Безвременник

Текст добавлен: 24 ноября 2021, 11:01

Текст книги "Безвременник"

Автор книги: Юрий Проценко

Жанр:

Современная проза

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 5 страниц)

Назад к карточке книги

Юрий Проценко
Безвременник

Памяти жены Галины

От редактора
Вневременное занятие

Однажды ехала я в маршрутке с внуком дошкольного возраста. Рядом оказался старик, который попытался с ним поговорить. Мальчик отвечал неохотно и даже демонстративно замолчал. Когда мы вышли, я спросила его, почему он вёл себя так невежливо. «Не люблю стариков!» – ответил внук запальчиво, но, сообразив, что я могу принять ответ на свой счёт, поспешно добавил: «Чужих».

«Устами младенца глаголет истина», – утверждает пословица. Да, в обществе с давних пор отношение к старикам особое и в зависимости от национальной принадлежности и времени разное: уважительное – «аксакал», уничижительное «бабулька». Последнее – продукт 90-х годов прошлого века, когда стал забываться советский девиз: «Молодым везде у нас дорога, старикам везде у нас почёт».

Девиз, надо признать, был ханжеским, взятым из песни, где эта фраза подавалась как констатация факта, которого на самом деле не было. Да и существовали, и существуют такие профессии, где молодость приравнивается к таланту. Это так называемые публичные профессии: актёры, спортсмены, писатели.

По отношению к писателям, правда, ситуация сложилась парадоксальная. Широкую публику как раз нимало не волнует их возраст, даже когда те воочию предстают перед нею на различных мероприятиях. А вот литературное сообщество, состоящее из многочисленных в наше время Союзов писателей, отдаёт преференции молодым, то есть авторам до 35 лет. При этом с большим сомнением относится к их удачным произведениям, особенно в прозе, и до сих пор спорит, действительно ли автором «Тихого Дона» был двадцатитрёхлетний Михаил Шолохов.

А тем временем всё меньше становится людей в возрасте до 35 лет, которые хотели бы писать (да и читать!), хотя в крупных городах, в том числе и Рязани, существуют детские литературные объединения.

Одна из причин этого явления – писательский труд перестал быть профессией. К тому же, издательства в основном предпочитают издавать книги на средства автора. А какие средства у молодых!

Вот и создалось такое положение, что литературный фон в регионах формируют авторы предпенсионного и пенсионного возраста. И в этом отношении новый, XXI, век ознаменовался тем, что массово был побит рекорд, установленный в XIX веке Сергеем Аксаковым (1791–1859). Писать он начал после 55 лет, литературная же известность к нему пришла в 1858 году с выходом его книги «Детские годы Багрова-внука». А, например, рязанец, полковник в отставке Александр Рябцев, издал первую книгу «Воспоминания старого солдата» в 90 лет, потом написал и опубликовал ещё четыре и даже был принят в Союз российских писателей. Случай это, конечно, исключительный. Но автор первой книги, которому под семьдесят или за семьдесят, – теперь явление обычное. Пишут такие авторы в основном расширенные автобиографии, исследуют свои родословные, порой выполняют заказ какого-нибудь знакомого. В общем, набирает популярность документальная проза, складывается та ситуация, которую предугадал Лев Толстой:

«Мне кажется, – пророчествовал он, – что со временем вообще перестанут выдумывать художественные произведения. Будет совестно сочинять про какого-нибудь вымышленного Ивана Ивановича или Марию Петровну.

Писатели, если они будут, будут не сочинять, а только рассказывать то значительное или интересное, что им случилось наблюдать в жизни».

Юрий Проценко своей первой книгой, сборником рассказав и повестей, подтверждает пророчество Толстого и в то же время пополняет ряды тех, кто нынче формирует литературное поле, по крайней мере, в Рязанской области.

