Текст книги "Действительность. Текст. Дискурс"

Автор книги: Юрий Прохоров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 14 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

Таким образом, на наш взгляд, многомерная конструкция коммуникации оказывается, тем не менее, достаточной четко структурированной и организованной во всех своих составляющих по единым правилам.

Глава III
Коммуникативное пространство личности

В пространстве синего эфира

Один из ангелов святых

Летел па крыльях золотых,

И душу грешную от мира

Он пес в объятиях своих.

М.Ю. Лермонтов. Демон

Пространство есть форма бытия материи, характеризующая ее протяженность, структурность, сосуществование и взаимодействие элементов во всех материальных системах.

Философский энциклопедический словарь

Мы рождены, чтоб сказку сделать былыо,

Преодолеть пространства и простор…

Как пели!..

В первой главе мы попытались построить тот конструкт, который, на наш взгляд, отражает как структуру коммуникации, так и принципы организации ее содержания. Три элемента архитектоники коммуникации – действительность, текст и дискурс как ее фигуры, а также предложенный нами вариант ее визуального представления (голограмма) – позволяют говорить о том, что перед нами – явление пространственное.

Термин «пространство» в последние годы стал активно использоваться в работах лингвистов и культурологов, специалистов в области лингводидактики. Речь идет о «пространстве и времени человека культуры», «культурном пространстве человека говорящего» и «человеке, говорящем в пространстве культуры», «ментальном пространстве», «культурном пространстве», «когнитивном пространстве», «денотативном пространстве», «языке и его концептуальном пространстве» и т. д., и т. п. В этом плане особо можно выделить работу Ю.С. Степанова «В трехмерном пространстве языка» (1985)[32]32
  См., например, интересное сопоставление понимания «пространства текста» рядом исследователей (Лукин 1999; 89-104).


[Закрыть]. Очевидно, исследования в этих областях подошли к тому качественному этапу анализа и обобщения, когда возникает естественная потребность в выходе на следующий уровень абстракции, потребность в более широком взгляде на полученные результаты.

Этот уровень должен соотноситься с общими глобальными признаками процесса коммуникации, должен быть им «равнозначен» и «равноценен». Но, поскольку в коммуникации реализует себя конкретная общающаяся личность, он должен быть соотносим и с ее структурой, находить отражение своей «глобальности» в частных проявлениях организации и реализации этой личности. Именно от личности, от этих частных реализаций глобального, очевидно, и следует строить рассуждения, так как в противном случае есть опасность «оторваться» от самого субъекта и объекта общения.

В работах последнего времени общепризнанным стал тот конструкт языковой личности, который разрабатывается Ю.Н. Карауловым: «Структура языковой личности представляется состоящей из трех уровней: 1) вербально-семантическо-го, предполагающего для носителя нормальное владение естественным языком…; 2) когнитивного, единицами которого являются понятия, идеи, концепты, складывающиеся у каждой языковой индивидуальности в более или менее упорядоченную, более или менее систематизированную «картину мира», отражающего иерархию ценностей…; 3) прагматического, включающего цели, мотивы, интересы, установки и интенциональности. Этот уровень обеспечивает в анализе языковой личности закономерный и обусловленный переход от оценок ее речевой деятельности к осмыслению реальной деятельности в мире» (Караулов, 1989; 5). Автор справедливо отмечает также, что концепция трехуровневого устройства языковой личности определенным образом коррелирует с тремя типами коммуникативных потребностей (контактоустанавливающей, информационной и воздействующей) и тремя сторонами процесса общения (коммуникативной, интерактивной и перцептивной), подчеркивая при этом, что речь идет о коммуникативно-деятельностных потребностях личности (Караулов, 1987; 214–215; ср. аналогичные рассуждения уже в лингводидактическом плане в: Азнаурова, 1997).

