Текст книги "Рассказы о Дзержинском"

Автор книги: Юрий Герман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 15 страниц)

– Видали? – сказал помещик Дзержинскому. – Можете меня поздравить: этот фанфарон испугался и уводит роту в город.

Он сел в соломенное кресло и, сжав голову руками, воскликнул:

– Ну, научите же, научите, что делать! Вы молоды, мозги у вас не устали.

– Вам следует отдать крестьянам скот, – сказал Дзержинский, – и немедленно. Заплатить им за эти дни. Уволить управляющего – негодяя. Взять на себя уход за известным вам раненым...

– Всё?

– Пока что – да.

– Как это понять: пока что?

– Вы же отлично меня понимаете, – сказал Дзержинский.

Помещик помолчал, подумал.

– Пожалуй, это верно, – сказал он, – пожалуй, вы правы... Другого выхода нет.

Посмеиваясь, он прибавил:

– А вы – опасный человек. Нажаловаться на вас становому? Живо упрячут в тюрьму! Как? Нажаловаться?

– Попробуйте.

– Не боитесь?

– Нет, – сказал Дзержинский.

Помещик с любопытством глядел в лицо Дзержинскому.

– И тюрьма не страшна?

– Нет.

– И ссылка?

– И ссылка.

– И каторга?

– Послушайте, какое вам до всего этого дело? – спросил Дзержинский.

– Мне просто интересно, какую силу представляют собой революционеры, сказал помещик. – В конце концов надо себе давать отчет в происходящих событиях. Может быть, когда-нибудь ваше имя станет известным. Мне приятно будет вспомнить, что я разговаривал с вами... А?

Он засмеялся баском, прищурил свои водянистые глаза и спросил:

– Может быть, протекцию окажете? Оскудевшему помещику? А? Когда ваша возьмет, окажете протекцию?

– Нет, – сказал Дзержинский, – не окажу.

Вечером крестьянам был возвращен скот. Мужчины вернулись из леса. К Оржовецкому приехал врач. Помещик вместе с сыном прикатил в село, собрал сход, снял шляпу и сказал крестьянам:

– Предлагаю вам, господа, мир. Повздорили – и ладно. Как говорит русская пословица: кто старое помянет, тому глаз вон. Верно?

– А кто старое забудет, тому оба вон, – сказал из толпы сиплый голос.

Помещик слегка покраснел.

– Я все ваши просьбы выполнил, – сказал он, помолчав, – и теперь предлагаю мир на вечные времена.

Крестьяне молчали, хмуро поглядывая на сытую, в чесучовом костюме, фигуру помещика. Стась, одетый матросом, сидел в экипаже поодаль, круглыми глазами наблюдал непривычное зрелище: отец как бы извиняется перед мужиками. Что такое?

Помещик молчал, крестьяне переминались с ноги на ногу и тоже молчали. Лица их были измученные, злые. Возле церковной ограды судачили и шептались бабы.

– Так вот так-то, – сказал помещик, надевая шляпу. – Значит, мир.

Он сел в экипаж, ткнул кучера в спину и сказал:

– Пошел, болван!

Занятия со Стасем шли отлично. Дзержинскому с его колоссальной силой воли и страстностью удалось преодолеть лень и избалованность мальчика. Стась сдался и начал учиться с увлечением.

Прошла неделя, другая. В имение стали осторожно забегать сельские ребята, и Дзержинский в часы, свободные от занятий со Стасем, возился с ними, выбирая для этого отдаленные уголки парка. Ребята ложились на траву вниз животами и, уткнувшись носом в тетрадь, старательно решали арифметические задачи с гарнцами, цибиками и ведрами, мусолили карандаши, сопели. Дзержинский сидел тут же, сложив по-турецки ноги, сворачивал папироски дешевого табаку и курил из деревянного мундштука. Заглядывая в тетради, говорил:

– О, брат, чего ты тут пишешь? Не то пишешь. Откуда у тебя эта цифра взялась? А ну, пересчитай.

Или:

– Ты что, Петро, заснул или как? Может, тебе подушку принести?