Да, Юрий Дмитриевич немолод – родился через неделю после полёта Первого космонавта и назван в его честь. Литературные способности, склонность к сочинительству проявились у него в дошкольном возрасте. Несколько раз я случайно была свидетельницей его игр с моим сыном (они ровесники и были одно время соседями) и каждый раз удивлялась тому, как интересно, как находчиво он импровизирует, разговаривая за своих игрушечных героев.

Не знаю, отмечали ли школьные учителя литературные способности Юрия. Его семья переехала в другой район Рязани, когда он учился ещё в третьем классе. Дружба моего сына с ним прервалась. А вот литконсультант Рязанского отделения Союза писателей, писатель-фантаст Валентин Новиков сразу заметил талант молодого Юрия Проценко (было ему лет за двадцать), когда тот пришёл на консультацию, и начал с удовольствием заниматься с перспективным учеником, и довёл его до Всесоюзного семинара молодых литераторов, единственного участника из рязанцев.

Способности Юрия к тому времени признали и другие члены Союза писателей, живущие в Рязани. Импонировало им прежде всего его умение находить интересную необычную тему, такое редкое у молодых авторов.

(Я знаю об этом не понаслышке – состояла тогда в писательском литактиве, сама консультировалась у Валентина Афанасьевича Новикова, позднее мы вместе работали в газете рязанских писателей «Узорочье».)

Юрий писал о молодёжной среде, но о той её части, куда путь был заказан интеллигентным юношам, вроде снискавшего всесоюзную известность и тогда уже покинувшего СССР молодого автора Василия Аксёнова, писавшего о молодёжи. Однако ни в одном из описываемых им событий Юрий не был ни прототипом героя, ни второстепенным персонажем, но и сторонним наблюдателем – тоже. Он был своим в этой теневой среде так называемых нынче маргиналов, её летописцем. Видимо, из идеологических соображений московское писательское начальство принять его на семинар отказалось…

Из этих юношеских рассказов Юрий включил в сборник рассказ «Череп», который впервые был опубликован в литературно-художественном журнале для молодёжи «Утро», (1995–2006). Ещё два рассказа сборника «Письмо Фотия» и «Сквер» тоже написаны в пору его молодости.

И вдруг Юрий Проценко писать перестал, перестал посещать консультации. Я думала: потому решил бросить литературные занятия, что его не спешили печатать московские издательства, куда он наверняка посылал свои произведения. Ему же, как большинству молодых авторов, не хватило настойчивости, терпения ждать, утешаясь древним-предревним наблюдением: «и капля камень точит». А Валентин Афанасьевич считал, что занятия Юрия прервала женитьба, но надеялся, что рано или поздно тот вернётся к литературному творчеству.

Потом наступили «лихие 90-е», во время которых одни «выживали», другие наживались, третьи покидали родную страну. Уехал в Израиль Новиков и там умер. Я особенно не бедствовала, получая пенсию, но на гонорар за очерк в областной газете могла купить только стакан сметаны, а помидоры, которые стали продаваться круглый год, вне сезона были для меня недоступной роскошью. Зато стали выходить мои книги, два десятилетия дожидавшиеся публикации. Одно за другим возникали в Рязани издательства, издатели обрели свободу выбора. Был создан журнал «Утро». Распалось Рязанское отделение Союза писателей России на два Союза, литературная жизнь в области и городе активизировалась.

Юрий Проценко участия в ней так и не принял. До меня доходили слухи, что он занимается каким-то бизнесом и преуспевает в нём, что получил второе высшее образование.

Однако «не хлебом единым жив человек» – и вот в 2005 году Юрий, в быту теперь уже Юрий Дмитриевич, возобновил своё творчество, примерно в том возрасте, когда Сергей Аксаков написал «Записки об уженье». И опять затронул отнюдь не типичную тему. В повести «Непрочитанный дневник Шопена» он проследил жизнь своего ровесника, соотечественника Елизарова. Прошёл с ним через войну в Афганистане и «лихие 90-е». С ним же участвовал в афере по распределению заказов на строительство крупной ТЭЦ, съездил в Америку, был, как и тот, знаком с простыми сельскими мужиками, ставшими киллерами не из политических соображений, не ради наживы, а потому, что однажды им не хватило денег на бутылку.

