Текст книги "Третий бастион"

Автор книги: Юрий Перевалов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 6 страниц)

Письма Сенеке

Это было лето чудесных ожиданий и предчувствий. Проезжая на велосипеде по набережной и глядя на трубы заводов, многоэтажки и старые дебаркадеры на том берегу реки, я чувствовал: больше ничто не имеет значения. Ни вновь вспыхнувший кровавый бунт на Ближнем Востоке, ни очередной экономический кризис – смысл я видел только в одном: мир может повернуться ещё одной гранью и за ней – я точно знал – окажется сверкающий немыслимый простор, способный убить меня или сделать навсегда счастливым.

Я гулял по вечернему городу и катался на велосипеде вдоль реки в ожидании этого открытия. Вдобавок я начал переписку с Луцием Аннеем Сенекой – как бы нелепо это ни звучало, – а это серьёзнейшее из занятий требует умственной дисциплины и полнейшей сосредоточенности.

Тем летом я окончил четвёртый курс, сдал экзамены и остался в университетском городке. Жил в общежитии. Пришлось платить коменданту, и я бросил работу дворника и устроился работать на автомойку. Заодно начал эксперимент по дипломной работе.

Арсений тоже учился и работал. Он днём и ночью программировал, и вытащить его куда-нибудь я никак не мог. Однако он вдруг объявился у меня в общаге, когда я подсчитывал количество необходимых мне крыс, мышей и реактивов. Не снимая кроссовок, Сеня улёгся на кровать и стал ковырять спичкой в зубах.

– Ходил к вам в столовку. Макароны липкие, как пластилин, и кислые. Котлеты – из бездомных кошек, – сказал он без всяких приветствий.

– Мы не жалуемся, – ответил я и стал выжидать, что Сеня скажет дальше, потому что знал: если мой друг начал с посторонних вещей, значит на уме у него дело громадное.

На первый раз он мне ничего не открыл, однако же стал приходить в мою комнату постоянно, как будто лежать здесь и размышлять ему было приятней, чем в любом другом месте. Поначалу Сеня просто валялся на моей кровати. Иногда, не проронив ни слова, он внезапно покидал мою комнату. Он не нравился моим соседям по комнате, а их подруг своим непредсказуемым поведением вообще доводил до бешенства.

Наконец он признался:

– Я хочу подчинить жизнь строгому плану.

После этих слов он долго развивал эту мысль, к чему я привык. Если излагать его рассуждения здесь, то рассказ растянется на сотню страниц, потому что придётся разъяснять термины, которые Арсений сам для себя выдумал. Мой друг спускался к важнейшей цели своего рассуждения, словно стервятник к добыче, снижаясь и кружась. Он начал из такого далека – я и подумать не мог, чем он закончит. А сказал Сеня под конец своей речи вот что:

– Мы откроем антикварный магазин. Это восьмой этап моего плана.

Идея мне понравилась. Однако моё сумасбродство захватило меня полностью, и я хотел побыть один, пока не напишу все послания Сенеке.

Я так и сказал Арсению, зная, что он меня поймёт:

– Я пишу письма одному человеку. Пока всё не закончу, не могу с тобой в такое дело ввязаться.

– Читай, что ты там корябаешь, – ответил Сеня.

На самом деле, хоть я и ухлопал на это эти письма уйму времени, я написал пока только одно письмо. Смущаясь, я прочитал его Арсению:

Письмо первое

Уважаемый Луций, вы, наверное, хотите узнать, что тут у нас случилось за долгое время? Поэтому первым делом сообщаю, что ваш отменный последователь отразил германскую угрозу и не уронил знамени стоицизма – его книжку я тоже прочёл. Хотя должен заметить, тон его сочинения таков, что мне все время кажется, будто ему не дают сосредоточиться. Думаю, всему виной тяжёлая походная жизнь, резкие звуки сигнальных горнов по утрам и промозглая погода пограничных провинций.

У нас многое произошло за последние годы – всего сразу и не перескажешь. Наша жизнь имеет оттенок печальной монотонности, характерный, думаю, для жизни в любой империи, какие бы внешние атрибуты она на себя ни цепляла. Мы вечно жалуемся, хотя живём примерно как ваш друг Луцилий. Столы наши ломятся от яств, но животы просят большего.

