Текст книги "Рассказы о Дзержинском"

Автор книги: Юрий Герман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 15 страниц)

РАДИ ПРЕКРАСНОЙ ЖИЗНИ
Часть третья

...И все движется вперед: путем печали, страданий, путем борьбы совести, борьбы старого с новым, путем смертей, гибели отдельных жизней... и из этого всего вырастает чудесный цветок радости, счастья, света, тепла и прекрасной жизни.

Ф.Дзержинский. Письма

В ПОДВАЛЕ

Как-то поздней ночью Дзержинский шел домой. Была промозглая осень. Моросило, стоял туман. Возле старого полуразрушенного дома собралась толпа. Дзержинский подошел, послушал разговоры. Из подвала дома доносился глухой сердитый голос, там кто-то бродил, чиркал спичками и ругался.

– Что случилось? – спросил Дзержинский.

– Да вот мальчишка беспризорный, что ли, – сказала женщина в тулупе, залез в подвал да, видно, и заболел тифом. Лежит без сознания, а вынести невозможно. Окна высокие, и дверь завалило. Муженек мой там ходит, ищет выхода...

Дзержинский ушел и через четверть часа вернулся с десятком красноармейцев. Красноармейцы несли ломы, кирки, лопаты, носилки. Отбили штукатурку, разобрали по кирпичу часть стены и залезли в подвал.

Дзержинский влез первым.

Мальчика нашли в дальнем углу. Он был в забытьи и стонал, едва слышно, птичьим голосом. Дзержинский зажег сразу несколько спичек и стал возле мальчика на колени.

– Его крысы изгрызли, – глухо сказал он, – вот руку и плечо тоже. Он заболел, видимо, потерял сознание, а крысы накинулись на него. Посветите мне, я его вынесу.

Он поднял мальчика на руки и, стараясь не споткнуться, бережно понес его к пролому в стене.

Уже светало. По-прежнему возле дома стояла толпа.

Здесь Дзержинский положил мальчика на носилки, красноармейцы подняли носилки и понесли. Дзержинский пошел вслед. Когда красноармейцы и Дзержинский исчезли в дожде и тумане, женщина в тулупе спросила:

– А кто этот, который мальчишку вынес? Худой какой. И лицо серое-серое.

Неизвестный матрос в бескозырке ответил женщине:

– Это Дзержинский, – председатель ВЧК.

А председатель ВЧК Дзержинский тем временем шел за носилками, изредка вытирал мокрое от дождя лицо и покашливал. Домой в эту ночь он опять не попал. Прямо из больницы, куда красноармейцы отнесли мальчика, он вернулся в ЧК, в свой кабинет, и сел за стол работать. До утра он пил кипяток и писал, а утром к нему привели на допрос бывшего лифляндского барона. Этот барон скрыл от Советской власти свой титул, назвался солдатом, и его назначили заведовать продуктовыми складами для госпиталей. Из ненависти к Советской власти лифляндский барон облил всю муку, какая только была на складе, керосином. Раненые и больные красноармейцы остались без хлеба.

– Садитесь, – сказал Дзержинский барону.

Барон сел.

Дзержинский медленно поднял на него глаза.

– Ну, – сказал он негромко, – рассказывайте.

И барон, который до сих пор не сознавался в своем преступлении, вдруг быстро стал говорить. Он говорил и все пытался отвести свои глаза от взгляда Дзержинского, но не мог. Дзержинский смотрел на него в упор, гневно, презрительно и холодно. И было ясно, что под этим взглядом невозможно лгать: все равно не поможет.

Только один раз Дзержинский перебил барона – тогда, когда тот назвал его товарищем.

– Я вам не товарищ, – негромко сказал Дзержинский, и глаза его блеснули.

НАРОДНОЕ ОБРАЗОВАНИЕ

На маленьком полустанке вагон загнали в тупик. Мимо прогромыхал тяжелый состав с красноармейцами. В одной теплушке дверь была открыта, там у железной печки сидели красноармейцы и пели печальную песню.

Дзержинский проводил взглядом состав и медленно пошел по путям.

Вечерело.

Был плохой день – ветреный, с желто-бурыми тучами, с дождем. Беспокойный, тоскливый день. На западе стлался дым: горела панская усадьба. Возле станции росло несколько ветел и берез; там кричали вороны.