То есть в этой написанной после значительного перерыва повести Юрий Проценко создал атмосферу авторского присутствия в жизни героя, а не взгляда на неё со стороны. Мне прежде довелось читать произведения об этом времени Владимира Маканина, Сергея Есина, Юрия Полякова – профессиональных писателей, ставших таковыми ещё в советское время. Но эти опытные маститые профессионалы не воспринимались мною участниками описываемых событий. Их произведения – фантазии на выбранную тему, дань времени, чистое сочинительство.

Юрий тоже не обошёлся без сочинительства. Едва ли у его Елизарова был какой-то один конкретный прототип, с которым бы так жестоко обходилась судьба, раз за разом делая его участником экстремальных событий, словно проверяя его на стойкость, мужество, честность, а в качестве инструкции, как ему поступить в той или иной ситуации, подбросила некий дневник.

Конечно, история жизни Елизарова – вымысел, однако основанный на реальных фактах. И благодаря вымыслу возник образ героя нашего времени, точнее того периода, который вошёл в историю как эти самые «лихие 90-е». Да, Елизаров – герой 90-х (в нравственном отношении антигерой), человек, который никого не любит, ни с кем не дружит, доверяет только Хамазу, своей кавказской овчарке, и служит Золотому тельцу – по инерции, даже не ради наживы, а потому, что заигрался и не в состоянии отступить. И окружение его тоже заигралось и не простит ему отступничества, цена которому жизнь, то есть смерть.

Золотому тельцу, тоже по инерции, служит и герой следующей повести «Человек завода» Дмитрий Луганцев. Неожиданно для себя он становится одним из ликвидаторов завода-гиганта. С большим знанием дела, скрупулёзно автор прослеживает эту авантюру по уничтожению предприятия, роль в ней своего героя и вновь создаёт атмосферу непосредственного авторского присутствия, участия во всех описываемых событиях.

Эта повесть ассоциируется у меня с произведением Генри Форда «Моя жизнь. Мои достижения». Собственно, производственные достижения и были жизнью Форда, ни о чём, кроме них и того, как их добивался, он не поведал читателям.

Юрий Проценко приоткрыл личную жизнь Дмитрия Луганцева – для «оживляжа» в повести «Человек завода» появились женщины и даже наметилось что-то вроде адюльтера. Однако персонажи повести, мужчины, очень много говорят, разумеется, на производственные темы и превращают художественное произведение в литературу для служебного пользования.

И тем не менее суховатой, перенасыщенной прямой речью повестью «Человек завода» автор возобновляет прерванное в 90-е годы пополнение отечественной литературы на производственную тему. Пока он ведёт речь о разрушении производства, о том, как на этом процессе наживались ловкие, талантливые дельцы. Но наша отечественная промышленность начала возрождаться из пепла потрясающей разрухи, профессия «инженер», согласно статистическим данным, стала вновь востребованной. Значит, появится необходимость писать о созидании, о новых заводах, о людях, занимающихся техническим творчеством. Надеюсь, Юрий Проценко её не упустит.

Читая его суровую, скупую на аксессуары мужскую прозу, рассказы и повести, представленные в сборнике в хронологическом порядке со значительным между ними временным перерывом, я представляла… цветок, безвременник, растущий у меня в палисаднике. Весной у него большие, как у тюльпана, листья, которые держатся недолго, недели две, и бесследно на всё лето исчезают, а в октябре вдруг появляются, казалось бы, из ничего великолепные цветы. Так и литературное творчество – занятие вневременное. И пример тому – творческая судьба автора настоящего сборника Юрия Проценко.

Я рассказала об этой ассоциации Юрию, и он назвал свой сборник «Безвременник».

Череп

Было начало десятого. Отшумел утренний прилив торопливых посетителей, и уставленное грязными столиками пространство вокруг пивного павильона перешло во владение разномастного городского пернатого сообщества.