Погода не подводит: лето стоит жаркое.

Я занимаюсь добычей знания – теперь это называют наукой. Это похоже на то, как если б вы меряли линейкой всё, что вам попадается на глаза, и результаты этих измерений аккуратно записывали. Смысл в целом таков. Требуется аккуратность, да и только.

Уважаемый Луций, тут я закончу первое письмо. Для начала, думаю, хватит. Хотел бы завершить его хорошей фразой, сильной, чтоб вы меня запомнили и выделили из сонмища тех, кто пишет вам (не один же я такой, вы человек особенный, каждый хотел бы с вами поговорить). Поэтому скажу то, что услышал на улице: «Жизнь – любопытное безобразие», – так сказал мне один человек, пока я мыл его машину на автомойке. Фраза эта примечательна тем, что произнёс её дряхлый хромой старик на развалюхе-копейке, а не какой-нибудь восторженный юноша на спортивном «ауди».

Ваш далёкий и преданный друг

Писано во второй день до июньских нон.

Арсений выслушал письмо и сказал:

– Сделаем обед на час больше – магазин то наш будет. Будешь писать свои письма сколько влезет. Просто завалишь ими своего адресата, ему и ответить будет некогда.

***

Из общаги на лето все разъехались, она стала уныла и пуста. По длинным коридорам ночью гуляло эхо, звуки ночного города врывались в открытое окно. От избытка сил и постоянной работы сознания я не мог спать. Если мне и удавалось заснуть, то сон мой был рваный и неглубокий. Я смотрел в окно на спящий город и читал, а после гулял по пустынному проспекту. Я шёл мимо очереди наркоманов в аптеку, мимо ночного клуба, где у дверей курили и хохотали взвинченные люди, и часто выходил к реке – она лежала в синей тьме и казалась мне океаном, полным жизни. Из тьмы, с той стороны реки, доносились гудки поездов.

Однажды я перевёл через улицу пьяную вдрабадан красавицу. Она, покачиваясь, стояла на обочине и никак не решалась перейти дорогу: то ступала на асфальт, то пятилась, когда мимо проносилась машина и сигналила ей. Девица еле держалась на ногах.

– Давай переведу, – сказал я и взял её под руку.

Оранжевый сигнал светофора выхватывал из тьмы наши нелепые фигуры. Девчонка хохотала, а я с трудом вёл её через улицу, потому что она то вырывалась изо всех сил, то крепко обнимала меня и говорила:

– Спасибо, милашка! Помог дамсель ин дистресс!

– Ты с филфака, что ли? – удивился я.

На той стороне дороги она мокро поцеловала меня в щёку и после долго рылась в сумке и хихикала:

– Не помню номер свой, подожди! Млять, где телефон?

Её номер был мне совсем не нужен. Какие там девичьи номера, когда мир наполнялся тайной, которая вот-вот откроется, когда мир звучал новой мелодией свободы. Я чувствовал, что должен что-то сделать, чтоб раскрыть тайну и сполна ощутить свободу, моё действие должно сдвинуть некий невидимый рычаг, иначе ожидание просто сведёт меня с ума. И я думал, что мои письма – это как раз то самое приложение усилий. Они медленно и упорно сдвигали этот невидимый исполинский механизм с места.

Арсений приходил ко мне в общагу каждый день и расписывал картины нашего будущего. Тогда я уволился с автомойки, где не проработал и трёх недель, и вступил с Арсением в дело.

– Будем жить у моего друга, – заявил Арсений. – Он вроде спонсора.

Я был совсем не против пожить где-нибудь в другом месте. Тишина в общаге меня достала. Вдобавок на моём этаже с одного конца коридора начали травить тараканов, а с другого принялись ремонтировать с раннего утра до полуночи. Заляпанные краской толстые тётки неистово размахивали малярными кистями, и таджики с грохотом ломали пол. От такого шума мои письма застопорились.

Мы приехали на проспект, где высились новые дома – стройные гиганты. Мы поднялись на сверкающем лифте на двадцатый этаж и нашли нужную квартиру.