Дзержинский дошел до станции, поежился, огляделся. Невдалеке, у поломанного забора, стоял мальчик лет десяти, без шапки, босой. Его посиневшие от холода ноги были облеплены грязью.

– Ты что тут делаешь? – спросил Дзержинский.

Мальчик молчал. Его худое грязное лицо выглядело почти старым. О, эти маленькие старички! Как хорошо знал их Дзержинский, сколько перевидел он этих лиц в дни своей юности там, в Вильно, в Ковно, в Варшаве! Эти уже утомленные глаза, грязные руки с обломанными ногтями, землистые щеки, тупое равнодушие ко всему на свете, кроме пищи.

– Что ты здесь делаешь? – спросил Дзержинский.

– Хлеба... – хрипло и тихо сказал мальчик.

– Откуда же тут хлеб?

Мальчик опять тупо поглядел на Дзержинского и не ответил.

– Пойдем, – сказал Дзержинский.

В вагоне никто не обратил внимания на то, что Дзержинский привел мальчика. Все знали, что Дзержинский постоянно кого-нибудь кормил, о ком-то заботился, подолгу разговаривал с не известными никому людьми. У себя, в отделении вагона, Дзержинский налил мальчику жестяную кружку кипятку, подцветил кипяток малиновым чаем, положил возле кружки кусок сахару и ломоть черного хлеба.

– Пей.

В окно ударил ветер и тотчас же забарабанил дождь. Совсем стемнело. За полотном железной дороги в деревеньке зажглись огни.

– Ты откуда?

– Оттуда.

– Школа у вас есть?

– Нету, – сказал мальчик. – Ничего у нас нету.

И тоном взрослого человека добавил:

– Голодуем. Ничего нет кушать. Кору с деревьев кушаем. А кору обдирать нельзя. Пан Стахович нагайкой бьет. Нельзя.

Мальчик допил чай, собрал на ладони хлебные крошки, всыпал их в рот и ушел. А Дзержинский стоял у окна и смотрел, как по темному лугу движется под дождем крошечная фигурка.

Ночью Дзержинского знобило.

Он чувствовал себя простуженным, сидел в шинели и в фуражке у топящейся железной печки, грел руки и негромко говорил своим товарищам:

– Я хорошо знаю панскую Польшу. Нигде, ни в одной стране, не унижают так национальные меньшинства. Белорус и украинец для пана-помещика – не люди, а холопы, как они говорят. Даже в Индии, вероятно, не хуже...

К вагону прицепили паровоз, коротко проревел гудок, кто-то сказал:

– Кажется, поехали.

Дзержинский подкинул в печку несколько чурбанов и опять заговорил. Вагон покачивался, скрипел, печка раскалилась докрасна. Разговор сделался общим. Говорили об украинцах, белорусах, о шляхте, о панах-помещиках. Дзержинский совсем близко придвинулся к печке. Лицо его сделалось розовым, глаза блестели, – у него, видимо, был жар. Потом он задремал.

Дремал Дзержинский недолго – несколько минут, но товарищи заметили и стали разговаривать шепотом.

Вдруг раздался голос Дзержинского:

– Когда кончится гражданская война, я возьму народное образование...

Стало тихо.

Все обернулись к Дзержинскому.

По-прежнему раскачивался и гремел вагон.

– Да, да, – сказал Дзержинский, – народное образование...

Глаза его посветлели, лицо сделалось веселым и юным, он усмехнулся и, протянув руки к печке, сказал:

– Это должно быть необыкновенно, необыкновенно интересно.

И, блестя умными лучистыми глазами, первый чекист вдруг встал и начал набрасывать план организации всеобщего обучения. Это был точный, не раз продуманный план, остроумный и блестящий, как все, что исходило от Дзержинского. Было ясно, что он давно и упорно думал об этом и что работать в народном образовании ему очень хочется.

Люди сидели и слушали как завороженные. Выл паровоз, в окна вагона стучал дождь, покачивалась керосиновая лампа, и по ободранным грязным стенкам вагона прыгали уродливые тени. Там, в темной и мокрой ночи, советские войска бились с польскими панами. Дзержинский ехал на фронт. И вот ночью, полубольной, он рассказывал о будущем.