По ту сторону наскоро подновлённой ограды лениво курился жидкий, ароматный дымок – дотлевала преданная огню очередная куча сухих листьев. Сквозь ветви полуобнажённых деревьев явственно уже обозначился вид старинного, осанистого, с облезлыми куполами собора.

Дядя Миша, нештатный подсобник в помятом, замызганном халате, проковылял в павильон на зов буфетчицы. С улицы доносились короткие обрывающиеся звуки: кто-то тщетно пытался завести мотоцикл.

Вадим Муханов, двадцати трёх лет, художник из спивающихся, поставил наполовину опорожнённую кружку на столик. Отломил от старого тополя кусочек шершавой коры, растёр в ладонях. Ему нравилось вот так, солидно потягивая пиво, не спешить. Он смаковал такие минуты. Вкушая их, он ощущал полноценность переживаемого момента и питал к себе большее, чем обычно, уважение.

Впрочем, чего-то в этой его композиции всё же не хватало. Он быстро сообразил, извлёк из бокового кармана потёртой куртки свежий номер областной газеты. Развернул, начал просматривать с последней полосы. Теперь, мысленно взирая на себя со стороны, он был удовлетворён. Однако, совершая этот свой ритуал, он машинально успел кое-что бегло прочесть. На третьей странице обратил внимание на письмо, помещённое под рубрикой «Мораль».

«…Нельзя оправдать, но можно, по крайней мере, понять причины того, что Георгиевское кладбище, являющееся для нашего города памятником культуры, находится в нынешнем недопустимом состоянии, – писал автор. – Но чем объяснить увиденный мною садистский энтузиазм, с которым совсем ещё молодые люди, жители нашего города, глумятся над памятью наших же земляков, и вошедших в историю и, что не менее дико, никому не известных?

Давно замечено, что самосознание народа определяется его отношением к прошлому своему. Где же корни подобной бездуховности и каков может быть финал её развития?»

Муханов досадливо покачал головой, подумал: «Где тебя выращивали-то, недотыку?» Того, кто написал письмо, он представил хлипким, средних лет очкариком, которого в детстве часто били плохие ребята. Люди, судьбой так или иначе обойдённые, всегда раздражали Муханова. И тем более, чем отчётливее ощущал он родство с ними. Нет, он, безусловно, был не из таких, он – выше, но всё же… Сейчас он вряд ли мог точно указать причину мгновенно вспенившегося внутри, свербящего раздражения. Его распирали одновременно презрение к этому верещащему слюнявому писаке и дотоле затаившаяся злость на самого себя. И вдобавок ещё что-то неосознанное, но не менее противное. Композиция была испорчена.

Муханов оттолкнул пустую кружку, вытер губы рукавом и поднялся. Зябко поведя плечами, направился к выходу. Его раздражал даже обычно столь приятный слуху тихий хруст рассыпающихся под ногами листьев.

«Ждёшь, что всё тебе с неба свалится, – не раз выговаривал ему Клюев, преуспевающий бармен из ресторана “Луна”, бывший одноклассник. – Хрен-то! Жизнь, милый, есть борьба. Слаб в коленях – уйди на обочину и не судьбу проклинай, а себя, дурака».

Муханов соглашался (чего тут возразишь?) и тем не менее продолжал ждать. Ждать, что наступит наконец момент, когда он попадёт в жилу, когда всё станет иначе. И тогда уж… Будет он в соболиной шубе на плечах разъезжать на собственной, непременно чёрной «Волге», широким жестом раздавая долги. Широким и обязательно – небрежным. Только так!

Шутки шутками, но этот часто воображаемый во всех деталях эпизод постепенно превратился в нечто большее, чем просто треп в кругу приятелей. Сделался незаметно чем-то вроде путеводной звезды, дающей смысл существованию. И думать страшился Муханов о том, что мечта его столь же недостижима, сколь и заманчиво мерцающее в ночном небе астрономическое тело. За душой имел он диплом об окончании художественного училища, испещрённую записями трудовую книжку да зыбкую перспективу устроиться на стоящую работу.