С позиции анализа общения интересным представляется развитие теории языковой личности в сторону внимания к соотношению в личности языка и речи и соответственно к выделению понятия «речевая личность»: «В нашем понимании любая языковая личность представляет собой многослойную и многокомпонентную парадигму речевых личностей. В целях преподавания русского языка как иностранного (т. е. при рассмотрении этой личности в межкультурном общении. – Ю.П.) различные языковые личности могут дифференцироваться, во-первых, по уровню языковых знаний, во-вторых, по степени владения видами речевой деятельности, а в-третьих – по тем темам, сферам и коммуникативным ситуациям, в рамках которых происходит речевое общение» (Клобукова, 1995; 322–323).

Полностью признавая плодотворность данной идеи, мы считаем возможным, уже до некоторых ее уточнений, подчеркнуть, что предлагаемая дифференциация имеет самое непосредственное отношение не только к личности в межкультурном общении, но и вообще к коммуникации как таковой, в том числе и между представителями одной лингвокультурной общности. Нам лишь представляется необходимым уточнение этого понятия в сторону выделения именно тех характеристик, которые, с одной стороны, позволят включить речевую личность в состав языковой личности (в родовидовом соотношении), а с другой – определить собственно речевую личность как вступающий в общение на данном языке феномен.

Предложенные Л. П. Клобуковой три критерия дифференциации языковой личности по сути – видоизмененная трактовка ее составляющих «по Ю.Н. Караулову». Первые два уровня в его определении относятся к нормальному владению естественным языком, что подразумевает как языковые знания, так и виды речевой деятельности. Третий критерий охватывает второй и третий уровни, так как связан с когнитивными и прагматическими параметрами общения, хотя специфику речевой личности, очевидно, и следует искать в этих параметрах. Если языковая личность – это парадигма речевых личностей, то речевая личность – это языковая личность в парадигме реального общения, в деятельности. В этом случае речевая личность – набор элементов языковой личности, реализация которых связана со всеми экстралингвистическими и лингвистическими характеристиками данной ситуации общения: ее коммуникативными целями и задачами, ее темой, нормой и узусом, ее этнокультурными, социальными и психологическими параметрами. Знание этих параметров и принципов их реализации в конкретной ситуации общения заложено на когнитивном и прагматическом уровнях языковой личности, а выбор конкретных из них для данного речевого общения определяется самим содержанием общения.

Естественно, что все три составляющие языковой личности проявляются в ней и как в личности речевой (более того, можно отметить, что именно в ней они вообще и проявляются, так как языковая личность – в ее соотношении с речевой – есть некоторая «вещь в себе», некий концепт, а не реальный «говорящий»). Их рассмотрение позволит, на наш взгляд, выделить ту специфику организации общения личности, которая имеет самое непосредственное отношение к рассмотренным в первой главе компонентам коммуникации.

Вербально-семантический уровень личности, определенный Ю.Н. Карауловым как уровень нормального владения естественным языком, также, по нашему мнению, не одномерен. Нормальный уровень владения языком может рассматриваться, во-первых, как явление чисто лингвистическое, понимаемое, по крайней мере, в трех направлениях: 1) регламентирующе-регулирующая функция нормы по отношению к конкретным языковым единицам и речевым фактам из сферы литературного языка; 2) функционально-стилевой аспект нормы, предполагающий рассмотрение и установление известных регламентаций в использовании языковых единиц в рамках того или иного стиля, а также принципы организации композиционноречевой структуры соответствующих текстов; 3) норма как общий принцип построения литературных текстов и организации языкового материала в них (см. Бельчиков, 1988; 9).