Он говорил о том, какие будут построены школы, и перед слушателями вырастали светлые и чистые здания со сверкающими стеклами, в которые бьет солнце...

Он говорил о новом типе народного учителя, об университетах – городах науки, о замечательных научных лабораториях, о новом поколении школьников и студентов, о профессорах, о том, как рабочие и крестьяне будут учиться. И все молчали и представляли себе это будущее, ради которого идет нынче война.

Паровоз внезапно остановился.

Дзержинский замолчал.

– Что случилось?

Вошел машинист и сказал, что дальше нет пути: снаряд разворотил рельсы.

– Ну, что же, – сказал Дзержинский, – надо добираться пешком. Тут недалеко – к утру дойдем.

Он разложил на столе карту и подумал: "Километров двадцать".

Потом спросил:

– Оружие у всех есть? Тут могут быть всякие неожиданности – паны везде рыскают.

Проверил наган и первым выпрыгнул из вагона в темноту.

Пошли по мокрому полотну. Шли молча, быстро и тихо. А возле моста вынули револьверы.

КАРТОШКА С САЛОМ

Страна голодала, голодали и чекисты. В доме на Лубянке большими праздниками считали те дни, когда и столовой подавали суп с кониной или рагу из конины.

Обедал Дзержинский вместе со всеми – в столовой – и сердился, когда ему подавали отдельно в кабинет.

– Я не барин, – говорил он, – успею сходить пообедать.

Но часто не успевал и оставался голодным. В такие дни чекисты старались накормить его получше – не тем, что было в столовой.

Один чекист привез как-то восемь больших картофелин, а другой достал кусок сала. Картошку почистили, стараясь шелуху срезать потоньше. Эту шелуху сварили отдельно и съели – тот чекист, что привез картошку, и тот, который достал сало. А очищенные картошки порезали и поджарили на сале.

От жареного сала по коридору шел вкусный запах. Чекисты выходили из своих комнат, нюхали воздух и говорили:

– Невозможно работать. Такой запах, что кружится голова.

Постепенно все узнали, что жарят картошку для Дзержинского. Один за другим люди приходили в кухню и советовали, как жарить.

– Да разве так надо жарить, – ворчали некоторые. – Нас надо было бы позвать, мы бы научили.

– Жарят правильно, – говорили другие.

– Нет, неправильно, – возражали третьи.

А повар вдруг рассердился и сказал:

– Уходите отсюда все. Двадцать лет поваром служу – картошку не зажарю. Уходите, а то я нервничаю.

Наконец картошка изжарилась. Старик курьер понес ее так бережно, будто это была не картошка, а драгоценность или динамит, который может взорваться.

– Что это? – спросил Дзержинский.

– Кушанье, – ответил курьер.

– Я вижу, что кушанье, – сердито сказал Дзержинский, – да откуда картошку взяли? И сало. Это что за сало? Лошадиное?

– Зачем лошадиное, – обиделся курьер. – Не лошадиное, а свиное.

Дзержинский удивленно покачал головой, взял было уже вилку, но вдруг спросил:

– А другие что ели?

– Картошку с салом, – сказал курьер.

– Правда?

– Правда.

Дзержинский взял телефонную трубку и позвонил в столовую. К телефону подошел повар.

– Чем сегодня кормили людей? – спросил Дзержинский.

Повар молчал.

– Вы слушаете? – спросил Дзержинский.

– Сегодня на обед была картошка с салом, – сказал повар.

Дзержинский повесил трубку и вышел в коридор. Там он спросил у первого же встреченного человека:

– Что вы ели на обед?

– Картошку с салом, Феликс Эдмундович.

Еще у двух людей Дзержинский спросил, что они ели.

– Картошку с салом.

Тогда он вернулся к себе и стал есть.

Так чекисты обманули Дзержинского. Один раз за всю его жизнь.

В ШКОЛЕ

Однажды весенним утром Дзержинский шел к себе на работу. В Москве было грязно, пыльно и голодно: это был год разрухи, тяжелый год в жизни Советского Союза.

Перед Дзержинским шла старуха с палкой. Кто не знает этих старух, согбенных временем, с угасшим взором, шамкающих, почти страшных? Она шла медленно, но и Дзержинский не торопился: хотелось подышать весенним воздухом, отдохнуть, собраться с мыслями...