Скверно… Именно скверно – и никак иначе. Муханов полюбил это слово. Ему представлялось, что только оно, а не иные, пусть более крепкие синонимы, в точности выражает состояние его дел и души. Скверно – это плохо, но плохо как-то не так… Не приниженно. Не раскисшее плохо. Это как бы временная полоса неудач сильной личности. Слово, которое, будучи произнесено вслух с должным чувством, мобилизует на борьбу с тем, что, собственно, и обозначает.

Что же до письма в газете, то оно привлекло его внимание отнюдь не случайно. Когда сорвалась последняя халтура, он пришёл в ресторан к Клюеву и попросил отсрочить выплату взятых взаймы денег.

– Знаешь, Мухан, – на холёной физиономии Клюева изобразилась брезгливая жалость, – чёрт с ней, с твоей двадцаткой. Мне, знаешь что, – череп нужен. Для интерьера. Вот достань – и будем квиты. Понял?

Муханов, конечно, понял. В тот же день он отыскал на Георгиевском кладбище заброшенную, обвалившуюся могилу. Операцию запланировал на следующие сутки, утро которых и началось с похода в пивную. А тут – «очкарик – к-к-оз-зёел!»

Разумеется, Муханов не изменил своего намерения, но настроение было испорчено. «“Памятник! Культуры!” У-у, болван!»

* * *

Георгиевское кладбище было заложено на городской окраине в середине минувшего столетия. В середине века нынешнего, когда город начал быстро расти вширь, кладбище оказалось зажатым между новостройками. Захоронения решено было прекратить. Перейдя в разряд недействующих и лишившись таким образом последних знаков внимания со стороны отцов города, Георгиевское быстро приходило в запустение.

Засохли многочисленные кладбищенские липы и вязы, помаленьку разбиралась кирпичная стена. Заезжие люди снимали и увозили старинные каменные кресты.

Кладбище сделалось любимым местом тусовок хулиганистых парней из окрестных районов. Да и помятый люд постарше не брезговал, устроившись на могиле какого-нибудь купца первой гильдии, раздавить бутылку-другую. Нечастые рейды милиции воспринимались здешними завсегдатаями как неизбежное, но невеликое зло, и всё продолжало идти своим чередом.

Будучи студентом художественного училища, заглядывал сюда в компании приятелей и Муханов. Пьянка среди разнокалиберных знаков давно ушедших, неведомых и одновременно пугающе реальных жизней имела особый, философский колорит. Поминали то Н.Г. Полетина, действительного статского советника, то актёра Бусырова, то ещё кого-нибудь – по очереди. Вдохновлялись. Кто-то даже предлагал ставить тут сцены на исторические темы.

Фамилию этого самого эстета Муханов тщетно пытался вспомнить, когда под вечер направлялся выполнять заказ Клюева. В густевших сумерках, хорошо зная местность, быстро нашёл примеченную могилу. Огляделся, извлёк из полиэтиленового пакета обернутый в тряпку ржавый штык лопаты на коротком черенке. Истово вонзил его в слежавшуюся комьями землю.

Шагах в сорока, у старого склепа, гудела какая-то компания. Разглядеть оттуда Муханова было невозможно, однако то и дело он замирал на несколько секунд, боязливо вслушиваясь в сырую темноту.

