355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Юрий Герман » Рассказы о Дзержинском » Текст книги (страница 1)
Рассказы о Дзержинском
  • Текст добавлен: 26 сентября 2016, 01:33

Текст книги "Рассказы о Дзержинском"


Автор книги: Юрий Герман



сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 15 страниц)

Герман Юрий
Рассказы о Дзержинском

НАКАНУНЕ
Часть первая

Кто любит жизнь так сильно, как я, тот отдает для нее свою жизнь.

Ф.Дзержинский. Письма


РЕПЕТИТОР

На платформе гимназиста встретил сонный, бородатый кучер в плаще из клеенки. Было раннее утро, моросил мелкий дождь. Гимназист надел шинель в рукава, спрятал под полу книги и пошел за кучером через станцию на маленькую, обсаженную акациями площадь. Возле станции стоял желтый английский фаэтон. Лошади были хорошие, гнедые, в лаковой сбруе, с наглазниками. Кучер сел, расправил вожжи, щелкнул английским бичом, лошади сразу же пошли упругой рысью. Фаэтон мягко покачивался на рессорах. Гимназист поднял куцый воротник шинели, нахлобучил фуражку на глаза и задремал.

Фаэтон остановился у двухэтажного дома с террасой и крытой стеклянной галереей. У крыльца стоял сам хозяин, гладко выбритый человек с водянистыми выпуклыми глазами.

– Рад вас видеть, – сказал он, пожимая пальцы гимназиста своей мягкой и влажной рукой. – Очень рад приветствовать вас в своем доме.

Хозяин помолчал. Здесь гимназисту следовало ответить, что он тоже очень рад. Но гимназист ничего не ответил.

– Так вот, – снова заговорил хозяин, – директор вашей гимназии мне чрезвычайно рекомендовал вас, господин Дзержинский. Он говорил мне о ваших замечательных способностях, о вашем удивительном упорстве, о вашей воле... Должен предупредить: мой сын – ваш будущий ученик – существо хоть и милое, но крайне избалованное.

– Да, я слышал, – ответил Дзержинский.

– Живем мы просто, – продолжал хозяин, – придерживаемся английских порядков. Встаем рано, ложимся тоже рано. К столу собираемся по гонгу, смокинг не обязателен...

– У меня нет смокинга, – перебил Дзержинский.

– Как? Совсем нет?

– Совсем.

Хозяин махнул рукой.

– Пустяки, – успокоил он, – ерунда. Одним словом, идите отдыхайте; комната вам приготовлена, завтрак по гонгу. Игнат, проводите.

Лысый лакей повел Дзержинского наверх. Поднимаясь по лестнице, он с неодобрением глядел на заплатанные башмаки гостя. Когда дошли до комнаты, Дзержинский сказал:

– Спасибо. Вы мне не нужны.

– А разобрать багаж пана?

– У меня нет багажа.

– А как пан будет принимать ванну?

– Я моюсь сам.

– А кто подаст пану платье?

– Я одеваюсь сам. Спасибо.

Лакей объяснил, где расположена ванная комната, потоптался с минуту и ушел.

Дзержинский разложил на столе книги, пришил к шинели оторвавшуюся пуговицу и вымылся в ванне. Потом причесал гребенкой легкие, тонкие волосы, открыл томик стихов Мицкевича и стал читать.

В десять часов на террасе внизу ударил гонг. Это означало, что завтрак подан. Дождь кончился. Над большим, в английской моде, парком проступило голубое небо. Дзержинский спустился вниз.

Когда он проходил крытой стеклянной галереей, к крыльцу подъехал на высокой рыжей кобыле хозяин дома. Лицо его выражало злобу, губы были сжаты.

– Это чудовищно, – сказал он, увидев Дзержинского. – Сегодня ночью у меня украли трех племенных быков. Все три быка убиты и освежеваны на моей земле, в двух верстах от имения. И вы думаете, – люди голодны? Ничего подобного! Это месть. Они мстят мне. Что ж, посмотрим!

Бросив в угол перчатки и хлыст, он ушел мыться, а Дзержинский отворил дверь на террасу. Тут уже было довольно много народу. Хозяйка дома, белокурая, еще красивая женщина, подала Дзержинскому руку и спросила, чаю ему или кофе. Он попросил чаю и сел рядом со своим будущим учеником, круглоглазым мальчиком. Мальчик болтал ногами и косо поглядывал на Дзержинского.