Во-вторых, речь может идти об уровне нормальном, достаточном для осуществления коммуникации в определенных сферах общения. Если принять во внимание, что «сферы общения – это исторически обозначившиеся области, зоны коммуникации, которые существенно различаются по мотивам, целям, содержанию, формам и языковым средствам осуществления речевой деятельности» (Изаренков и др., 1997; 97), то речь в реальности может идти о нормальном владении языком именно на уровне речевой личности, реализующей себя в некотором наборе сфер общения, необходимом для ее существования в данной социокультурной среде. Это понимание во многом соотносится и с более широким рассмотрением нормы как явления коммуникативно-прагматического: «Под коммуникативно-прагматической нормой мы понимаем правила отбора языковых средств и построения высказываний (текстов) в различных типичных ситуациях общения с разной коммуникативной интенцией в определенном обществе в данный исторический период его развития» (Анисимова, 1988; 65). Ср.: «Языковая норма может быть определена как комплекс представлений носителя данного языка о том, какие языковые и речевые формы в различных коммуникативных ситуациях являются наиболее адекватными для осуществления интенций говорящего» (Назаров, 1990; 20). При таком понимании «нормального владения языком» устанавливается четкая взаимосвязь вербально-семантического уровня с другими составляющими структуры языковой личности.

На наш взгляд, многомерность этой составляющей языковой/речевой личности достаточно для нашего уровня рассмотрения представлена в той структуре, которая реализована в лингво-дидактической модели языковой личности Г.И. Богина и в которой человек рассматривается с точки зрения его «готовности производить речевые поступки, создавать и принимать произведения речи» (Богин, 1984; 1): данная модель есть трехмерное образование на пересечении трех осей – уровней языковой структуры, уровней владения языком и уровней видов речевой деятельности. Однако эта модель не рассматривает саму структуру общения, особенности ее организации и проявления в определенной культурно-языковой общности, т. е. не выходит за рамки именно первой, собственно языковой/речевой составляющей личности.

Можно также отметить, что в работах последнего времени все более отчетливо прослеживается мысль о том, что и уровни языковой структуры, и уровни владения языком – явления многомерные, при рассмотрении которых объективно необходим учет реализации «языка в речи». Речь идет о «нормативности языкового сознания» – нормативном (для данного времени) уровне языковой рефлексии личности (см. Виноградов 1995). То, что грамматика лексикализована, а лексика грамматикализована, позволяет говорить о национально-специфически закрепленной «грамматике смыслов», рассмотрение которой реализуется чисто лингвистическими приемами (см. Воротников, 1995). К явлениям, реализуемым личностью в процессе коммуникации в определенной социокультурной среде, можно, очевидно, отнести и такие явления, как владение языковыми формами выражения элементов синонимической аттракции (темы, занимающие видное место в интересах и деятельности того или иного коллектива, привлекают и большее число синонимов), элементов народных таксономий (сложившихся в данной этнической общности классификации предметов и явлений окружающего мира), элементов реализации «принципа кооперации» (правила учета данной этнической общностью объема коммуникативного вклада в зависимости от совместно принятой цели), элементов реализации принципа вежливости (правила данной этнической общности по оценке и сведению к минимуму выражения невежливых мнений и суждений) и др. Хотя сами эти правила и принципы обычно относят к коммуникативно-прагматической стороне общения, владение языковыми средствами их реализации (а в методическом плане – обучение владению ими) может быть, на наш взгляд, отнесено именно к данному уровню реализации речевой личности.

Если, однако, признать правомерной предложенную схему организации языковой/речевой личности, то ее трехмерность позволяет говорить о том, что эта личность реализуется в языковом/речевом пространстве, под которым может пониматься определенным образом структурированная совокупность языковых знаний и умений их реализации, необходимо присваиваемая личностью в процессе ее речевой деятельности в данной лингвокультурной общности.

К когнитивному уровню языковой/речевой личности относится определенная, национально-специфическая совокупность понятий, идей, концептов, складывающаяся в некоторую картину мира, присвоенную личностью в данной социокультурной среде и реализуемая ею в речевом общении. Именно этот уровень языковой/речевой личности в последнее время наиболее пристально и последовательно рассматривается специалистами. Нам представляется чрезвычайно продуктивным для изучения этих вопросов введение в научный обиход понятия «когнитивного пространства», которое «есть определенным образом структурированная совокупность всех знаний и представлений, присущих либо (1) конкретной языковой личности (ИКП [индивидуальное когнитивное пространство]), либо (2) тому или иному социуму (КПП [коллективное когнитивное пространство])» (Красных, 1997а; 131). Соответственно, внимание уделяется и выявлению организующих его единиц – когнитивных структур, обеспечивающих реализацию коммуникативных потребностей личности в определенной социокультурной общности.