Или вдруг:

– А не искупаться ли нам, ребята? Самое время.

И все бежали к пруду, толкаясь и хохоча.

Пруд был глубокий, большой, обсаженный ивами. Раздевались с гамом и визгом, выстраивались вдоль берега в шеренгу и замирали в веселом ожидании.

– Смирно! – командовал Дзержинский. – Смирно и тихо!

Это был самый любимый, всегда вызывавший дикий восторг номер: раздевшись, Дзержинский взбегал на горку за спиной шеренги и, крикнув: "Раз, два, три!" – бежал вниз, перепрыгивал через цепочку ребят, ласточкой сложив руки, летел, как стрела, выпущенная из лука, и с глухим всплеском исчезал в воде.

– Раз, два, три, четыре... – считали, замерев, ребята.

Поверхность пруда была спокойна, чиста, неподвижна.

– Четырнадцать, пятнадцать, шестнадцать...

Тихо, тихо вокруг.

– Двадцать один, двадцать два, двадцать три...

И вдруг где-то далеко и всегда неожиданно – то возле гнилой скамейки на том берегу, то у лодок за купальней – появлялась мокрая голова Дзержинского.

– Сегодня пятьдесят шесть! – кричали ребята.

– А вчера было шестьдесят три!

– Плывите сюда, дядя Феликс!

– Как плыть? – спрашивал Дзержинский.

– Брассом.

– Нет, саженками!

– По-лягушечьи!..

Дзержинский приплывал, и начиналось общее купанье. Ныряли, возились, плавали. Приходилось по очереди учить плавать тех, кто не умел. Широко расставив ноги на вязком дне, Дзержинский брал мальчика на ладонь под живот, и начиналось обучение.

– Ногами, ногами работай, – говорил он, – да не пыхти как паровоз, а дыши ровно.

Выгонять из воды было трудно, ребята синели, но говорили, что им все еще жарко.

Потом, мокрые, шли опять заниматься, а в заключение просили Дзержинского рассказать какую-нибудь историю.

Всех своих учеников Дзержинский знал по именам, знал их родителей, знал обо всем, что делалось у них дома, а бывая в селе, заходил в гости и подолгу сидел у кого-нибудь в низкой хате, беседовал. С напряженным вниманием слушал он рассказы о том, как жили тут раньше, каков был прошлый пан, как дерет за каждую требу ксендз и какой плохой человек русский священник. Постепенно Дзержинского перестали стесняться. Веселый, простой, умеющий слушать, в селе он стал своим человеком. И о голоде рассказывали ему, и о том, как надо печь хлеб пополам с корьем, со жмыхом, с отрубями. Покуривая, он качал головой, переспрашивал, и было видно по его лицу, что он не просто любопытствует, а что это ему интересно, что решительно все он запоминает, обдумывает.

Подолгу засиживался Дзержинский у Яна. Там читали Маркса, горячо обсуждали, волновались, спорили. Больше всех спорил сельский учитель Янушевич. Спорить с ним было не очень приятно: он раздражался, голос у него делался каркающим, на каждый довод возражал: "Это глупость".

Во всем он винил русских, говорил, что у польских революционеров другие цели, чем у русских, считал, что русских надо изгнать из Польши и что до тех пор, пока в партии будут вместе и русские и поляки, каши не сваришь. Однажды, когда расходились по домам, он, поотстав от других, сказал Дзержинскому:

– Зачем вам москали? Зачем вам Маслов? Надо вывести русских из нашей среды, надо бороться с русским засильем, надо объединяться с поляками...

Начался спор. Дзержинский сказал:

– Рано или поздно эта ваша философия приведет вас в стан наших врагов. Подумайте, Янушевич. Вы заблуждаетесь, очень заблуждаетесь.

– А вы продаете Польшу.

Дзержинский остановился.

– Я никогда никого не продавал, – сказал он спокойно, – а вот вы обязательно продадите польских рабочих и крестьян панам и фабрикантам...

На этом разговор кончился.

Янушевич перестал бывать у Яна. Встречая Дзержинского, он не здоровался с ним, но зато начал появляться в доме у помещика.