Довольно скоро, сидя на корточках, он уже прилаживал к добытому черепу отвалившуюся нижнюю челюсть. Руки дрожали. Счистил прах со вставных, кажется, золотых зубов. «Не трясись, – подбадривал он себя, – ничего особенного. Раскис! Можно подумать, что от этого кому-то станет хуже. Ему – всё равно. Клюеву – отрада. Тебе – выгода. Все при своём. Чем же тогда ЭТО плохо? Кто такое выдумал? Очкарик! Он! Сволочь! Сво-лочь. Интересно, есть ли бог… Или его тоже выдумали очкарики? Если есть, то вариться мне в котле уже за одну эту мысль. А за череп – и подавно». Муханов посмотрел на небо, и на какой-то миг ему стало вдруг по-настоящему жутко. Далёкое скопище мерцающей вселенской пыли представилось ему множеством разбросанных на чёрном полотне небытия черепов. Он поёжился и сплюнул.

Сзади хрустнула ветка. Вздрогнув всем телом, Муханов обернулся. Совсем рядом, будто из-под земли, выросли двое плотных парней лет восемнадцати. Они переглянулись и несколько неуверенно, как показалось Муханову, двинулись на него.

– Чего, ребята? – испуганно пробормотал он, выпрямляясь.

Первый удар носком короткого сапога пришёлся по рукам, держащим череп. Тот отлетел в сторону, мягко упал в кучу только что выбранного грунта. От второго, в живот, Муханов согнулся пополам и, не в силах вздохнуть, упал на колени.

– Кого это вы тут? – раздался рядом голос.

Медленно, боясь получить новый удар, Муханов поднял голову. Перед ним были уже трое. Зажмурившись от ударившего в лицо снопа света, он сжался, выставив вперёд ладони.

– А ну-ка, ну-ка! Э! Да здесь вон кто! Мухан!

Луч фонаря уперся в землю. Муханов осторожно убрал руку от лица. И, хотя, ослеплённый, не сразу разглядел говорившего, ещё не вспомнив имени, узнал его.

– Мужики, давай туда, – махнул тот рукой в направлении склепа, откуда продолжали раздаваться громкие голоса, – я догоню сейчас.

– Ну а ты что, клад тут ищешь? – спросил насмешливо, когда приятели его удалились. – Да вставай!

– Привет, Серёга, – с трудом выдохнул Муханов, поднимаясь. – Пузырь припрятал. А вот череп какой-то попался…

– Всё пьёшь?

– Случается… Брат-то как там?

– Нормально. Что с ним сделается.

– Привет передавай, – сказал Муханов, усердно отряхиваясь. – А ты сам-то здесь чего?

– Того! – передразнил Сергей. – Тебя вот пришёл спасать. Не то накатили бы – неделю бы уползал отсюда. Так что давай, исчезай поскорее, ладно?

– Ага, – Муханов глупо улыбнулся. – Ухожу. Ты привет-то…

– Передам, – бросил на ходу Сергей, направляясь к своим.

– Передай, передай, – пробурчал Муханов. Ему вдруг снова почудился треск сухой ветки, он замер, затаив дыхание. Ныла отшибленная левая ладонь. «Маразм какой-то…»

Старший брат столь неожиданно явившегося ему молодого человека, Олег Ларионов, когда-то учился в одном с ним и Клюевым классе. «Натуральнейший маразм…»

Муханов собрался было последовать совету Сергея, но интерес к происходящему у склепа пересилил боязнь снова быть битым. Осторожно ступая, он двинулся на звуки доносящегося шума.

Картина, ему открывшаяся, поначалу показалась вполне обыденной. Дюжина спортивных ребят, среди которых был и младший Ларионов, умело и с видимым азартом избивала примерно такое же количество пьяных парней постарше. Сопротивление последних было почти уже подавлено. Один лишь здоровый, лысоватый малый в матросском тельнике, яростно отбиваясь, ещё держался какое-то время. Вскоре, однако, и он, брошенный с силой о дерево, хрипя, сполз вниз по стволу, царапая спину мёртвой корой.

И тут Муханов заметил силуэт ещё одного человека, до того остававшегося вне поля его зрения. Стоял тот в стороне, в тени.

– Хорош! – раздался его властный голос. – Пусть быдло существует. Давай все сюда!

Спортивные парни, всё ещё не остывшие от схватки, стали медленно и, видимо, нехотя к нему сходиться.