Под когнитивными структурами понимается некая форма кодирования и хранения информации (см. Красных, 19976; 62; это определение кажется нам более точным, чем данное в других работах: они представляют собой некую «содержательную» (т. е. имеющую определенное содержание-значение) форму кодирования и хранения информации (см. Красных, 1997а, 1997д); речь идет не о содержательной форме кодирования, а о форме кодирования содержания). При этом выделяются лингвистические и феноменологические когнитивные структуры, реализуемые в организации языковой личности. Первые «лежат в основе языковой и речевой компетенции, они формируют совокупность знаний и представлений о законах языка, о его синтаксическом строении, лексическом запасе, фонетико-фонологическом строе, о законах функционирования его единиц и построения речи на данном языке» (Красных, 1997а; 72). В принципе, такое понимание лингвистических особенностей организации языковой личности можно относить и к проявлению когнитивных структур, однако, на наш взгляд, это свидетельствует, по крайней мере, о двух особенностях исследовательского подхода. Во-первых, речь идет о максимально широком подходе к пониманию когнитивных феноменов: не случайно в работах авторов этой концепции речь регулярно идет как о когнитивных, так и о лингвокогнитивных явлениях, причем оба эти термина рассматриваются как синонимы (см. Гудков, 1996; Красных, 19976,г). Во-вторых, содержание, вкладываемое в указанное понимание лингвистических феноменов, может рассматриваться как принадлежность когнитивной составляющей личности именно языковой – при рассмотрении речевой личности, т. е. личности в общении, в коммуникации, это содержание может полностью быть отнесено к ее первой, вербально-семантической составляющей, о которой мы говорили выше (можно отметить даже, что и по «триаде Ю.Н. Караулова», относящейся только к языковой личности, это содержание также будет относиться к ее первой составляющей).

Понятия, идеи, концепты и т. п. не являются сами по себе лингво-когнитивными/лингвистическими феноменами – они «овеществляются» с помощью языковых средств, «лингвистических структур», будучи явлениями, безусловно относящимися к когнитивному уровню организации и реализации личности в общении. И, на наш взгляд, их можно отнести к феноменологически когнитивным структурам, которые «формируют совокупность знаний и представлений о феноменах экстралин-гвистической… природы» (см. Красных, 19976; 63; в свете приведенных выше рассуждений мы позволили себе снять в цитируемом определении слова «и собственно лингвистической природы»). Эти явления входят в ментально-лингвальный комплекс языковой личности, под которым понимается «функционирующая на основе человеческого мозга самоорганизующаяся информационная система, которая обеспечивает восприятие, понимание, оценку, хранение, преобразование, порождение и передачу (трансляцию) информации»; «качество каждого компонента МЛК и всего МЛК в целом определяется индивидуальными способностями и условиями, в которых происходит социализация человека» (Морковкин и др., 1994; 64–65).

Ко второй структурной составляющей когнитивного пространства могут быть, на наш взгляд, отнесены ментальные когнитивные структуры. Эти вопросы можно рассматривать в рамках выдвинутой О.Г. Почепцовым теории языковой и речевой ментальности (Почепцов 1990). В понятии «языковая ментальность» язык рассматривается как единство языка-системы и языка-деятельности, или речи; она включает в себя языковую ментальность (где язык – как система) и речевую ментальность (где язык – как речь); языковомыслительные акты состоят из языковоментальных актов – акта концептуального и/или фокусного представления мира и речементальных актов – актов ситуационного представления мира (с. 114). По мнению автора, языковую ментальность по отношению к индивиду формируют: 1) особенности данного индивида как представителя некоторой социокультурной группы (образовательный уровень, профессия, возраст, пол и т. п.); 2) особенности, которые определяются его социокультурной средой (особенности страны как социокультурной среды: ее культурные традиции, история, политическое устройство и т. п.). «Таким образом, социокультурные стереотипы восприятия мира формируют языковую ментальность» (там же, 118–119). Автор справедливо считает, что типы ментальности следует выделять не по языковому, а социокультурному признаку: при этом «различия между языковыми ментальностями представителей разных социокультурных групп, которые являются членами одной языковой общности, могут оказаться более значительными, чем различия между языковыми ментальностями представителей одной социокультурной группы, принадлежащих к разным языковым общностям» (там же, 120).