В имении ничего не менялось, разве что появились новые люди. Часто приходил к обеду молодой длинноносый ксендз. Обедал иногда и Янушевич. Он являлся в высоком, до ушей, воротничке, в вычищенных до ослепительного блеска ботинках, застегнутый на все пуговицы. Хмуря густые брови, он говорил хозяевам:

– Поймите меня, пане. Я прихожу к вам не как к помещикам. Я прихожу к вам, как к патриотам. И мне приятно видеть здесь только польское, чистое, ясное...

За глаза над ним посмеивались, но когда он приходил, отец Стася после обеда уводил его к себе в кабинет – и они подолгу там разговаривали. Нередко в кабинет заходил и ксендз.

В августе Янушевич организовал свой польский кружок. Кружок вначале был очень маленький, но с каждым днем все расширялся. Дзержинский, Ян, Маслов недоумевали, а потом выяснилось, что Янушевич поит своих патриотов пивом и что некоего хромого парня, по кличке Козел, Янушевич даже ссудил деньгами. Еще через некоторое время стало известно, что пан помещик сам бывает на занятиях кружка, поет там гимн и рассказывает разные случаи из истории Речи Посполитой. Члены кружка Янушевича пользовались в экономии разными льготами, кое-кого сделали приказчиками, одному управляющий дал в долг подтелка, другому – лес на новую хату, третьему – хлеба.

Как-то, повстречавшись на пароме с Янушевичем, Дзержинский сказал ему:

– Ох, Янушевич, грязное дело затеяли...

Янушевич отвернулся и промолчал.

Подпоручик, брат помещицы, уехал в полк. Дело шло к осени. В полях убирали хлеб, ночи были темные, с крупными звездами, дни прозрачные, ясные. Стась учился хорошо. С его отцом отношения Дзержинского портились не по дням, а по часам. Но однажды за послеобеденным кофе помещик вдруг сказал Дзержинскому:

– Переходите к нам. Янушевич – бездарный болван. Вы будете у нас самым главным человеком. Сначала у нас, потом в Вильно, потом во всей Польше. Вы ученый, талантливый; зачем вам каторга, ссылка, тяжелая, безрадостная жизнь? Вам это совсем не нужно. А мы сделаем вам невероятную карьеру. Идет?

Дзержинский молча встал из-за стола и ушел. Через несколько дней вечером ему подали коляску. Стась был заранее отправлен в гости к соседу-помещику. Не прощаясь с хозяевами, Дзержинский вышел на крыльцо и сел в коляску. Только что прошел дождь, парк дышал свежестью, у пруда на разные голоса кричали лягушки.

– Не провожают? – усмехнувшись спросил кучер.

– Не провожают, – ответил Дзержинский.

Кучер подобрал вожжи. Потряхивая головами, позванивая сбруей, побежали лошади. У выхода из парка стайкой стояли ребята из села – босые, белоголовые. Кучер остановился. Дети полезли в коляску, один сел на козлы, один – на рессоры сзади. Лошади опять побежали. Ребята сидели молча, пришибленные, не зная, о чем говорить.

– Приедете до нас еще? – спросил один, самый маленький. – Может, приедете, дядя Феликс?

– Вряд ли, – сказал он.

Подъехали к речке, к знакомому перевозу. Ребята хором закричали:

– Давай парома!

Канат заполоскал в воде, паром двинулся. Было тихо, река блестела, как зеркало, кустарники лозняка, вербы отражались в неподвижной воде.

Переправившись через реку, Дзержинский и кучер закурили.

– За работу-то заплачено? – полюбопытствовал кучер, повернувшись на козлах.

– Заплачено, – сказал Дзержинский.

– То-то. А то бывает, что и не заплатят.

– Бывает, – согласился Дзержинский.

В селе, у хаты Яна, Дзержинский велел кучеру остановиться. Ян и Маслов вышли на крыльцо. Лицо у Яна было грустное. Маслов посмеивался.

– Вон заныл, – сказал Маслов, кивая на Яна, – дескать, что мы без Феликса будем делать.