– Ну, – спросил у него Дзержинский, – как тебя зовут?

– Стась, – сказал мальчик.

– Весело тебе живется?

– Ничего, так себе, – ответил Стась.

– Говорят, ты плохо учишься.

– Плохо, – сказал Стась. – Да ведь мне, собственно, и незачем хорошо учиться. Я пойду в офицеры – всего и делов. В гвардию пойду. Рост у меня хороший...

– Стась, не болтай ногами, – сказала с другого конца стола мать Стася.

– Вечные замечания, – сказал Стась, – с ума можно сойти. Вы тоже мне будете делать замечания?

– Нет.

– Почему?

– Ты мне не очень нравишься.

– Почему? – с испугом спросил Стась. – Ведь вы со мной почти что не говорили. Может быть, я как раз очень хороший...

Дзержинский промолчал.

Молодой офицер, брат хозяйки дома, несколько раз пытался заговорить с Дзержинским. Дзержинский отвечал однообразно: да или нет. Офицер шепнул сестре:

– Однако этот учитель... Характер!

Позавтракав, Дзержинский и Стась пошли в парк. Распускалась сирень, с каждой минутой становилось все жарче, густо гудел шмель.

– Вы еще учитесь в гимназии? – спросил Стась.

– Учусь.

– Интересно там учиться?

– Не очень.

– Почему?

– Потому, что самому главному там не учат.

– А что это главное?

– Вырастешь – узнаешь.

– Что-то вы какой-то странный, – сказал Стась, – серьезный, серьезный, а глаза у вас веселые. Давайте посидим.

Они сели на влажную скамью.

– Хорошо у нас, правда? – спросил Стась.

– Нет.

– Да почему же? Смотрите, какой цветник!

– Мне не нравится.

– Как вы можете так говорить? – сказал Стась. – Ведь это неприлично. Мама меня учила, что если я в гостях или в обществе и если меня спросят про что-нибудь, нравится мне или нет, то я должен ответить: очень нравится.

– А если не нравится?

– Все равно.

– Значит, соврать?

– Подумаешь, – сказал Стась, – соврать! Все врут. Вот, например, мой папа терпеть не может нашего дедушку, маминого папу, а потому, что дедушка миллионер, мой папа так перед ним и рассыпается. А я сам слышал, как он сказал про него: "Вот поганый старик". Чтоб я пропал, если вру. Хотите, поедем кататься верхом? У меня свои лошади есть, мне дедушка подарил. Чудные.

Дзержинский с веселым любопытством глядел на Стася.

– Ну что вы все смотрите? – спросил Стась. – Ей-богу, даже странно. Ух, я чуть не забыл. Почему я вам так не понравился?

– Сказать?

– Скажите.

– Потому что ты барчонок. Это очень противно.

– Что ж тут противного?

– Потому что ты нескромен. Это тоже очень противно. Очень противно также и то, что ты хвастаешься лошадьми, имением – всем тем, что создано вовсе не твоими руками...

– Ну, папиными! – воскликнул Стась.

– И не папиными.

– А чьими же?

– Во всяком случае, не твоими, не папиными и не дедушкиными. Чего ж тут хвастаться? А ты еще из-за этого не желаешь учиться, не хочешь умнеть. Кто ты таков? Барчонок, избалованный, развязный, не в меру болтливый, пустой хвастун... Мне жаль тебя.

– Почему жаль? – уныло спросил Стась.

– Потому, что у тебя всё есть, – продолжал Дзержинский. – Тебе не о чем мечтать. На лошади покататься? Пожалуйста, – выбирай любую. На лодке? вон их сколько. Все к твоим услугам. Ты даже не знаешь, как приятно мечтать и добиваться.

– Что-то вы мне говорите очень печальное, – сказал Стась. – Мне еще никогда никто такого не говорил.

