Текст книги "Сон в начале тумана"

Автор книги: Юрий Рытхэу

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 35 страниц)

– Это хорошо, что они любопытны, – улыбнулся Джон. – Значит, их нетрудно будет обучить обращаться с мотором.

– Вы неисправимый утопист! – сказал Карпентер.

– Я хочу добра этим людям, – ответил Джон.

– Странно вы рассуждаете, – другим тоном заговорил Карпентер. – Если говорить откровенно, какое вам дело до жизни этих дикарей? Вы поживете и уедете. На моей памяти здесь перебывало много желающих жить первобытной жизнью, однако все они рано или поздно покидали этот край. И с вами то же будет. Поэтому я советую вам позаботиться о себе. Хотите – везите сами свой китовый ус в Ном, я вам препятствовать не буду, но не мешайте мне торговать в Энмыне.

– Я не мешаю вам торговать, – спокойно ответил Джон. – Я только прошу учесть пожелания чукчей и продать им вельбот.

– Хорошо, будет им вельбот, – подумав, пообещал Карпентер. – Но я не ручаюсь за последствия.

Остаток дня Карпентер посвятил распродаже привезенных товаров. В чоттагине толпились увешанные песцовыми, лисьими и росомашьими шкурами покупатели. Женщины принесли украшенные бисером и белым оленьим волосом тапочки, вышитые замшевые перчатки.

Карпентер брал шкурку, встряхивал в руках, продувал ее, вытягивая толстые губы вдоль ости и кидал в общую кучу. Покупатель спрашивал нужный товар, и Карпентер тут же выкидывал требуемое. Если не было того, что хотелось покупателю, Карпентер записывал заказ в блокнот. В чоттагине перебывали почти все энмынцы. Торговали преимущественно мужчины, но были и женщины. Орво и Армоля среди покупателей не было. Но жены их приходили.

Тнарат купил новый винчестер и, виновато глядя на Джона, уплатил за него двадцать песцовых шкурок.

Торг закончился поздно. Еще часа два после этого Карпентер сидел над своими записями. С шумом захлопнув блокнот, видимо довольный результатами, он весело воскликнул:

– А теперь и выпить можно! Дело сделано!

Пыльмау бесшумно подала закуску и удалилась в полог.

Мужчины остались в чоттагине наедине у догорающего костра.

– Как же вы решили поступить с китовым усом? – повторил вопрос Карпентер.

– Я воспользуюсь вашим советом: поеду в Ном и там попробую купить вельбот, – ответил Джон.

– Я дам вам рекомендательные письма.

– Спасибо.

– Таким образом, в вашем селении будет два вельбота, – с улыбкой сказал Карпентер.

– Вы думаете, за ус дадут два вельбота? – с сомнением спросил Джон.

– Этого я не знаю, – ответил Карпентер безразличным тоном. – А что касается одного вельбота – его покупает Армоль. Задаток – сто четырнадцать песцов и двадцать огневок – он уже внес…

«Значит, общая покупка вельбота не состоялась», – с грустью подумал Джон.

– По-моему, получилось даже лучше, – бодро произнес Карпентер. – Вместо одного у вас будет два вельбота.

– Да, пожалуй, так будет лучше, – задумчиво ответил Джон.

– Вы меня великолепно принимали и сделали все, что было в ваших силах, – с благодарностью произнес Карпентер. – Прошу принять от меня скромные подарки.

Торговец встал, подошел к своему багажу и отделил оттуда двадцатифунтовый, непочатый мешок муки, мешок сахару и новенький винчестер 60х60 с тремя ящиками патронов.

– Это вам, милый Джон.

– Это непохоже на подарок, – пробормотал Джон, – сразу столько. Нет, я не могу взять.

– Вы меня обидите. Смертельно и на всю жизнь обидите, – лицо Карпентера выражало искреннее огорчение, и голос его дрожал.

– Подождите, – Джон нырнул в полог и через несколько минут появился в сопровождении Пыльмау.

– В таком случае, – сказал он, – примите и от меня подарок.

Джон положил к ногам Карпентера роскошную шкуру белого медведя.

– Этого зверя я убил поздней осенью, – сообщил Джон. – Он забежал к нам в селение и постучался в нашу дверь.

– О, большое спасибо! – Карпентер был растроган. – Позвольте вашей очаровательной супруге преподнести особый подарок.