– Я вам свой адрес оставлю, – сказал Дзержинский. – Пишите мне обо всем подробно. Книги пришлю. Прочитаете, отсылайте мне обратно; у нас в организации с книгами трудно. И приезжать в город тоже следует. Живая связь всегда лучше переписки. Когда приедешь, Ян?

– Да месяца через два приеду.

– И отлично. Теперь насчет Янушевича и его подголосков. Их надо всеми способами разоблачать перед крестьянами. Пусть народ видит, что это продажные шкуры... Ну, мы об этом не раз говорили. И последнее вот что: пишите корреспонденции в газету нашу. Обо всем. Все интересно. Слышишь, Ян?

– Ладно, – сказал Ян.

– И ты, Маслов, пиши.

– Обязательно.

Дзержинский сел в коляску. Потом добавил:

– И Феликса нигде не спрашивайте. Не найдете. У меня есть партийная кличка – Яцек. Запомнили? Будете искать Яцека.

– На поезд опоздаем, – напомнил кучер.

– Что ж тебя твой Стась не провожает? – спросил Ян.

– А чего ему, – сказал Дзержинский, – его в гости отправили.

Он помахал на прощание рукою. Ребята опять набились в коляску. Уже совсем стемнело. Лошади бежали рысью, огни села делались всё меньше и меньше, потом совсем исчезли.

– Ну, ребята, вылезай! – сказал Дзержинский.

– Так и не приедете? – опять спросил тоненький голосок.

– Не приеду. Приезжайте вы ко мне в Вильно. Дорогу-то домой найдете?

– Найдем.

Вылезли. Дзержинский повернулся в коляске и долго глядел вслед маленьким фигуркам. Ребята часто оглядывались, махали ему руками.

– Живите веселее! – крикнул Дзержинский.

– Е-ее!.. – донесло эхо в ответ.

Кучер хлестнул коней.

Дзержинский накинул на плечи старую, потертую гимназическую шинель, надвинул фуражку на глаза и задумался. Во тьме над белеющей дорогой с жалобным и длинным криком пронеслась какая-то ночная птица. Легкий ветер прошумел над бесконечным полем. Кучер запел:

Все пташки канарейки

Так жалобно поют...

– Ох, жизнь, – вдруг с тоской в голосе сказал он, – жизнь окаянная...

КОФЕ С ПИРОЖНЫМИ

Они встретились в Варшаве, в парке, в морозный зимний вечер и сразу узнали друг друга, несмотря на то, что не виделись много времени. Поцеловались и смущенно помолчали. Никогда раньше они не целовались.

– Вот так встреча, – наконец сказал Россол.

– Да уж, – ответил Дзержинский.

Они стояли в широкой аллее парка, над ними свешивались ветви деревьев, покрытые инеем, их толкали люди, бегущие на каток и с катка. Внизу, на озере, гремел духовой оркестр, празднично блистал изрезанный коньками лед, сквозь ветви деревьев были видны легкие и стройные фигуры конькобежцев.

– Что ты тут делал? – спросил Дзержинский.

– Смотрел. А ты?

– Я шел смотреть.

– Пойдем покатаемся, – предложил Россол.

– Нельзя. В таких местах можно легко наскочить на филера[3]3
  Тайного агента полиции.


[Закрыть]. Посидим тут.

Сели на холодную, обмерзшую скамью. За то время, пока они не виделись, у Россола ввалились щеки, глаза смотрели теперь жестче, злее, подбородок стал выдаваться вперед.

– Что с тобой, Антон? – спросил Дзержинский. – Ты похудел, изменился.

– Болен, – коротко ответил Россол.

– Чем?

– Чахоточкой, как говорит один мой знакомый фельдшер.

Россол усмехнулся, боком взглянул на Дзержинского и вдруг сказал:

– Я тебя очень люблю, Яцек.

– И я тебя очень люблю, – просто и спокойно ответил Дзержинский. – И у меня есть одно предложение тебе, – угадай, какое?

– Поехать в Италию лечиться, – грустно улыбнулся Россол, – или не верить врачам, которые всё врут. Да? Это ты хотел сказать?