Арсений позвонил и прислушался. Никто не открыл. Тогда он толкнул дверь, и мы оказались в прихожей. Здесь висела бархатная занавесь, неведомо что скрывающая. До самого потолка подымалось раритетное зеркало в тяжёлой оправе, такое необъятное, словно в него по утрам смотрелся циклоп. Тут же на полу валялись в беспорядке кроссовки, кеды, ботинки и туфли. Напротив двери криво висела картина: тореадор уклонялся от чёрного как смоль быка. Работу художник выполнил широкими размашистыми мазками, и картина мне сразу понравилась. Стройный и тонконогий смельчак в шляпе вращался, словно золотой смерч, и чёрный бык, пригнувший голову к земле, резко выделялся на белом песке арены.

Издалека доносилась гитара. Играющий часто сбивался и начинал сначала.

– Паганини лабает, – шепнул Арсений с усмешкой и выкрикнул: – Диман! Это мы!

Хлопнула дверь. Музыка то приближалась, то отдалялась, будто невидимый музыкант пританцовывал и делал то несколько шагов назад, то вперёд.

Мелодия оборвалась, и к нам вышел парень с гитарой в руках. На его затылке сидела мексиканская шляпа. Он был босой, в рваных джинсах и футболке с Майклом Джексоном. У него были сонные надменные глаза, горбатый нос и небритые щеки.

– А, это ты, старый пёс! – произнёс парень, здороваясь с Арсением.

Он тут же повернул обратно и ушёл по коридору, наигрывая на гитаре.

Напоследок он крикнул нам:

– Устраивайтесь, демоны!

Думаю, огромная Димина квартира занимала пару этажей. Клянусь, пару раз я даже заблудился в этом лабиринте. Шёл по коридору, и тот всё время поворачивал и закручивался. Открыв очередную дверь, я очутился в саду и запутался в зарослях из пальм и рододендронов – оказалось, я забрёл в ванную величиной со спортзал. Там сверкали начищенные краны, играл солнечный свет на благородном эфиопском мраморе и колонны с египетскими капителями упирались в высокий потолок. А в другой раз я бродил по квартире, разыскивая нашу комнату, и всё время попадал в бесчисленные спальни, где громоздились кровати королевских размеров и висели на стенах абстрактные картины.

С раннего утра мы уезжали на трамвае в город, чтоб обустраивать наше предприятие. Между двух улиц, на одной из которых выстроились ювелирные магазины, рестораны и стеклянные витрины с манекенами, а на другой расположились дорогие офисы с блестящими дорогими машинами вдоль тротуара, – между этими улицами, в узком переулке, мы арендовали комнату в полуподвале двухэтажной развалюхи. Вокруг этого дома в изобилии росли лопухи, а сам он был наполовину кирпичный, наполовину деревянный.

Пока мы ремонтировали полуподвал, мы часто спорили о том, как назвать наш магазин.

Сеня говорил:

– «Золотой дублон»!

– Плохо – как будто казино открываем, – ответил я. – Давай лучше «Два ассария».

– Могут не так понять. Подумают ещё – сектанты, – сказал Сеня и предложил: – «Червонец».

– Как будто магазин уценённых товаров, – сказал я и выдал свой вариант: – «Золотой червонец».

– Уже есть такой, – с завистью произнёс Сеня.

Действительно, магазин с таким названием давно открылся в городе. Более того, он существовал недалеко от нас. Невероятным образом он выжил в серой громаде, где во множестве гнездились суетливые офисы. Чтоб найти этот магазинчик, приходилось идти по длинным коридорам, подниматься и спускаться по лестницам, открывать бесчисленные двери. Тут и там сновали раскрашенные девицы с бумагами в руках, на каблуках и в узких юбках, трезвонили телефоны, жужжали принтеры.

Магазином управлял тихий маленький человек по имени Андрей. У него была большая круглая голова, пепельные волосы и такие влажные задумчивые глаза, будто он только что посмотрел глупое грустное кино и фильм его задел, и теперь Андрею неловко за свалившуюся на него печаль.