Этот вывод представляется важным для процесса обучения общению на новом языке, так как вскрывает принципиальные различия в выборе как собственно стратегии обучения (разной; например, для подготовки конкретной речевой личности нефилолога, языковая ментальность которой входит в свое единое «научное планетарное сознание», и филолога), так и подходов к описанию ментальности для процесса обучения языку – исходя из ментальности обучающегося (например, европейца, относящегося к «общеевропейскому сознанию», представителя «азиатского сознания», «северо-американского сознания» – см.: Тарасов, 1992; 52).

Интересными представляются и выделяемые О.Г. Почепцовым различия, которые можно обнаружить на уровне речевой ментальности (речементальных актов). Они связаны с объемом (например, предложение языка оригинала требует более чем одного предложения языка перевода); концептуальным набором (например, выражение «время – деньги», активно живущее в русской речи, всегда воспринимается как выражение «американской ментальности»); значением концептуальных переменных (в британской ментальности А.Д. Сахаров характеризовался как «отец водородной бомбы», «правозащитник», в русской как «академик», «народный депутат»); степенью конкретности значений концептуальных переменных (специфика американской стоимости и русской – первая никогда не будет «круглой» /$49,99/, вторая всегда скорее будет заканчиваться на 0 или 5) (Почепцов, 1990; 121).

К прагматическому уровню языковой личности относятся, во-первых, национально-детерминированные (при всей их межкультурной релевантности) принципы, конвенции, стратегии и правила общения. Во-вторых, эти правила реализуются на базе прагматических пресуппозиций, включающих национальноопределенный набор общих фоновых знаний, в том числе и представлений о контексте. Третьим вектором прагматического уровня можно считать национально-детерминированные ценностные характеристики прагматического контекста.

Многовекторность прагматической составляющей речевого общения естественно приводит исследователей к ее рассмотрению в пространственных параметрах: «Как известно, в процессе общения с помощью языка на первый план выступает субъект речевых действий, определяющий и очерчивающий некое прагматическое коммуникативное пространство. Прагматическим пространством языка образно назовем ту обширную зону, где язык фиксирует многообразные отношения говорящего к действительности, и пользующийся языком в процессе коммуникативной деятельности а) называет, б) указывает, в) выражает эти отношения, а адресат воспринимает и истолковывает эти смыслы» (Формановская, 1998; 8).

Говоря об общем фонде знаний, необходимых при общении для производства и воссоздания информационного пространства текста (в его широком понимании), следует отметить и теорию пространственного распределения этих знаний, которая также относится к прагматической составляющей общения (в некоторых работах – к когнитивно-прагматической). Эти знания распределены в следующих видах ментальных пространств: индивидуальном, социальном и универсальном (см. Динсмор, 1996; Лакофф, 1996). Наличие пространственных параметров реализации в общении любой и каждой языковой/речевой личности позволяют, на наш взгляд, говорить еще об одном уровне осмысления этого общения – уровне коммуникативного пространства, в котором эта личность может себя реализовать. Под коммуникативным пространством нами понимается совокупность сфер речевого общения, в которой определенная языковая личность может реализовать в соответствии в принятыми в данном социуме языковыми, когнитивными и прагматическими правилами необходимые потребности своего бытия[33]33
  Далее, говоря о типах коммуникативных пространств, на первое место будет поставлено планетарное пространство, а социумное – на второе. В данном определении речь идет о «правилах… социума», т. е., казалось бы, оно не охватывает наиболее широкий тип пространства. Однако, думается, что, во-первых, планетарное пространство все же более виртуальное, чем реальное; во-вторых, даже в нем общение будет определяться правилами прежде всего того социума, член которого вступает в планетарное общение (и, естественно, всеми другими правилами более частных типов пространств).