Жизнь в имении шла однообразно – по раз навсегда установленному порядку. После завтрака все расходились – кто в парк, кто в лес за речку, кто в комнаты. Отец Стася шел к себе в контору заниматься делами. Мать раскладывала пасьянс. Гости – молодой офицер, два лицеиста и толстая рыжая женщина Ангелина Сергеевна – играли в крокет, купались. После второго завтрака все спали. После обеда долго пили кофе, под вечер ехали кататься верхом. Перед сном, при свечах, играли в карты. Любили всё английское, плакали над печальными книжками, жалели больных собак и кошек, с восторгом читали стихи. Отец Стася иногда любил спеть старинный польский романс, голос у него при этом дрожал. Но про крестьян и батраков здесь иначе не говорили, как "хамы", "быдло", "разбойники". Мать Стася била свою горничную по щекам, а братец ее, молоденький подпоручик, однажды на глазах у всех полоснул денщика хлыстом по лицу только за то, что плохо была затянута подпруга у коня. Говорили прислуге "вы", но в людских комнатах было тесно, водились клопы и тараканы, бани для батраков не существовало вовсе. Штрафы со служащих и с рабочих брались такие, что ежедневно по нескольку человек приходили к террасе, становились в пыль на колени и молили "простить" и "не пускать по миру". Но не было случая, чтобы отец Стася "прощал".

– Мое слово свято, – говорил он, – и порядки мои тверже самой твердой стали. Еще провинитесь – еще оштрафую, а сейчас идите с богом.

И, глядя вслед уныло плетущимся людям, добавлял:

– Я вас перекрушу. Не на такого напали.

Дзержинский присматривался, прислушивался. На третий день после своего приезда, под вечер, он вдруг ушел за речку в село.

Было тихо, пахло дымом, в селе брехали собаки. Долго пришлось ждать парома. На речку спускался легкий туман. К перевозу, мотая локтями, подъехал рябенький мужик, слез с худой лошаденки и, похлопывая ее по костлявому крупу, сказал:

– Паровоз – ей кличка. Верно, подходящая?

– Почему же Паровоз? – улыбаясь спросил Дзержинский.

– А исключительно потому, что она худая. Силы в ей никакой. Один пар. Вот и называется Паровоз. А вы откуда? С экономии?[1]1
  Помещичьи хозяйства в западных и южных губерниях.


[Закрыть]

– Да.

– В село?

– Да.

– Побьют, – сказал мужик. – Это уж верно. Нехорошо там, в селе.

И, сложив руки рупором, он закричал через речку:

– Дай перевоз! Паровоз едет!

Потом подергал за канаты. Но парома не было.

– Спят небось, окаянные, – сказал мужик.

Постепенно Дзержинский выведал, что в селе каждый день собираются сходки, и вот по какой причине: с неделю назад крестьянский скот потравил пшеницу, принадлежащую отцу Стася; помещик арестовал коров, овец и коней и потребовал выкупные, невиданные даже в этих местах, – по три рубля за овцу, по пяти – за корову и быка и по десяти – за коня. Денег таких, разумеется, у крестьян не было. О том, что помещик "простит", никто, конечно, не надеялся. Помещик же пообещал, что, если деньги не будут внесены в семидневный срок, он возьмет арестованный скот в свое собственное стадо.

– Грабеж среди бела дня, – говорил рябой мужичок. – Сами посудите, господин хороший, у кого такие деньги есть. Шутка сказать – три рубля за овцу. А ребята в селе без молока, продавать нечего, время горячее, рабочее, коней тоже нет. Народ, конечно, стервенеет. Ну и произошла шалость.

– Какая шалость?

– А вы что, не слыхали? – недоверчиво спросил мужик.

– Не слыхал.

– Да бычков хозяйских тюкнули, – сказал мужик. – Свели с экономии в овражек – и поминай как звали. Ха-арошие бычки были.

– Про это я слыхал, – сказал Дзержинский. – Из батраков кто-нибудь?

Мужик усмехнулся.

– Ишь, ловкий, – сказал он. – Нет, брат, хотя я и негодящий человек, наболтал тут тебе, но лишнего не скажу. Кто да кто. А я почем знаю?

В воде заполоскал канат, паром двинулся с той стороны. Мужик влез на своего коня, погладил его и спросил:

– А вы кто же будете, господин?

– Прохожий, – сказал Дзержинский.

Паром мягко стукнул о глинистый берег...

В селе действительно было "нехорошо". У околицы пиликала гармошка, кто-то подплясывал, плакала женщина, доносились пьяные голоса. Дзержинский подошел ближе. На бревнах возле хаты лежал человек с окровавленным лицом. Оказалось, что в село только что приезжал управляющий имением, требовал выкупных денег, грозил. Доведенный до бешенства крестьянин Сигизмунд Оржовецкий бросился на управляющего, тот выстрелил из револьвера и ранил Оржовецкого в щеку. Толпа потащила управляющего с лошади, управляющий поднял коня на дыбы, еще раз выстрелил и удрал.