Когда я забредал в «Золотой червонец» – чаще всего просто порыться в коробках с дешёвками, поболтать с покупателями, я наблюдал за Андреем, размышляя, что же это за человек. Когда я видел таких неловких людей, мне казалось, что в прошлом они стали свидетелями трагедий. Про Андрея я думал так: он бывший афганский офицер. Пыль, седые горы, кишлаки, затем – поверженный варварской пулей друг. Далее – развод с женой и одинокая жизнь. Он влюблён в Африку и Азию и поэтому собирает экзотические монеты (Андрей и вправду их собирал). И по вечерам он изучает историю мусульманских держав на просторах Евразии, и сам даже не догадывается, что он, словно римский центурион, всего пару десятков лет назад прокладывал дорогу империи. И этот выдуманный сюжет окрашивался в моём беспокойном мозгу в чёрный цвет и охру – цвета, какими древние греки рисовали сражения, богов и героев на вазах, – и трагедия, с Андреем произошедшая, становилась беспощадной и необоримой. Но я догадывался, что все эти краски и картины живут только в моей голове, поэтому я печалился, и трагедия получала ещё одно измерение. И я возмущался, как с Андреем, с человеком, пережившим такие события, все так запросто обращаются.

– Андрюх, сделай скидочку, – говорил толстый мужик в пропотевшей белой футболке. Он щупал и чуть ли не нюхал серебряную монету.

Вдруг Андрей побледнеет и спустит с лестницы этого наглеца – я с нетерпением ждал от него такого поступка. Но Андрей рассматривал под лупой новый товар и лишь кивал толстяку в ответ.

Так вот, Андрей стал нашим конкурентом. Он забеспокоился. Под его глазами залегла тревожная тень. Он приходил к нам – человечек в аккуратной рубашке и брюках, с круглым лицом, в руках – бумажный стакан с кофе. Погружённый в хмурую грусть, он окидывал взглядом разгром, что мы учинили в нашем полуподвале: деревянный ящик с гвоздями, куча досок, свежая побелка на стенах, антикварная люстра, только что подвешенная к потолку, гора мусора в углу, снятая с петель старая дверь с дырой.

Андрей попивал кофе. Иногда он то доску подавал, то советовал, как лучше крепить полку, а то просто брал из коробки на полу фарфоровую статуэтку китайца и долго её рассматривал.

Уходя, он говорил тихим голосом:

– Это рискованный бизнес, ребята. Одумайтесь.

Итак, мы усердно трудились и уже перебрали все возможные названия для магазина, но ни одно из них нам не понравилось.

В тот день, когда мы наконец отремонтировали наш полуподвал, мы решили, что придумаем название до наступления полуночи. Поэтому вечером мы пили чай на кухне в Диминой квартире и перебрасывались фразами.

Названия становились всё вычурней.

– «Златые цепи»! – сказал я.

– «Единорог»! – ответил Арсений.

– «Голденсмит»! – снова сказал я.

– Опять эта чушь?! – возмутился Арсений.

– Зато звучит! – защищался я.

– О чём вопите, трудяги? – спросил Дима.

Он сидел с нами за столом и наигрывал на гитаре тягучий блюз.

– Название для магазина придумываем, – ответили мы.

– «Сундук мертвеца», – сказал Дима с ходу.

Нам понравилось это название, и нам так не терпелось закончить работу, что мы сразу же отправились в город и на асфальте напротив нашего переулка намалевали сундук, череп с костями, написали «Сундук мертвеца» и указали путь к магазину стрелкой.

***

Дима болел диабетом. Он совершенно не заботился о своём организме. Даже наоборот – старался разбить себя вконец. Сразу после обеда он в одиночестве напивался пива. Вечером он уезжал на сверкающей машине, возвращался сильно пьяный и засыпал на диване с книгой на груди, обсыпанный сигаретным пеплом. Нашему приятелю грозила кома, но Арсений расталкивал Диму и вкалывал ему дозу инсулина.

Собственно, из-за диабета Сеня и познакомился с Димой. В прошлом августе рано утром Сеня как-то шатался по набережной. Мой друг совсем не спал, потому что целую ночь ему никак не поддавался кусок кода на С++. Совсем отупев, он брёл вдоль реки и проклинал выбранную профессию.