Пыльмау получила набор иголок, цветных ниток и отрез на камлейку.

Рано утром Карпентер уехал.

18

Зимние дни похожи один на другой, как близнецы. В тихую погоду Джон уходил на лед, а в ненастные дни работал по дому. Когда непогода затягивалась на несколько дней, он проводил долгие зимние вечера в яранге у Орво, слушая его рассказы о древней жизни чукотского народа, о пребывании в Америке.

Иногда от старика попахивало спиртным, и Джон терялся в догадках, где Орво мог доставать выпивку. Однажды Джон прямо спросил об этом старика.

– Сам делаю, – с оттенком гордости заявил Орво.

В кладовке, рядом с пологом, был устроен примитивный самогонный аппарат. Это было удивительное сооружение. Резервуаром служил довольно большой сосуд, сплетенный из бересты. Он был так искусно сделан, что был совершенно герметичен. Змеевиком служил ствол винчестера 60х60. В деревянном резервуаре днище было металлическое, и под ним тихим пламенем горел обыкновенный жирник. Из конца ствола, откуда должна вылетать пуля, медленно капала мутноватая жидкость с явно сивушным запахом.

– Сам додумался? – спросил Джон.

– Я видел такие на американском берегу. Правда, они сделаны по-другому… Но я хорошо понял, как они работают. Главное, чтобы была мука и сахар. А этого добра у меня много. На все песцовые шкурки купил. Не вышло с вельботом, так пусть хоть дурной веселящей воды вдоволь попью…

Неудача с покупкой общего вельбота опечалила Орво. Часто, набравшись «винчестерной жидкости», как он называл самодельную водку, старик долго жаловался Джону на несовершенство человека.

– Может быть, зря ум дан человеку? – спрашивал он Джона. – Я знаю, что пьянствовать нехорошо, так ум мне говорит, а пью. Ум говорил Армолю: ты должен жить вместе со всеми и вельбот надо купить сообща, а сделал он наоборот – себе купил. Многое мы делаем вопреки разуму и чаще всего живем не так, как велит разум… Выходит, не нужен он, человеческий разум? А? Что ты скажешь, Джон Макленнан?

Когда Орво начинал так величать гостя – это означало, что старик сильно пьян, хотя по его внешнему виду этого нельзя было сказать.

Пришел настоящий светлый день в Энмын. Краешек солнца показался над линией горизонта, залив розовым светом снега и торосы на море.

– Солнце проснулось, – говорили в ярангах и благодарно мазали идолов жиром и жертвенной кровью.

– Солнце проснулось, день начался, – шептала Пыльмау перед деревянным ликом идола, поменявшимся своим местом с умывальником. – Пусть новый день принесет счастье всему нашему селению, всем людям. Пусть удача не оставляет наших охотников, и особенно мужа моего Сона. Ведь он безрукий и больше других нуждается в твоей защите и помощи…

Пыльмау размешала в деревянной чашке кровь с жиром и помазала идолу рот. Лоснящееся лицо бога улыбалось, и с чувством неловкости Джон часто ловил его довольный, умиротворенный взгляд.

А когда пришли Длинные Дни и надо было совершить обряд Спуска Байдар, Джона неожиданно позвали на утреннюю мужскую сходку.

Пыльмау сама разбудила мужа и в чоттагине, прежде чем он открыл дверь на улицу, торопливо мазнула его по лицу холодной нерпичьей кровью. С окровавленной физиономией, в сопровождении маленького Яко, Джон отправился к высоким подставкам из китовых костей, на которых покоились байдары.

Юноши развязали ремни, прикреплявшие байдары к стойкам, и осторожно опустили кожаные суда на снег, поставив их носами в море, а кормой к тундре.

Так же как и в прошлом году, Орво ходил с деревянным блюдом вокруг судов, произнося заклинания, разбрасывал жертвенное угощение в сторону Заката, Восхода, Севера, Юга. Так же собаки подбирали пищу богов, но вели себя тихо, словно чувствуя торжественность момента.

Высокое солнце заливало блеском Энмын и людей, справляющих обряд. Небо было так ярко и глубоко, что даже снег казался голубым, а в тени голубизна была такой, словно она выплеснулась на снег с неба.

Ходить на охоту стало удовольствием: длинный день и тепло, льющееся с неба. Многие охотники брали с собой мальчишек, приучая их к охотничьему искусству. Яко просился с Джоном, но был еще слишком мал.