Врача поблизости не было, фельдшера тоже. Кровь из раны хлестала, жена Оржовецкого плакала и прикладывала к ране землю, стараясь унять кровь.

– Тряпки нет чистой? – спросил Дзержинский. – Да перенесите его в хату. Что он тут лежит! И голову повыше.

Он сам взял Оржовецкого сзади под мышки, приподнял и велел рябому мужичонке взять раненого за ноги. Раненый застонал.

– Каты[2]2
  Кат – палач.


[Закрыть]
, чтоб вы света божьего не видели! – закричала старуха, мать Оржовецкого.

В хате его положили на широкую скамейку. Дзержинский ножницами остриг ему бороду и стал при свете керосиновой лампешки рассматривать рану. В хате сделалось тихо, только плакала старуха мать.

– Пустяковая рана, – сказал Дзержинский. – Сейчас мы ее потуже затянем, и кровь остановится. Сорочку какую-нибудь порвите...

Кровь действительно быстро остановилась. Раненый перестал стонать. Старуха мать пришла в себя и удивленно спросила:

– Вы что же – лекарь? А такой молоденький.

Завязался разговор. С улицы пришел длинный всклокоченный человек и сказал, что будто бы назавтра приедут из города каратели и будут каждого десятого пороть. Никто не поверил, длинного подняли на смех.

– А мне что, – говорил он, – за что купил, за то и продаю. Только те бычки нам повылезут через бок. От посмотрите.

Мужчины вышли из своих хат, сели на бревна, закурили трубки. Настроение было тревожное. Несмотря на поздний час, никто не спал.

– В экономии много работает людей из села? – спросил Дзержинский.

– Та человек две сотни есть, – сказал из темноты чей-то бас.

– И сейчас работают?

– Тем кормятся.

Чей-то звонкий голос сказал со злобой:

– Не бычков надо было резать, а кого другого.

– Двести человек завтра не должны выходить к помещику на работу, сказал Дзержинский. – Если они не выйдут, работы остановятся и помещик начнет уступать. Двести человек – большая сила в экономии. Некому будет поить коней, доить коров, выгонять скот, работать в поле...

– Я ж давно говорил, – опять сказал звонкий голос, – я ж давно говорил. Вот он, умный человек, советует, то и я советовал.

Начали спорить. Кривой старик сказал, что это не годится, что это вроде бунта.

– А что плохого в бунте? – спросил звонкий голос.

Теперь Дзержинский разглядел этого парня со звонким голосом. Он был молод, немного курнос, брови у него были неровные, с изгибом, глаза упрямые, блестящие.

Спорили долго.

Когда взошла луна, возле дома раненого Оржовецкого собрался сход и постановил: на работу к помещику завтра не выходить, а кто пойдет, того поймать и запереть в амбар на замок.

До парома Дзержинского провожало человек шесть крестьян.

Опять пиликала гармошка. Ян – так звали парня со звонким голосом – шел рядом с Дзержинским, посмеивался, пошучивал, потом тихо спросил:

– Значит, бастуем?

– Откуда вы знаете это слово? – спросил Дзержинский.

– Оттуда, откуда и вы. – Усмехнувшись, он добавил: – Я в городе работал, на фабрике. Потом машина три пальца оттяпала, выгнали. Вернулся домой. Было время – и я бастовал.

У перевоза попрощались. Дзержинский крепко пожал искалеченную руку парня, обещал наведываться в село. Когда Дзержинский вернулся, на террасе еще играли в карты, а из залы доносились звуки рояля и тенорок хозяина, певшего с дрожью в голосе:

Облекся мир волшебной дымкой,

Ничто в саду не шелохнет.

Но чу! Волшебной невидимкой,

Скрываясь, соловей поет...

– Кто идет? Остановись! – крикнул подпоручик, тасуя карты. Дзержинский остановился.

– Откуда вы? – спросила хозяйка, вглядываясь в темноту парка. Гуляли? Идите к нам, у нас очень весело.

Дзержинский поднялся по ступенькам на террасу. Здесь были новые люди: становой пристав, еще не старый человек с апоплексической шеей и с золотыми зубами, и чрезвычайно аккуратного вида молодой офицер с длинной, как огурец, головой и очень белыми короткопалыми руками.