Но чем дальше он шел за старухой, тем больше она привлекала его внимание. Скорбными глазами он смотрел на ее лохмотья, на ее согбенную спину, на трясущуюся голову, покрытую драным серым платком. Кто она? Как, должно быть, страшна ее одинокая старость! Куда она идет? И как помочь всем этим людям – малым и старым, голодным и убогим, больным и хилым, когда везде фронты, когда голод душит страну, когда сырой черный хлеб – это лакомство, а картофель – чудо?

Старуха шла, тяжело опираясь на палку и с трудом передвигая ноги, а за ней шел Дзержинский в длинной шинели и думал о том, что надобно выяснить насчет богаделен и подумать, чем может чекистский аппарат помочь таким вот старухам и старикам.

У школы, из окон которой несся веселый гам детских голосов, старуха присела отдохнуть на тумбу. Дзержинский вынул спички, чтобы закурить папиросу, и, закуривая, увидел, как из окна второго этажа кто-то высыпал на старуху пригоршню пепла. Старуха сидела не двигаясь, ничего не замечая, что-то шептала беззубым ртом, а пепел медленно падал на ее сутулую спину, на руки, покрытые узловатыми венами.

Швырнув на тротуар незакуренную папиросу, Дзержинский вошел в школу и спросил у толстой сторожихи, где учительская. Сторожиха, занятая тем, что держала за шиворот грязного мальчишку, отчаянно верещавшего, сказала, что учительская будет налево и опять налево и опять налево.

– По колидору. Только ноги не поломайте, бо там так темно, что только свои могут безопасно ходить. А чужие завсегда падают. А один родитель Хрисанфова Петьки папаша – завчера от такую гулю себе набил...

Зажигая одну за другой шипящие, сырые спички, особые спички тех лет, Дзержинский вошел в узкий коридор, удивительный тем, что в нем были и стены, и потолок, но пола не было вовсе. Весь настил был содран, и идти приходилось по каким-то ямам и выбоинам – то по кирпичу, то по камням, накиданным без всякого порядка, то вдруг по одной доске, проложенной как прокладывают кладки над речкой.

Повернув два раза налево, Дзержинский отыскал дверь и вошел в учительскую как раз в ту секунду, когда бородатый сторож зазвонил в большой медный колокол, к которому была приделана для удобства деревянная ручка. Учителя, один за другим, стали выходить в коридор, и очень скоро Дзержинский остался вдвоем с полной седой женщиной в пенсне. Женщина, не обращая на Дзержинского внимания, писала в большой книге, хмурилась и глядела порой в другую большую книгу, раскрытую перед ней. Одета она была дурно, и цвет лица ее, несмотря на полноту, говорил о том, что она не просто недоедает, а голодает в прямом и страшном смысле этого слова.

– Мне бы нужно видеть директора школы, – сказал Дзержинский.

– Я директор, – ответила женщина. – Чем могу служить?

И, сняв пенсне, она взглянула на Дзержинского большими светлыми глазами так прямо, просто и спокойно, как смотрят только очень честные люди.

– Я директор, – повторила женщина. – Что вам угодно?..

Очень вежливо и лаконично Дзержинский рассказал о том, как нищую старуху обсыпали из школьного окна и как вообще хулиганят школьники этой школы.

– Я довольно часто хожу здесь, – говорил Дзержинский, – и волей-неволей бываю свидетелем многих неприятных сцен. Дети из вашей школы дерутся камнями, пристают к прохожим, ругаются и...

– Это сейчас, – спокойно перебила женщина, – а в недалеком будущем они станут убивать, поджигать дома, красть всё, что им заблагорассудится.

– Вот даже как! – произнес Дзержинский.

– Да, вот как.

Помолчали.

– И... ничего с ними нельзя сделать? – спросил Дзержинский.

– Ничего.

– Во что бы то ни стало они будут убивать, поджигать дома и красть всё, что им заблагорассудится?

– Да, я так полагаю.

Опять помолчали.

Дзержинский смотрел на женщину серьезно и внимательно, и только в глубине его глаз то вспыхивали, то гасли лукавые огоньки.

– Так, – сказал он. – Что же все-таки делать?

– Не знаю.

– Но ведь все эти истории имеют какую-то причину?

– Да, имеют.