Было пасмурно. Над рекой неслись серые лохматые тучи. Длинный остров на стремнине, поросший деревьями, словно плыл против течения, а ему навстречу тащилась баржа, гружёная щебнем.

На пустынной набережной, в самом её конце, где и днём редко гуляют, Сеня увидел парня. Тот спал на лавке. С головы его свалилась мексиканская шляпа. Рядом, прямо на набережной, нарушив все правила, стояла чёрная машина. Все двери в машине были распахнуты. Магнитола громко играла классику. На асфальте между лавкой и машиной валялся открытый чёрный кейс величиной с ладонь, а в нём лежали тонкие шприцы.

Мой друг прошёлся вокруг машины, заглянул внутрь. Послушал музыку. Взял в руки шприцы и прочитал надписи на них. Тогда он растолкал парня. Тот взмахнул руками, прокричал: «По домам, бесовское отродье!» – и свалился с лавки. Стоя на четвереньках, он долго смотрел на наручные часы. После пробормотал:

– Укольчик надо бы, братишка.

Сеня подал ему кейс, но парень не справился и рассыпал шприцы. Тогда Сеня вколол ему дозу сам.

Так и познакомились.

***

Дима стал своего рода совладельцем нашей маленькой компании. Он дал нам взаймы денег на ремонт. Ещё он коллекционировал серебро. Покупал у нас наугад дорогие монеты и банкноты. Утром я находил монеты, которые Дима купил вчера, в пепельнице, в горшках с цветами, на дне чайника с заваркой. Однажды с утра, когда мы собрались на необъятной кухне, а Дима в одних трусах выполз из комнаты, чтобы опохмелиться, монета, пробитая посредине, висела у него на цепочке на голой волосатой груди, будто варварский талисман. Я разозлился и стал едко укорять Диму. Сеня даже не взглянул на Димину медаль. А однажды мой друг даже посмеялся над очередной его выходкой: Дима скрутил сигару из дорогой коллекционной купюры и скурил её.

– Умение с невозмутимой улыбкой аплодировать плохим номерам здорово поможет тебе в жизни, – сказал мне Арсений и добавил: – Если это оправдывает цель.

Дима отчего-то решил, что со мной можно беседовать о мрачных и фатальных идеях, что свили гнездо в его голове. Он давал мне книги по йоге, психоанализу и нумерологии, а ещё Кастанеду, Блаватскую, какие-то исследования о Рерихе и Лавкрафта – ни одну из этих книг Дима не дочитывал.

Изредка в доме появлялась его мать – тихая женщина с растерянным взглядом, обвисшим собачьим лицом и толстыми короткими пальцами, увенчанными золотыми перстнями. Она не разговаривала с нами, будто не видела нас вовсе. Возможно, она тихо жила в доме всё это время. Думаю, что этот современный дворец просто задавил её – она добилась своего, и теперь ей попросту нечего больше желать.

С матерью Дима не разговаривал, но однажды объявился его отец, и в тот день Дима заранее нас предупредил, чтоб мы прибрались в своей комнате, а на возможный вопрос его отца: «Какого черта вы тут ошиваетесь, молодые люди?» – Дима приказал отвечать:

– Вместе с Димой мы играем кантри в рок-баре «Винтовка Мосина».

Я удивился и хотел переспросить, какое такое кантри и что за винтовка, но Сеня тут же на всё согласился, не дав мне и слова вставить.

Отец его пришёл поздно вечером. Он выглядел как сильный, но уставший и затравленный зверь. Это был высокий мужик с маленькими ушами и бритой головой. Ещё он походил на боксёра – широченные плечи, длинные руки с тяжёлыми кулаками, кривой сломанный нос. Он посмотрел на нас так, будто мы были растениями в кадках. На кухне он налил себе крепкого напитка из красивой бутылки и заперся на замок в комнате с телевизором.

По вечерам у Димы собирались его друзья, и, глядя на них, я понял, что значит старомодное выражение «люди не моего круга».