Подпоручик представил Дзержинского гостям:

– Учитель моего племяша.

Офицер щелкнул шпорами и сказал, пришепетывая:

– Лемешов.

– Подзенский, – сказал пристав, сверкнув золотыми зубами, – очень приятно.

Из залы на террасу вышел хозяин, взял Дзержинского под руку.

– Слышали новость? Чуть моего управляющего не убили.

– Да, я слышал, – неторопливо ответил Дзержинский, – но вы уже приняли меры. – Он кивнул на офицера и пристава.

– Пришлось вызвать роту, – сказал хозяин.

На одну секунду глаза их встретились. В темных зрачках гимназиста блеснул огонек и тотчас же погас. Он поправил рукой легкие, рассыпающиеся русые волосы, поклонился и, сказав, что ужинать не будет, ушел к себе. Окно в его комнате было открыто, лампа не горела, из парка тянуло свежестью и крепким, холодным запахом распускающейся сирени.

Не зажигая огня, Дзержинский лег на подоконник и долго смотрел на тяжелые купы деревьев, на поблескивающие под ровным светом полной луны луга, на недвижную воду пруда... Все было тихо, неподвижно, спокойно.

Так он пролежал долго – до самой зари, а когда небо на востоке посветлело и спустилась роса, он встал, накинул шинель и, стараясь не скрипеть половицами, вышел из дому, отправился на молочную ферму экономии.

Было четыре часа. Обычно в это время из села в экономию уже идут один за другим батраки, но сейчас дорога была пустынна. Возле фермы Дзержинский встретил управляющего. Немец приветливо снял шляпу, но лицо у него было озабоченное и невеселое.

– Нехороший день, – сказал он, – совсем нехорошее начало.

– А что? – спросил Дзержинский.

– В экономии – ни души, – сказал немец, – не вышли на работу. А те батраки и батрачки, что были, снялись и ушли к себе в село. Как вам это нравится?

– Мне это очень нравится, – серьезно ответил Дзержинский.

Немец поморгал, потом решил, что гимназист шутит, и засмеялся, качая головой.

– Никакого порядка нет, – сказал он. – Русских мужиков надо пороть. И русских, и польских, и литовских. Солеными розгами. Тогда будет хороший порядок.

– А вы не боитесь, что вас убьют? – спросил Дзержинский.

Управляющий достал из заднего кармана кожаных штанов большой плоский пистолет, подбросил его и, схватив за ствол, сказал:

– Ха! Как это называется? Семизарядный и бьет человека навылет. До свидания.

Он пошел к дому, а Дзержинский проводил его глазами и зашагал на ферму. У ворот молочной фермы, как возле казармы или порохового склада, стоял часовой с ранцем, со скаткой, с винтовкой.

– На военном положении ферма? – поинтересовался Дзержинский.

– Так точно, – стрельнув по сторонам озорными карими глазами, сказал солдат. – Бунта опасаются. А какой бунт? Я сам с этих мест, народ наш тихий...

– Пороть, говорят, будут? – спросил Дзержинский.

– Кого?

– Крестьян.

– Пороть?

– Ну да.

Солдат со злобой плюнул, потом сказал:

– Наше дело маленькое. Кого надо, выпорем. Прикажут – родного отца пороть будем. Служба!

Присев на скамью возле ворот, он поставил винтовку между ногами и свернул махорочную самокрутку. Потом, вкусно затянувшись дымом, спросил:

– Не из студентов часом?

– Нет.

– А из кого?

– Из гимназистов.

– Так, – задумчиво сказал солдат. – А чего рано ходите?

– Не спится.

– Чего же вам не спится?

– Вот вы людей сегодня будете пороть, – сказал Дзержинский, – какой же тут сон!

– А вам-то что?

Дзержинский сел рядом с солдатом на скамью.