– Тогда разрешите узнать, почему ваша школа будет выпускать убийц, поджигателей и воров? – сказал Дзержинский.

– Потому, что Советской власти нравится товарищ Кауфман, – загадочно ответила директорша.

И, внезапно покраснев от гнева, она рассказала, что до революции здесь была гимназия, а после революции сюда въехал Кауфман со своим учреждением. И у него, у этого Кауфмана, есть даже такая теория – самопоедание. Вы не слышали?

– Нет, не приходилось, – вежливо ответил Дзержинский.

– Теория очень простая. Так как в Москве нет дров и за дрова можно получить любые жизненные блага, то Кауфман со своим проклятым учреждением непрерывно кочует. Он ездит со своим учреждением и занимает дома. Для его учреждения нужна одна комната, а он занимает десять и девять из десяти сразу же ломает на дрова. Понимаете? От дома остается одна скорлупа, а там внутри – ничего нет. Все деревянные части выломаны – и полы, и стены, если там дерево, – всё! Вот это и есть самопоедание.

– И вашу школу он так съел?

– Да. И я ничего с ним не могу сделать. Он провалился, как сквозь землю, вместе со своим учреждением. Нету ни учреждения, ни Кауфмана.

– Пожалуй, это не удивительно, – сказал Дзержинский.

– Но ведь кто-то же должен отвечать за эти безобразия! – воскликнула директорша. – Ведь я всюду пишу о Кауфмане, а его покрывают. Его просто скрывают от нас всех. Вы думаете, он съел одну только мою школу? Он бог знает сколько домов съел... И вот извольте теперь воспитывать детей после Кауфмана, когда даже полов нет в классах... В школе темень, грязь, ужас... А товарищ Кауфман разъезжает, наверное, в шикарном автомобиле, ему и горя мало...

– Кому же вы писали? – спросил Дзержинский.

– Всем, – ответила директорша, – и даже председателю ВЧК писала, Дзержинскому, но толку никакого. Полы мне все равно новые никто не делает...

– Так ведь для полов нужны доски, – сказал Дзержинский, – а где их сейчас возьмешь?..

– И даже телефон сорван, – не слушая, сказала директорша, – вы подумайте! Вот здесь висел телефон, а он его сорвал. Ну зачем ему телефон?

Дзержинский поднялся.

– Ну, до свидания, – сказал он, – авось как-нибудь вашему горю можно будет помочь. Но только, мне кажется, вы не правы насчет детей: нельзя их так распускать, даже если в школе все изломано.

В Чека он спросил о деле Кауфмана. Ему сказали, что дело это давнее, что Кауфман умер за день до ареста и что остальных хищников осудили.

Потом Дзержинский позвонил по телефону в Наркомпрос Луначарскому и рассказал о школе, в которой побывал.

– Надо им помочь, Анатолий Васильевич, – говорил он, – это ведь просто невыносимо. Я знаю, что вам трудно; давайте вместе, соединенными усилиями и Народный комиссариат просвещения и ВЧК – займемся этим делом. Идет?

И, прикрыв телефонную трубку ладонью, Дзержинский спросил у секретаря:

– У нас во дворе лежали доски, – есть они или их уже нет?

– Сегодня утром были, – сказал секретарь.

– Ну, так вот, – опять в трубку заговорил Дзержинский, – вы слушаете, Анатолий Васильевич? У нас нашлось немного досок, теперь вы поищите у себя, потом мы сложимся и осуществим это дело. Будьте здоровы.

На следующий день Луначарский заехал в школу.

– Здравствуйте, товарищ, – с порога сказал он. – Что у вас тут за несчастье с полами? Давайте поговорим... Мне вчера звонил Дзержинский. Он побывал у вас...

– Какой Дзержинский? – спросила директорша.

– Ка-к какой?

– У нас тут никого не было, – сказала директорша, но вдруг, взявшись пальцами за виски, тихо ахнула.

– Ну, вот видите, – сказал Луначарский, – а вы – какой Дзержинский! Рассказывайте, что у вас с полами?

ИНЖЕНЕР САЗОНОВ

Минут за двадцать до начала совещания Дзержинский вызвал секретаря и, продолжая перелистывать бумаги, сказал:

– Тут у нас теперь работает инженер Сазонов – из Вятки перевели. Надо узнать, как у него условия работы, как дома, есть ли помощники – писать, чертить, составлять доклады, сводки. И надо что-то сделать насчет питания истощен человек и работает очень много. Завтраки какие-нибудь ему организовать, а?