Встретившись первый раз тем летом, эти ребята битых три часа с высокомерием и очаровательной беззаботной наглостью рассказывали друг другу о том, какие страны они посетят этим летом, какие чудесные учебные заведения они вот-вот окончат, как безоблачна их будущая карьера. Они пили и засиживались у Димы далеко за полночь. Они накуривали целые облака дыма, а Дима наблюдал за ними по-хозяйски и наигрывал на гитаре.

Друзей приходило много, всех я не запомнил. Но костяк этой компании оставался одним и тем же. Всегда приходили два любителя музыки. Один – длинный и костлявый, с чёрной блестящей чёлкой в пол-лица, всегда с красным платком, повязанным на шее. Когда я спросил его, зачем ему этот платок, он хрипловатым голосом ответил:

– Это не платок, это – обет.

Второй, его друг, был неряшливый и рыхлый блондин. Короткие волосы всегда торчком. На лице – очки в толстенной оправе.

Эти двое приходили с виниловыми пластинками. Они садились в кресла по обе стороны от столика с проигрывателем и ставили на нём старый рок, блюз или джаз. Они перекидывались замечаниями, курили, пьянели, спорили и качали в такт музыке головами. Дима с покровительственной интонацией говорил, что проигрыватель для пластинок он купил только ради этих двоих, чтоб они почаще к нему приходили.

Всегда заходил в гости биатлонист – бритый бугай в спортивном костюме. Чаще всего он говорил о завоёванных медалях и рассказывал об этом всегда одинаково: «Я в гору вкручиваю, а они сдохли!»

Но больше всех по вечерам болтал парень по кличке Кеннеди: бритый наголо, с серебряной серьгой в ухе, в любую погоду одетый в белую рубашку, брюки, иногда в пиджаке с галстуком. Он забивал себе голову самой разной ерундой, связанной, как правило, с незаконной добычей денег. Он намечал жертву и после бросался на неё с рассказами о рынках сбыта, плантациях какао и алмазных копях в Африке, о налогах, оффшорах и банках в Сингапуре. Он часто упоминал о «невидимой руке рынка». Скорее всего потому, что его родителей эта самая рука до сих пор только ласково гладила.

Ещё приходила девушка Лена. Она занималась фехтованием, она получала безумную стипендию, она учила арабский язык и улыбалась, словно кинозвезда. Когда я смотрел на неё, мне казалось, что лицо у неё светилось, как у святой на витраже. Но её красота не трогала какой-то важной, почти физиологической составляющей моей души, хоть я и восхищался ей и заранее остро завидовал тому, кого она выберет. И вскоре я понял, что глупых подвигов из-за неё я совершать бы точно не стал, и мои чувства поутихли.

Дима сильно менялся, когда Лена приходила. Он сидел в углу, пока все пили, и наигрывал на гитаре сумрачные блюзы, а под конец вечера надирался вдрызг, и по его слову вся компания покидала разгромленную квартиру и мчалась на машинах за реку, в клубы и бары. А иногда он всюду ходил за Леной, смотрел ей в глаза, говорил вполголоса, но под конец вечера ругался с ней и вскипал так, что бил бутылки об стены. Компания принимала разбитые бутылки и эти мелодрамы как должное: все хохотали и аплодировали.

Как я узнал после, Дима дружил с Леной с детства. С девятого класса они встречались и лишь несколько месяцев назад расстались. После расставания Дима резал вены, забравшись в горячую ванну. Он исполосовал все руки, но после передумал, кое-как замотал раны бинтами и вызвал скорую, потому что совсем ослабел от потери крови.

– Как это пошло, – сказал как-то об этом Димином поступке неряшливый блондин в очках.

– Когда Дима что-то совершает, это не пошло. Это его характер, – ответил ему паренёк с красным платком на шее.

Однажды Кеннеди спросил меня, когда я открыл блокнот и стал дописывать очередное письмо:

– Чего ты пишешь там всё время?

– Письма Сенеке, – ответил я, и попытки разлучить меня с Луцием навсегда прекратились.

Но Кеннеди оказался дьявольски эрудирован. Он стал рассказывать, как Сенека нечестным образом наживал добро. Он говорил долго, и общий разговор сместился в ту область, которой я никогда не принимал и не любил: все принялись галдеть и спорить, почему одни богатеют и приходят к власти, а другие так и остаются на глубоком дне всю жизнь.