– Вот полетят утки, тогда возьму тебя на косу. Покидаешь эплыкытэт в стаю, – обещал ему Джон.

– Обязательно возьмешь, атэ?[31]31
  Атэ – отец.


[Закрыть] – спрашивал малыш.

– Возьму, сынок, – отвечал Джон.

Прошла утиная охота. Конечно, трехлетний Яко ничего не поймал, но был безмерно горд, что отец взял его с собой. Сама Пыльмау не меньше мальчика была рада этому. Разговаривая со своими подругами, она не упускала случая упомянуть о том, что «Яко ходил с отцом на уток».

Джон пристрелял новый винчестер, подаренный Карпентером, а Орво обтесал ложе и приклад, сняв лишнее, по его мнению, дерево. Винчестер приобрел странный вид, но стал намного легче.

Охота была удачная. Почти каждый день Джон притаскивал домой одну или две нерпы, и раздобревшая Пыльмау подносила ему ковшик воды с плавающей льдинкой. Иногда, прежде чем лечь спать, Джон уходил в свою каморку и писал в блокноте.

«Кончается вторая зима моей жизни на Чукотке. Воспоминания о прошлой жизни больше не волнуют меня. У меня такое чувство, словно я умер для прошлого, и если в самом деле существует потусторонний мир, то, наверное, люди, оказавшиеся там, вспоминают о земной жизни с таким же ощущением, как и я. Скоро у Пыльмау родится ребенок, и корни мои глубоко уйдут в народ, который волею судьбы поселился на самом краю планеты. У этих людей, слава богу, нет многих привычек, вконец запутавших жизнь так называемого цивилизованного человека. Жизнь их проста и безыскусна, они честны и правдивы. Когда они встречаются, у них нет никаких усложненных церемоний приветствия. Просто один говорит другому: «Пришел?» А тот отвечает: «Ии», что значит «да». И все же иногда и сюда проникают дурные ветры того мира. Иначе откуда взяться привычке к стяжательству у Армоля? Почему он решил изменить извечному правилу этих людей – иметь все сообща и добытое богатство считать достоянием всех? Нет никакого сомнения в том, что злой дух здесь – мистер Карпентер. Но чукчи уже не могут обходиться без многих вещей, изобретенных в мире белых людей. Чем меньше мои новые земляки будут общаться с белыми людьми, чем дольше не будут они принимать законы, создающие иллюзию порядка, а на самом деле лишь усложняющие жизнь, – тем дольше они сохранят свое духовное и физическое здоровье…»

Однажды вместо Пыльмау навстречу вышла бабушка Чейвунэ и, подавая ковшик, сообщила Джону:

– В вашу ярангу прибыл важный гость.

– Карпентер? – удивился Джон.

– Этот гость не мужчина, а женщина. И она важнее и красивее десятка Поппи!

Джон сделала движение, чтобы быстро войти в ярангу, но старуха загородила вход.

– Сперва надо очиститься от скверны! Подожди…

Чейвунэ прошептала несколько слов заклинания и только потом разрешила войти в чоттагин. Джон уже начинал догадываться о том, что произошло.

– Значит, в гости пришла женщина? – уточнил он у Чейвунэ.

– Да. Красавица с волосами, как утренняя заря, – ответила Чейвунэ.

«Рыжая, в деда Мартина», – решил Джон и осторожно приподнял меховую занавесь полога.

– Что ты делаешь?! – закричала бабка. – Осторожнее! Гостья боится холода.

Не обращая внимания на причитания старухи, Джон вполз в полог. И когда глаза после солнечного света привыкли к полутьме полога, разглядел у задней стенки жену. Она лежала на боку, обнажив большую набухшую грудь. Возле нее в пыжиковых шкурках копошилось что-то живое, маленькое и розовое.

– Сон! – голос у Пыльмау был хрипловат. – Посмотри, какая красивая!

Поначалу Джон ничего красивого не нашел в этом крохотном комочке жизни. Редкие волосики ребенка вправду были рыжеваты. Но чем больше он вглядывался в сморщенное крохотное личико, смешно и жадно сосущее грудь существо, в груди у него стремительно росла незнакомая огромная нежность. На глаза навернулись слезы, и Джон, обращаясь к новорожденной, прошептал:

– Здравствуй, Мери!

– Она тебе нравится? – спросила Пыльмау.