К началу доклада Дзержинский опоздал – было срочное дело в ЧК, и, когда вошел в зал заседаний, инженер Сазонов уже отвечал на вопросы.

"Постарел Сазонов с тех пор, – садясь рядом с машинистом Верейко, подумал Дзержинский. – Голова совсем седая, голос не такой сильный, как раньше".

– Интересный был доклад? – спросил Дзержинский у Верейко.

– Ничего, толковый! – ответил старый машинист. – Большой специалист, его народ уважает, хотя, конечно, кое-что ему еще не ясно в нашей жизни...

В это мгновение Сазонов встретился взглядом с Дзержинским, осекся на полуслове и несколько секунд молчал, точно позабыв, для чего он здесь, на трибуне. Потом спохватился, полистал блокнот и сказал:

– Вот эта цифра: двадцать три процента.

В зале задвигались. Двадцать три процента! Цифра означала неблагополучие, серьезнейшее неблагополучие.

– Какие двадцать три процента? – с места спросил Дзержинский. – Откуда вы взяли эти двадцать три процента? Вы проверили цифру?

Сделалось очень тихо. Дзержинский стоял у открытого окна, опершись руками на спинку стула, – высокий, в белой рубашке. Ветерок чуть шевелил его мягкие, легкие волосы. Глаза смотрели строго, лоб прорезала крутая складка.

– Вы проверили цифру?

– Я запросил, и мне дали эту цифру.

– Кто вам дал ее?

– Инженер Макашеев.

В зале засмеялись.

Председательствующий позвонил и сказал резко:

– Инженер Макашеев более интересовался мешочничеством, нежели своими прямыми обязанностями, и мы его, как вам хорошо известно, товарищ Сазонов, выгнали из наркомата...

Сазонов молчал.

– Продолжайте! – сказал председательствующий.

– Инженер Макашеев честный человек! – твердо произнес Сазонов. – Я его хорошо знаю и могу за него поручиться. История с мешочничеством – печальное недоразумение, которое, конечно, разъяснится.

Дзержинский усмехнулся, и Сазонов заметил эту усмешку. В глазах инженера мелькнуло упрямое выражение. "Помнит! – подумал Дзержинский. Помнит и не верит! Ну, что же, поверит. Непременно поверит!"

– Подсчет неисправных тележек произведен неправильно! – сказал Дзержинский. – И дело тут не в ошибке, ошибка поправима, а дело в старых, бюрократических методах, которыми мы, к сожалению, еще пользуемся. Как все произошло с этими процентами? Инженер Макашеев потребовал справку от своего секретаря, секретарь передал требование дальше – в соответствующий отдел, отдел – в подотдел, подотдел – в подподотдел, и пошла писать губерния до той последней инстанции, которой надлежало эту справку изготовить. Затем бумажка стала совершать свой путь к Макашееву, а оттуда к Сазонову, и кончилось дело тем, что два и три десятых процента увеличились до двадцати трех процентов. Вот вам и не виноват инженер Макашеев.

Участники совещания зашумели, машинист Верейко сердито засмеялся, кто-то сзади сказал басом:

– Инженер Макашеев свои мешочные доходы небось поточнее считает. Там не ошибается.

– Два и три десятых, товарищ Сазонов, – повторил Дзержинский, – это несколько меняет картину, – не так ли? Так вот, не лучше ли было бы вам, лично, без вашего "честного" Макашеева, без промежуточных отделов и подотделов, без всего того бюрократизма, который остался нам в наследство от департаментов и присутствий, затребовать эту справку лично и проверить ее лично, не полагаясь на Макашеева.

– Я не могу не доверять людям, товарищ нарком, – напряженно сказал Сазонов.

– Доверяйте, но не таким, как Макашеев. Надо знать, кому доверяешь!

Кровь отлила от лица Сазонова. Он опять долго молчал, потом с трудом собрался с мыслями и медленно стал отвечать на вопрос по поводу рационализации. Было видно, как дрожали у него руки, когда он перелистывал свой большой, старый, потертый блокнот. Машинист Верейко нагнулся к Дзержинскому и шепотом сказал:

– Словно бы напугался чего-то.