– Нормально! – снова донеслось до Муханова. – С быдлом только так!

Судя по голосу, человек этот был среднего возраста, спокойный и уверенный в себе. Муханов больше задерживаться здесь ничуть не желал. Он быстро вернулся назад, отыскал череп и, сунув его под мышку, заспешил к ближайшему пролому в ограде. На обезлюдевшей улице, поймав на себе испуганный взгляд случайного прохожего, сообразил, ЧТО несёт, и несколько пришёл в себя. «Пакет забыл, осёл…» Муханов останавился, достал газету, которую, к счастью, не выкинул, кое-как обернул череп и зашагал дальше.

Внезапно им овладело непонятное и навязчивое желание избавиться от свертка. Будто приступ случился. В какое-то мгновение он даже готов был зашвырнуть череп куда-нибудь подальше, не явись вовремя спасительная мысль. Воспрянув духом, Муханов ускорил шаг, затем побежал к остановке, куда выруливал припозднившийся троллейбус.

* * *

Заспанный Клюев открыл дверь только после пятого звонка. Муханов рассчитал всё. Удивление на лице бармена едва начало сменяться гневом, когда Вадим сунул ему в руки череп и проворно сбежал вниз по лестнице. Уже выходя из подъезда, услышал, как щёлкнул замок на третьем этаже. Всё – ему стало легче.

Городской транспорт закончил работу, и неблизкий путь домой предстояло проделать пешком. Муханов о том, впрочем, не жалел. Он шёл, расправив плечи, вдыхая полной грудью прозрачную тёмную свежесть. Ему давно так превосходно не дышалось.

Около трёх часов ночи он остановился перед дверью своей квартиры. И тут, несколько раз обследовав все карманы, с недоумением обнаружил, что ключей у него нет. Он так и не вспомнил, брал ли их с собой утром. «Не дай бог, посеял ТАМ… Опять тащиться».

Позвонил – никто не откликнулся. Муханов звонил ещё и ещё, потом несколько раз пнул ногой дверь. Наверняка разбудил соседей. «Всё ясно, – рассудил он наконец, – предки остались на даче, а ЭТОТ ночует у какой-нибудь тёлки или сюда привёл». Он уселся на бетонную ступень и привалился плечом к перилам.

ЭТОТ, младший брат Гоша, получил сполна – Муханов мысленно устроил ему крупный разнос и, лишь представив искреннее раскаяние порицаемого, успокоился. Потом переключился на что-то более приятное, голова слегка затуманилась, и, в конце концов, его сморило, несмотря на то, что в подъезде было весьма прохладно.

Пробудившись, он поначалу никак не мог понять, где находится и что с ним происходит. Ещё больше удивился, увидев перед собой Гошу.

– Вставай! – тот нетерпеливо тряс его за плечо.

– А… А ты… – бессвязно пробормотал Муханов.

– Б! А – я. Нажрался опять что ли? Ну-ка, дыхни! – Гоша взял брата под мышки, поставил на ноги. – Вроде не пахнет. Ключ посеял, да?

Муханов не ответил. Растирая лицо ладонями, он думал о том, что золотые времена, когда можно было воспитывать младшего брата всеми доступными способами, канули в Лету. Вон какой шкаф вырос!

– Ладно, – миролюбиво произнёс Гоша, – у меня свой есть. Пошли спать, пятый час уже.

Выйдя из ванной, он заглянул в комнату брата. Тот лежал в постели, накрывшись с головой одеялом.

– Эй, Вадик! Не спишь ещё?

Из-под одеяла донеслось недовольное «сплю».

– Не очень тебя сильно… ну это самое?

Вадим резко приподнялся.

– Откуда ты знаешь?

– Да я там был, – спокойно ответил Гоша.

– Что?! Где?

– Ну, там… где и ты.

– Я тебя не видел…

– Правильно, я был в другом конце. А потом Серёга Ларионов сказал.