– Она – прелесть! – ответил Джон. – Я ее назвал Мери. Так зовут мою мать.

– А я назвала ее по-чукотски Тынэвиринэу, – сказала Пыльмау.

– Ну и пусть у девочки будут два имени: одно Мери, а другое Тынэвиринэу.

– Верно! – обрадовалась Пыльмау. – Как у белого человека. Ведь у тебя тоже два: Джон Макленнан.

– Тогда у Мери будет даже три имени: Мери-Тынэвиринэу Макленнан. – улыбнулся Джон.

– А три еще лучше! – с восторгом согласилась Пыльмау.

В полог вползла Чейвунэ и начала выгонять Джона:

– Хватит, хватит! Посмотрел и уходи. Не полагается мужу видеть роженицу десять дней, ну да уж ладно, пустили тебя, как белого человека. А теперь ступай и готовь подарки: ведь гость, поди, не с пустыми руками приехал?

– Иди, Сон, – ласково сказала Пыльмау. – Подарки лежат в деревянном ящике, в мешке из нерпичьей кожи.

В чоттагине уже толпились люди. Орво шагнул навстречу и показал мизинец. Джон недоуменно посмотрел на искривленный, с синим ногтем палец. Рядом возник второй мизинец – Тнарата, за ним – Армоля. Вскоре Джон оказался в окружении разнообразных мизинцев, обладатели которых наперебой поздравляли его с прибытием долгожданной и желанной гостьи.

– Ничего не понимаю, – пробормотал Джон.

– А это значит, – пояснил Орво, по-прежнему держа мизинец перед его лицом, – что ты должен оделить нас подарками от имени гостьи – новорожденной.

Джон достал кожаный мешок, о котором говорила Пыльмау. Да, жена предусмотрела все. В маленьких сверточках лежали щепотки табаку, куски сахару, чай, лоскутки цветной ткани, иголки, нитки и даже пара выкроенных подошв на торбаса.

– Сразу видно, с какой стороны прибыла гостья, – сказал Орво, принимая табак. – Табаком славна его сторона.

Джону хотелось вернуться в полог, побыть вместе с Пыльмау, но гости приходили один за другим, показывали мизинец, а те, кто уже получил подарок, не торопились уходить и усаживались вокруг коротконогого столика пить чай.

– Хорошо, конечно, что девочке сразу дали имя, – рассуждал вслух Орво, – но все-таки надо было спросить богов.

– Если это так важно, – сказал Джон, – так еще не поздно сделать.

– Давайте все-таки спросим, – предложил Орво и послал мальчика за своей гадательной палкой. В ожидании инструмента старик распорядился, чтобы из яранги ушли те, кому уже нечего делать. Из мужчин остались Джон с Орво да маленький Яко.

– Ты теперь должен хорошо смотреть за собой, – строго наказал Орво Джону. – Неужто у тебя не хватило терпения попозже взглянуть на новорожденную? А еще вот: ты не должен был прикасаться к жене десять дней, а ты взял да и вполз в полог, даже не сняв охотничьей камлейки. Ты рассердил богов, и одно только, может, спасет тебя: они простят тебе, как человеку, который только начинает новую жизнь. Помни, твои промахи не по сердцу не только богам…

Мальчик принес гадательную палку, и Орво уселся прямо под дымовым отверстием, рядом со светлым кругом. Наставив один конец палки на светлое пятно, он стал легонько приподнимать и опускать другой конец, шепча священные слова. Так он действовал несколько минут, потом отложил гадательную палку и весело объявил Джону:

– Все в порядке! Я с ними договорился!

Поздней ночью гости разошлись. В яранге остались две женщины, которые должны были ухаживать за роженицей. Джон хотел было войти в полог, но Чейвунэ решительно воспротивилась и разрешила лишь поговорить через меховую занавесь.

Маленького Яко куда-то увели, а Джону пришлось устраиваться на ночлег в своей комнатушке.