По поводу рационализации Сазонов говорил плохо и скучно. Видимо, он никак не мог сосредоточиться, и выходило так, что восьмичасовой рабочий день и рационализация трудно совместимы на транспорте. Кроме того, не хватает специалистов, особенно инженеров.

– Напоминаю! – с места сказал Дзержинский. – Восьмичасовой рабочий день должен дать увеличение производительности труда, а не наоборот. Люди теперь работают не на хозяина, а на самих себя! Советская власть, – это власть рабочих и крестьян, власть народа, и народ работает на себя. Не понимать этого может только не наш человек.

Сазонов дрожащей рукой наливал в стакан воду.

– А, ей-богу, у него температура повышенная! – сказал Верейко. Здорово так говорил, а теперь невесть чего болтает. Испанка, может, или сыпняк начинается. Меня, когда тиф начинался, двое сынов держали и племянник. Бежать хотел! Или...

Верейко внимательно посмотрел на Дзержинского:

– Или... может, он вас испугался?

– Меня?

– Ну да! Вы же не только народный комиссар путей сообщения, вы еще и чекист – гроза всех контриков на свете.

Дзержинский серьезно и вопросительно взглянул на Верейко.

– Старый спец – вот и боится, – пояснил свою мысль Верейко. – Не понимает, что такое критика.

– Но он честный человек! – сказал Дзержинский. – Я знаю всю его жизнь. Честный и преданный нам человек.

Сазонов отвечал на вопросы долго и подробно.

Дзержинский больше не подал ни одной реплики. Во время перерыва он подошел к Сазонову и негромко спросил его, помнит ли он восемнадцатый год в Перми. Сазонов ответил, что конечно помнит.

– Нам пришлось тогда арестовать кое-кого из ваших путейцев, – сказал Дзержинский, – а группу Борейши трибунал приговорил к расстрелу. Тогда и вы были задержаны органами ВЧК? Ненадолго, кажется?

– На несколько часов, – инженер усмехнулся. – Нелепая история! Меня, кажется, подозревали в том, что я родственник министра Сазонова, скрывший свое прошлое. Вот я и доказывал, что не верблюд.

Дзержинский внимательно смотрел в глаза Сазонову.

– А ваш отец, если я не ошибаюсь, был учителем чистописания? Гимназия в Грайвороне?

– Совершенно верно.

– Сядемте! – предложил Дзержинский.

Они сели рядом на скамью. Инженер нервничал – это было видно по тому, как он все перелистывал и перелистывал свой блокнот, как порою вздрагивали его брови.

– Вы хорошо знали инженера путей сообщения Борейшу? Так же, как Макашеева? Или лучше? Кстати, насчет Макашеева и мешочничества. Макашеев попал в очень грязную историю. Он не только пользовался своим служебным положением для провоза продуктов для себя, – он выписывал фальшивые требования на вагоны и вагоны эти отдавал спекулянтам... за взятки...

Сазонов молчал. Гадливое выражение появилось на его лице.

– Вот как обстоит дело с Макашеевым, – сказал Дзержинский. – Так вот насчет Борейши...

– Борейша был мой ближайший друг! – почти с вызовом в голосе перебил Сазонов. – Мы с ним одного выпуска и...

– Ваш ближайший друг? – негромко переспросил Дзержинский.

– Да! И расстрел его – ошибка!

– Вы уверены в этом?

– Я уверен в нем, как в самом себе! – воскликнул инженер.

Дзержинский кивнул головой.

– Да, да, – сказал он, – вы уверены в нем, как в самом себе... Что ж, зайдите ко мне... завтра, днем, часа в три. Если я не ошибаюсь, Борейша был сыном губернатора и получал в студенческие годы от отца триста рублей в месяц? Так? А у вас было пять уроков по восемь рублей?

Сазонов тихо спросил в ответ:

– Как вы можете это все помнить?

– По долгу службы, – просто сказал Дзержинский. – По долгу службы чекиста и железнодорожника.

Тонкими пальцами он быстро и красиво свернул папироску, вставил ее в мундштук и, закуривая, спросил:

– Скажите, – вы что, меня сегодня испугались? Моих реплик? Почему вы вдруг смяли ваш доклад, о котором я слышал, что он был хорошо и интересно начат? Что, собственно, произошло? Я видел, что вы были не в форме... Впрочем, оставим этот разговор до завтра!