Но Дзержинский хотел сказать совсем не это. Поблескивая глазами, он предложил устроить пир в честь свидания друзей? Идет? В конце концов, один раз в жизни можно себе позволить небольшой пир. Черт побери, уже полгода он не ест досыта! И, кроме того, ужасно хочется кофе. Натурального черного кофе. Он так согревает и так поддерживает силы! Не правда ли?

Шли медленно, не торопясь, вспоминали Ковно, Вильно, тамошние фабрики, стариков сапожников, работу, юность. Разговаривая и вспоминая, вышли из парка на улицу и остановились у кафе, которое показалось им недорогим.

– Сюда? – спросил Дзержинский.

– Сюда, – решительно ответил Россол.

Дзержинский оглянулся: сзади было "чисто", как говорили в тех случаях, когда по следу не шел филер. Россол отворил тяжелую дверь с цветными стеклами и первым вошел в низкое, сводчатое помещение, в котором седой и благообразный швейцар снимал с посетителей пальто и шубы.

– Снимем пальто?

Швейцар уже вышел из-за загородки и стоял готовый принять платье гостей.

– Снимем, – согласился Дзержинский.

Раздеваться было очень неприятно: куртка Дзержинского была подбита протертым "рыбьим мехом", с большими лысинами, а главное, у нее сегодня, как назло, оторвалась подкладка рукава – вата вместе с какими-то тряпочками, – и все это висело на нитках, как нечто самостоятельное и к куртке не имеющее никакого отношения.

Приняв от Дзержинского куртку и назвав ее почему-то рединготом, швейцар вправил ей рукав, покачал головой и начал раздевать Россола – снял с него тоненькое потертое пальто, потом ватный пиджачок солдатского образца, потом стеганый на фланели жилет. Лицо у швейцара сделалось непроницаемым.

Кафе было маленькое и почти пустое. Под матовыми колпаками горели газовые лампы. В красном кирпичном камине жарко потрескивали смолистые поленья. Столик у камина, покрытый свежей скатертью, был свободен, и приятели, усевшись, протянули ноги к огню. Потом оглядели друг друга.

– Почему это на тебе студенческая тужурка? – спросил Дзержинский.

– Купил у старьевщика, – ответил Россол. – Нельзя же ходить голым.

Только здесь они оба почувствовали, как устали за этот день, как продрогли, как хочется поесть и погреться возле камина у огня.

– А тут шикарно, – сказал Россол. – Я бы с удовольствием просидел здесь целый вечер.

– Даром не позволят сидеть, – произнес Дзержинский. – Если сидеть, так надо есть и пить.

Подошла официантка с крахмальной наколкой на голове и в крахмальном белом фартучке.

– Дайте карту кушаний, – сказал ей Россол с таким видом, точно всю жизнь только и делал, что болтался по кафе. И, прищурившись, стал читать названия кушаний – мясных, рыбных, овощных, которые шли в карточке перед сладкими, пирожными и печеньями.

– Нет, мясо на ночь тяжеловато, – сказал Дзержинский, хоть с утра он ничего еще не ел, кроме пирога с печенкой, купленного утром у торговки на улице, – мясо не стоит, вот разве что-нибудь легкое из рыбы. Прочитай-ка, что у них есть рыбное...

Россол прочитал еще раз, но они так ничего и не нашли подходящего и остановились на двух яичницах с колбасой.

– Это, пожалуй, будет полегче, – согласился Россол.

После яичниц они заказали по стакану кофе – Дзержинский черного, а Россол со сбитыми сливками – и по пирожному. Пирожные пошли выбирать к стойке.

Каких тут только не было пирожных: миндальные, и ореховые, и шоколадные, и слоеные, и корзиночки, и с заварным кремом, и с засахаренными фруктами... Выбирать пришлось довольно долго.

– Мне вот это – с кремом и с фисташками, – сказал наконец Россол, – на вид оно довольно привлекательное, каково-то будет на вкус...

– А мне миндальное, – сказал Дзержинский.

Они вновь сели у камина. Но официантка в наколке все не уходила...

– Почему она не уходит? – шепотом спросил Дзержинский у Россола.

– Наверное, у нас с тобой такой шикарный вид, что она не прочь сначала получить деньги.

Дзержинский покраснел и вынул из кармана деньги.

– Получите, – сказал он, – и поторопитесь, барышня!

Официантка ушла; она действительно не верила этим гостям: слишком уж у них неважные костюмы, у этих господ, и слишком голодные лица. Нет уж, с таких всегда полезно получить деньги вперед.

Россол сидел, повернувшись лицом к камину, и не мигая смотрел на огонь.

– Это смешно, – вдруг сказал он, – это смешно, Яцек, что она не поверила тебе. Не поверила человеку, который...

– Брось, Антон, – сказал Дзержинский.

Он вынул папиросу, хотел закурить, но не нашел спичек в кармане. У Россола спичек тоже не было.

– Пойди, там у окна сидит толстый человек и курит, – сказал Россол, прикури у него.

Дзержинский приподнялся, но тотчас же вновь сел и быстрым шепотом сказал Россолу:

– Там филер. Когда мы вошли, его не было. Не оборачивайся. Он делает вид, что читает газету, на самом деле он ничего не читает, а смотрит в зеркало и следит за нами. Надо уходить. Живо!

В это время вошла официантка с подносом. На подносе стояли сковородки с яичницей, хлеб, соль. Яичница шипела на сковородках.

– К сожалению, мы должны уйти, – сказал Дзержинский, – вы слишком нас задержали.

Официантка широко раскрыла глаза.

– Теперь уже быстро, – сказала она, – теперь все будет в одну минуту!

Но странных гостей уже не было. Они шли к дверям.

Филер тоже встал. Они одевались все вместе – усатый, с торчащими ушами филер, Дзержинский и Россол. Россол одевался первым; сначала он надел свой жилет на фланели, потом ватник, потом пальто. Дзержинский стоял в это время рядом с филером, бок о бок с ним, посвистывал и глядел в его кофейные глаза. Свое пальто-куртку он не надел: слишком долгая возня с рукавом. Он медленно взял пальто из рук швейцара и сразу же вслед за Россолом выскочил на улицу. В дверях он слышал, как филер бешеным голосом крикнул обалдевшему швейцару:

– Мою шубу, дурак!

Одеваясь на бегу, Дзержинский догонял Россола. Когда поравнялся с ним, сказал: "Сюда, в ворота!" – и вбежал в калитку темного и грязного двора. Это был, по счастью, знакомый проходной двор. Здесь, в подворотне, они оба на секунду остановились. Россол задыхался: больные легкие плохо работали.

– Вот что, Антон, – быстро заговорил Дзержинский, – ты беги дальше, а я пойду не торопясь. В случае чего, я задержу филера. Одним словом, если я сяду в тюрьму, ничего страшного не произойдет. А если ты с твоими болезнями...

– Перестань, – сказал Россол.

Не слушая Дзержинского, Россол взял его за руку и потащил за собой. Теперь они бежали по обледенелым булыжникам проходного двора, мимо помойной ямы, мимо деревянных сараев, мимо каретников и сваленных ящиков. Антон совсем задыхался.

– Еще немного, – говорил Дзержинский, – теперь близко.

Миновали вторые ворота и на ходу вскочили в вагон конки. Вагон был пуст. Россол рухнул на скамью.

– Кажется, ушли, – сказал он, отдышавшись.

– Ушли, – подтвердил Дзержинский. – Тебе легче?

Россол не ответил. Долго ехали молча. Потом Антон спросил:

– Тебе жаль пирожных?

– Ужасно, – печально ответил Дзержинский, – этот кофе, и яичница, и пирожные – так и стоят перед глазами. И, главное, мы уже заплатили!

Они доехали до окраины города и в мелочной лавочке купили хлеба и колбасы. Пришлось есть на улице. Колбаса была невкусная, соленая и жесткая, хлеб черствый. Поели и принялись обсуждать, как быть с ночевкой. Где ночевать?

Ночевали в ночлежке за пять копеек. А наутро Дзержинский прощался с Антоном Россолом: вдвоем было куда опаснее, чем одному.