Вадим сел на кровати, запустил пальцы в спутанные волосы.

– Не понимаю. Ты-то чего там делал?

– Что и все, – усмехнулся Гоша. – Тренировался. Порядок наводил.

– Чего, чего? – в явном замешательстве, сморщив лоб, переспросил Вадим. – Объясни хоть. Ни черта не понимаю!

Уж кто-кто, а он-то хорошо знал, что Гоша ничего не делает просто так, «для души». ЭТОТ всегда ставил перед собой вполне ясную цель и шёл к ней напролом, не брезгуя, впрочем, и обходным манёвром. Будь то благосклонность желаемой девочки или повышенная стипендия. Он имел от жизни ровно столько, сколько было ему под силу.

И сейчас он стоял в дверях, крепкий, уверенный в себе, и смотрел на старшего брата с небрежным, незлобивым превосходством.

– А пока сам не поймёшь, – сказал Гоша, неожиданно вздохнув, – так и будешь в осадке лежать. И жалко тебя, дурака, – брат всё же. Ну ладно, спи.

– Ты так и не ответил.

– Ты сам должен себе ответить. – И, не желая вдаваться в подробности, Гоша вышел.

Обескураженный, Муханов встал и отправился на балкон курить.

Сентябрьское утро оказалось на удивление прохладным, но он стойко решил не спеша прикончить сигарету. Он загадал, что, если сделает это, всё переменится к лучшему. От сна не осталось и следа.

В полдень он снова был на Георгиевском кладбище. Долго кружил вокруг ТОГО места. Подмечал, нет ли кого поблизости. Наконец выбрал момент, собрался с духом, подошёл. То и дело оглядываясь, принялся подобранной палкой ковырять землю и мусор вокруг могилы.

Провозившись с четверть часа, наткнулся-таки на ключи. Лежали они на самом краю ямы, припорошённые выбранной накануне землёй. Он схватил их, сунул в карман. В связке ключей было три: от квартиры, от дачи и ещё один, выданный ему завхозом СМУ, где Муханов подрядился «скалымить» на изготовлении наглядной агитации. Этот ключ был от «художки» – временно выделенной в его распоряжение, наполовину заваленной старым паркетом и древесностружечной плитой пыльной комнаты.

Собрался было уходить, но, повинуясь внезапному влечению, снова подошёл к поваленной серой плите. Поднял с земли металлический пруток, разбросал сухие сучья, наваленные сверху.

Плита была массивная, прямоугольная, закруглённая в верхней части. Венчал её когда-то, видимо, крест, по крайней мере, что-то явно было отбито. По периметру кое-где сохранился резной узор. Надпись же, крупно вырезанная, почти не пострадала:

«Врачъ Слепнин Николай Гаврилович 1862–1911»

Муханова бросило в дрожь. Такой была девичья фамилия его матери. Он зачем-то снова стал набрасывать на плиту какой-то подвернувшийся хлам. Увидел появившихся неподалёку двух старушек и метнулся к знакомому пролому в ограде.

Давно ему не было так противно… Вспомнил, что прадед по матери был вроде военным. Вроде бы! А если – нет? Оставшуюся часть дня он промаялся в дурных мыслях.

Когда вечером вернулся домой, родители уже отужинали. Отец, довольно успешный художник-оформитель, устроившись в кресле, смотрел телевизор. Мать штопала старые Гошкины джинсы. Муханов молча остановился в дверях комнаты.

– На работу не устроился? – не поворачивая головы, спросил отец.

– Нет ещё.

– Чего ждёшь?

– Ищу.

– Доищешься…

– Посмотрим.

– Смотри, смотри…

– Давай, почитай мне мораль! – вскипел Муханов. – Не надоело?

Отец промолчал. Значит – надоело.

– Слушай, ма, кто был твой дед по отцу? – спросил он, пройдя в комнату. Отец демонстративно из неё вышел.

Мать настороженно глянула на него исподлобья.

– Дед? – переспросила она. – А чего это ты?