И Дзержинский отошел к группе машинистов, оживленно обсуждавших устройство жезла изобретателя Трегера. Назавтра, ровно в три часа, Сазонов вошел в кабинет Дзержинского. Все окна были открыты – лил свежий, теплый, весенний дождь, над Москвой прокатывался гром.

– Садитесь! – сказал Дзержинский. – Не продует вас? Я люблю вот такой дождь!

Он открыл несгораемый шкаф, достал оттуда папку, перевязанную бечевкой, и протянул Сазонову.

– Прочитайте! – сказал он. – Это показания инженера путей сообщения Борейши А.Я. Ведь он был вашим лучшим другом?

– Да, он мой друг! – сказал Сазонов твердо и громко.

– Ну вот, читайте!

Сазонов развязал бечевку и открыл дело. Да, это его почерк – почерк Саши Борейши. Мелкие, круглые, аккуратные буквы, четкий, ясный почерк.

"Настоящим я, Борейша Александр Яковлевич..."

И тут Сазонов не поверил своим глазам. На мгновение ему показалось, что он сходит с ума...

– Читайте, читайте! – спокойно сказал Дзержинский.

Все было по-прежнему в этом большом, чистом кабинете, за окнами по-прежнему лил косой, свежий, весенний дождь. А Сазонову казалось, что молния ударила где-то совсем близко.

"...скрывший свое происхождение – ближайший родственник министра иностранных дел при Николае Кровавом, Сазонова С.Д., – инженер Сазонов А.Я. пытался создать диверсионную группу на нашем узле и в разговорах несколько раз прямо призывал меня и других моих коллег к "действенным формам борьбы с красными..."

Инженер читал. Он не слышал, как входили и уходили люди, не слышал, как звонил телефон, не замечал, как ушел и вернулся Феликс Эдмундович. Сердце Сазонова билось тяжело, толчками. После показаний Борейши он читал показания других своих знакомых инженеров, и все они писали, что взрыв моста осуществлен, несомненно, родственником царского министра инженером Сазоновым. Они называли число, и день, и час, когда видели инженера Сазонова с "узелком странной формы", цитировали слова, которыми обменялись в то время, и признавали свою вину в том, что не довели до сведения властей все, что знали об инженере Сазонове. Но у них были для этого причины: они думали, что Сазонов просто обыватель, который никогда не приведет свои планы в действие.

– Прочитали? – спросил Дзержинский.

– Да.

– Мост взорвал сам Борейша. В конце концов он сознался. И они все сознались, что на случай провала держали вас, – вы должны были ответить за это злодеяние. Понимаете?

– Нет, не понимаю. Почему же я? Ведь я ничего не знал...

– Если бы вы знали, то мы бы сейчас не беседовали с вами, – жестко сказал Дзержинский. – Ваш друг Борейша спасал свою жизнь и одновременно мстил вам за ваши советские взгляды, за то, что вы, старый специалист, первым, именно первым, на узле пришли работать к нам, за то, что вы не продали Родину, за то, что вам стали кровно близки интересы рабочего класса. Понимаете теперь?

– Понимаю. Но почему же меня тогда выпустили сразу? Ведь я... ведь тут такое написано... этими людьми!

Опять с силой полил дождь, и в то же время выглянуло солнце. Дзержинский встал из-за стола, подошел к окну, глубоко вдохнул прохладный воздух, задумался о чем-то. Молчали долго. И думали – каждый о своем.

– Вы спрашиваете, почему вас тогда не расстреляли? – сказал наконец Дзержинский. – Потому, видите ли, что ВЧК поднимает свой карающий меч для защиты интересов большинства, то есть народа, от кучки эксплуататоров. В те дни чекисты защищали вас от вашего... "близкого" друга... друга, совершившего чудовищное преступление и свалившего это преступление на вас... Чекисты вас защищали, а вы работали, вы руководили ремонтом путей, разрушенных белыми, вы не спали ночами, обеспечивая перевозки... Впрочем... не спали и чекисты, борясь за вас, за вашу жизнь, за то, чтобы честный инженер Сазонов вместе с нами строил социализм...