[Закрыть].

Понятие «коммуникативного пространства» (КП) использует в своих работах и Б.М. Гаспаров, понимая под ним «мысленно представляемую среду, в которой говорящий субъект ощущает себя всякий раз в процессе языковой деятельности и в которой для него укоренен продукт этой деятельности»… «Понятие КП представляется мне более широким, чем жанр; оно включает в себя, наряду и вместе с собственно жанровой характеристикой, такие свойства языкового сообщения, как его «тон», предметное содержание и та общая интеллектуальная сфера, к которой это содержание принадлежит; оно включает в себя также коммуникативную ситуацию, со всем множеством непосредственно наличных, подразумеваемых и домысливаемых компонентов, из которых складывается представление о ней каждого участника. Важную сторону КП составляет представление автора сообщения о реальном или потенциальном партнере, к которому он обращается, его интересах и намерениях, о характере своих личных и языковых взаимоотношений с ним. Наконец, свой вклад в КП вносит самосознание и самооценка говорящего, представление о том, какое впечатление он сам и его сообщение должны производить на окружающих» (Гаспаров 1996, 295–296).

Необходимо отметить и предлагаемое И. В. Шалиной понятие «коммуникативно-культурного пространства», под которым понимается заключенное в определенные географические, темпоральные, социальные границы общение, которое вырабатывает речевые, поведенческие, жанровые и другие стандарты, определяет речевую иерархию, доминирующий тип речевой культуры и формы взаимодействия с другими типами речевых культур. Коммуникативно-культурное пространство предполагает культурно-речевое взаимодействие членов социальной группы, характеризующееся своим хронотопом, речевой и социокультурной гомогенностью, обусловливает приверженность определенным речевым и поведенческим шаблонам и отражает нечто общее, типичное для членов группы в конкретных локальных проявлениях их культурно-речевого взаимодействия (Шалина, 1998, 4). «Речеповеденческие шаблоны» мы уже определяли в общем плане как национальные социокультурные стереотипы речевого общения – социокультурно маркированные единицы ментально-лингвального комплекса представителя определенной этнокультуры, реализуемые в речевом общении в виде нормативной локальной ассоциации к стандартной для данной культуры ситуации общения (Прохоров, 1997, 98).

На наш взгляд, все эти «строительные элементы» культурного пространства отражены и в нашем определении, но, так сказать, «более крупными конструкциями»: все они могут быть разнесены по языковым, когнитивным и прагматическим блокам. Однако сам факт обращения к этому понятию, хотя автор и приходит к нему другим путем, через анализ жанровых параметров прежде всего художественного текста, свидетельствует о необходимости более глубокого и внимательного рассмотрения данного, наиболее обобщенного уровня речевого общения.

Языковая личность в реальном общении реализуется как личность речевая, выполняющая определенные когнитивнопрагматические правила, установленные в коммуникации данного лингвокультурного сообщества[34]34
  Термин «коммуникативная личность», используемый В.В. Красных и др., под которым понимается «конкретный участник конкретного коммуникативного акта, реально действующий в реальной коммуникации» (Красных, 2001; 151), в принципе соотносимый с нашим пониманием здесь речевой личности, все же, как нам кажется, относится к единичному акту коммуникации «она-здесь-сейчас», а не к «все личности-в данных ситуациях общения-в данном коммуникативном пространстве-данной лингвокультурной общности».


[Закрыть]. При этом каждая из речевых личностей обладает соответствующими умениями и навыками этой реализации в определенном коммуникативном пространстве. Любой носитель языка, не переставая быть языковой личностью, тем не менее не обладает умениями вступать в речевое общение во всех коммуникативных пространствах – по аналогии с тем, как ни один носитель языка практически не владеет всей совокупностью языковых единиц, составляющих лексикон данного лингвокультурного сообщества. Это неумение может проявляться по ряду параметров:

– незнание необходимых для достижения когнитивно-прагматических целей общения языковых единиц (причем не только терминологии или профессионального жаргона, сленга и т. п.);

– незнание когнитивных аспектов речевого общения в данном коммуникативном пространстве (на уровне концептов, постулатов и т. п.);

– незнание прагматических правил достижения результатов общения в данном коммуникативном пространстве[35]35
  Не останавливаясь на этом подробно, заметим, что аналогично, в принципе, строится, как нам кажется, и двунаправленная реализация общения в условиях коммуникативных пространств иных лингвокультурных общностей: минимальное знание их когнитивно-прагматических параметров (иногда с опорой па простую аналогию со своими) позволяет достигать коммуникативного эффекта минимальным набором известных вербальных средств; владение минимальным набором вербальных средств позволяет «сконструировать» лишь некоторые когнитивно-прагматические параметры данного коммуникативного пространства, которых минимально хватает для достижения коммуникативного эффекта.


[Закрыть].

В качестве примера рассмотрим две ситуации речевого общения из романа Б. Акунина «Атын-Толобас». Герой романа Николас имеет русские корни, а также изучал русский язык у себя на родине, в Англии. Владея им практически свободно, т. е. будучи, в принципе, русской языковой личностью, как речевая личность он может реализовывать себя в коммуникативном пространстве обиходно-бытового общения. Однако и в нем он, как носитель коммуникативного поведения другой лингвокультурной общности, регулярно нарушает когнитивные и прагматические составляющие или неадекватно воспринимает их в исполнении представителей этой общности. С другой стороны, у него, в принципе, есть приобретенные знания о том, каким должно быть речевое общение в ряде других коммуникативных пространств:

Спортивные молодые люди обнаружились в шестом купе четвертого вагона, соседнего с Николасовым, Ехали вдвоем, шлепали по столу замусоленными картами. На столе стояли пивные бутылки.

– Это тот самый костюм, – показал Николас лейтенанту на синий рукав с белой полосой, – Я уверен.

– Документики предъявим, – строго приказал милиционер. – И вещички тоже. Имею заявление от иностранного гражданина.

Тот, что постарше, развел руками:

– Какие вещички, командир? Мы с Серегой в Неворотинской сели, в Пскове сходим. Во, гляди-два леща в кармане, сигареты.

Следовало отдать лейтенанту Вале должное: в явное нарушение прав личности и должностных инструкций он обыскал и купе, и даже самих молодых людей, но кроме двух вяленых рыбин, пачки LM, подсолнечных семечек и мелочи ничего не обнаружил.

– Ну чего? – спросил Валя в коридоре. – Дальше пойдем или как?

– Я знаю! – воскликнул Николас. – Они в сговоре с проводником из моего вагона! И вещи наверняка тоже у него! А в Пскове он им передаст украденное, и они сойдут.

– Не, – отрезал милиционер. – Проводника шмонать не буду, себе дороже. – И, подумав, присовокупил. – Без ордера не положено. Вы вот что, мистер. Пишите заявление, а после мне в третий поднесете. Пока.

И Николас остался один, кипя от бессильной ярости.

Время, время было на исходе! До остановки в Пскове оставалось не более четверти часа. Можно было, конечно, занять пост в тамбуре и попытаться застичь подлого проводника с поличным – когда будет передавать добычу сообщникам. Но что если у них придумано иначе? Скажем, сунет через открытое окно кому-то, кто заранее дожидается на перроне, а Николас так и будет торчать в тамбуре.

Думай, думай, приказал себе магистр. Упустишь письмо Корнелиуса – больше его не увидишь, И никогда себе этого не простишь.

Подумал минут пять, и появилась идея.

Еще минут пять ушло на перелистывание фольклорного блокнота и заучивание некоторых аргоизмов из раздела «Маргинальная лексика»…

Когда в окне зачастили желтые огни, давая понять, что поезд въезжает в пределы немаленького города, Фандорин без стука распахнул дверь служебного купе, вошел внутрь и наклонился над сидящим проводником.

– Ну что, мистер, отыскал барахлишко? Да ты пошукай получше. Может, сам куда засунул да забыл. С этого дела бывает. – Наглец щелкнул себя по горлу и спокойно улыбнулся, кажется, совершенно уверенный в своей безнаказанности. – Выдите-ка, гражданин. К станции подъезжаем. Гоу, гоу, шнель!

Николас положил неприятному человеку руку на плечо, сильно стиснул пальцы и произнес нараспев:

– Борзеешь, вша поднарная? У папы крысячишь? Ну, смотри, тебе жить. [ «Борзеть» = терять чувство меры, зарываться; «вша поднарная» (оскорб.) – низшая иерархия тюремных заключенных; папа = уважаемый человек, вор в законе; «тебе жить» (угрож.) = тебе не жить – комментарий автора. – Ю.П,]…

Николас никогда не видел, чтобы человек моментально делался белым, как мел, – он всегда полагал, что это выражение относится к области метафористики, однако же проводник действительно вдруг стал совсем белым, даже губы приобрели светло-серый оттенок, а глаза заморгали часто-часто.

– Братан, братан… – зашлепал он губами и попытался встать, но Фандорин стиснул пальцы еще сильней. – Я ж не знал… В натуре не знал! Я думал, лох заморский. Братан!

Тут вспомнилась еще парочка уместных терминов из блокнота, которые Николас с успехом и употребил:

– Сыскан тебе братан, сучара. [ «Сыскан» = сотрудник уголовного розыска, шире – милиционер; «сучара» (презр.) = вор, поддерживающий контакты с милицией,]

Здесь важно было не сфальшивить, не ошибиться в словоупотреблении, поэтому Николас ничего больше говорить не стал – просто протянул к носу злодея раскрытую ладонь (другую руку по-прежнему держал у него на плече).

– Ну?

– Щас, щас, – засуетился проводник и полез куда-то под матрас. – Всё целое, в лучшем виде…

Отдал, отдал всё, похищенное из кейса: и документы, и портмоне, и ноутбук и, самое главное, бесценный конверт. Заодно вернул и содержимое бумажника мистера Калинкинса.

Ведьмовской лес дрогнул перед решимостью паладина и расступился, пропуская его дальше.

Можно было объяснить свершившееся и иначе, не мистическим, а научным образом. Профессор коллоквиальной лингвистики Розенбаум всегда говорил студентам, что точное знание идиоматики и прецизионное соблюдение нюансов речевого этикета применительно к окказионально-бытовой и сословно-поведенческой специфике конкретного социума способно творить чудеса. Поистине лингвистика – королева гуманитарных дисциплин, а русский язык не имеет себе равных по лексическому богатству и многоцветию. «Ты один мне поддержка и опора, о великий, могучий, правдивый и свободный русский язык! – думал Николас, возвращаясь в купе. – Нельзя не верить, чтобы такой язык не был дан великому народу».

Из примера видно, как в процессе речевого общения происходит выбор вербально-семантических единиц, «пригодных» для данного коммуникативного пространства, исходя из имеющегося знания когнитивно-прагматических его параметров. Причем это знание минимально, далеко не полностью соответствует знанию той речевой личности, которая может реально обеспечить свое бытие в данном пространстве, поэтому и совокупность вербальных единиц ограничена – однако ее, в принципе, хватает для достижения целей общения. Именно по этой модели чаще всего, на наш взгляд, и строится реализация языковой личности как речевой личности в периферийных, но необходимых для ее реального существования в актуальных (для данного момента коммуникации в данном лингвокультурном сообществе) коммуникативных пространствах.