в цветастых матерчатых камлейках и в расшитых бисером праздничных торбасах.

Они входили в деревянную ярангу, оглядывались вокруг, трогали пальцами крашеные стены, оконные стекла и с удивлением посматривали себе под ноги, на деревянный пол, словно это был корабль.

Чукчи и эскимосы расселись прямо на полу, благо он был чист и сверкал краской, а певцы и танцоры пристроились на небольшом возвышении, образованном чуть приподнятым полом соседней комнаты, которая огораживалась съемными щитами-стенами.

Сначала пели сами уэленцы и показывали групповые женские танцы. Большие желтоватые круги бубнов закрыли лица певцов, которые пели прямо на туго натянутую кожу моржового желудка. Звук отражался и, усиливаясь, создавал впечатление горного эха.

Женщины танцевали самозабвенно, полузакрыв глаза. Джон смотрел на них, и волнение поднималось у него в груди. Он думал, что всего несколько лет назад, доведись ему увидеть эти танцы, услышать эти песни, так он в лучшем случае снисходительно признал бы за ними некоторый интерес для специалистов. Но сейчас его действительно трогали до глубин сердца и эти танцы, и эти песни, в которых почти не было слов – лишь мелодия, где слышались завывание зимнего ветра, шелест тундровой травы под ласковым движением летнего воздуха, гром водопада, тени угоняемых туч на поверхности моря, звон голубого льда и многое-многое другое, что называется просто жизнью в ее великом многообразии и в то же время великой простоте. Движения женщин – это невысказанная нежность, что они никогда не обнажают перед посторонним глазом. И они рады тому, что теперь движениями своих гибких гел они могут сказать о своем любящем сердце, о скрытом желании. Им чуть стыдно, поэтому глаза девушек полуприкрыты длинными ресницами.

Джон смотрел на танцующих женщин и вспоминал Пыльмау, ее длинные, уходящие вверх и в сторону глаза. Он вспомнил ее вкрадчивый нежный голос, ее заботу о нем, и ему вдруг показалось, что никто теперь не сможет сдвинуть его с этой земли, оторвать от этих людей, ставших ему настоящими друзьями и братьями.

Вот вышел стройный юноша, почти мальчик, знаменитый эскимосский танцор, сочинитель песен и мелодий Нутетеин. Он исполнял песню-танец о чайке, застигнутой бурей в море. Но это был рассказ не о птице, а о тех, чья неспокойная жизнь наполнена бурями, о тех, кто никогда не теряет надежды достичь желанного берега. В этой песне было всего лишь несколько слов, но это были именно те слова, которые были необходимы, и в этом была настоящая неподдельная поэзия. Поэзия – это когда выбираются самые необходимые слова, подумал Джон.

На смену Нутетеину вышел уэленский певец и танцор, поэт и музыкант юный Атык. Джон вгляделся в его лицо и поразился его красоте. Это была настоящая мужественная красота – красота умного, волевого и вдохновенного лица, озаренного поэзией и радостью жизни.

Аплодисменты не были приняты в этом зале, но Карпентер не привык считаться с обычаями и шумно хлопал в ладоши, выражая свое удовольствие и одобрение.

– В этом, честное слово, что-то есть! – громко говорил он рядом сидящему Джону, – Понимаете меня? Что-то в этом есть! Слушаешь эти бесхитростные простые песни, похожие на волчье завывание, и вдруг обнаруживаешь, что они тебя тоже волнуют, что-то трогают в твоем сердце.

– Потому что это настоящее искусство! Искусство! – повторил Джон Макленнан.

– Ну уж хватили куда! – протянул Карпентер. – Хотя я с вами согласен, что зародыш искусства в кое-каких танцах есть. Конечно, если отдать все это в хорошие руки, отшлифовать, переложить на настоящие музыкальные инструменты, кое-что с удовольствием могли бы посмотреть даже в Штатах…

– Нечего им в Штатах делать! – резко отрезал Джон. – Пусть это останется при них, потому что только они это понимают и чувствуют по-настоящему.

– Что же, – рассудительно заметил Карпентер. – Может быть, вы и правы.

Карпентер явно старался завоевать расположение Джона Макленнана. Старый торговец злился сам на себя за то, что чувствовал себя перед этим безруким так, словно провинился перед ним.

К вечеру празднество перекинулось на снежные просторы уэленской лагуны. Прямо от берега отправились в далекое путешествие бегуны с посохами. Они должны были пробежать расстояние, равное приблизительно пятнадцати милям. Оленеводы приготовили победителю несколько пыжиков, а Карпентер, главный источник призов, воткнул в снег для первого бегуна плоскую бутылку виски.

В другом кругу состязались борцы. Скинув кухлянки на снег, голые по пояс, они дымились на морозе паром и пытались ухватить друг друга за скользкое крепкое тело.

– А часто бывают в Уэлене такие веселые сборища? – спросил Джон стоящего рядом Гэмалькота.

– Если выдается спокойная зима, то каждый год, – охотно ответил Гэмалькот. – Но вы приезжайте летом. В середине лета. Вот тогда бывает самое интересное. На праздник приезжают даже из Нома, не говоря уже об островах Берингова пролива. Вот здесь на берегу моря вырастает второй Уэлен… Приезжайте, – повторил свое приглашение Гэмалькот. – Вот когда пройдет весенняя охота и морж начинает скучиваться, чтобы выбрать стойбище, как раз в это время и собираемся.

– Обязательно приеду, – обещал Джон.

Празднество продолжалось при лунном свете. Неясными тенями показались бегуны. Они бесшумно скользили по облитому лунным светом снегу и казались нарисованными.

Победитель, оказавшийся пастухом Катрынской тундры, легко, на лету выдернул из сугроба за горлышко бутылку и тем же легким пружинящим шагом отправился в ярангу, где остановился. За ним двинулись хозяева, провожаемые завистливыми взглядами остальных зрителей.