В ответ на эту болтовню я написал вечером такое послание:

Письмо второе. О ростовщичестве

Приветствую вас, уважаемый Луций.

Недавно я подсчитал: я моложе вас на 1935 лет. Однако же, это странно и удивительно.

У нас жара. Воздух пляшет от зноя. На улицах пыль. Запах асфальта навевает дорожную тоску. По воле случая мы живём словно юные аристократы. Здесь можно написать «Мерзкую плоть» или что-то подобное. И признаться, мне это общество манерных хлыщей и глуповатых вертихвосток здорово наскучило. Хозяин гостеприимен, однако ж и высокомерен.

Но теперь о главном. Про вас говорят, будто вы были ростовщик, деньги давали в рост, притесняли рабочих, пили кровь сирот и вдов. Будто всё, что написано вами, – ложь и провокация. Ложь намеренная. Будто вы умели только письма красиво писать. А на деле сибаритствовали, занимались гедонизмом, подбрасывали воспитаннику своему разные идейки – как подольше и поковарней народ мучить.

Я, если честно, в это не верю ни капли. Никто из тех, кто такое говорит, не сможет даже роман страниц на 120 написать так, чтоб читатель ну хоть чуть-чуть растрогался: всплакнул там, в окно посмотрел, заволновался слегка. А ещё вы были почти министр и столько успели написать. Наши же правители вообще ничего не пишут. То ли некогда им, то ли не хотят. Поэтому им всё сочиняют нанятые на полный соцпакет и твёрдую ставку профессиональные дятлы. Отсюда заключаю: чтоб писать при такой занятости, нужно обладать особыми качествами.

Они б вас полюбили, если б вы из бочки вещали, голый, нищий и худой, словно узник концлагеря. Но и тогда, я уверен, сочинили бы про вас что-нибудь гадкое.

Всего доброго, Луций.

Ваш далёкий друг.

Писано в июльские календы.

***

После обеда Сеня тренировался прямо в нашем магазине: среди стеклянных витрин он с полной невозмутимостью крутил нунчаки.

Звякала цепь. Тяжёлые палки с блестящими металлическими набалдашниками с угрожающим свистом чертили в воздухе спирали и восьмёрки. Иногда Сеня бил ногами по воздуху и кричал что-то на японском. Нунчаки носились с бешеной скоростью, и, когда Сеня подкидывал их и рассекал воздух ударами ног, они взлетали к потолку и вращались, будто вертолёт. После этого фокуса Сеня ловил оружие над головой и продолжал тренировку.

Несколько раз своими упражнениями Арсений спугнул покупателей.

Я полюбил наш магазин. Здесь я мог спокойно писать письма, читать учебник по нейрофизиологии и считать статистику по эксперименту.

Но вскоре я заметил, что Сеня изменился. Нунчаки потеряли былое проворство, и мой друг здорово засветил этим оружием себе в лоб – он рассёк кожу и поставил хорошую шишку. Арсений не забалтывал покупателей, как раньше, и вяло отвечал им. Тогда я оторвался от писем Сенеки и с изумлением понял, что мой упрямый друг, мой друг – вечный двигатель – запал на Лену.

Я стал ревновать Сеню к этой девице. Дело в том, что мы дружили с Арсением откровенно: между делом, как другие обсуждают погоду, зарплату и цены на бензин, мы говорили о самых тайных, глубинных мыслях. Без всякой тени смущения рассказывали друг другу свои мечты, сомнения, грехи и тайные страхи.

Тем временем Дима давал нам жить в квартире, как мы хотим, и вместо платы лишь требовал поливать многочисленные растения в горшках и кадках и выгуливать ушастого коротколапого пса с печальными глазами и обвисшей кожей на длинной морде. Гулять с собакой мне особенно нравилось. Лена в каком-то смысле отнимала у меня друга, и я уходил на прогулку один с престарелым псом. Мы шли через залитые солнцем дворы в большой лесопарк у реки. Старый пёс обладал покладистым характером. Мы подолгу сидели с ним на краю оврага за многоэтажками, и пёс клал мне морду на колени, чавкал и поводил выпуклыми и влажными карими глазами.