Из всех батраков и батрачек, работавших в имении помещика, пришли в это утро на ферму только трое: глухонемой Артемий, страшной силы человек, крикливая пьяница-солдатка Зоська и тихий, со сладким голосом и голубыми глазами, нечистый на руку Пандурский. На скотном дворе творилось нечто небывалое; мычали недоенные коровы, ревели быки, которых некому было поить, блеяли козы. Недоенных коров не решались гнать на пастбище, а доить было некому. Быков следовало выгнать в поле, но трусливый Пандурский боялся свирепых, да еще непоенных животных, устрашающе гремящих цепями. Выпустили овец, те рванулись из ворот и, глупо блея, без пастуха побежали по дорожке к парку. Обычно стадо гоняли три-четыре пастуха, сейчас не было ни одного. Ворота в парке оказались открытыми, – овцы тотчас побежали декоративной дорогой, специально засеянной травою. Из дому кинулись за овцами горничная, старик лакей и поваренок Фомка, но в эту минуту в парк ворвались один за другим четыре быка, неизвестно кем выпущенные из сарая. Горничная завизжала, овцы помчались по клумбам, разбился на куски огромный стеклянный шар, украшавший цветник. Подпоручик выскочил на террасу в белье, с револьвером и, не разобрав толком, что случилось, стал палить по овцам. В одной шинели выскочил становой, решил, что по парку мечется бешеный бык, сорвал со стены английский охотничий карабин и наповал свалил лучшего быка фермы – племенного, два раза премированного. Стась, забравшись на стол, таращил круглые глаза и кричал дурным голосом:

– Бей! Круши! Бей! Ломай!..

Наконец выскочил на крыльцо хозяин дома, схватил себя за голову и простонал:

– О, идиоты!..

Кто-то прыскал матери Стася в лицо водой, подпоручик хохотал, становой разводил руками и говорил:

– Простите великодушно, я спросонья никогда ничего не понимаю.

Как обычно, в десять часов утра Дзержинский сел заниматься со Стасем. Несмотря на то, что и учитель и ученик были взволнованы, занятия шли удовлетворительно. Стась прилежно, высунув язык, решал задачи, но изредка бегал к окну и сообщал:

– Быка еще не убрали.

Потом вдруг хохотал и говорил:

– Вы бы видели, что там делалось! У меня до сих пор болит живот от смеха. А папа сказал, что этот день довел его до белого каления. Феликс Эдмундович, что такое бело-е ка-ле-ние, а?

Днем становому подали рессорную коляску, и он уехал в село чинить суд и расправу, то есть выяснить, кто именно "тюкнул" трех помещичьих быков. С собою он взял двух стражников – бородатых, угрюмого вида мужиков с бляхами – и двенадцать человек солдат понадежнее. Вернулся он довольно скоро, выпил рюмку водки и сказал, оскалив золотые зубы:

– Выпорем соколиков завтра при всем честном народе.

– Нашли? – спросил подпоручик.

– Да разве найдешь! – ответил становой. – Спущу шкуру с каждого десятого – перестанут небось колобродить.

Дзержинский сидел бледный, покусывая губы. У Стася горели щеки. Мать Стася вздохнула:

– Это ужасно, это ужасно. Надо быть милосердными.

– К кому милосердными? – грубо спросил подпоручик. Домилосердствовались до открытого разбоя – радуйтесь!

Второй завтрак прошел в молчании. Офицер с головой, напоминающей огурец, вдруг прокашлялся и сказал, что его солдаты могут с вечера заняться всеми хозяйственными работами по имению.

– Они у меня молодцы, – говорил он, ставя точки там, где их вовсе не полагалось. – Славные ребята. Я их не мармелажу. Военных нельзя. Нюнить. Слуги отечеству. Царю слуги. Дрессированные, как обезьяны. На смотру имел благодарность. Бригадный генерал благодарил. Нет, с капустой. Не ем.

После завтрака Дзержинский пошел в село, но недалеко от реки, в поле, встретил Яна.

– Завтра будут пороть, – сказал Дзержинский, – а сегодня на работы станут солдаты. Подослали бы в роту кого побойчее.

– Уже посланы.

– Ну и что?

– С ночи послали. Разговаривают.

– Поосторожнее бы надо.

– Сейчас сам туда пойду, – сказал Ян, – может, кого из виленских там встречу... А ночью мужики наши в лес подадутся. Черта их там найдешь. Бурелом такой – одни медведи гуляют. Пересидят пока что. Солдаты небось не век здесь торчать будут.

Легли на траву возле дорожки. Ян закурил.

– Надоело, – говорил он, глядя в голубое, ясное, высокое небо, – живем хуже зверей. Управляющий помыкает, приказчик помыкает, сам помещик помыкает. Люди мы или нет? Или мы, может, вовсе и не люди? Как это пороть! Как это так: почтенного мужика и, здрасте пожалуйста, драть как Сидорову козу. Может, я с ума сошел? Может, все это мне привиделось?