Он долго не мог уснуть, прислушиваясь к звукам, доносящимся из полога. Сначала слышался приглушенный разговор женщин, а потом тишину ночи прорезал плач новорожденной. Это было так неожиданно, что Джон соскочил с кровати и рванулся к двери. Но крик тут же умолк. Джон прислушался и медленно улегся на кровать. «Ведь это мой ребенок кричал, – думал он, лежа с открытыми глазами. – Мой первый ребенок. Человек, который продолжит мою жизнь и будет носить мои черты лица, в ее жилах будет течь моя кровь даже тогда, когда я уйду за облака. Какой она будет? Что ее ждет впереди? Неужели она проживет всю свою жизнь – и молодость, и зрелые годы, и старость здесь, на этих пустынных берегах?» И давно не испытываемая тоска по прошлой жизни сжала сердце Джона, у него перехватило дыхание. Он вдруг заметил, что плачет. И ему так захотелось еще раз взглянуть на дочь, на Пыльмау, что он встал и, не обращая внимания на ругань Чейвунэ, прополз в полог.

Старуха держала над огнем что-то напоминающее кусок изношенной подошвы. Подошва пахла горелым деревом. Образовавшийся пепел Чейвунэ осторожно соскабливала ножом и собирала на лоскут чистой замши.

Пыльмау лежала, а маленькая Мери, крепко зажмурив глазки, спала, сладко посапывая носиком, и делала сосательные движения губами. Возле изголовья Джон заметил кожаный, похожий на кисет мешочек.

– Как ты себя чувствуешь? – шепотом, чтобы не разбудить младенца, спросил Джон.

– Хорошо, – виновато взглянув на Чейвунэ, ответила Пыльмау.

– Не могу спать, – сказал Джон и повернулся к Чейвунэ: – Нельзя ли жечь эту штуку в чоттагине? Пыльмау и новорожденной трудно дышать в таком дыму.

– Ну что ты говоришь, Сон! – укоризненно произнесла Пыльмау. – Бабушка все делает как надо. Этим пеплом мы присыпаем пупочек Тынэвиринэу-Мери, чтобы он побыстрее зажил.

– Прости, я не знал, – смутился Джон.

– А вот здесь лежат самые бесценные сокровища нашей девочки, – Пыльмау показала на кожаный мешочек.

– Что такое? – спросил Джон.

– Пуповина и каменное лезвие, которым она была перерезана. Все это надо очень и очень беречь, – сказала Пыльмау.

– Хорошо, будем беречь, – и Джон, несмотря на сердитые взгляды бабушки Чейвунэ, коснулся губами румяной щеки Пыльмау.

Десять дней Джон томился под своеобразным домашним арестом. Он не смел ничего делать: ни ходить на охоту, ни работать по дому – все это могло навлечь неприятности со стороны незримых, но вездесущих богов.

Без него байдары ушли на весеннюю моржовую охоту.

А когда кончился «карантин», как назвал свое священное бездействие Джон, он обнаружил себя единственным мужчиной в Энмыне. К нему шли со всякими просьбами помочь, разрешить какой-нибудь спор и просто за советом.

Пыльмау уже все снова делала по хозяйству, а Джон с удовольствием сидел на солнце и смотрел на спящую Тынэвиринэу-Мери, которая с каждым днем становилась похожей одновременно и на старшую Мери, и на Пыльмау, и на рыжего Мартина. Это необычное сочетание забавляло Джона и скрашивало дни вынужденного безделья.

Со дня на день ждали возвращения охотников. Долгожданную новость принес в ярангу Яко, почувствовавший себя совсем взрослым человеком после рождения сестренки.

– Идут две байдары и еще вельбот! – крикнул он и убежал.

Вместе с женщинами и стариками Джон спустился на берег.

Да, это были энмынские байдары и белый с черной линией по борту вельбот: значит, Армоль вправду стал владельцем деревянного судна.

Безветрие вынуждало охотников идти на веслах, и суда медленно приближались к селению. Новый вельбот буксировал тяжело груженную байдару.

Наконец байдары и вельбот причалили к берегу.

– Еттык![32]32
  Еттык! – форма приветствия (буквально – пришли).


[Закрыть] – кричал Джон, кидаясь навстречу сходящим на берег охотникам.

– Ии! Мытьенмык![33]33
  Ии! Мытьенмык! – ответ на приветствие (буквально – да, пришли).


[Закрыть] – отвечали охотники. Лишь один Орво, нарушив обычай, подошел к Джону и, как это водится у белых людей, крепко пожал ему руку.

– Как поживает дочка?

– Отлично! – ответил Джон. – Ждет тебя сегодня в гости.

– Приду, приду, – ответил Орво.

Сгрузили на берег свежее моржовое мясо, и Орво занялся распределением долей. Несмотря на то, что Джон не принимал участия в промысле, ему выделили мясо и жир в таком же количестве, как если бы он вместе со всеми ездил на охоту.

– Так полагается, – пояснил Орво. – Если я заболею или кто-нибудь другой, мои товарищи сделают точно так же.

Все были рады свежему моржовому мясу, но наибольший интерес, разумеется, вызывал новый вельбот Армоля. Его вытянули на берег, подкладывая под киль костяные катки, чтобы не повредить днище.

Армоль важно расхаживал вокруг вельбота, отдавал распоряжения, сам помогал ставить подпорки под борта, чтобы судно не завалилось набок.

Джон обошел вельбот со всех сторон, заглянул внутрь и даже провел культями по обитому железным полозом килю.

– Славный вельбот, – сказал он Армолю, который с ревнивым видом следил за Джоном.

– Хороший, – согласился Армоль, едва сдерживая выпиравшую из него важность. – Мотор бы к нему теперь. Да не было у Карпентера мотора. Обещал на следующий год. Вот если бы ты стал у меня на вельботе каюром мотора, мы стали бы самыми удачливыми охотниками. – Армоль выжидательно посмотрел на Джона.

– Я сам собираюсь покупать вельбот, – ответил Джон.

Вечером пришел Орво. Старик взял на руки новорожденную и сказал, обращаясь к ней:

– Расти большая и красивая!

– Орво, – сказал старику Джон, – теперь мы должны поехать за нашим вельботом. Прямо в Ном. Кроме китового уса, у меня есть и песцовые шкурки.

– Малость отдохнем и поедем, – согласился Орво.

19

Почти месяц прошел с тех пор, как уехали в Ном на байдаре Орво, Джон и Тнарат и еще несколько энмынских охотников. От них не было никаких вестей, и Пыльмау гнала от себя тревогу, загружая себя работой и возней с маленькой Тынэвиринэу-Мери.

Пристроив ее за спиной, в сопровождении Яко она уходила в тундру собирать съедобные листья и корни. Брали с собой еду и, если была ясная погода, проводили весь день в тундре, иногда добираясь до становища оленеводов, пригонявших стада поближе к морскому ветру, чтобы уберечь их от гнуса и оводов.

Глава стойбища Ильмоч приглашал их в свою ярангу и угощал лакомствами: вареными языками, костным мозгом из оленьих ног, палеными губами и просто свежим вареным оленьим мясом.

– Ты скажи мужу, – наставлял старик Пыльмау, – что я желаю стать ему другом.

Быть другом оленного человека значило иметь постоянный источник для пополнения запасов оленьих шкур для постелей, полога и одежды; а в том случае, когда истощался зверь на море, друг-оленевод мог всегда прийти на помощь.

Возвращаясь домой, Пыльмау старалась идти горной дорогой, чтобы издали увидеть берег Энмына. Но каждый раз глаза видели лишь вельбот Армоля и его байдару.

Однажды, наводя порядок в комнате Джона, она нашла толстый блокнот в кожаном переплете со страницами, испещренными значками, словно тысячи мух прошлись по белому полю и оставили свои следы. Пыльмау даже понюхала страницы – от них исходил еле уловимый чужой запах. Пыльмау знала, что на страницах запечатлен разговор, слова, звуки, имеющие смысл. Она вглядывалась в каждую строку, в хитросплетение линий каждой буквы и даже, затаив дыхание, прислушивалась к страницам, словно можно было уловить ухом запечатленный разговор. Интересно, о чем говорил Джон на белых, словно покрытых снегом, тонких листах бумаги? Какие мысли и рассуждения оставили здесь свой след? Может быть, вот этой, поникшей к концу строки буквой он выразил печаль о прошлой жизни, о близких, которые остались в далеком и неведомом ей Порт-Хоупе?.. Иногда длинными вечерами Джон принимался рассказывать о той земле, где родился и жил раньше. В его голосе слышалась тоска и волнение, и Пыльмау торопилась перевести разговор на другое. А теперь Джон недалеко от своего дома. Корабли оттуда не ходят прямо в Порт-Хоуп, но, как говорил Джон, можно сначала проехать в Ванкувер, а оттуда уже нетрудно добраться по железным полосам на нарте, запряженной в огнедышащую повозку… Когда Джон уезжал, Пыльмау, как и полагается жене охотника, не сказала ему ни слова. А как хотелось крикнуть ему: непременно возвращайся, помни, что я тебя жду, ждет тебя золотоволосая Тынэвиринэу-Мери и сын Яко! Но она только смотрела пристально, не сводя глаз, на мужа своего, и про себя произносила эти слова. А Джон словно слышал это и, прежде чем сесть в байдару, подошел к ним, стоящим на берегу, поглядел внимательно на Тынэвиринэу-Мери, на Яко и тихо сказал жене:

– Не волнуйся, береги детей. Скоро вернемся…

Но прошел месяц, а их нет.

Пыльмау уже казалось, что подруги косо на нее посматривают. А Чейвунэ однажды рассказала историю о том, как в Уэлене жил один белый человек, женился на чукчанке, прижил с нею четверых детей, а потом исчез навсегда, уехав к себе то ли в Америку, то ли в Россию.

– Зачем вы это мне рассказываете? – взмолилась Пыльмау.

Старуха смущенно поджала губы.

Пользуясь отъездом Орво, Армоль перетащил к себе аппарат для производства дурной веселящей воды и приспособил к нему ствол от своего винчестера.

Одурев, он спускался к берегу и пел песни, кружась вокруг белоснежного с черной каймой по борту вельбота.

Как-то сильно навеселе он зашел в ярангу Пыльмау. Она кормила девочку, а Яко доедал вяленое моржовое мясо, срезая его с ребра огромным охотничьим ножом.

– Етти, Армоль, – приветливо поздоровалась с гостем Пыльмау.

– Ии, – Армоль тяжело опустился на китовый позвонок и уставился на девочку.

Тынэвиринэу-Мери бросила грудь, вдруг широко улыбнулась и громко засмеялась.

– Какомэй! – удивленно произнес Армоль. – Как настоящая.

– А ты сомневался, что я могу родить настоящую девочку? – обиженно спросила Пыльмау.

– Не в тебе я сомневался, а в Соне…

– Почему же?

– Тебе, женщине, это трудно растолковать… Но я так думаю: может ли родиться дитя от белой куропатки и черного ворона? Будет ли такое дитя летать, если оно и родится?

– Сам видишь – дитя наше настоящее, и я уверена, что Тынэвиринэу-Мери будет летать.

– Не потянет ли ее книзу такое длинное и тяжелое имя? – Армоль нарочито медленно произнес: – Тынэвиринэу-Мери…

– Если хочешь знать, то к нему можно добавить и третье. Так водится у белых людей. И тогда девочка будет называться Тынэвиринэу-Мери Макленнан, – вызывающе произнесла Пыльмау.

– Кто пробует жить по обычаям чужого народа, похож на утку, которая каркать стала, – наставительно произнес Армоль.

– Что же делать? – пожала плечами Пыльмау. – Тынэвиринэу-Мери – дочь двух народов. Чем плохо, если она будет уметь и каркать по-вороньи, и крякать по-утиному?

– Тебя не переспоришь! – сердито сказал Армоль. – Ты осталась такая же, как до замужества. Такая же…

Армоль вдруг замолчал, словно что-то увидел вдали. Он уставился в одну точку и долго смотрел, и в это время на его лбу сдвигались и разглаживались глубокие складки.

– Он был мне лучший друг… И когда нам доверили носить острые охотничьи ножи, мы поклялись всегда быть рядом, помогать не только друг другу, но и близким своим… Ты знаешь, когда умирает друг, заботу о его жене берет на себя тот, кто остался в живых. Я должен был взять тебя в свою ярангу и сделать второй женой. Но ты выбрала другого. Того, кто убил твоего мужа…

В сердце Пыльмау вместе со страхом рождался гнев.

– Теперь я еще подумаю, прежде чем протяну тебе руку, – продолжал Армоль. – Сон давно должен возвратиться, а его нет, и я думаю, что не будет. Я хорошо знаю белых людей и вижу их насквозь. Они никогда не смотрят на нас как на ровню. Они презирают нас и смеются над нашими обычаями. Прикоснувшись к нам, они долго моют руки, а после разговора полощут рот водой и трут язык щеточками, насаженными на палочки. Ты можешь возразить – Сон. Да, он иной. Но будь он настоящим белым человеком – с руками, так сразу переменил бы голос и не стал жить с нами. А когда он остался без рук, гордости у него поубавилось, потому что он не мог жить как равный со своими, но среди нас он чувствовал себя даже несколько выше нас… А теперь он почувствовал силу – может стрелять, добывать себе еду и даже изображать значками речь на бумаге… Теперь он сравнялся со своими и…

– Армоль! – закричала Пыльмау, напугав маленького Яко так, что мальчик залился слезами. – Уходи и никогда больше не появляйся в нашей яранге! Никогда не приходи, вестник черных мыслей! С языка у тебя течет яд, и удивительно, как он не разъел тебе рот!

– Пыльмау! Опомнись! Подумай, что ты говоришь! – Армоль вскочил с китового позвонка и попятился к двери. – Валяться будешь у порога моей яранги – я тебе не отворю… Ведь ты одна останешься!

– Неправда! Неправда! – кричала Пыльмау, наступая на Армоля.

Пятясь, Армоль споткнулся о высокий порог и упал на спину, вывалившись из яранги. Пыльмау остановилась, чтобы перевести дух, и тут до ее слуха донесся незнакомый звук – не то комариное пение, не то звон тонкой металлической струны. Она перешагнула через распростертого Армоля и крикнула Яко:

– Беги за мной, сынок!

Незнакомый звук доносился со стороны моря. Напрягши глаза, Пыльмау увидела две черные точки на горизонте. Неужели это Джон возвращается? Она сбежала по галечной гряде и остановилась возле самой воды, не обращая внимания на волны, которые лизали ее торбаса.

Пыльмау изо всех сил напрягала взгляд, но слезы, внезапно хлынувшие слезы, мешали смотреть.

– Один вельбот и одна байдара! – крикнул кто-то сзади.

– Как они быстро едут!

– На моторе они! На моторе!

– А байдару на буксире тащат!

Пыльмау ничего не видела. Она сделала шаг, и тут ее кто-то обхватил сзади:

– Сумасшедшая! Так можно утонуть!

Пыльмау виновато обернулась, тщательно вытерла глаза рукавом камлейки и только теперь смогла разглядеть приближающиеся суда.

Вельбот несся по воде, как птица. Скорость была такая, что буксируемая байдара рыскала из стороны в сторону. Гул мотора становился громче, и люди Энмына слушали неведомый звук с любопытством и удивлением.

– Словно поет, – сказала старая Чейвунэ, становясь рядом с Пыльмау.

– Я вижу Орво! – крикнул кто-то. – Он сидит на руле!

– А вот там – Сон!

– Возле мотора сидит!

Вельбот был уже близко. Шум мотора стал тише, а потом и вовсе умолк. Судно плавно приблизилось к берегу. Тнарат соскочил с носа и прыгнул на гальку.

– Еттык! Пыкиртык![34]34
  Еттык! Пыкиртык! – Приехали! Прибыли!


[Закрыть] – слышались голоса со всех сторон, и мужчины с вельбота отвечали:

– Мытьенмык![35]35
  Мытьенмык! – Мы прибыли!


[Закрыть]

Пыльмау не сводила глаз с Джона и, повернув личико девочки в его сторону, показывала на него рукой и говорила:

– Вон твой отец! Вернулся твой отец! Сейчас он придет к нам на берег.

Джон вынул мотор из колодца и положил в вельбот.

Вытащили вельбот и байдару. Возвратившиеся мужчины нагрузили подарками своих близких и разошлись по ярангам.

Джон положил на середину чоттагина большой матерчатый мешок и два ящика – один поменьше, другой побольше.

– Какие вы стали большие и хорошие! – сказал Джон, оглядев жену и детей.

– Мы очень соскучились по тебе, – сказала Пыльмау. – Каждый день все на море смотрели.

– Смотрели, – подтвердил Яко.

Пыльмау глядела на Джона, и ей казалось, что он вернулся не совсем таким, каким уехал, и от этого ощущения было немного тревожно на сердце.

– Что ты так на меня странно смотришь? – удивился Джон.

– Да рада я очень, – вздохнула Пыльмау. – Ты уж не сердись на меня, но иногда я думала: а вдруг ты не вернешься… Оттуда ведь недалеко до твоего дома.

– Милая Мау! – Джон обнял жену и поцеловал ее. – Где бы я ни был, куда бы меня ни занесли ветры, самый близкий и самый родной мне дом – вот эта яранга, и самые близкие и родные люди – это ты, Мау, Яко и маленькая Мери.