Помню, как вечером Арсений ушёл с Леной на свидание. Мы с собакой долго гуляли, и я вслух рассказывал псу о том, чем делился только с Арсением. И по тому, как пёс снизу вверх заглядывал мне в глаза, я видел, что он внимательно слушает и старается понять.

Когда я пришёл домой, то начал было писать Луцию письмо о том, как всё случайно. О собаке, её природной понятливости и её карих глазах. О новых людях. О том, что мой сверкающий простор не за горами. Но письмо не пошло. Я вырвал лист из тетради и выбросил его в окно. Тогда я взялся за другую тему, быстро развил её и улёгся спать.

Сеня пришёл в пять утра, довольный и пахнущий сладкими женскими духами – как будто он целую ночь валялся и катался в клумбе с цветами и теперь от него, как мне казалось, даже летит пыльца. Он разбудил меня и стал вполголоса говорить о просыпающемся городе и дымке над рекой. В таком роде красноречия Сеня упражнялся редко, и выходило у него неловко и смешно. Он протянул руку к письму, которое лежало на тумбочке около моей кровати. Теперь у Арсения не было права читать мои письма, и я попытался перехватить его руку, но не успел. Сеня завладел писанием, уселся на подоконник и стал читать вслух.

Письмо третье. О городе

Уважаемый Луций, все у нас как с ума посходили. Очевидно, всему причиной аномальная жара.

В нашем городе хоть и не справляют Сатурналии, однако все точно так же надевают дурацкие колпаки и напиваются до рвоты – думаю, мало что изменилось в этом смысле за последние две тысячи лет.

Мне кажется, что я вижу то, о чём вы говорите, как город на том берегу реки сквозь плотный и холодный туман, но лишь стоит мне отвести взгляд, я тут же забываю очертания стен и башен этого города.

Я читаю в вашей книге о том, как бросить суетливую службу и уединиться, а сам ещё и не начал ни одного пути по-настоящему. Умом я понимаю, о чём вы говорите, а душой совсем не чувствую. Словно передо мною горный хребет, и мне рассказали, что за ним находится, но путь мой – пешком переправиться через него и увидеть всё самому, а не довольствоваться слухами и чужими рассказами.

Я читаю в ваших письмах о том, что ожидает нас всех, и о непреодолимом жестоком фатуме, но сам, поверьте, ещё так рад творить глупости, и мир вокруг меня ещё так светел и так мне любопытен, что и здесь, похоже, я не понимаю до конца ваших слов.

И потому из-за бедного моего опыта мне кажется, будто за вами стоит целая толпа мудрецов и учителей, а за мной никого – я совсем один.

И ещё часто вы мне кажетесь весёлым стариком, а не холодным и мрачным моралистом.

Писано в третий день до июльских нон.

С уважением, ваш друг.

Я решил подремать, но не мог заснуть. Из открытого окна тянуло холодком и доносился, так милый мне, первый шум утреннего города. Город просыпался и будил меня всё настойчивей. Захотелось пить, я пошёл на кухню и заварил чаю. Сеня тоже пришёл на кухню и с восторгом стал говорить о самом разном, и я его слушал. После рассказывал я, и слушал он. И так мы проговорили с ним до десяти утра. После мы неумело играли на Диминых гитарах, гладких и сверкающих, словно лёд. Дима кричал нам, что играем мы омерзительно. Его голос доносился то с одной стороны, то с другой, то сверху – в квартире была сумасшедшая акустика.

Тем утром я почувствовал, что друг мой ещё не так далеко ушёл от меня, как я думал. Но всё же стоило быть настороже. Я на время перестал ревновать его к Лене: что поделать, если она знает арабский и фарси и сложена в придачу будто фотомодель?

Мы наскоро пообедали и побежали в магазин.

Солнце то затопляло пустой троллейбус, и сразу становилось жарко, то солнечный свет пропадал, и острые тени скользили по полу. От Арсения просто летели искры – он болтал, хохотал и рассказывал какую-то чушь. Я решил, что напишу письмо Сенеке о том, как сильно влияют женщины на мужчин – во всяком случае поначалу.