Он сел, далеко забросил окурок и лающим от волнения голосом сказал:

– Всех под корень истребить надо, все крапивное семя извести. Или, может, убить станового?

– Другой на его место найдется, – сказал Дзержинский, – а делу повредишь. Чего-чего, а жандармов у царя покуда хватит.

Постепенно, час за часом, пустел дом. Дворня, имеющая в селе родню, задами, так, чтобы не попасть на глаза хозяевам, уходила за речку. Ушел хромой повар Иосиф, ушла кухарка, ушли два конюха, поваренок Фомка и помощник садовника. Незадолго до обеда на террасу явился садовник, старый, всеми уважаемый Ядрек. Держа в руках картуз и низко наклонив кудрявую седую голову, он сказал, что уходит по приказу общества.

– Какого общества? – бледнея от бешенства, спросил помещик. – Что вы все с ума посходили?

– Никак нет, не посходили, – твердо ответил Ядрек. – Но как я сам есть крестьянин, то иду до крестьян. С ними у меня праздник, с ними у меня горе.

– Больше можешь не являться! – крикнул отец Стася.

– Слушаю, пане.

Низко поклонившись, старик ушел, и все долго молча смотрели на его удаляющуюся спину в ярком вязаном жилете.

– Пане учитель...

Дзержинский повернул голову.

Посмеиваясь углом рта, подпоручик медленно говорил, обращаясь не то к Дзержинскому, не то к своему соседу – становому:

– Наш друг пан Дзержинский, я вижу, очень доволен. Уж не первый раз я наблюдаю за ним. Пану Дзержинскому так нравятся наши затруднения, что он даже не спит по ночам. Представьте себе, управляющий сказал мне, что встретил пана учителя сегодня в четыре часа утра возле молочной фермы... А? Как вам это нравится? Может, наш учитель – революционер?

Неизвестно, чем бы кончился этот разговор, если бы Стась, сидевший на балюстраде террасы, не сказал вдруг тихим, испуганным голосом:

– Мам, пожар!

Подпоручик подбежал к балюстраде. Остальные бросились в парк. Слева от дома, за клумбами, к ярко-голубому небу поднимались густые черные столбы дыма.

С матерью Стася началась истерика. Подпоручик, цепляясь шпорами, метался по террасе и кричал:

– Люди, люди, пожар! Люди!

Но никто не шел. Дом был пуст. Старик лакей Игнат, один оставшийся от всей дворни, спал в своей комнате, напившись вишневки. Солдаты были далеко: караулили границы имения.

– Надо верхового в село, – сказал становой. – Седлайте, господин Дзержинский, лошадь, скачите в село.

– Никуда я не поеду, – ответил Дзержинский. – Какой дурак поедет сюда выручать из пожара этакого помещика?

– Что-с?

– То, что слышали.

Никто не понимал, что происходит. Наконец на лошади примчался управляющий и сказал, что горит коптильня и занялась сыроварня, дал коню шпоры и по клумбам умчался созывать солдат. Отец Стася сидел в соломенном кресле, бледный как полотно, обмахивался шляпой и говорил:

– Всему конец, всему конец...

Солдаты шли на пожар неохотно, поодиночке, посмеиваясь и переговариваясь друг с другом. Долго искали ключи от пожарного сарая, а когда управляющий сказал, что надо ломать замок, белозубый солдат с родинкой возле рта ответил усмехаясь:

– Что вы, ваше благородие, такой замок ломать...

– Ломай, скот русский! – заорал управляющий, наступая на солдата конем. – Застрелю, собаку!

Солдат вдруг блеснул глазами, поднял над головой лом и крикнул:

– Осади!

Потом, швырнув ломик о землю, отошел в сторону и, вытирая руки, сказал:

– Сам ломай, я тебе не слесарь.

И тотчас же затерялся среди других солдат, косо поглядывавших на управляющего.

Когда выкатили наконец пожарные бочки, оказалось, что нет шлангов, а когда нашли шланги, – стали искать ведра. Коптильня уже догорала: с грохотом обрушилась крыша, пламя на мгновение взвилось высоко вверх, потом начало лизать стенку сыроварни...

К вечеру хватились глухонемого Артема. Его нигде не было. Становой решил, что Артем поджег коптильню и убежал, и повел следствие. Оказалось, что никуда Артем не убегал, а просто-напросто пошел спать в коптильню, настлал себе сена и уснул с трубкой в зубах. Горячий пепел высыпался из трубки, загорелось сено. Артем проснулся в огне, выскочил из пылающей коптильни и прыгнул в пруд. Волосы и одежда на нем сгорели. Нашли его в крапиве за сараем, он упал там без памяти. К ночи глухонемой умер.

Сыроварня медленно догорала. Солдаты нехотя таскали воду, без толку лили ведро за ведром в раскаленные уголья. Управляющий, с почерневшим за день лицом, сам запрягал тележку – ехать в дальние экономии за поденщиками. Коровы до сих пор стояли недоенные, коней из жалости поили солдаты, в доме не было даже воды, – мыться бегали на пруд. Лемешов, командир роты, говорил становому:

– Ничего не понимаю. Коров доить вдруг не умеют. Фельдфебеля умеют, а солдаты нет. Никого. Не соберешь. Дисциплина падает с каждым часом. Уже двоих солдат. По морде бил. Ничего. Никакого порядка.

Собрались в кухне у Яна, затворили окно и завесили рядном. Ян зажег маленькую лампочку, поставил угощение – тарелку творогу, молоко и щербатые чашки. Из новых были: приехавший на побывку в родные места слесарь из Вильно Марлевский – с ним Дзержинский не раз встречался в городе, сельский учитель Янушевич, машинист из экономии Маслов и солдат из роты Лемешова, здешний, сын кузнеца, Акимов. Марлевский приехал утром, и его сразу же закрутили события. Это был невысокий, коренастый человек с залысинами, с круглым лбом и с маленькими умными глазами. Небольшими глотками он прихлебывал молоко и слушал Дзержинского, изредка поглядывая на него с одобрением, и, как бы соглашаясь, иногда наклонял крутолобую голову. Маленький Янушевич жадно курил; глаза его под лохматыми бровями поблескивали, он барабанил по столешнице и часто говорил:

– Это точно, это уж факт.

Маслов и Акимов молчали, и, только когда Дзержинский предложил немедленно от руки размножить прокламации, оба в один голос сказали:

– Давайте.

Прокламация была предназначена к распространению в роте. Текст ее был уже составлен Марлевским. Он встал и прочитал прокламацию негромким, взволнованным голосом. Потом все наклонились над столом и стали вносить поправки. Когда текст исправили, Марлевский опять прочитал листовку вслух. Стало значительно короче и проще. Никто не говорил об опасности распространения такой прокламации в роте. Худой, носатый Акимов, покашливая, сказал:

– Большой взрывчатой силы бумажка. Поставит мозги кой-кому на место.

Размножали до двух часов ночи. Писали печатными буквами. Перья были плохие, ржавые, чернила грязные. К двум часам сотня была готова. Акимов сложил все в пачку, сунул ее под широкий ремень, сделал глупое лицо, откозырял и – кругом марш – вышел из хаты. Остальные выходили поодиночке, чтобы не обратить на себя внимания. Улицы села были непривычно оживленны, скрипели телеги. Крестьяне группами уходили из села.

Ранним утром из экономии на тележке увезли под конвоем двух солдат. Конвоировали фельдфебель и стражник: на солдат больше не надеялись. А часов в восемь утра из дому вышел Лемешов в походной форме. Ординарец держал коня под уздцы. Лемешов сел в седло. Где-то неподалеку ротный горнист играл "поход".

Дзержинский вышел на крыльцо.

На ступеньке стоял отец Стася в пушистом халате, в ночных туфлях. Конь под Лемешовым играл. Натягивая желтые ремни, Лемешов горячил коня и, кривя рот, говорил:

– За ночь, за одну ночь! Что осталось от роты? Имел благодарность от бригадного генерала. А теперь? Получу разнос. Благодарю покорно. Какие-то листочки. Ходят по рукам. Предпочитаю закрыть глаза. Извините. Подальше от греха.

– Что же мне-то делать? – уныло спросил отец Стася.

– Вам – свое, мне – свое. Вам – имение, мне – рота. Мне хуже. У вас средства. У меня – пшик. Да. Благодарю покорно.

Он прижал короткие белые пальцы к козырьку и пришпорил коня. Конь рысью понесся из парка на проезжую дорогу. Там, за дубками, блестели на солнце штыки: рота выстраивалась к походу.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю